ДЛЯ ЧЕГО ТРЕПАЛИ СЛАВУ И ЗОЛОТО, ИЛИ С КЕМ ЛЕГ В КРОВАТЬ ИЗЯСЛАВ ВАСИЛЬКОВИЧ?

«Жены русия въсплакашась, аркучи: «Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслiю смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати».

Испытывая изрядные трудности при переводе глагола трепати, исследова­тели часто ссылаются на «странности» употребления его форм в этих двух тек­стах. Соответственно, получаются «странными» и переводы их, не лишенные, однако, заданной трафаретности.

1. «...прибил славу деда своего Всеслава, а сам... прибит литовскими меча­ми»; 2. «...а злата и серебра совсем не погладить» — таков перевод Д.С. Лихачева, а в «объяснительном переводе» у него же: «Прибил славу деда своего Всеслава, а сам...приласкан литовскими мечами». Несколько иначе у В.И. Стеллецкого: 1.«Приласкал славу деда, а сам... приласкан» (1952), однако позже, в 1967 г. «Поверг славу деда, а сам... повержен»; 2. «...а златом и серебром и подавно не поте­шиться».

Так что же именно, что конкретно сотворил со «славой Всеслава» юный князь Изяслав? Прибил или приласкал? И как это понимать? Если веер иссле­довательского воображения натянут между двумя крайними планками — нега­тивной «погубил» и позитивной «приумножил», — то способы передачи более разнообразны: помрачил (А.И. Мусин-Пушкин), погубил (А.Ф. Малиновский), заглушил (В.А. Жуковский), разбил (А.Н. Майков), омрачил (А.К. Югов), смял (С.В. Шервинский), побил (И.И. Шкляревский), затмил (Екатерина II), обно­вил (В.В. Капнист), прибавил (Е.В. Барсов), превысил (О. Огоновский), прирубил (Н.А. Заболоцкий), приголубил (М. Рыльский). К вышепоказанным колебани­ям В.И. Стеллецкого можно добавить и метаморфозу представлений у Л А. Булаховского: от «приласкал» в 1950 году до «убил» в 1958-м.

Совершенно очевидно, что использование диковинного «приласкать меча­ми» во многом навеяно образом трепания золотом, которое два выдающихся переводчика передали как погладить и потешиться. Ну а что касается самого золота, то такому пониманию способствовал эпизод из «Задонщины», где раз­громленные татары кричат, что им уже «хатунь своих не трепати», а также со­временное «потрепал по щеке (по волосам, по холке)». Так оно и возникло, это устойчивое представление, согласно которому потрепати, применительно к «зо­лоту», означало «держать в руках, осязать, ласкать» (Н.С. Тихонравов) или «гла­дить, любуясь» (Л.A. Булаховский). Что же до указанной версии «приласкать мечами», то в ее поддержку привлекают сочетание «притрепать дубиной» из народной песни о молодой девушке, рассуждающей о том, какой муж ей доста­нется:

Да я младого утреплю да своей ручкой правою...

Нельзя, однако, согласиться и с другой крайностью — убиением «дедовой славы» в переводах, из-за чего чуть ли не ко всем случаям употребления глагола стали подтягивать болг. утрепа, трпя «убиваю» и даже сканд. drepa «убивать» (ср. y Л.E. Махновца: «погубивславу... асам погублений...; а злота i срiблатогоне мало загубити»). Разве ж не понятно, что как ласки, так и убийство, передавае­мые этим глаголом, — суть лишь частные случаи «ударов, ударения» разной силы и интенсивности? Ведь и современный массаж есть лишь форма того же «тре­пания». Точно так же, как бить и убить — слова одного корня.

