Э. Д. Фролов русская наука об античности

Однако быстрым и, как мы увидим, значительным успехам русского антиковедения в первые десятилетия XIX в. способствовали не только эти частные моменты, но и исключительно благоприятная общая обстановка. Освежающее дыхание Французской революции, мощный патриотический подъем 1812 г., выступление декабристов - все это породило в начале века совершенно особую общественную атмосферу, всю пронизанную высокими гражданскими стремлениями и героическими настроениями. Отсюда - увлечение античностью, особенно античной героикой, столь характерное для русского общества начала XIX в.

Замечательным было то, что это было увлечение совсем иного рода, чем в предшествующее столетие: иные идеалы воодушевляли теперь людей, иными интересами обусловливалось и их обращение к античности. Идеологов "просвещенного абсолютизма", с их рационалистическим и несколько абстрактным культом государства, и в античности интересовала прежде всего государственная проблема. При этом идеальной формой оказывалась монархия Александра или Юлия Цезаря, а образцовым героем - сильный и просвещенный [113] правитель. Иных идеалов искало для себя в античности новое поколение, предчувствовавшее и понимавшее необходимость дальнейших преобразований в стране: абстрактный интерес к античному государству сменился более живым и внимательным отношением к древнему обществу, от монархии взоры обратились к древним республикам, а образ сильного властителя должен был уступить место более привлекательной фигуре свободного гражданина. В литературе и в искусстве на смену холодному, подчас жеманному любованию классическими формами пришло горячее и искреннее преклонение перед гражданской доблестью древних, пробудился интерес к жизни и быту свободных городских общин древности.

Ближайшим образом эти изменения в отношении к античности были связаны с вытеснением традиционного классицизма новыми литературными и художественными направлениями - сентиментализмом и романтизмом. Именно в них, если мы возьмем культурную часть общества, нашел свое выражение на рубеже XVIII и XIX вв. протест против идеологического гнета феодально-абсолютистского государства. Сначала сентиментализм с его лирикой чувств, с его исключительным вниманием к душевным переживаниям человека, выразил, в мягких еще и неопределенных формах, несогласие с давящими нормами классицизма. Романтизм, подхватив эти лирические настроения, дополнил их стремлениями, впрочем тоже еще неопределенными, к светлым гражданским идеалам, пылкими мечтаниями о свободном и гармонически развитом обществе. Таким образом был осуществлен разрыв с основными принципами классицизма, требовавшего полного и безусловного подчинения личности абсолютистскому государству. Однако это расхождение в области этики вовсе не означало такого же полного разрыва и с эстетическою основою классицизма, т. е. с античностью. Напротив, переход от классицизма к романтизму свершился вполне на почве античности, только по-новому воспринятой и интерпретированной.

Разумеется, это новое, т. е. более живое, более непосредственное и в конечном счете более полное восприятие античности обнаружилось не сразу же, и не везде оно проявилось одинаковым образом: в архитектуре это обозначилось иначе, чем в изобразительном искусстве, а в художественной литературе не так, как в публицистике. Однако самый факт нового восприятия античности не подлежит сомнению; достаточно будет нескольких примеров, чтобы показать [114] существенный характер происшедших перемен.

Русская архитектура - начнем с нее, ибо где как не в монументальном искусстве должен найти свое конечное выражение общий стиль эпохи, - русская архитектура XIX века на первых порах продолжала оставаться на почве классицизма, столь же широко используя античные формы, как и в предшествующее столетие. Однако знакомые уже элементы классики были привлечены теперь для воплощения новых идей и новых настроений. С особой отчетливостью эти новые веяния отразились в архитектуре Петербурга: общественный пафос первых десятилетий XIX в. нашел здесь свое выражение и в мощном разлете крыльев Казанского собора, построенного по проекту А. Н. Воронихина, и в стройных, величественных композициях А. Д. Захарова (Адмиралтейство) и Тома де Томона (Биржа), и в изящных, романтически приподнятых ансамблях К. И. Росси (здание Главного штаба с его знаменитой аркой, Михайловский дворец, Александринский театр и др.). Одновременно в теплых тонах воронихинского интерьера в Павловском дворце, в задумчиво-грустном облике мавзолея "Супругу Благдетелю", возведенного Тома де Томоном там же, в Павловске, чувствуется новое отношение к духовной жизни человека, возросшее внимание к миру его личных переживаний.

Этот же процесс переосмысления классических традиций можно проследить и в изобразительном искусстве. В скульптуре, наряду с традиционными отвлеченно-аллегорическими композициями В. И. Демут-Малиновского и С. С. Пименова (скульптурное оформление Горного института, отчасти Адмиралтейства, а также многих ансамблей Росси), появляются новые произведения, более непосредственно передающие чувства и настроения людей. Гражданский пафос эпохи нашел отражение в замечательном творении И. П. Мартоса - памятнике Минину и Пожарскому в Москве: условная символика античных форм здесь использована для выражения современной героической идеи. Темам народно-освободительной борьбы посвящены и такие, например, связанные с Отечественной войной 1812 года, произведения, как статуя "Русский Сцевола" того же Демут-Малиновского или серия медальонов Ф. П. Толстого, каждый из которых представляет подлинный шедевр скульптуры малых форм. В то же время в произведениях ряда мастеров отчетливо звучит и другая тема - лирическая: силу и глубину человеческой скорби стремится передать в аллегорических фигурах своих надгробий [115] Мартос, мягким лиризмом овеяны некоторые из античных композиций Б. И. Орловского ("Фавн с цевницей", "Сатир и вакханка").

