Двадцать шестая

– Ну и пусть!

Влага капала, черная на белесой от пыли крышке.

Наконец со стариковским вздохом, словно принимаясь за чужую безрадостную работу, Вешняк взялся тащить сундук вверх, но все, что сумел, – поколебать. Затрещали сучья, зашуршал песок, и сундучок к неприятному изумлению мальчика обнаружил намерение провалиться, посунулся вниз и наклонился. А там, куда нацелился он нижним углом, обнажилась дыра, сквозное кружево гнилых коряг.

– Ну и пусть! – с горечью повторил Вешняк, оправившись от испуга. Имел он в виду, понятно, Федю.

По пожарному времени никто не обращал внимания на возню мальчика с сундучком, и он оглядывался все меньше. Подергал дужку внутреннего замка – отскочила. Крышка отворилась с внезапным лязгом, сундучок перекосился еще больше – белое и желтое хлынуло через край, посыпались копейки, ефимки, угорские. Посверкивая, монеты проскальзывали между сучьями, слышался затухающий перезвон, пока падали они все вниз и вниз. Поспешно захлопнув крышку, Вешняк рванул сундучок вверх, что-то он удержал и вытащил, напрягаясь всем телом, из ямы.

– Ну и пусть! – сказал он себе еще раз. Жестокая выходка Феди подготовила его к неприятностям: просыпалось, так просыпалось.

Но все же это было немалое испытание – богатство. Не хватало духу и глянуть, слегка приоткрыв сундучок, Вешняк оцепенело засматривал в его полутемное нутро.

Внезапно он спохватился, что забыл об опасности, – трусливо скакнуло сердце. Нет, пусто было вокруг, хоть кричи.

Благоразумие и алчность склоняли однако Вешняка к сдержанности. Он засуетился. Задумав перепрятать сокровища в недальнюю кучу золы, Вешняк набил мошну и, отойдя шагов тридцать, выбил каблуком ямку, вроде тех, что роют собаки. То есть ямка оказалась безнадежно мала, и это обнаружилось сразу же, едва он принялся ссыпать серебро. Озираясь, Вешняк лихорадочно отгреб сокровища вместе с землей и принялся разрывать углубление руками, потом снова засыпал деньги и утрамбовал сверху землю. Более или менее благополучно устроив еще два тайника, Вешняк сообразил, что не помнит, где у него первый. Бросил все и пустился на поиски, судорожно разгребая и разбрасывая золу.

Рехнуться можно. Не успел Вешняк стать богачом, как измучился.

Так не пойдет, решил он, надо устроить один надежный тайник, то есть отрыть большую яму вместо маленьких. Этим он и занялся, отыскав подходящий сук, а когда кончил, то убедился, что таскать ему не перетаскать. Тогда он снял кафтанец и принялся ссыпать в него серебро, узорочье и складывать тяжелую медную посуду. Узел вышел увесистый, но по руке.

Оставив его возле сундука, Вешняк полез в провал колодца, проверить, что можно там подобрать. Рука провалилась по самое плечо, ничего стоящего между корягами не прощупывалось, снизу подступала пустота. Сползая все глубже, Вешняк раздвигал сучья и так сумел погрузиться в расширенный ход с головой. Чрезвычайные усилия его вознаграждены были весьма скупо: попалась среди трухи монетка и другая; изогнувшись, вскинув кверху ноги, затиснулся он еще глубже, но теперь уж ничего не мог нащупать. Ниже забившего верх колодца засора простирался неведомой глубины провал.

Пора было выбираться. Отыскивая опору, Вешняк зашевелился, и тут захрустело, он скользнул вниз, да так резко, что едва удержался, зацепившись за что-то ногами. Держали его вверху ноги, а сам он болтался в черной пустоте, хватаясь за скользкие стены по сторонам. Недоумение его, увы! длилось недолго – отчаянно ловил он хоть какую зацепу – и рухнул!

Не так глубоко, быть может, как это показалось со страху, но когда перевернулся в трухе на ноги, ничего над собой не достал. Слабо проступал вверху свет.

Саднило шею, поцарапаны руки. Ноги проваливались в мокрую грязь, словно это было еще не самое дно. И затхлый воздух.

И не на кого надеяться.