Чтобы правильно сориентироваться, надо сравнить между собой несколько отрывков, особо обратив внимание на тот, где «готьскыя красныя девы въспеша на брезе синему морю, звоня рускым златом». Если связь между плачущими рус­скими женщинами и поющими половецкими («готскими») девушками заслу­живает отдельного очерка, то здесь изложим только смысл трех напрашиваю­щихся сопоставлений:

1. Половецкие девы «звонят русским золотом», а русским женам уже «злата нимало того потрепати»; 2. Изяслав «позвони своими острыми мечи», а сам оказался «притрепан литовскими мечи»; 3. черниговцы «звонят в прадеднюю славу», а Изяслав «притрепал славу деда»? Если вычленить из этих текстовых сопоставлений смысловое ядро, то получается:

1) звонить золотом = (по) трепать золото;

2) (по) звонить мечами = (при) трепать мечами;

3) звонить в славу = (при) трепать славу

Глагол трепать все три раза означает «звонить» или «бить, ударять (со зво­ном)»? Применительно к золоту в разное время, но совершенно верно понима­ли это слово Д. В. Дубенский: «звонить, бренчать», Н.Ф. Грамматин: «бренчать», О. Огоновский: «побренькувати», А.Н. Майков: «не звякнуть», Н.А. Заболоц­кий: «не звенеть», А.К. Югов: «не позвяцати», В. Щурат: «не бренькати, не дзвенiти». Соответственно, русские жены плачут, что им уже не придется наря­жаться — не перед кем. Никто не услышит уже звона монист, оплечий и бубенчиков-колтов, т.е. женских золотых и серебряных украшений, из коих некото­рые на Украине называли трепiтками, а в Сербии — трепетsиками.

Что касается нашего притрепать мечами («побить со звоном»), то оно через «позвони... мечи о шеломы» выходит на аналогичные «звуковые» сочетания: «гремлеши о шеломы мечи харалужными» и «ту ся саблям потручяти о шело­мы», причем последнему глаголу соответствует словен. Trusc — «звон, лязг, гро­хот» (peklenski trusc — «адский грохот»).

Но вот перед нами «орешек» уже много крепче и, для понимания целого, — важней предыдущего. После того как сообщается о «притрепании» князя ли­товскими мечами, следует загадочная фраза, о которой Н.К. Гудзий с досадой написал следующее: «...безнадежно испорченное место, не поддающееся сколько-нибудь вероятному осмыслению, несмотря на ряд предложенных коммен­таторами конъектур». Привожу ее в разбивке и пунктуации первого издания:

«И схоти ю на кровать, и рекъ: дружину твою, княже, птиць крилы прiоде, а звери кровь полизаша».

Что такое «и схоти ю на кровать» и при чем здесь вообще какая-то «кро­вать»?! Сегодня принята разбивка на слова, отличающаяся от мусин-пушкинской: вместо «и схоти ю» пишут «и с хотию» (интересно только, куда девался твердый знак у предлога «съ»? — его отсутствие в предлогах не характерно для текста «Слова»), В результате этой крохотной хирургической операции возник­ла странная для контекста хоть — «жена, возлюбленная», с которой наш князь оказался на пресловутой «кровати»: «А после упоминания о том, что Изяслав был притрепан литовскими мечами, речь идет прямо о любовнице и о постели: «и с хотию на кровать» (Р. Манн). Из таких построений вытекает, что Автор якобы поиздевался над погибшим князем, высказав что-то вроде насмешки: потрепал, дескать, любовницу в постели, но и сам теперь притрепан мечами. «Слово «притрепати» встречается в песнях о брачном ложе, — писал Д. На­умов в 1959 году, — поэтому, очевидно, не случайно и в «Слове о полку Игореве» в контексте с этими словами говорится о кровати».

Силясь «погероичней» объяснить эту пресловутую «кровать», ис­следователи приводят сравнения с пиром и брачным ложем, берут ста­ринное рыцарское выражение из немецкого (auf dem Bett der Ehre terben) или французского (mourirau lit d'honneur) со значением «уме­реть на постели чести».

Но еще удивительней, что в этом «с хотию» усмотрели мужчину-хотя, яко­бы княжеского «любимца». Но нет такого значения у слова! Единожды упот­ребленное в «Слове о полку» (о Глебовне, жене буя тура Всеволода), оно означа­ет то же, что и желанная — от хотеть (ср. с чеш. хоть «любимая супруга, люби­мый супруг» и словен. хотлив «сладострастный», хотница «похотливая девка»). Неслучайно находятся остряки, приписывающие князю гомосексуализм из-за этого «хотя» на кровати.

Столь же категоричное «нет» следует сказать и о мнимых «хотях»-«песнотворцах» вдругом месте произведения. ПравА.В. Соловьев, на­писавший по этому поводу: «Боян и Ходына не могли быть «хотями» князя Олега, иначе его следовало бы обвинить в педерастии». У соот­ветствующего места конечно же имеется свой смысл, чрезвычайно да­лекий оттого, который приписывают отрывку.