В живописи новые веяния сказались, в частности, в обращении художников академической школы к большим историческим темам, связанным с критическими, переломными моментами в жизни народов. Эпоху в этом отношении составила знаменитая картина К. П. Брюллова "Последний день Помпеи" (1830 - 1833 гг.). Впервые в русской исторической живописи объектом изображения стала не отдельная, пусть даже знаменитая личность, а судьба целого города, судьба народа. Трагический колорит этой картины был близок тем настроениям, которые охватили русское общество в конце 20-х и в начале 30-х годов XIX в. Вместе с тем современники вполне оценили ту близкую их сердцам романтическую одухотворенность, которая пронизывала это классическое произведение. В известном стихотворном отклике, который приписывается Е. А. Баратынскому, с картиною Брюллова прямо связывалось рождение новой русской живописи:

Заметное в искусстве, это переосмысление классических традиций выступает еще более ярко в литературе. С утверждением здесь нового, сентиментального направления (особенно в лице Н. М. Карамзина) были заложены основы и для нового восприятия античности. Много сделали в этом отношении - в смысле практического истолкования античности с новых позиций - поэт Михаил Никитич Муравьев (1757 - 1807 гг.) и ученый археолог Алексей Николаевич Оленин (1763 - 1843 гг.), оба большие любители и знатоки классической древности.¹ Занимая высокое положение в обществе (Муравьев был воспитателем будущего императора Александра I, затем товарищем министра народного просвещения и попечителем Московского университета, Оленин - директором Публичной библиотеки и президентом Академии художеств), они всячески содействовали занятиям классической древностью, пропагандируя античное искусство и литературу, покровительствуя начинающим ученым, писателям и художникам. Дом Оленина был в начале XIX в. одним из самых крупных литературных салонов в России. Хозяин отличался широтою взглядов и терпимостью, и потому здесь можно было встретить писателей самых различных направлений: и ревнителей старины типа А. С. Шишкова, и зачинателей новейшей литературы - Н. М. Карамзина и В. А. Жуковского. Однако "среди разнобоя господствовавших здесь настроений" отчетливо выделялось одно, которое и определяло собою лицо оленинского кружка: это - преклонение перед античностью, понятою вслед за Винкельманом и Лессингом.² Неоклассицизм, спаянный с элементами сентиментализма, стал основой творчества таких замечательных поэтов - друзей Оленина, как В. А. Озеров, чьи драмы пользовались тогда огромным успехом, и более молодой К. Н. Батюшков; из оленинского же кружка вышел и переводчик Гомера - Н. И. Гнедич.

Особый интерес и симпатии вызывает творчество Батюшкова, [117] который, "по блеску своего изящного и тонкого таланта... прямо стоит во главе поэтов промежуточного периода между Державиным и Пушкиным".³ Как и поэты предшествующего столетия, Батюшков широко заимствует формы и образы для своей поэзии из арсенала классической древности, однако это заимствование совершается им в иных целях и выражается в иных формах, чем у его предшественников. Батюшков внес в условный мир поэзии классицизма новые, лирические мотивы; темы любви, дружбы, поэтических мечтаний становятся главными в творчестве этого поэта; они находят свое выражение в задумчивых элегиях, в изящно составленных дружеских посланиях. Разработка этих новых жанров - большая заслуга Батюшкова. "Посвятив себя "легкой поэзии", он убил вкус к высокопарности, а русский стих освободил от цепей державинской тяжеловесности, придав ему грацию и простоту".⁴ В этом смысле Батюшков (наравне с Жуковским) - необходимое звено между державинскою и пушкинскою эпохами. Вместе с тем Батюшков познакомил русских читателей с новыми сторонами античной поэзии - не только через свои оригинальные стихотворения, но и более непосредственно, своими переводами элегий Тибулла и стихотворений из греческой антологии.

От Батюшкова в значительной степени унаследовал свое увлечение античностью и Пушкин.⁵ Впрочем, знакомство Пушкина с классической литературой началось очень рано: еще в доме своего отца, до поступления в Лицей, он прочитал во французском переводе биографии Плутарха и обе поэмы Гомера. В Лицее, под руководством ученого классика Н. Ф. Кошанского, Пушкин сильно расширил свои знания об античном мире и его литературе. Не без влияния Батюшкова он увлекается легкой поэзией древних; певцы любви, веселия и наслаждений - Гораций, Овидий и особенно Анакреонт [118] (разумеется, не настоящий, а в позднегреческой интерпретации) становятся любимыми поэтами молодого Пушкина. Позднее, в годы вынужденного пребывания на юге, он зачитывается печальными элегиями Овидия, в судьбе которого находит много общего с собственною. В ссылке в Михайловском, под впечатлением общественной обстановки в России, он обращается к истории Римской империи и внимательно изучает труды Тацита - этого, по его словам, "бича тиранов".⁶