Он ощупал стены колодца: осклизлый, нисколько не поврежденный огнем сруб. Хорошо бы жердь, обломки какие-нибудь, чтобы соорудить подобие лестницы. Но всюду под ногами труха. Короткие сучья. И большой череп с остатками шерсти.

Вот когда проняло Вешняка до нутра. Ватными от страха руками то и дело находил он в грязи ускользающие между пальцев монеты, но поднимать не трудился – духу не хватало заботиться еще и о сокровищах... После того, как остались наверху беспризорные сундук и узел.

– Эге! – послышалось вдруг над головой.

Вешняк замер. Звук не повторялся. Хотелось крикнуть, спросить и позвать. Но тут посыпался мусор, зашуршало и отдушина света закрылась.

– Да ведь это щенок! – голосом Бахмата воскликнул человек наверху.

Бахмат! Пришел за своим (в безмятежной уверенности, что за своим) золотом и безмерно, до потрясения удивился. Наверное, он испытывал при этом и другие, не менее сильные чувства.

Там ведь остался кафтан. Слишком известный Бахмату кафтан, из которого пришлось соорудить узел, сообразил Вешняк.

– Ах, щенок! – злобно прошипел человек наверху. – Байстрюк недорезанный!

Про кафтанчик догадался, догадается ли про колодец? Вешняк потерял способность дышать. Снова посыпалось, просветы над головой то пропадали, то появлялись, доносилось бормотание, брань сквозь зубы. Потом, ударив Вешняка по плечу, упала палка. Вешняк не проронил ни звука.

Свет исчез вовсе, и стало тихо. А темно, как в беззвездную ночь. И шумела в висках кровь.

Бахмат сел в яму, догадался Вешняк, сел и нахохлился. Спрятался. Поджидает щенка, чтобы его приветить. Ждет, когда недорезанный щенок вернется опять под нож.

Темно. Тихо. Сыро.

Бахмат напоминал о себе сыпавшимся сверху мусором. Бахмат выказывал терпение. Вешняк, по натуре не столь терпеливый, волею обстоятельств вынужден был подражать во всем Бахмату. Тот затаился там, этот здесь. Тот молчал, и уж тем более помалкивал этот. Что себе думал тот, трудно сказать, этот – так велико было напряжение – не способен был, кажется, даже и думать.

Глава пятьдесят пятая

Спаси и помилуй!

Однако для того, чтобы исполнить намерение, требовался уже не расчет и не трезвость, а нечто иное – отчаянность. Как сорвалась Федька бежать, гадать и раскидывать умом уж не приходилось, оставалось гнать напролом, а страх по силе-возможности оставить.

– Куда прешь, обормот?! Прочь, болван! С дороги, черт лысый! – не скупились на ругательства встречные, ибо человек, который движется против течения, волей-неволей привлекает к себе внимание.

Федька не отвечала на брань и не разбирала лица. Забираясь все дальше от Петровских ворот, помнила Федька, что время уходит, не забывала об этом ни на мгновение, и оттого казалось ей не спешит, а опаздывает – стремится вперед, что-то при этом теряя. Требовалась особая напряженная глухота, чтобы ничего не слышать, заглушить в себе трусливые позывы повернуть обратно.

Огненные языки прорезали облака густого черного дыма, доносился визг ветра в пылающих срубах, треск падающих перекрытий, целыми стаями неслись, кувыркаясь красными хвостами, головни. Огонь разом перебрасывало через улицы и слободы; еще не занялось все сплошь, но горело везде, куда ни глянь, и не понять, где страшнее.

Людское столпотворение осталось на ведущих к внешним воротам улицах, а здесь народу поубавилось. Металась беспризорная коза, квохтали брошенные на погибель куры, и каждый человек на виду: тот бежит, этот подбирает трясущимися руками рассыпанную с воза поклажу, там согбенная, обессиленная старуха – цепляется за забор. Попалась навстречу обезумевшая женщина в растерзанной, запятнанной грязью наметке; бледное лицо ее и среди общего помешательства поражало особенным – вне себя! – исступлением. Мчалась, ничего не разбирая, и будто споткнулась – налетела на Федьку, глянула на нее в ужасе расширенными глазами и шарахнулась. Нечего было искать в безумии смысла, но Федька догадалась, что несчастная закружилась: увидела, что бегут навстречу, и, не в силах ничего сообразить, не веря себе, кинулась вслед за человеком; она беспорядочно металась, поддаваясь случайным, непосредственным побуждениям. А все неслись уже кто куда, и женщина вцепилась в волосы, завыла – и рухнула, забилась в пыли кликушей.