Преодолевая несговорчивость отрывка с собственными представлениями о его содержании, исследователи произвольно меняют, добавляют или убирают буквы, по-своему расчленяют текст. Среди попыток обойти препятствия встречаются как переделки (исхыти, исходи, и схопи), так и относительно сохранные варианты: «и схоти (захотел, схватил) юнак рова», «и с хотию на кров(ь), а той (хоть) и рек». Последнее чтение (с оговоркой, что речь идет об «одном из возможных»), принял Д.С. Лихачев. Предлагаю читателю прочесть текст в его переводе:

«Один только Изяслав, сын Васильков, позвенел своими острыми мечами о шлемы литовские, прибил славу деда своего Всеслава, а сам под червлеными щитами на кровавой траве прибит со своим любимцем, а тот сказал: «Дружину твою, князь, крылья птиц приодели, а звери кровь полизали».

«Любимец» оказался, как видно, изрядным негодяем, коли, умирая, решил омрачить умирающему князю последние в жизни мгновения сообщением о ги­бели дружины.

«Кто-то тихо над князем вымолвил: «Всю дружину твою бесстрашную при­одели крылья стервятников», — перевел сравнительно недавно Н.М. Гутгарц. Этого «кого-то» уже двести лет безуспешно пытаются отыскать. Среди украин­ских переводов иногда встречается, что эпитафию изрек «литовский князь», иногда, что просто «убийца»: «ipiйшла юна кров, i той (вбивця) сказав...» Одна­ко еще лет сто назад у В.А. Яковлева конкретизация иная: «И на смертном одре лежа, сам себе он сказал». Да и в наши дни В.И. Стеллецкий: «И с суженою обручаясь, молвил». Да кому ж он это молвил? «Тихо сам с собою я веду бесе­ду»? — слабо верится. У таких толкований имеется «ахиллесова пята», которую очень точно подметил Р.А. Карабанов: «Изяслав тут не только обращается сам к себе, титулуя: «княже», но и делает это после своей гибели». Есть версия, что Изяслав перед смертью доложил о состоянии войска своему предку, чью славу он «притрепал», — Всеславу Полоцкому. Так считал и Л.A. Булаховский, от­талкиваясь от варианта Н.К. Грунского: «исходи юна кров(ь) и тъирекъ». Но вер­сия о «докладе» (тоже, кстати, неверная) возникла намного раньше — под пе­ром Д.И. Прозоровского (1882) или даже еще раньше — у князя П.П. Вяземс­кого (1851): «Слова Изяслава на смертном одре относятся, вероятно, к тени прадеда его Всеслава».

Произвольно меняя гласные и согласные, переводчики почему-то не обра­щают внимания еще на одну букву — на «х». А ведь именно ее, с учетом полу­уставной скорописи, можно было прочесть двояко — даже без всякой конъек­туры. Сравните «х» (хер) и «к» (како) в древнерусских полууставных текстах или в древнегреческом алфавите — по начертанию это одна и та же буква. Только у первой нижние линии чуть подлинней, чем у второй. Возникает слово скоти — глагол в прош. вр. от утраченного *котити «бросать, метать».

Реликтовый глагол *(с) котити «бросать, сбросить (что-либо круг­лое)» (сегодня с более узким значением — катить) много поработал в свою бытность. Именно ему обязан названием праславянский якорь котъва — букв. «бросова(я глыба)»: «от носа корабля вергше котвы четыри» (Деян. 27:29). От него же понятие скотъ «домашние животные, стадо» (как народъ отродити); нем. Wurf (букв, «сброс, бросок»), рус. окот, чеш. vykot, словен. skot — все в значении «приплод, помёт»; словен. skotiti «котиться» = нем. «Junge werfen» (букв, «метать детены­шей»); образовано по характеру рождения: «Извергнут чада своя, ум­ножатся в порождении» (Иов. 39:4) — ср. чеш. vrh «выводок, помёт» и польск. wykot «скот». От этого же глагола др.-рус. скотъ «сокровища, монеты» и скотъница «казна, сокровищница»; по характеру сбора, на­копления: «се бо лежит мертво, се бо суть метие» — нем. послы о со­кровищах Святослава Ярославича (1076); «...Иисус... зряше како на­род мещетмедь в сокровищное хранилище. И мнози богатии вметаху многа... вдовица убога вверже лепте две... вдовица сия убогая множае всех вверже вметающих в сокровищное хранилище» (Мрк. 1:41—43). Ср. сочетание «несметные сокровища», слово «сметана», а также из былины и из поговорки: «А у Артака силы-то было сорок тысячей, а у самого собаки дак числа-сметы нет, числа-сметы нету, пересметушки»; «Не сметя силы, не подымай на вилы». Ср. метие с суметь «суг­роб» и с кидь, кижа (< *kidja) «выпавший в большом количестве снег; снег, падающий большими хлопьями».