В последующие годы Пушкин неоднократно обращается к античности, черпая оттуда сюжеты, образы, источники вдохновения. Верный своим прежним симпатиям, он выполняет в начале 30-х годов целую серию замечательных переводов: из Анакреонта ("Узнают коней ретивых", "Поредели, побелели", "Что же сухо в чаше дно"), Катулла ("Мальчику"), Горация ("Царей потомок, Меценат", "Кто из богов мне возвратил"), из греческой антологии ("Подражания древним": Ксенофану - "Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают" и Гедилу - "Славная флейта, Феон, здесь лежит"). Тогда же, в дополнение к прежним своим поэтическим опытам на темы античности, таким, например, как лицейские "Леда", "Гроб Анакреона", "Фиал Анакреона", "Фавн и пастушка" или позднейшие "Торжество Вакха", "Прозерпина", "Клеопатра" и пр., Пушкин задумал написать большую повесть из римской жизни, в которой прозаический рассказ о последних днях Петрония перемежался бы стихотворными отрывками - переводами из древних и собственными оригинальными композициями (например, о тех же "египетских ночах" Клеопатры). Это произведение, навеянное чтением Тацита и Аврелия Виктора, осталось, к сожалению, незаконченным.

Вообще увлечение классической древностью наложило сильнейший отпечаток на творчество Пушкина. Однако, говоря об этих увлечениях поэта, мы не должны забывать, что античность доставляла ему не только пищу для эстетических наслаждений; часто обращение к античному сюжету служило лишь поводом для выражения вполне современной идеи. Достаточно напомнить о таких, полных политического смысла стихотворениях, как "Лицинию" и "Арион". Классическое оформление этих произведений в такой же степени обусловлено традицией, как и цензурными соображениями. [119] Но чаще мы наблюдаем органическое вхождение элементов классики в творчество Пушкина: знаменитый тому пример - пушкинский "Памятник", продолжающий собою ряд свободных переложений Горациевой оды.

Отражение интереса, который общество испытывало тогда к античности, можно обнаружить не только в художественной литературе, но и в публицистике. В журналах и отдельными изданиями беспрестанно публиковались всевозможные "взгляды" и "рассуждения" на темы классической древности, как правило, весьма популярного характера. Часто эти обзоры принадлежали перу известных писателей, которые таким образом, апеллируя к античности, стремились дать обоснование своим художественным и политическим симпатиям. Значение лучших из этих сочинений состояло не в их конкретных оценках, чаще своего почерпнутых из работ новейших западных ученых, а в общем, более живом и непосредственном, чем в предшествующее столетие, отношении к античности. С этой точки зрения симптоматичными являются художественные обзоры Батюшкова (в его статье "Прогулка в Академию художеств" [1814], в некоторых из заграничных писем): не холодным любованием, но искренним и глубоким чувством продиктованы его восторженные отзывы об античном искусстве. Тесно связана с общим отходом от эстетических позиций классицизма литературная полемика 1813 - 1818 гг. о способах перевода древних эпических поэтов: Я. А. Галинковский, С. С. Уваров и Н. И. Гнедич своими статьями, а Гнедич также и своими переводами, обосновали полную возможность и желательность замены александрийского стиха, воспринятого от французов, русским гекзаметром, близко передающим ритмическое течение подлинника.⁷ Наконец, в высшей степени показателен возросший интерес к гражданской истории древних. В качестве примера можно указать на статью И. М. Муравьева-Апостола о заговоре Катилины. Автор - известный литератор и государственный деятель, отец будущих декабристов - вполне разделяет отрицательное отношение своих источников к Катилине, видя в нем врага, а в Цицероне - защитника республиканских свобод.⁸

Сколь сильным было в ту пору в передовых кругах русского [120] общества увлечение античностью, сколь велико было преклонение перед гражданской доблестью древних, показывает пример декабристов.⁹ Политические убеждения первых русских революционеров во многом складывались под влиянием античной литературы: Плутарх, Корнелий Непот, Тит Ливий и Тацит, в чьих произведениях можно было найти немало прекрасных рассказов о мужестве древних республиканцев, с детства были любимыми писателями декабристов. П. И. Борисов, один из руководителей Общества соединенных славян, признавал на следствии: "Чтение греческой и римской истории и жизнеописания великих мужей Плутарха и Корнелия Непота поселили во мне с детства любовь к вольности и народодержавию".¹⁰ Об этом же увлечении античностью вспоминал позднее И. Д. Якушкин: " ... мы страстно любили древних. Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у каждого из нас почти настольными книгами".¹¹ Эти увлечения наложили яркий отпечаток на все творчество писателей-декабристов. В их поэзии идеальный герой - тираноборец нередко заимствован из мира классической литературы. Цицерон, спасший Рим от Катилины, "враг царей" Катон, неукротимые республиканцы Брут и Кассий - любимые образы К. Ф. Рылеева (см. его стихотворения "К временщику", "Гражданское мужество", "Гражданин"). Подвигу коринфянина Тимолеонта, освободившего сограждан от тирании собственного брата - Тимофана, посвятил свою трагедию "Аргивяне" В. К. Кюхельбекер.