Дорогу Федьке преградил опрокинутый воз – вывалилась поклажа, домашние пожитки, суетился мужик, ревели дети. Диковинным прыжком Федька взлетела на закраину телеги и сиганула на какой-то мягкий куль, не оглянувшись, рванула дальше. Пригибая голову, проскочила она завесу припавшего к земле дыма и выбежала на пустырь, что отделял посад от города.

Открылась высокая рубленая стена, прихваченная местами огнем. Позади, соображала Федька, остались Казацкая и Ямская слободы. По левую руку, примыкая к городу, тянулась Стрелецкая, дальше, закрытая желтым и серым заревом, должна быть Чулкова, а за ней Павшинская, где на внешней, окружающей посад стене злополучный куцерь.

Шагов сто влево различался мост через ров; из Воскресенских ворот по мосту, единственному на протяжении версты, из охваченного пожаром города на охваченный пожаром посад густо валил народ.

Задыхаясь, Федька решилась перейти на шаг, поправила пистолет, который чудом не выпал до сих пор из-за пояса, потом догадалась взять пистолет в руку, поправила на бедре кошель и после нескольких судорожных вздохов пустилась опять бежать.

Сумятица перед мостом сильно смущала Федьку: в то время как одни поспешно покидали город, где пекло пятки, другие с воплями “отрезало! горим!” и “пропали!” стремились навстречу, и тут мешались между собой.

Подбегая, слышала Федька жуткий вопль, что Фроловская слобода провалилась – в бездну! И город туда клонится, в огонь! И кричал человек, что трещина прошла по самый собор, видел он собственными глазами, как надломилась земля.

Истошный женский визг встречал эти безумные речи.

– Конец свету! Последний час наш пришел! Светопреставление! – голосили потерявшие голову люди.

Черная муть опускалась, накрывая посад, спасаться было, кажется, негде. Федька наблюдала, как поток гари в считанные мгновения унес из виду Чулкову слободу и Стрелецкую – главки церквей заколебались и перестали существовать, как растворились. А там, откуда прорвалась Федька, сзади, все покрывала мгла, которую озаряло неверным светом; похожие на молнии, но широкие полыхающие полосы катились через эту ночь. Сыпался тяжелый пепел.

– Смерть наша! – От исступленного воя дрожь пробирала сердце.

Десятки, сотни людей толкались на пустыре в бессмысленном коловращении. Кричали, что посад горит, и что загорелась степь, и что леса горят, мир погрузился в огонь, пылали города по Украине и занялась Москва! Еще кричали, что нерусские люди все подожгли, и слышался в ответ безумный вопль, что бога нет! Нет, нет, и никогда не было никакого! И все перебивал пронзительной высоты призыв молиться. На колени! Никто никого не слушал. И так безнадежно, страшно кричали дети, пищали и плакали, что сердце становилось от боли. И Федька сама, чувствуя тяжесть в ногах, не находила сил бежать. Мелко дрожащий, несносный вопль, что сотрясал толпу, лишал остатков разума, разлагал душу и расслаблял тело. Нужно было овладеть собой, чтобы не поддаться гибельной сумятице, сохранить память об изначальном толчке и побуждении, которые бросили Федьку прорываться через огонь.

– Составом солнечным мазали! – с ненавистью брызгала слюной жирная трясущаяся женщина. – От солнца загорается, как помажут. Сразу повсюду вспыхнуло – от солнца! – Она захлебывалась, горло издавало рыдающие звуки.

Среди мятущихся людей мелькал голый человек в цепях – Алексей. Юродивый взывал молиться, на колени! Не удавалось ему остановить толчею криком – с ног сшибал, хватал за руки и швырял наземь. Поставил он к молитве одного, другого и тогда вдруг, как ветром обвалило, рухнули все.

– Царствия небесного лишение! Бич божий! – сорванным голосом вопил юродивый. – В бесконечные века муки! Кровь Христа-спасителя, излиянная на кресте! Бога оставили живого, бога истинного! Души спасайте, души! Души горят, не тела!

