Двадцать шестая

Вешняк не покидал Федьку, наверное, он ощущал себя старше сверстников. Притих он, раза два еще спросил об отце и матери, понятного ответа не получил и задумался. Не искал он другого развлечения, только бы держать названного брата за руку.

Потемнело, дохнуло холодом, побрызгал, возбуждая запахи пыли и свежести, дождь. Часто-часто взмахивая крыльями, промчались ниже тучи грачи – и полилось, хлынуло под крики и смех. Никто не думал укрываться, со страстным наслаждением подставляли дождю опаленные пожаром пыльные лица, воздевали руки, чтобы вернее промокнуть. Шумная полупрозрачная завеса затуманила и скрыла из виду дымивший позади пожар, сомкнула и сблизила окоем. Остались люди на торном шляху сами по себе, они переглядывались с той никем не высказанной, но каждому понятной мыслью, что мокнуть – так вместе, вместе – весело.

Шлепая по грязи, Федька и Вешняк пробирались в голову растянутой, сбившейся отдельными толпами вереницы, иногда приставали к какой-нибудь случайной ватажке, слушали разговоры.

Что осталось за спиной, люди вспоминали мало, рассуждали о том, что ждет. И будущее складывалось едва ли не целиком из отрицания. Говорил облепленный мокрой рубахой и оттого особенно тощий малый. Голос его казался Федьке знакомым:

– Кабалы нет, – отмахивал рукой малый, – кабака нет... Пей сколько хочешь! – следовало не совсем вразумительное противопоставление. – Ни больших людей, ни меньших! Боярского семени и в заводе нет! Атаман заворовался... – Он выставил палец, показывая, вероятно, что имеет в виду кого-то из нынешних выборных. – Мы его завтра скинули. Да и татей, разбоя нет, нет разврата! Как у них заведется тать из новопристалых каких казаков, так сейчас старые прямые казаки, рассудив между собой в кругу, посадят его в воду! Или повесят. Отягощений никаких ни от кого и утеснений нет и не бывало. Над девками насильства никакого никому не позволяют!

Федька догнала малого, глянула в залитое дождем лицо и не без удивления признала колдуна Родьку. И Родька осекся – узнал, запомнилась ему юная рожица писаря. Но не обрадовался, воспоминание о пыточной башне заставило его отвернуться. Разумеется, Федька не стала бывшего колдуна выдавать, отвернулась в другую сторону и прибавила шагу. А Родька все равно не сразу пришел в себя, забыл, что говорил, и молчал.

На забрызганной лошади, укрываясь епанчой, подъехал Прохор.

– Верст пятнадцать сегодня. А завтра не меньше сорока, наспех идти придется.

Обращался он к Федьке, но говорил нарочито громко, для всех и, похоже, ожидал возражений: одолеть за день с женщинами и детьми сорок верст – испытание. Сомнений однако никто не высказывал. Спросили только:

– Не догонят?

– Быструю Сосну перейдем, не догонят.

Ливень кончился, еще сыпались сверкающие остатки, а уже сияло в глаза низкое солнце. Дождь прошел сильный, но пересохшая земля пропиталась влагой неглубоко, пальца на два или три, ноги скользили, и под слоем липкой грязи угадывалась твердь. Земля по-прежнему была горяча, едва перестало лить, начало парить.

– Такому бы дождю да три дня идти, – заметил со вздохом седой мужик.

– Погорел хлеб, – согласился с ним другой. – Голодный будет год.

И тихо стало после этого. Чавкали сапоги и копыта... Вдруг страшным голосом вскричал Прохор:

– А, черт!

Испуганно вскинула Федька глаза на Прохора, но уже остановились все вокруг и глядели в поле: на взгорке, черный против солнца, застыл маленький всадник. Федька замедленно сообразила, что не всадник мал, а далек ясно очерченный в чистом, промытом небе пригорок. Черный взмахнул, подбросил над собой махонький, едва различимый предмет – кинул мачком шапку.

– Конец, – пробормотал Прохор.

– Аллах велик! – воскликнул мурза, обнажая саблю. На темном лице сверкнули зубы. Был мурза в островерхом шлеме, кольчуге, красном стеганом кафтане и красных сапогах.