В публицистике декабристов примеры и сравнения, почерпнутые из греческой и римской жизни, фигурируют не менее часто, чем в поэзии. При этом встречаются целые рассуждения на темы древней истории, подчас не лишенные оригинальности. Замечательны, по глубине и основательности, мысли, высказанные Н. М. Муравьевым в его записке об историческом труде Н. М. Карамзина. Возражая Карамзину, который не видел "разности" между политическими распрями древних греков - этих "полутигров", единственное преимущество которых состояло в том, что они "изъяснялись языком Гомера" - и усобицами русских князей, Муравьев писал: "Я нахожу некоторую разность. Там граждане сражались за власть, в которой они участвовали; здесь слуги дрались по прихотям господ [121] своих. Мы не можем забыть, что полутигры Греции наслаждались всеми благами земли, свободою и славою просвещения".¹² Равным образом, в противоположность Карамзину, который приписывал падение Рима одной лишь причине - нашествию варваров, Муравьев обращал внимание на внутренние обстоятельства, указывая, что гибель Римского государства была исподволь подготовлена постепенным внутренним разложением, в особенности после того, как "хитрый деспот Август навеки потушил пламенник свободы".¹³

Для некоторых декабристов античность становилась иногда предметом и более специальных занятий. Так, еще в конце 10-х годов занимался переводами древних авторов Ф. Н. Глинка; им было опубликовано несколько характерно подобранных отрывков из Тита Ливия и Фукидида (на военно-патриотические темы)¹⁴ и из Лукана (о Катоне Младшем).¹⁵ В чтении античных авторов, в занятиях древней историей часто искали для себя утешения ссыльные декабристы: А. Ф. Бригген, например. переводил записки Цезаря, Д. И. Завалишин - Фукидида и Тацита, А. О. Корнилович - Тита Ливия и того же Тацита, М. С. Лунин работал над сочинением "о религиозных верованиях греков по Гомеру". Из этих трудов ссыльных декабристов сохранился только один - перевод Цезаря, выполненный А. Ф. Бриггеном, но, к сожалению, и он остался неопубликованным (рукопись хранится в Публичной библиотеке, в Петербурге).¹⁶

Сказанного в общем вполне достаточно, чтобы судить о литературных вкусах эпохи, о том, насколько сильным было в ту пору у русских поэтов и публицистов увлечение античностью. Тем не менее картина будет неполной, если мы не упомянем о деятельности тех литераторов - страстных любителей древней словесности, для которых переложение греческих или латинских авторов на русский язык становилось предметом особых забот, иногда - главным делом жизни. Здесь прежде всего надо назвать имя Ивана Ивановича Мартынова (1771 - 1833 гг.), видного деятеля в области просвещения, издателя и переводчика, чья литературная карьера началась [122] еще в 90-х годах XVIII в.¹⁷ Большой знаток древних языков, энтузиаст и неутомимый труженик, Мартынов в 20-х годах XIX в. задумал и осуществил, не взирая ни на какие трудности, грандиозное предприятие: с 1823 по 1829 г. он издал 26 томов своих переводов с греческого в виде единой коллекции "Греческих классиков". В эту коллекцию вошли: Эзоп, Каллимах, Софокл, Гомер ("Илиада" и "Одиссея"), Геродот, Лонгин (приписываемый Лонгину трактат "О возвышенном", или, как значится у Мартынова, "О высоком"), Пиндар и Анакреонт - все переведенные прозой, снабженные комментариями, подчас весьма подробными, и изданные вместе с греческим текстом. Мартынов - писатель старого поколения; его переводы, обильно уснащенные славянизмами, полные архаических выражений и оборотов, были сурово оценены литературными критиками - современниками Жуковского, Батюшкова и Пушкина; однако для среднего читателя, особенно в провинции, издания Мартынова без сомнения явились важным пособием для ознакомления с литературою и историей древнего мира.

Много сделали для популяризации классического наследия в России и такие известные в свое время литераторы из числа ученых словесников, как профессор Московского университет Алексей Федорович Мерзляков (1778 - 1830 гг.) и его ученик, лицейский наставник Пушкина, Николай Федорович Кошанский (1781 - 1831 гг.).¹⁸ Оба обладали не только знаниями, но и поэтическим дарованием и охотно переводили древних поэтов.¹⁹ Кошанский, кроме того, известен [123] как составитель популярных пособий по латинскому языку и как издатель переводных руководств по греческим и римским древностям и классической литературе.²⁰

Но особое значение имела деятельность другого ученика Мерзлякова - Николая Ивановича Гнедича (1784 - 1833 гг.), выдающегося поэта, обессмертившего свое имя переводом гомеровской "Илиады".²¹ Обращение Гнедича к героическому эпосу древних не было случайностью: оно стояло в тесной связи с общественными настроениями 1-й четверти XIX в. Над своим переводом Гнедич работал свыше 20 лет, с 1808 по 1829 г. По мере того, как дело подвигалось вперед и в печати появлялись очередные песни "Илиады", труд Гнедича приобретал общественное значение, особенно в преддекабристский период 20-х годов. Но, конечно, это значение определялось не только героическим характером переводимой поэмы, но и мастерским выполнением перевода. Вначале, по примеру Кострова, Гнедич переводил Гомера рифмованными александрийскими стихами, однако, недовольный тем, что у него получалось, он после долгих поисков обратился, наконец, к гекзаметру и здесь добился замечательного успеха. Основания этого успеха коренились, однако, не только в искусном применении гекзаметра, - этот размер "сам по себе, в виде голой ритмической схемы, еще не был гарантией удачной передачи Гомера или иных древних авторов",²² - но и в особом, приподнято-торжественном стиле, специально выработанном Гнедичем для перевода Гомера. Все это - и напевный размер стиха, и своеобразный архаизирующий стиль - как нельзя лучше передавало величавую простоту древней эпической поэмы. Прекрасный в художественном отношении, перевод Гнедича отличался в то же время большой точностью, глубоким проникновением в сокровенный [124] смысл подлинника.