Торопливо перекрестившись, Федька отступала, не было здесь прохода. Десятки, сотни людей, окутанные горьким, стесняющим дыхание туманом, стояли вразнобой на коленях, слышались исступленные рыдания.

– Волшебствам поддались! Чарованиям! Обаяниям колдовским! Сатаниновы слуги!

Молящиеся перекрывали путь по пустырю вокруг города, самый безопасный и, вероятно, единственно возможный; что-то мешало Федьке пройти между стоящими на коленях людьми. Растерянно озираясь, она подалась было назад и сообразила – в ров!

При больших пожарах во рвах, оврагах, в ледниках и погребах находят множество задохнувшегося народа, потому что низкое место последнее пристанище потерявших надежду людей.

Обложенный по откосам липовым пластьем ров – и здесь дерево! – шел полукольцом вдоль всей городской стены от берега реки и до берега. Федька глянула, и стало ясно, что надо было лезть сюда сразу, не тратя времени. Она прыгнула, съехала вниз, и удержалась на ногах, судорожно взмахнув руками. Здесь можно было бы крепко разбиться.

Впереди шевелился свалившийся с моста человек. Федька не остановилась: голова разбита, в крови, некогда было разбирать, что с ним.

Проскочив под мостом, она оглянулась – люди сыпались вслед за ней в ров: сквозной зев башни дохнул пламенем, комом прокатился по настилу тускло искрящийся сгусток мглы и смел коленопреклоненные тени – люди падали, закрывая голову, прыгали через перила в ров, бежали на пустырь. Это был миг, когда рухнуло обретенное в молитве единство. Не имея больше слов, Алексей пошел на огонь, у взвоза на опустевший мост он раскинул крестом руки, будто хотел преградить собой волну пламени.

Таково и было его намерение.

– Боже! Останови пожар! – вскричал он. – В законе твоем воля моя, господи! Молю тебя, останови!

Худые руки, что жерди; он стоял, невыносимо голый и беззащитный против пасти ворот, откуда прорывались временами желтые языки, жаром дышала башня. Новый вихрь опалил – Алексей съежился, склонил голову, размытый жаркой мглой, он таял.

Дыхание пресеклось, губы обожжены, казалось ему – криком взывал, тогда как шептал горячечно.

– Господи, Исусе Христе, сыне божий, верую, господи! В единого бога отца вседержителя верую!.. Нас ради человек и за наше спасение сошедшего с небес... и распята.. верую... господи!

Неимоверным напряжением воли он распрямил члены, разогнулся, подставляя огню опаленную грудь и лицо, мгновение, мгновение оставалось ему, чтобы упасть или встретить чудо.

– Чуда! Господи! Чуда! – рыдала за его спиной толпа, всхлипы, крик, вой. – Прости, господи! Чуда! Даруй, господи! Яви, господи! Милость, милость! Прощения, господи, чуда!

– Верую! – билась в беспамятстве жара обнаженная воля. – И паки грядуща со славою судити... его же царствию... верую... – Согнулся Алексей и вздернулся, стал, как неподвижный во веки...

От нестерпимой муки, от жара помрачилось сознание, расслабились колени – упал, загремел цепями.

И не назад упал, не на спину – вперед. Как истинный боец – все равно вперед! Мгновение – обожженное, дрожащее умопомрачающим страданием тело охватил и пожрал вихрь. Загудела огненная пасть, в ужасе распалась и рассыпалась толпа, люди не видели и не слышали друг друга, сталкиваясь в беспорядочных метаниях.

Федька помчалась что было духу.

Кажется, за ней следовали многие из тех, кто наполнял ров, но она стремилась все дальше, навстречу огню, туда, где удушливый туман сгущался до мрака, последователи, не понимая ее намерений, отставали, и потом, в чаду, она уж мало кого встречала.

Со страшным треском и гулом ревела грозовая буря пожара, человеческие голоса пропали. Воздух стал горяч и тяжел, рубаха под полукафтаньем липла к телу, трудно было дышать. Федька перешла на шаг, но продвигалась довольно быстро – без препятствий и по кратчайшему пути. Справа возвышалась стена, на ней горела крыша, по другую руку – откос, задернутый поверху заревом. Сзади, оглядываясь, Федька ничего не могла разобрать.