Что же из этого получается? «... и сбросил ее на...» Воздержусь пока от конк­ретизации того, на что же именно её сбросил Изяслав. Но «её» — это конечно же ту самую «славу», которую он «притрепал». Это понял еще в прошлом веке вышеупомянутый Д. И. Прозоровский: «Притрепав славу деда своего, Изяслав положил ее с собою на смертную кровать, и перед нею обратился к деду с отче­том о судьбе войска. Следовательно, он эту славу добыл и с собою унес в моги­лу». Увы — кроме «её», верно истолкованной как «славу», — всё обстоит иначе.

«Звенит слава в Киеве» — о «Святославе великом грозном Киевском», т.е. о внуке Олега. А теперь сразу три фрагмента из одного и того же отрывка: «Звонячи в прадеднюю славу» — об Олеговом отце, Святославе Черниговском; «той же звон слыша давний великий Ярославль» — о звоне славы самого Олега; «Бо­риса... слава на суд приведен... постла» — та же звенящая Олегова слава! Не «по­хвальба», а та самая, которой звенел Олег! Добавим сюда Всеслава, который «расшибе славу Ярославу», и его потомка, нашего Изяслава, который добавил звону — «притрепа славу» Всеслава! В нескольких главах (об Олеговом звоне, о Всеславе Полоцком, о стягах; о «диве») доказывается, что звон в произведении всегда «колокольный», а звенящая слава — всегда «колокол». На всякий случай повторю здесь некоторые доводы. Ф.И. Буслаев писал, что «звон славы напо­минает звон колокольный». Но разве только напоминает? В.В. Капнист, один из первых серьезных исследователей «Слова», в своих не опубликованных при жизни записках пошел гораздо дальше: «Сочинитель не токмо полсловом с л а в а подразумевал коло кол, но и в иносказательном смысле соединил с оным понятие похвальной молвы... приймем колокол за орудие славы, провозглашающее знаменитые подвиги» (выделено мной. — В. Т.). Можно добавить к этому, и так уже ясному, определению, что символ славы в древнем представле­нии — и есть сама слава.

Именно колокола (они же летописные «бубны») постоянно находились в походных порядках русских дружин Киевского периода. Символически такой «колокол-слава» точно соответствовал современному знамени. Поэтому притре­пал славу Всеславу в сегодняшнем языке означает нечто вроде «добавил блеску знамени Всеслава», тем более что боевые колокола наследовались вместе со знаменами.

Итак, Изяслав, добавивший блеска «славе», но побитый мечами «на кроваве траве», сбросил (выронил) ее на те покровы». Читаем: «под чрълеными щиты на кроваве траве, притрепан Литовскими мечи, и скоти ю на крова ть'».

Указат. местоимения ть' (под штрихом-апострофом -') читаются — «той, тыи, тая» (тот, те, та — он, они, она). Ср. в летописи под 1037 г.: «Заложи Ярослав... и церковь святыя Софья митрополичью, и по сем церковь на Золотых воротех святое Богородице благовещенье, ать (слит­но — так в тексте; читается же: «а тии», т.е. «а те церкви») всегда ра­дость граду тому — святым благовещением Господним и молитвою свя­тыя Богородица и архангела Гавриила»; 1262 г.: «Сестра твоя умираючи велела мь тя пояти за ся, тако рекла: «Ать (чит.: «а тая», т.е. «а она») иная детии не цвелить (чужих детей не обидит)»; 1216 г.: «узре Ярос­лавль полк побегъшь Гюрги, ить (чит.: «и той») вда плече». Что же каса­ется «покровов», то ср. со строкой из «Изборника Святослава» 1076 года: «доидоша в неразлучимыя кровы вышняго Иерусалима». Перед нами частая Авторская форма множ. ч. вместо единств. Подобное нередко встречается в библейской книге Иова («Могилы у меня впереди»).