Историческое значение труда Гнедича бесспорно: "своей "Илиадой" Гнедич приоткрыл русскому читателю подлинное, неприкрашенное лицо Гомера".²³ Не все современники поэта оценили огромность совершенного им подвига, однако истинные ценители поэзии почувствовали это сразу же:

Гнедич собирался также заново перевести и другую гомеровскую поэму - "Одиссею", однако не успел; эту задачу выполнил (уже в 40-х годах) другой русский поэт - Василий Андреевич Жуковский (1783 - 1852 гг.).²⁵ Его перевод - также гекзаметрический, но не столь точный, как у Гнедича (Жуковский не знал греческого языка и переводил с немецкого подстрочника); к тому же на всем переводе лежит сильнейший отпечаток поэтической манеры самого переводчика, который часто стилизует текст подлинника в собственном романтическом вкусе. Все же "Одиссея" Жуковского - великолепное произведение: хотя с тех пор появились и другие переводы "Одиссеи", миллионы русских читателей именно по этому высокохудожественному, хотя и несколько вольному переложению Жуковского продолжают знакомиться с увлекательными странствиями царя Одиссея.

Новый перевод Гомера, осуществленный Гнедичем и Жуковским в 1-й половине XIX в., явился важным событием в литературной жизни России; вместе с тем он означал огромное достижение в [125] освоении культурного наследия античности. Новая версия Гомера - в особенности гнедичевский перевод "Илиады" - воочию показала, сколь сильно изменилось восприятие античности по сравнению с предшествующим столетием. Прежнее приукрашенное, искусственно рационализированное толкование классической древности более не удовлетворяло; на смену этому традиционному, первоначально выработанному в абсолютистской Франции, а затем развившемуся и в России, классицизму, или, как его стали позднее называть, ложноклассицизму, явилось новое направление - неоклассицизм. Программа этого направления, сводившаяся к требованию прямого, непосредственного, "нефальсифицированного" (т. е. свободного от классицистической интерпретации) изучения античности, была сформулирована в 10-х годах XIX в. в статьях И. М. Муравьева-Апостола, Н. И. Гнедича, С. С. Уварова и др.

Разумеется, нельзя отрицать, что в известном отношении русский неоклассицизм был всего лишь "отголоском европейских настроений, выразившихся в деятельности Лессинга, Винкельмана и Вольфа, во Франции - в работах Академии надписей и изящных искусств и в творчестве Андре Шенье".²⁶ Однако возможности для развития этого нового направления в России были подготовлены, как мы уже указывали, самою русскою действительностью. Окутанное первоначально пышным плащом романтических увлечений, это новое направление было залогом будущего критического изучения античности. Но и на первых порах это изменившееся отношение к античности имело существенные последствия для истории нашей науки: под его влиянием началось усиленное археологическое обследование Северного Причерноморья - области, когда-то освоенной древними греками; оно же привело к возрождению пришедших было в упадок античных штудий в Академии наук; и наконец, им же было обусловлено создание первых оригинальных курсов по древней истории в наших университетах.

2. Начало археологических изысканий в Северном Причерноморье

Если мы теперь обратимся к рассмотрению того, как именно в начале XIX в. протекало изучение античности, то здесь на первый [126] план выступает археология; ее успехи, в свою очередь, послужили толчком к дальнейшему оживлению занятий древней историей в Академии наук и в университетах. Для развития археологии - тогда еще очень молодой науки - решающее значение имело твердое обоснование России на побережье Черного моря и в особенности присоединение Крыма (1783 г.).²⁷ Богатая древними памятниками земля Тавриды, как стали называть эту вновь приобретенную область, оказалась с этого момента открытой для русских и западно-европейских путешественников, которые с живостью принялись ее изучать. Пример подала Екатерина II: она посетила Крым в 1787 г. Во время приготовлений к этому путешествию в Петербурге вышла в свет небольшая книжечка с кратким описанием тех мест, которые должна была посетить императрица; так появилось на русском языке первое описание Тавриды.²⁸

Вскоре, по инициативе Академии наук, было предпринято первое научное обследование новых земель: известный натуралист академик П.-С. Паллас (1741 - 1811 гг.)во время своего второго путешествия по России (в 1793 - 1794 гг.) посетил Крым и составил его подробное описание.²⁹ Палласа интересовали преимущественно вопросы естественно-научные, однако в своих заметках он касается и отдельных сторон исторической географии. В частности он первым попытался определить места древних греческих поселений, о которых было известно из сочинений античных авторов. За Палласом последовали в Крым и другие путешественники, как русские, так и иностранцы. Из русских отметим П. И. Сумарокова, который первым догадался отождествить нынешнюю Керчь с древним Пантикапеем,³⁰ и не раз уже упоминавшегося нами И. М. Муравьева-Апостола,³¹ [127] из иностранцев - англичанку М. Гатри, ее соотечественника Э.-Д. Кларка и швейцарца Ф. Дюбуа-де-Монпере, обследовавшего Восточное и Северное Причерноморье уже в 30-х гг. XIX в.³² Опубликованные этими путешественниками записки не только внесли ясность в отдельные вопросы исторической географии Крыма, но и доставили крымским древностям европейскую известность, привлекли к ним внимание ученых и способствовали началу систематических археологических исследований в этом районе.