– Аллах велик! – от края до края огласилась широкая лощина. Вся сплошь она шевелилась густопсовыми тварями о двух головах... стадо мохнатых зверей на длинногривых лошадках-бахматах. Были это татары в вывернутых шерстью наружу овчинах и мохнатых шапках.

Некованые копыта скользили на мокром откосе, съезжали кони и падали, со свистом, улюлюканием, воем карабкались из низины на плоский край поля полчища белых и черных овчин. Вот уже переплеснулись они в степь; поднимаясь из-под земли, густопсовые всадники растекались, было их множество, возносился все выше их вой и свист.

По всему необозримому пространству степи приходили они в движение, расстилаясь в скачке.

Толпы русских оцепенели, словно закаменевшая преграда, о которую суждено было разбиться потоку с визгом текущей конницы... Но распалась преграда. Прокатился стон, завизжали без памяти женщины, не имея ни малейшей надежды, бросились очертя голову наутек. Другие, потрясенные до безгласия, замерли там, где застигло их жуткое видение.

– Скачи, – сказала Федька Прохору, – уйдешь. – Она поймала и прижала к себе Вешняка, стиснула его так, что побелела у него рука под Федькиными пальцами. Прохор оглянулся на рассыпавшихся в бегстве людей, посмотрел на тех, кто остался: обомлевшая толпа, уставился взглядом в лошадиную гриву под собой, уронил голову. Держался он так, будто привольно располагал временем, будто не доносился до него нарастающий, обвальный топот копыт и разгульное улюлюкание.

– Гони, – повторила Федька слабеющим голосом. Била ее мелкая дрожь, Вешняк, прижимаясь, и сам дрожал.

Прохор оставался мертвенно спокоен. Опустив плечи, понурясь, сидел он в седле, на татар – накатывались они стремительно – не смотрел. Повернулся к Федьке.

– Быть нам с тобой, братец, на турецкой каторге на одной цепи.

Легко перекинув ногу, он соскочил с лошади и сильно ударил ее кулаком, отгоняя от себя. Потом начал стаскивать снаряжение и бросать.

– Помоги. – Цепь ему мешала.

Откинул саблю – брякнулась о землю. Вешняк вырвался из Федькиных рук, принялся суетиться вокруг Прохора: поддерживал, стаскивал, мнилось мальчишке тут какое-то действие и потому облегчение. А Федька вытащила из-за пояса пистолет, глянула напоследок – с сожалением, и швырнула.

Следуя примеру Прохора, стали разоружаться те немногие мужики, у которых имелось оружие, – полетели в грязь пищали, сабли, рогатины, бердыши, луки.

Не устоять было против лавины.

Когда поднялся крик, две телеги неподалеку сошлись углом, одна зацепила другую, лошади стали; Федька заступила за укрытие, страшно было оставаться на пустом месте – затопчут. Да и все на дороге пятились и жались друг к дружке.

Сверкали клинки, земля гудела, переполнялась тяжестью скачущей конницы и прогибалась, можно было разглядеть глаза на лицах, слышался храп и пахнуло ветром – налетели первые конники, проскочили между неподвижным народом, не задержавшись. Гнали за теми, кто убежал, улепетывал уже чуть ли не за версту.

Прохор стоял один.

Увидела Федька, как шагах в пятидесяти густопсовый конник срезал на лету мужика: с воем занес саблю – рука зудела – жахнул наотмашь. Верховой пролетел, мужик остался, брызнула по шее кровь, непостижимое мгновение еще он стоял, начиная складываться в коленях и в поясе, – странно съехала и отвалилась голова.

Смазав страшное зрелище, пронеслись верховые овчины. Татары заворачивали, сдерживая разгоряченных коней, иные возвращались.

Часть татар, разъезжая на конях навстречу друг другу и кругом захваченных, осталась в седле, всадники держали лук с вложенной стрелой или обнаженную саблю; другие татары торопливо спешивались, чтобы вязать пленников. Для такой надобности каждый из степняков имел при себе несколько мотков ременных веревок.

Сначала взялись за мужчин: локти к лопаткам и споро в два-три приема заматывали тугим узлом предплечья. Татары не разговаривали, и совершенно молчали русские, даже женщины не голосили. Так же, как все вокруг, Федька испытывала и страх, и тягостную подавленность, и стыд – немыслимо было говорить, да и о чем? Переступали и храпели лошади.

Напряжение особого рода угадывалось и у татар, они спешили обезопаситься от наиболее видных мужиков, не считали положение обеспеченным, пока не устранили всякую возможность сопротивления.