Совершенно очевидно, что последние элементы использованы Автором не ради точности смысла (хотя и он здесь идеально соблюден), но для создания ритмической звукомузыки в излюбленной им манере звуковых повторов.

Но только кто и зачем сказал князю эту фразу? Кто скрыт под этим стран­ным «рекъ»? И почему «странным»? По двум причинам: во-первых, такая фор­ма сказуемого требует подлежащего, а оно здесь отсутствует; во-вторых, как убе­дительно показал JI.A. Булаховский, в конце XII века она еще не могла упот­ребляться, ибо возникла в языке четыреста лет спустя. Вместо нее в ходу были реклъ (тоже требовавшая подлежащего) и архаичный аорист рехъ. Последняя, похожая на рекъ, использовалась и без подлежащего — «я сказал». Исходя из выявленного смешения схоти и скоти, возможность такого прочтения не ис­ключается. Однако в нашем случае имеется и более приемлемое объяснение.

В полууставе XV века (а именно им выполнен известный нам первоисточ­ник «Слова») «еры» (Ъ) и «оук» (У) порою неотличимы одно от другого. С дру­гой стороны, слишком часто в старых текстах мы имеем дело с Ъ вместо У: в лет. под 1093 г.: «придоша къ СтЪгне» и сразу же за этим «преидоша СтУгну реку», под 1170 г.: «мало и хЪдо» вместо «мало и хУдо» (в трех из четырех спис­ков!), под 1249 г.: «тЪземльце» вместо «тУземльце» (о местных жителях); в «Хожд. Стеф. Новгородца» (XIV в.): «Ту стоить столп... и на верхЪ (в двух др. списках: «верхУ») его седить Иустиниан Великы на кони». Или же Сильвестр, переведя Евангелие в 1125—1131 гг., написавший о себе: «Аз же худьш на славЪ, много труда подъях и печали... Дай Бог его молитву... мне худому па славУ».

Это сопоставление чрезвычайно важно для понимания нашего отрывка, поскольку позволяет прочесть в тексте не рекЪ, преждевременное для эпохи «Слова», арекУ— вполне ей современное. Соответственно, фраза, следующая за несуществующей «кроватью», начинается так: «И говорю я...»

Возможны возражения: реку имеет ударение на конце. Однако по­эты нередко меняют ударения в словах для достижения рифмы или ради большей выразительности. Тем более что многие церковносла­вянские слова имеют совсем не те ударения, которые встречаются у этих же слов в русском языке. Нечто подобное происходило и в те да­лекие времена — ср. връже («Слово о полку») и верже (ц.-слав.). Воз­можны возражения: реку имеет ударение на конце. Однако поэты не­редко меняют ударения в словах для достижения рифмы или ради боль­шей выразительности. Тем более что многие церковнославянские слова имеют совсем не те ударения, которые встречаются у этих же слов в русском языке. Нечто подобное происходило и в те далекие вре­мена — ср. връже («Слово о полку») и верже (ц.-слав.).

Вывод однозначен: перед нами сам Автор, обращающийся к Изяславу! Толь­ко с чего ему вдруг понадобилось давать эту, хотя и образную, но обидную характеристику разгрома княжеского войска? Но обидную ли? Наоборот — оп­равдательную! Пора бы перестать членить текст на отдельные, логически мало связанные предложения. А если увидеть здесь причинно-следственную связь, то получится:

«И говорю я: «Дружину твою, князь, птицы крылами закрыли и звери кровь полизали, (ибо) не пришел ни брат Брячислав, ни Всеволод. Потому-то, в одиноч­ку, ты и выронил белоснежную душу через ожерелье златое».

Кто еще мог (и имел на то право!) высказать здесь столь явное назидание, свой гневный протест против феодальной обособленности князей? Только тот, кто и без того предельно использовал «Слово» как могучую проповедь, как призыв к национальному единству! Конечно же это мог сделать только Автор — ведь он воздействовал здесь на совесть и патриотические чувства князей и стар­ших бояр современной ему Руси.