Надо, однако заметить, что первоначальное обследование археологических памятников в Северном Причерноморье осуществлялось главным образом неспециалистами - любителями, преимущественно из числа чиновников и офицеров, вынужденных по делам службы совершать частые поездки по местам, богатым всякого рода древностями. Недостаток знаний эти любители компенсировали энтузиазмом, увлекаясь поисками следов древней цивилизации. Время от времени им удавались отдельные находки, и тогда они на свой страх и риск проводили раскопки, стремясь добыть побольше интересных вещей. Так, еще в XVIII в. были проведены случайные раскопки на месте древней Ольвии, в Херсонесе, на Таманском полуострове. Разумеется, при этом не соблюдались никакие правила: место находки часто не фиксировалось, не снималось детального плана местности, не принималось во внимание чередование культурных слоев, а сопутствующий главной находке более скромный материал попросту выбрасывался. В результате открытый памятник становился просто ценой вещью, лишенной, однако, определенного исторического значения. Тем не менее значение этих первых находок было очень велико: они возбуждали в обществе интерес к археологии, привлекали внимание ученых, по поводу отдельных открытий возникали дискуссии, в ходе которых не только уточнялось культурное и историческое значение того или иного памятника, но и вырабатывались постепенно требования, предъявляемые к археологическим раскопкам. Поэтому сколь бы ни были значительными промахи, допущенные тогдашними археологами-любителями, мы не должны забывать и о тех больших заслугах, которые они имеют перед нашей наукой. К тому же среди этих любителей встречались порой и такие, которые по своему уровню [128] превосходили обычных дилетантов и приближались к ученым специалистам. О них следует сказать особо.

После Палласа и Сумарокова, в самом конце XVIII в. обследованием археологических памятников Причерноморья занимался инженер Л. Ваксель, издавший зарисовки ряда виденных им надписей, монет и скульптурных изображений.³³ В начале следующего столетия археологические изыскания в этом районе проводили П. А. Дюбрюкс, И. П. Бларамберг, И. А. Стемпковский и П. И. Кёппен. Очень характерна для этого начального периода археологических исследований в Северном Причерноморье фигура Павла Дюбрюкса (1773 - 1835 гг.).³⁴ Француз по происхождению, роялист, эмигрировавший в Россию, Дюбрюкс с 1809 г. жил в Керчи. Здесь он увлекся изучением местных древностей и, постепенно расширяя маршруты своих экскурсий, много сделал для выяснения археологической топографии Керченского полуострова; он же первым начал раскапывать керченские курганы с учеными целями. Для Дюбрюкса - скромного таможенного чиновника - археология была подлинной страстью. В последние годы своей жизни он сильно нуждался, однако и тогда не оставлял археологических занятий. "Я видел, - вспоминает Тетбу-де-Мариньи, - как Дюбрюкс, обремененный уже летами и движимый единственно любовию к науке, отправлялся производить свои исследования от Керчи до Опука на расстоянии 60 верст с одним куском хлеба в кармане; видел, как проведя две или три ночи в тех же пустынных местах, которые служили ему предметом изысканий, он возвращался домой, истощенный голодом и поддерживая существование лишь степными травами".³⁵ Дюбрюксом была собрана большая коллекция античных вещей, которую он целиком пожертвовал вновь устроенному Керченскому музею. Им также было написано несколько ученых сочинений, в частности о следах древних поселений на европейском берегу Керченского пролива, однако, за недостатком средств, он так и не смог их издать.³⁶

Отчасти под влиянием Дюбрюкса обратился к занятиям классической археологией Причерноморья и другой натурализовавшийся в России иностранец - Иван Павлович Бларамберг (1772 - 1831 гг.).³⁷ Уроженец Фландрии, Бларамберг в молодости был офицером голландской, а потом английской службы. Позднее он переселился в Россию и с 1808 г. жил в Одессе, состоя на службе в различных ведомствах (с 1825 г. - чиновником по особым поручениям при новороссийском генерал-губернаторе). Занимая довольно высокое общественное положение, Бларамберг располагал боvльшими, по сравнению с Дюбрюксом, возможностями для занятий наукой и для публикации своих сочинений. Им было издано несколько специальных работ об археологических находках в районе древнего Пантикапея, об ольвийских монетах (с замечаниями об истории города Ольвии), о местоположении упомянутых у Страбона укреплений тавроскифов.³⁸ Кроме того, в периодических изданиях Одессы постоянно печатались его небольшие заметки и статьи по самым различным вопросам, касающимся причерноморских древностей. Бларамберг был первым директором городских музеев, открывшихся в 20-х годах в Одессе и в Керчи. В них в 1-й половине XIX в. оказались сосредоточены крупнейшие коллекции античных вещей.³⁹