Прохор протянул пешему татарину скованные цепью руки. Когда он изловчился это устроить, Федька не заметила: разбитые полукольца сомкнул на левом запястье, а в пустое отверстие вставил нетронутой шляпкой вверх гвоздь, тот самый, что сбивала топором Федька. Гвоздь он, выходит, припрятал еще тогда, на площади. Получились исправные с виду кандалы.

Если Федька удивилась, то татарин оторопел – такую предупредительность со стороны пленника трудно было и вообразить. Заподозрив подвох, он оглянулся и громко позвал товарищей.

Федька подошла ближе:

– Этот казак закован, – начала она по-татарски. – Его в кругу приговорили... – Сочинять приходилось на ходу, и она запиналась. – Казаки приговорили заковать в кандалы... Он... лошадь... – Она хотела сказать: лошадь у своих угнал, но это была бы глупость. – Он украл... у своего казака украл, – кое-как заключила Федька.

Верховой, что держал лук, нацеленный Федьке в грудь, спросил:

– Что украл?

Верховой не находил ничего примечательного в том, что среди русских всегда находится человек, который чисто изъясняется на языке правоверных.

– Что ты украл? – обратилась Федька к Прохору.

– Соленое сало, – последовал невозмутимый ответ.

– Свиной окорок, – повторила для верхового Федька.

Тот гадливо плюнул:

– Оставьте его, казаки сделали меньшое из того, что должны были по законам Аллаха.

Пеший поднял правую руку Прохора, осмотрел с обеих сторон заклепки, левую глянул и усмехнулся: занятно вышло.

Затем пришел и Федькин черед, Федька ведь и отвлекла внимание от Прохора и наручников. С большей частью мужиков было покончено, татары оживились. Привольно переговариваясь, верховые спешивались, расхватывали брошенную утварь, развязывали узлы, подбирали оружие. Уже послышался женский визг и жеребячий гогот.

– Ты знатный человек? – спросил верховой, оглядывая Федькин наряд.

– Я писец.

Он кинул еще взгляд, оценивающий, и остался доволен.

– Выкуп за тебя будет?

– Да, – после некоторой заминки соврала Федька.

– Этот невольник мой, – властно объявил Федькин собеседник.

– Хорошо, – не выказывая открытого недовольства, кивнул пеший.

Верховой тронул лошадь и поехал, не оборачиваясь, а пеший без промедления потянул Федькину сумку:

– Снимай.

– Отдай, ничего не жалей, убьют, – сказал Прохор. Оставленный всеми, он стоял шагах в десяти.

Федька расстегнула пояс и протянула вместе с тяжелой сумкой татарину. Тот не хотел занимать руки и бросил добычу на землю.

– Снимай, – показал он на полукафтан.

Федька оглянулась, отыскивая взглядом верхового, того, кто назвал ее своим невольником, но не смогла признать его среди сгрудившихся овчин. Там мелькало что-то цветное, разорванное, раздался пронзительный вопль:

– Миша, родненький!

Надрывно плакали мальчик и девочка, погодки, утираясь ручками, ревели в два голоса.

Сжалось сердце, Федька отвернулась.

– Собаки! – сказал Прохор.

– Насилуют?

– Жива останется, – проговорил Прохор, повесив голову. Он заранее смирился с тем, что будет происходить, и заранее знал, что будет, поняла Федька.

С коротким оскалом татарин смазал ее по уху, в голове зазвенело. Напомнил, что ждет. Но Федька вместо того, чтобы раздеваться, глядела с тупым изумлением, будто этот гладколицый, с неясной усмешкой парень совершил нечто неожиданное: немыслимое и невероятное.

Подскочил Вешняк:

– Ах ты, собака неверная!

И кувыркнулся, грохнулся плашмя, татарин, как выдохнул под удар, так и застыл лицом, приоткрывши рот. Мальчишка копошился в грязи.

– Не лезь! – предостерегающе крикнул Прохор – за Федьку боялся. – Не лезь, зарежет! – И уже спокойнее заключил: – Против рожна не попрешь.

Татарин и впрямь схватился за нож, глаза сузились в щели.

Федька стала расстегивать пуговицы, чувствуя, что подступают унизительные, жалкие слезы.