Она приближалась к охваченному огнем мосту у Троицких ворот, во рву виднелись сброшенные во время бегства и давки вещи. Вовсю пылала верхушка башни, порывистый ветер высоко подымал, крутил разыгравшееся пламя и вдруг широко им взмахивал, слышался зловещий посвист. В низине, где пробиралась Федька, жар палил до самого дна и посветлело. Федька невольно замедлила шаг. Стесняющий волю страх заставлял оглядываться, но разум подсказывал, что отступать нельзя, где опаснее не разберешь. И не медлить. Начнет падать с башни горящий тес и тогда все.

Подобрала брошенную кем-то в бегстве тряпку, большую суконную скатерть, замотала тряпку поверх головы, прикрыла плечи и, собравшись с духом, ринулась под огонь. Обняло ее жаром, жар полыхнул в горло, опалило лицо и кисти рук, но она выскочила на той стороне огня и, заглотнув горячего воздуху, пошла, поспевая за частым стуком сердца.

Когда миновала еще одну, глухую, башню, по всем расчетам пора была выбираться наверх, Павшинская слобода под боком. Дальше по рву, который заворачивал вправо, будет Фроловская, самая сердцевина пожара, откуда огонь с переменой ветра разметался по всему городу.

Воздух был тяжел внизу, наверху стало совсем худо. Федька затерялась в густом дыму, остановилась, закашляв, опустилась на колени. Но встала, еще пыталась идти. Это оказалось невозможно, она повернула обратно, побрела, натыкаясь на разбросанную по пустырю утварь, и наконец уткнулась в забор.

Только что помнила она ясно, откуда идет, в какую сторону считается туда и в какую обратно, и вот ничего этого не стало – забор. Отблескивало пламя, глаза слезились, кажется, вспыхнут волосы; заглатывая воздух, она обжигалась горячей гарью. Не было мочи терпеть, и не хватало сердца.

От похожего на дурноту страха Федька слабела, она кружила, никуда, по видимости, не продвигаясь, и спотыкалась, теряя силы. Наткнулась на распростертое тело женщины, то ли живой, то ли нет, и только шарахнулась от него. Потом опустилась, легла; у земле стало как будто легче. Но это и был конец, если не встать – конец.

Если не встать...

Задыхаясь, в обморочном удушье, она действовала, кажется, уже вполне бессознательно, даже бессмысленно: обшаривая себя, нашла в кошеле платок, затолкала его в рот, чтобы не дышать. Но подняться удалось, лишь упираясь руками; Федька скрючилась, голова плавилась в одуряющем зное. Рвотным комом торчал в глотке платок, Федька брела, брела наугад, последним усилием воли.

Нежданный порыв ветра распахнул вдруг пустырь, в пятидесяти шагах – рядом! – обнажилась городская стена. Федьку вырвало платком. Она стояла на карачках, судорожно вдыхая горячий, но освежающий все же воздух. Стена, размытая дымом, колебалась, меняя очертания. И Федька опять брела. Видела она стену, а свалилась в ров.

Может быть, она ушиблась, но это все ничего не значило.

Она дышала.

Она сидела, опираясь на руку, и возвращалось понятие.

Рассудок подсказывал, что бежать некуда. Не осталось больше ни вперед, ни назад, ни вправо, ни влево. По рву со стороны Троицкой башни, откуда она прежде шла, горел обвалившийся тес. Вниз – зарываться в землю. А вверху горит. Когда рухнет, зашибет. Хорошо, что внутри стены земля, подумала Федька, мягко все рассыплется и упадет. Тут она вспомнила, что Фроловская слобода ушла под землю. А там, наверное, куда провалилась, уже и гореть нечему.

Выгорела дотла. То есть до дна.

Два часа пылает Фроловская слобода с той давней, неправдоподобно давней уже поры, когда Антонида взошла на погребальный костер... Два часа, века горит Фроловская слобода...

Федька подобрала брошенную прежде скатерть, укутала голову и побрела по рву, не обращая внимания на порывами обнимавший ее жар. Здесь, во рву, по крайней мере, нельзя было сбиться даже в густом дыму, и Федька тащилась, додумывая ту мысль, что Фроловской слободы больше нет. А чего нет, то не горит.