Пример Дюбрюкса увлек и другого любителя древностей - русского офицера Ивана Алексеевича Стемпковского (1789 - 1832 гг.).⁴⁰ Участник заграничного похода 1813 - 1815 гг., Стемпковский по окончании войны четыре года провел в Париже, где имел возможность изучать древние языки, историю и литературу. По возвращении из-за границы, все еще оставаясь на военной службе, Стемпковский не оставлял своих занятий классической древностью. Этому способствовало и пребывание в Одессе - центре причерноморского края. Стемпковский лелеял широкие планы проведения правильно организованных раскопок и всестороннего исследования обнаруженных [130] в Причерноморье памятников античной эпохи. Он мечтал о создании специального научного общества и местных исторических музеев, призванных заботиться о проведении изыскательских и охранных работ, об изучении, публикации и сохранении предметов старины, могущих доставить нам драгоценные сведения о далекой угаснувшей цивилизации. Свои мысли по этому поводу он изложил в подробной записке, поданной в 1823 г. новороссийскому генерал-губернатору графу М. С. Воронцову.⁴¹ В этой записке современные ученые справедливо видят важный программный документ, определявший перспективу развития классической археологии в России.⁴²

С увольнением по состоянию здоровья в отставку (1826 г.), Стемпковский поначалу остался в Одессе, но уже в 1828 г. принял предложенную ему должность керченского градоначальника, что давало ему новые возможности для археологических изысканий в Крыму. Между тем имя Стемпковского еще раньше приобрело европейскую известность, после того как была опубликована книга французского археолога Д. Рауль-Рошетта "Греческие древности Боспора Киммерийского",⁴³ в которой автор широко использовал материалы, доставленные ему Стемпковским. Составленная наспех и небрежно, книга Рауль-Рошетта сама по себе была сомнительным вкладом в науку, однако ее опубликование косвенным образом оказалось полезным: она вызвала появление двух обстоятельных рецензий П. И. Кёппена и Е. Е. Кёлера (об этих ученых речь еще пойдет ниже), которые сыграли большую роль в дальнейшем исследовании причерноморских древностей. Что же касается Стемпковского, то он с увлечением продолжал заниматься археологическими изысканиями в Крыму, стремясь, в частности, определить местоположение греческих городов, входивших когда-то в состав Боспорского царства. Собранные им и Дюбрюксом материалы до сих пор представляют известную ценность, поскольку после них такого рода исследованиями долго не занимались, а бывшие тогда еще на поверхности следы древних поселений с тех пор исчезли. В отличие от Дюбрюкса, не имевшего почти никакой специальной подготовки, Стемпковский хорошо знал древние языки. Это позволило ему [131] больше внимания уделить эпиграфическим находкам: в "Одесском вестнике" им был опубликован целый ряд греческих надписей.⁴⁴

Почти в одно время со Стемпковским заинтересовался античными памятниками Причерноморья Петр Иванович Кёппен (1793 - 1864 гг.).⁴⁵ Уроженец Харькова и воспитанник Харьковского университета, Кёппен по основному роду своих занятий был статистиком. Как ученый он приобрел известность своими трудами по этнографии России (впоследствии он был членом Петербургской Академии наук). Однако его отличала широта научных интересов; в молодости, да и впоследствии, в зрелые годы, он увлекался археологией, нумизматикой, палеографией, много сделал для развития отечественной славистики. В 1822 г. Кёппен опубликовал большую статью о древностях Северного Причерноморья.⁴⁶ Статья эта, написанная в качестве рецензии на книгу Рауль-Рошетта, носила вполне самостоятельный характер и состояла из трех частей, посвященных соответственно древней географии, монетам и надписям Северного Причерноморья. В третьей части автор опубликовал ряд надписей, списанных им с большой тщательностью во время своих путешествий по югу России в 1819 и 1821 гг.; в их числе был знаменитый ольвийский декрет в честь Протогена. Своих занятий причерноморскими древностями Кёппен не оставлял и в последующем. В частности, в 30-е годы им было предпринято обследование остатков древних сооружений в южной части Крыма.⁴⁷

По сравнению с любителями - путешественниками и археологами - ученые специалисты на первых порах принимали значительно меньшее участие в обследовании античных памятников Северного Причерноморья. Из тех немногих, кто заслуживает упоминания в этой связи, первое место безусловно принадлежит петербургскому академику Е. Е. Кёлеру, который живо интересовался причерноморскими [132] древностями и сам дважды, в 1804 и 1821 гг., посетил Крым. Кёлер был ученым филологом-классиком и отличался исключительной эрудицией. В целом ряде статей он касается различных вопросов античного прошлого причерноморских областей: трактует о надписях, монетах, произведениях искусства, религиозной и экономической жизни (включая рыбозасолочный промысел) античных городов Причерноморья.⁴⁸ Особое значение имели написанные им для Академии наук критические разборы сочинений Рауль-Рошетта и Кёппена. В этих рецензиях, каждая из которых представляет в сущности говоря самостоятельное исследование, Кёлер вскрыл неточности, допускаемые археологами при описании античных памятников; он показал необходимость самого тщательного и всестороннего анализа каждой новой вещи, новой надписи, новой монеты и сам дал высокие образцы такого анализа (между прочим, на примере того же декрета в честь Протогена).