Прохор уставился под ноги, нерадостно ему было и не рассчитывал ничего занимательного увидеть.

Кафтан она сняла и бросила.

Татарин приготовил ремень вязать, но под кафтаном у Федьки обнаружилась тонкая рубашка с шитьем, он помял добротную ткань и, оставив сомнения, сказал:

– Снимай.

Среди женских душераздирающих воплей и щенячьего визга Федька не двигалась. Не было сил сопротивляться, но и раздеться чтобы нужны были силы.

В бессознательной движении угрозы татарин снова тронул нож, встретились глазами, и татарин, столкнувшись с огромными Федькиными и влажными глазами, уклонился. Оставив нож, он дернул рубаху вверх, Федька отступила, он быстро перехватил ее за гибко прогнутый стан, такой тонкий, что не составляло труда держать его и лапать хоть так, хоть эдак. Федька почти не сопротивлялась, только откинула голову, отстранившись от поганого дыхания. Изворачиваясь, видела она, но не успела принять сознанием, как овчины свалили связанного мужика и топтали ногами. Он, что схватил ее, сопел. Федька закоченела душой, но тело трепетало, мелко, в ознобе подрагивая. Татарин задрал рубаху и вот – коснулся груди – Федька передернулся – а он будто не сразу понял. Потом с дурацким изумлением на лице схватил за грудь крепко и больно, будто хотел порвать.

Она неистово дернулась, рубашка скользнула вниз.

И в следующий миг жестоким рывком татарин притянул Федьку к себе, запустил руку под ткань на остроконечный бугорок, стиснул, быстро, словно даже испугано, лапнул ее между ног, проверяя там, – Федька исступленно забилась и взвизгнула совершенно по-бабьи.

– Мамочки! – вопила она. – Не надо! Не надо!

От удара в живот она задохнулась. Помутилось все, расслабилась она и просела, но упасть не дали. Что-то затрещало на ней, будто рвали рожу, – он зверел. Взметнулась на вывернутых руках, полетала прочь рубаха. Федька трепыхалась, до пояса голая, он рванул вздержку, на которой держались штаны, они поехали вниз, под штаны сунулась рука. Нечеловеческий вопль издала Федька, вцепилась в гладкую харю, с омерзением чувствуя, как скрипит под ногтями плоть.

И содрогнулась от удара в живот, потеряв дыхание. Подхватили ее за руки, выламывая, опрокинули, навалились несколько человек сразу. Она билась на спине, ворошились на ней собачьим клубком, растягивали ноги, ломали руки, стаскивали штаны, и зажали так, впились, что она переставала понимать, что с ней делают, и собственный крик не слышала – раздирала воем рот.

Голую, ее вдавили в грязь; спустив штаны, но в овчине, он – расцарапанная харя – наскочил на Федьку, голова к голове, и голова его с жутким треском брызнула, заливая Федькино лицо, голые руки и плечи горячим соком, упала голова, ударив в щеку. Обмякший, он задергался на ее плоско распростертом теле.

Хрип, мат и топот, удары твердого в плоть.

Руки и ноги Федькины освободились, но она не могла выпростаться из-под того, кто на ней лежал, теплая кровь стекала на шею, не было сил сдвинуть упыря, что присосался к телу, не было сил вывернуться, выползти. Мертвый, невыносимой тяжестью, припал на нее упырь – оскаленная пасть и разбитый череп.

Прохор бешено рычал, орудуя размотанной на всю длину цепью; страшная это оказалась штука: захватив правой, закованной рукой начало цепи, он гвоздил тяжелыми полукольцами по головам и телам, громоздил вокруг себя в нелепых положениях забрызганные красным овчины. Когда Федька, спихнув чужое тело, сумела приподняться, уцелевший татарин замахнулся саблей – клинок и цепь сшиблись. Цепь захлестнулась с лязгом, исказившись лицом, Прохор дернул, и сабля вывернулась из рук противника, не успел тот отпрянуть, как рухнул с размозженным виском.

Окровавленные полукольца упали на землю, Прохор судорожно дышал, оглядываясь. Пусто стало на десятки шагов вокруг: кто лежал поверженный, кто, гонимый животным ужасом, обратился в бегство – внезапная и нечеловеческая бойня поразила татар, как сошествие охваченного гневом архангела Джабраила.