Остается понять, о каком «ожерелье златом» говорит Автор. Еще в 1846 году С.П. Шевырев объяснял: «Золотым ожерельем иносказательно названа впади­на, где от груди начинается шея; на это место и теперь укажет простолюдин, если спросить у него: где у него душа? И через это-то золотое ожерелье изронил свою жемчужную душу князь Изяслав». Таким образом, он понимал «оже­релье» как поэтическое иносказание. До содрогания прозаично понял это мес­то С.К. Шамбинаго (1913): «Изрони жемчюжну душу чрес злато ожерелье: кня­зю перерезали горло». И уже вполне аргументированно у Л.А. Дмитриева (1934): «Круглый или квадратный вырез княжеской рубахи обшивался золотом и дра­гоценными камнями; эта кайма, облегавшая плечи и шею, называлась «опле­чьем» или «ожерельем». Считалось, что, когда человек умирал, его душа выле­тала из тела через шею и уста, отсюда и такой образ».

При всем уважении к последнему мнению, считаю все же, что «оплечье» и «ожерелье» — понятия разные и что в нашем случае речь, скорее всего, идет о реальном ожерелье, надеваемом поверх оплечья; под этим ожерельем на рубахе находилось то самое, украшенное жемчугом место (на грудине ниже шейной впадины), за которым под нательным крестом скрывалась душа. Именно так можно понять из описания Сигизмундом Герберштейном одежды московских бояр, увиденной им в 1527 году: «Рубашки почти у всех разукрашены у шеи по вороту разными цветами; застегивают их либо ожерельем, либо серебряными или медными позолоченными пуговицами, к которым для украшения добавля­ют и жемчуг». И хотя после смерти Изяслава уже прошли столетия, следует учесть, что традиционная боярско-княжеская одежда отличалась большой кон­сервативностью. Да и Низами, современник «Слова», писал о русском князе, носившем опять-таки настоящее ожерелье: «могучий Кинтал в ожерелье, в вен­це в свой предел поскакал».

Представление о расставании души с телом несколько отличалось от ныне принятого — считали, что душа благочестивого христианина бывала белоснеж­но чистой и «изронялась» из тела в виде голубя, который, как и лебедь, воспри­нимался только белым («бысть же Девгениев конь бел, яко голубь»). По цвету он сравнивался с жемчугом — от этого др.-инд. hari — «жемчуг», a harita — «голубь».

Образ души, очистившейся перед смертью покаянием, ставшей «жемчужной», соответствует представлениям Псалтыри (50:9): «Окропиши мя иссопом, и очищуся, омыеши мя, и паче снега убелюся». «Жемчужный» голубь (душа), расставаясь с княжеским телом, на мгновенье садился на украшенное ожерельем место, а затем исчезал. Это следует из эпизода смерти Давида Святославича Черниговского (1123), когда собравшиеся у его постели «видишаяко разседеся верхтеремца, и вси ужасошася, и влете голубь бел и седе у князя на пръсех». Тевтон­ский хронист Петр из Дусбурга (1261), рассказывая со слов очевидцев о языческой казни христианина, тоже писал: «когда этот горожанин, сожженный на коне, испустил дух, они видели, что из уст его вылетел белоснежный голубь».

Подведем же окончательный итог разбору этого так называемого «темного места». Текст и его перевод приобретают следующий вид:

И реку: «Дружину твою, княже, птиць крилы нрюдп, а звпри кровь полизаша». Не бысь ту брата Брячяслава, ни другаго — Всеволода, единъ же изрони жемчюжну душу изъ храбра тела чресъ злато ожерелiе.

Один лишь Изяслав Василькович, по­звенев своими острыми мечами по ли­товским шлемам, вновь в славу предка своего Всеслава побренчал. Но сам, под червлеными щитами на траве кровавой литовскими мечами побитый, ее и уронил на покровы те.

И говорю я: «Дружину твою, князь, птицы крылами накрыли и звери кровь по­лизали. Не пришел к тебе ни брат Брячис- лав, ни второй, Всеволод, — оттого-то, в одиночку, ты и выронил белоснежную душу из тела храброго через златое ожерелье».