Критика Кёлера, подчас весьма суровая и, может быть, даже излишне придирчивая, несомненно способствовала более внимательному изучению древних памятников, находимых в южной России. С этой точки зрения совершенно оправдана та высокая оценка, которую дают Кёлеру последующие исследователи, в частности автор первого историографического обзора по Причерноморью П. М. Леонтьев, по мнению которого Кёлер "положил основание изучению древностей, находимых на юге России, и поднял его на высокую степень строгой, научной отчетливости".⁴⁹ Заметим также, что вслед за Кёлером обратились к изучению причерноморских древностей, особенно надписей, и другие петербургские академики - Ф. Б. Грефе и Л. Э. Стефани; о них, как впрочем и о Кёлере, нам еще придется говорить в связи с обзором академических занятий античностью.

Из других петербургских ученых, которые своими работами способствовали развитию классической археологии в России, назовем еще А. Н. Оленина. О нем, как об общественном и литературном деятеле, мы уже упоминали выше. В ученом мире Оленин известен прежде всего своими работами по русской археологии и палеографии: ему удалось полностью прочитать и правильно истолковать [133] надпись на знаменитом Тмутараканском камне. В то же время он много занимался античною археологией, изучал вазовую живопись, написал ряд исследований об античном оружии. Он был большим знатоком всяческий реалий, и к его советам прислушивались многие ученые и переводчики. Гнедич консультировался с ним при переводе Гомера.⁵⁰

Вернемся. однако, к Причерноморью. Археологические изыскания, начатые там фактически Дюбрюксом и Стемпковским, ограничивались в 1-й половине XIX в. одним, правда, наиболее важным в историко-археологическом отношении районом Керчи; да и в этом районе за недостатком средств работы велись первоначально в очень незначительном масштабе Перелом наступил в начале 30-х годов, когда обилие и замечательные достоинства находок обратили на себя внимание не только общества, но и правительства. Впрочем и здесь, как всегда, археология многим была обязана случаю: в сентябре 1830 г., в 6 км от Керчи, в кургане Куль-Оба, солдатами, ломавшими камень для строительства новых жилищ, был открыт склеп, содержавший погребение скифского царя IV в. до н. э. На месте раскопок своевременно оказались Стемпковский и Дюбрюкс, и последний составил обстоятельное описание обнаруженных в склепе вещей.⁵¹ Среди них оказалось много замечательных предметов - произведений греческого и местного, скифского искусства: богато отделанное золотом оружие, облицовочные пластинки из слоновой кости с выгравированными на них сценами из греческой мифологии, золотые пластинки со штампованными изображениями, золотые фигурки людей и зверей, различные драгоценные украшения (ожерелья, браслеты, ювелирной работы подвески с рельефным изображением головы Афины по типу Фидиевой), а также сосуды, среди которых выделяется знаменитая ваза из электрона (сплава золота и серебра) с рельефными изображениями сценок из скифской жизни (царь, выслушивающий донесение воина; скиф, помогающий товарищу перевязывать раненую ногу; еще два скифа, занятые щекотливой операцией удаления зуба; одинокий скиф, натягивающий лук).

Куль-Обские находки произвели сенсацию: стало ясно, что Северное Причерноморье, по крайней мере в некоторых отношениях, [134] может служить таким же источником для пополнения коллекций редких древних вещей, как Греция и Италия. Правительство, заинтересовавшись прежде всего этими возможностями, стало теперь щедро финансировать археологические изыскания. По его поручению, А. Б. Ашик и Д. В. Карейша - чиновники, ставшие монаршею волею археологами - начали с 1832 г. регулярные раскопки в районе Керчи. Впрочем, в первое время раскопки велись довольно бессистемно: в погоне за драгоценными вещами раскапывали главным образом курганные погребения, забросив обследование городищ, начатое Дюбрюксом и Стемпковским. В 30-х и 40-х годах в районе Керчи было раскопано несколько курганов со склепами, действительно содержавшими иногда богатые погребения. Большой склеп IV в. до н. э., служивший, по-видимому, усыпальницей для какого-то боспорского царя, был раскрыт в 1837 г. Ашиком при раскопках так называемого Царского кургана (в 4 км от Керчи). Правда, погребение здесь оказалось ограбленным, однако сама гробница с искусно сложенным коническим куполом, является шедевром древнего строительного искусства. Некоторые из склепов, украшенные замечательной стенной росписью, представляли особую художественную ценность: "склеп пигмеев", открытый Карейшей в 1832 г., с росписью, изображавшей битву пигмеев с журавлями; другой склеп, открытый Ашиком в 1841 г., с необычайно богатыми росписями, изображавшими различные сцены из мифологии и реальной жизни (среди последних - реалистические картины погребальной процессии, конного боя, охоты и даже гладиаторских сражений).

К сожалению, о сохранности раскрытых сооружений должным образом не заботились, места находок не замечались, так что некоторые из памятников, к несчастью, и оба расписных склепа, о которых только что было сказано, позднее затерялись и теперь известны лишь по описаниям открывших их археологов. Крайне прискорбно было и то, что найденные при раскопках предметы старины (различные сосуды, ювелирные изделия, монеты) толком не изучались, а их хранение и вовсе было поставлено из рук вон плохо. По свидетельству современника, видного впоследствии археолога и эпиграфиста Н. Н. Мурзакевича, многие вещи, "по произволу помянутых господ (т. е. Ашика и Карейши. - Э. Ф.), раздавались, кому им нравилось, или сбывались за границу".⁵²