Вымело все. Прохор водил безумным взором и стояла, утираясь, обнаженная Федька в ссадинах и в грязи с головы до ног. И Вешняк – тот не успевал понимать, что происходит, только дрожал лихорадочно.

– Не бойся, – сказал Прохор, окидывая нагую Федьку взглядом. – Не бойся! – повторил он в полубреду. – Ничего не бойся – умирать не страшно.

Повсюду, сколько можно было видеть, татары бросали свои жертвы и добычу, доставали стрелы.

Федька нагнулась, подвинула застонавшую овчину и высвободила лук, через запрокинутую голову татарина стянула колчан. Опомнившись – был Прохор в том невменяемом состоянии, что и очевидную вещь не сразу сообразил, он тоже рванулся подобрать лук. Стало у них два лука и два колчана с дюжиной стрел в каждом. Конец цепи Прохор торопливо заткнул за пояс, чтобы не мешала.

– Не бойся, – пришептывал он. – Не бойся, родная! Разве ж я знал? Не бойся, славная!

Резко, одним движение выпрямив левую руку, он натянул лук и пустил стрелу – всадник шарахнулся, невредимый, и со стуком ударилась в край телеги ответная стрела.

– Не бойся! – эхом воскликнул Прохор. – Нежная моя, не бойся, хорошая, умирать не страшно!

Они держались друг к другу спиной, как будто стали друг друга стыдиться.

– Что же это такое?! – бормотал Прохор. – Что же это за чудо-то, боже мой! А ведь у дурня глаза были. Господи, боже мой, да ведь я же... ой! – Он потряхивал головой, как сокрушенный собственным недомыслием человек, – без надежды исправиться и оправдаться.

Съезжаясь, татары пускали коней вскачь, выстраивались они в исполинский круг и начинали против солнца вращение – чтобы стрелять через левую руку в сердцевину круга, где укрывались между телегами и запряженными в них лошадьми Прохор – широкоплечая цель и Федька – цель потоньше. Раскручивался адский хоровод все вернее, полным конским махом, пустив поводья и откинувшись, мчались под дробный грохот копыт овчины.

Со злобой напрягаясь оттянуть тетиву и все равно не дотягивая, – тугой лук дрожал в руках – Федька спустила зазвеневшую тетиву, стрела сверкнула в пустоте. И тотчас, без промедления, словно опасаясь малейшей заминки, отправила Федька другую – неуязвимы проносились в стремительной скачке овчины. Легко приподнявшись в стременах, повернувшись, спускали лук, летели стрелы с шуршащим, словно раздирающим бумагу, свистом, щелкали в телегу, на вершок от Федьки. С восьмидесяти шагов, на скаку, татары садили, куда хотели.

Федька и Прохор толкались, кидаясь из стороны в сторону. Частично их прикрывали не выпряженные из телег лошади – татары берегли скотину, ставя лошадей дороже двух обреченных и уже не имеющих ценности русских. Федька глянула в колчан – там болталось четыре стрелы.

– У меня кончаются стрелы! – крикнула она. – Не торопись, они с нами играют.

– Не бойся! – с придыханием отвечал Прохор. – Не страшно! Кровь потечет и всё – уснешь!

Взбитая бесконечной скачкой, поднималась по кругу пыль, красная на низком солнце.

– А-ах! – ожегся Прохор – стрела торчала у него из спины, неглубоко воткнувшись в кафтан. Он не упал, но продолжал метаться, превозмогая боль.

Вертелся под ногами Вешняк, то проскакивал под брюхом лошади, то под телегу лез.

И еще – со щелчком – косо вонзилась стрела Прохору в спину.

И Федька вдруг перестала метаться, остановилась. Она поняла, что в нее не стреляют, – татары оставляют ее на потом. Растерзать. И тогда она захотела, чтобы ее убили.

– Прохор, я люблю тебя! – сказала она через плечо.

– Ты чудная, чудная была бы мне жена! – крикнул со спины Прохор. – Не бойся, родная!

Она не боялась. Она перестала бояться.

Не спеша вложила стрелу, с предельным усилием натянув лук, спиной к солнцу, откуда каждый раз стреляли татары, прицелилась вдоль сверкающих лучей, вдоль тени, что протянулась от нее через поле, – прицелилась, упреждая всадника... Тетива зазвенела, стрелка мелькнула – промчался лохматый.

Она сунула руку в колчан – пусто.