Там, возможно, и не горит. А здесь печет пуще прежнего. В самый жар, огонь, задыхаясь, брела Федька, опустив голову, не видела она ничего, кроме иссохшей земли под ногами, о которую все спотыкалась и спотыкалась, удерживала она одну, последнюю, истаявшую в жарком бреду мысль: не упасть.

И где-то прихватила с собой очумелую женщину, что пряталась в яме, и девочку какую-то, прикрыв ее краем скатерти, вела Федька подле себя – ребенок даже не плакал, измученный страхом до бесчувствия. И пробирался с ними мужик в замаранном сажей кафтане, задыхался, судорожно разевая рот, всякий раз, когда пытался стенать, что смерть наша. Падали горящие головни, нестерпимо обжигала пылающая поверху стена, приходилось забирать левее, прочь от огня, стала Федька выбираться по пологому откосу, тащилась она дымным пустырем... и увидела черную пустыню.

Полный гари, но свежий воздух наполнял грудь и продувал мозги.

Пьяно кружилась голова, и нужно было хорошо продышаться, чтобы хоть что-нибудь вокруг себя уяснить.

От Фроловской слободы немного осталось. Догорали малым огнем какие-то столбики, бывшие прежде столбами, дымились кучи угольев, кое-где торчали безобразные огарки деревьев.

Здесь можно было уже ходить. И кое-какие люди бродили по родным пепелищам.

Дальше, за рекой и лугом, горел лес. Ветер порошил глаза.

Теперь, когда опасность отступила, Федька едва переставляла ноги, но в спину припекало, гудел и гулял пожар, нужно было идти. Спотыкаясь, она пересекла завеянный пеплом пустырь и еще раз остановилась оглянуться.

Город весь и посад пылали огромным костром, дым которого застилал небо. Как Федька прошла сквозь огонь невозможно было и вообразить. Голова кружилась, Федька пошатывалась. Пьяные воздухом, волей, жизнью, бессмысленно разбрелись люди, которых привела с собой Федька. Их оказалось немало. Бескровные лица, истерзанная, местами прожженная одежда. Должно быть, и Федька выглядела не лучше. Провела по щеке черной ладонью, считай, что почистилась. А шапки нет. Зато уцелел пистолет. И это загадка, потому что она не помнила, где был все это время пистолет и почему оказался в кошеле, засунут под клапан.

Осмотревшись, Федька обратилась к Павшинской слободе. С некоторым затруднением в мыслях возвратившись к тому, ради чего она сюда пробивалась. За пожарищем, сквозь гарь и мглу через два оврага предстала ей полоса строений и частоколов. Что-то горело и там, но не густо, ветер сносил жар, пологий дым валил влево и мешался с мутной стеной пламени, которая поглотила город. Замыкавший слободу с наветренной стороны острог, вовсе не был тронут огнем.

Возможно, Федька не опоздала – Вешняк где-то здесь и запрягает Бахмата. Лишенные смысла слова эти много для нее значили: мальчик в опасности.

Глава пятьдесят шестая

Замогильный голос

Кричала и Федька: Вешняк! Слышала она в ответ: Фома! Аксенка! Заглядывая в лица мальчишек, Федька бродила вдоль стены возле куцеря, описывала круги и доходила до пожара. Поднялась она и на стену, чтобы заглянуть в городню, но лишний раз убедилась, что разбойничье логово давно заброшено.

Этого она и боялась. Потому и бежала сюда сломя голову, что вдохновилась надеждой отыскать Вешняка без промедления, тотчас, по горячему следу. А как не встретила его сразу, так поди сыщи, когда все перемешалось и на голову стало. Ничего не оставалось, как слоняться по всей округе, пока огонь не выгонит или до темноты.

Забрела Федька ненароком и на старое Павшинское пожарище; не задержалась бы здесь, если бы не приметила одинокий сундук возле обгорелого колодезного журавля. Несколько слов, что Федька выпытала из брата, она не раз перекрутила в уме, несуразный сундук с золотом и сейчас там вертелся. Или с медом сундук? Трудно было понять этот бред. И запряженный Бахмат болтался зря в голове, не находя себе применения, напрасно Федька оглядывала всякую подводу. Попадал у нее под подозрение всякий пригодный для меда кувшин. И уж тем более сундук – с медом он там или с чем, а вещь сама по себе достойная внимания, раз уж Вешняк зачем-то его вспомнил.