– Прохор, убей меня, – сказала она.

– Нет! – отчаянно выкрикнул он.

– Прохор! Убей меня!

– Нет!

С воем выкатился из-под телеги серый комок. Размахивая тяжелым узлом, Вешняк вопил угрозы и проклятия, бежал наперерез вращению колеса. Должны были положить его на полдороги, шутя. Татары, разгоряченные потехой, шутя его встретили, он занес неподъемный узел – всадник легко вильнул влево, другой обошел справа, третий вытянул саблей плашмя – сбитый с ног, Вешняк упал на колени. Не свернул четвертый – мальчишка припал к земле, едва не задевав копытами, прыжком пронесся над ним конь.

– Нет больше стрел! – крикнул Прохор.

Беспомощны.

Живо скользнув из-за телеги, Федька подобрала саблю. Да что сабля против верхового лучника? Только зарезаться.

Перекатившись, Вешняк пытался подняться, но встать не давали, неслись обок и через голову скакали, стегали плетьми, доставали саблей плашмя. По рассеченному лицу мальчишки текла кровь, он искал теперь только спасения, узлом, которым размахивал прежде с угрозой, что булавой, лишь прикрывался. Прогнувшись в седле, татарин рубанул – срезал перевязанные рукава кафтанца – брызнуло над Вешняком золотое и серебряное, посыпалось в грязь блестящее узорочье.

Золото уберегло Вешняка, он урвал миг замешательства среди татар и, бросив все, перекрутившись волчком, отскочил в сторону.

И тут огромный стремительный хоровод разомкнулся, рассыпалось столь мгновенно, что это невозможно было объяснить никакой понятной причиной, даже видением золотого дождя. С поля, куда угнали за беглецами овчины, неслись с криком разрозненные всадники. Не разбираясь, что происходит, Прохор одно догадался – схватил Федьку вместе с ее саблей и рывком прижал к лошадином крупу, прикрыл собой, обратив наружу спину, утыканную стрелами, – одна торчала, другая повисла, запутавшись в пробитом сукне. Проскакивая мимо, татары спускали лук, стрелы стучали о Прохора с железным щелчком, иные отлетали, две-три остались, Прохор охнул, когда пробило руку. Взбрыкнула и забилась раненная лошадь, ей тоже попало – в брюхо и в шею. Лошадь начала оседать, и Федька, прижатая к оглобле, падала вместе с ней, а сверху, пригнув голову, опускался на нее Прохор. Упали все.

Татары мчались прочь, нахлестывая коней. Только там, где было разбросано Вешняково золото, подбирали деньги несколько человек.

Стоял на полем протяжный стон и не смолкал, становился внятен, обернулся он кличем:

– Ура-а!

С восточного края степи навстречу солнцу под красными с золотом и под белыми знаменами, под разноцветными прапорами шла конница.

– Рейтарский полк! – воскликнул Прохор, вглядевшись. – Государевы ратные люди!

Недовыбрав золото, похватав, что попалось под руку, татары вскакивали на коней. Всюду по широкому шляху и поодаль от него лежали расстрелянные и порубленные мимоходом пленники, кто уцелел, ошалело метался или стоял столбом, кто-то рыдал на коленях, растерзанная голая женщина билась, ударяя кулаками о землю.

Прохор поднялся, выдернул из себя стрелу, выдрал ее из кафтана и бросил. Он выдергивал стрелы, как крупные шипы.

– Я без кольчуги под кафтаном с татарами и разговаривать не берусь, – сказал он Федьке. – Худая кольчужка, старая, и точно же, черти, вогнали куда не надо. – Стрела в левом предплечье окрасилась кровью. – Перевязать бы, – поморщился он, – что ли.

Тут только Федька опомнилась.

Она вскочила, глянула на себя в бессознательной потребности сорвать последнее Прохору на повязку, и обнаружила, что последнего ничего нет.

Как ошпаренная, кинулась она подбирать одежду, забитые в грязь штаны и полукафтанье поодаль – одно от другого шагов за десять. Путалась, дрожащими руками натягивала на себя хоть что-то, а уже грохотала копытами близкая конница. Федька успела запахнуть на голое тело кафтан и затянуть пояс.

Со свистом, с гиканьем, воем, копья наперевес летели рейтары – латники и пищальники в кафтанах. Народ на дороге вконец потерялся: конница шла густо и страшно. Едва Вешняк добежал до телег, как, обтекая препятствие по сторонам, понеслись всадники.

Прошумела, проскакала конница, и на дважды распаханном копытами шляху стало свободнее. Вешняк, убедившись, что Прохор жив, а Федька невредима, – понадобилось ему для этого подергать, пощупать, погладить одного и другого, – торопливо убедившись, что живы, кинулся спасать золото. И только принялся подбирать что уцелело, соскочил наземь отставший рейтар. Спешивались и другие.

– Не лезь! Мое! – закричал Вешняк.

Ему достало оплеухи – сел, зашибленный, и, онемев, глядел, как исчезают в чужих мошнах остатки богатства. Разохотившись, рейтары ковыряли затоптанную, забитую копытами землю саблями и ползали. Повсюду ратники тащили все, что валялось без призора, не стеснялись и грабить, угрожая оружием.

Со стрелой в левой руке и с кандалами на правой, Прохор бросился отстаивать наваленную на телегу рухлядь.

– А ну, положь! – загремел он, потрясая цепью.

Рейтар – был это бородатый человек в малиновой шапке, в жестком тегиляе с короткими рукавами и высоким твердым воротником – уже потянул мешок.

– Бунтовщик! – сказал он.

– А цепью по заднице не хочешь? – нашел возражение Прохор.

– Будет на вас управа! – пообещал рейтар, оставляя, однако, мешок – много вокруг валялось ничейного добра и не раздетых еще тел.

А Федька вертелась возле Прохора, как бы это извлечь стрелу. Прохор, морщась и покусывая губы от боли, возразил:

– Потом, позже, некогда… пока перевяжешь… удирать пора. Рейтары татар не догонят – через час-два вернутся. Нас тут и духу не должно быть. Вон, низиной уйдем. – Здоровой рукой он показал в поле. Федька, хоть и глянула, никакой низины не разобрала. Она согласно кивала на каждое слово Прохора, но все равно мешкала, не понимая, что теперь следует.

Следует подобрать, что валяется под ногами, накидать в телегу и гнать. Что это была за повозка, ни Прохор, ни Федька не знали, и не у кого было спрашивать.

Мальчика Федька отловила – он тосковал возле рывшихся в земле рейтар, и, много не объясняя, потянула за собой. Пришлось ей и вожжи брать. Рана Прохора, видно, начинала гореть, он кривился и постанывал, когда телега подскакивала на колдобинах, но задерживаться не позволял, а на Федькин тревожный взгляд отвечал одно: гони!

Беспрепятственно, никем не остановленные, они выкатились в поле, на простор, и только Федька замахнулась плетью, чтобы пустить лошадь вскачь, настиг их отчаянный крик:

– Стой!

Федя бежал, размахивая руками.

– Я жив! – торопился сообщить он. – Я с вами! Прикинулся мертвым, а живой! Думали, собаки, что мертвый, а живой! Да стойте же, черти! Погоди! – Запыхавшись, ухватился за грядку телеги, потное лицо раскраснелось. Никто не сказал ему ни слова, он взобрался на задок и тогда велел: – Поехали!

И потом болтал, не переставая, задыхался, заглатывал слова и давился ими, рассказывал, без конца повторяясь, как счастливо извернулся в этой катавасии, как расстался уж было с жизнью, с надеждой, с солнцем, с волей, со всем этим треклятым простором, и вот – жив! Жив, черт вас всех побери, слава богу, а не мертв! Жив. И говорить об этом Федя не уставал.

А Прохор, Федька и Вешняк молчали. Одной рукой Федька правила, другой, прижимала к себе мальчика и тискала, не зная, как бы прижать сильнее. Степной ветер гнал из глаз слезы. А, может быть, и не ветер. Она плакала, кусая губы, обнимала своего мальчика, страстно целовала всклокоченную, забитую землей макушку – обнимала и целовала за двоих.

А Прохор то морщился и кусал губы, то посматривал ей в спину вопрошающим взглядом. И немного испуганным... и, пожалуй, жадным... и еще каким-то... не поймешь каким... Трудно было ему выразить, что думал и чувствовал, потому молчал. Только раз, когда оглянулась Федька, улыбнулся ей, превозмогая жгучую боль в плече, и сказал:

– Значит, поживем еще.

Она вспыхнула, словно это было признание в любви.
Конец