§5. Общее заключение о биографическом методе Диогена Лаэрция

Таковы прежде всего многочисленные и весьма тщательно приводимые хронологические данные. У нас нет никаких специальных возражений против этой хронологии, хотя, рассуждая теоретически, в целях окончательной ее квалификации мы каждый раз должны сопоставлять хронологические данные Диогена с теми хронологиями, которые находим в других источниках. Да и сам Диоген отнюдь не всегда уверен в приводимой им хронологии, поскольку сам же он часто называет различные источники, не совпадающие с теми, которые он приводит в первую очередь.

Приводимые у Диогена бесчисленные афоризмы и изречения философов, конечно, каждый раз требуют весьма тщательной критики. Среди них множество таких, которые вовсе не характерны для того или иного философа или вызваны случайными обстоятельствами, тоже имеющими мало отношения к данному философу. А иной раз приводится какой-нибудь афоризм или какое-нибудь остроумное изречение, имеющие скорее беллетристическое, чем историко-философское, значение. И при всем том после самой тщательной критики и после внимательнейшего отсева, который производят современные филологи, среди афоризмов и изречений Диогена многие могут считаться вполне апробированными, и современные филологи при составлении сборников критически проверенных античных фрагментов часто отводят этим афоризмам и изречениям весьма почетное место. Без них многое из древних философов оставалось бы нам непонятным.

Но вполне естественно, что мы здесь не можем высказать никакого общего суждения об афоризмах и изречениях каждого античного философа, цитируемого Диогеном. В отношении того или иного античного философа ценность афоризмов и изречений должна быть каждый раз установлена отдельно.

Наконец, приводимые Диогеном в таком обилии анекдоты тоже не всегда носят лишь беллетристический характер. Они отнюдь не всегда только случайны и отнюдь не всегда являются только результатом элементарной склонности Диогена к насмешкам, к юмористическим ситуациям и вообще не всегда являются плодом литературного зубоскальства. Самый строгий современный филолог после соответствующей критики, несомненно, найдет в этих анекдотах много такого, что совсем небезразлично для истории античной философии. Мы это видели на множестве примеров.

Однако этим, кажется, и исчерпывается положительная роль биографического метода Диогена Лаэрция. Все остальное, что мы сейчас будем резюмировать, отнюдь не делает книгу Диогена какой-нибудь скучной или ненужной. Более того, обстоятельства, на которые мы сейчас укажем, как раз и делают книгу Диогена весьма интересной для чтения. Она не только граничит с самой настоящей беллетристикой, но часто даже и становится такой беллетристикой. Об исторической реальности подобного рода беллетристических приемов часто бывает даже и нечего сказать. Но, повторяем, и здесь последнее решение принадлежит тем, кто будет исследовать ту или иную биографию у Диогена Лаэрция специально.
3. Описательный метод

Как мы на это указывали уже неоднократно, биографический метод Диогена поражает своей сплошной описательностью, которая у него не только исключает всякий критицизм, но часто даже отличается каким-то чересчур уже наивным характером.

Описательность философских биографий у Диогена Лаэрция проявляется, во-первых, в том, что он слабо различает историко-философскую мысль от бытовой жизни и поведения изучаемых им философов. Для него все равно, что излагать - теории философов или их бытовые приключения.

Во-вторых, не чем иным, как именно чистым описательством, необходимо объяснять и то, как мало и неохотно Диоген Лаэрций разбирается в приводимых им источниках. Они часто противоречат один другому. Но Диоген использует их в таком чудовищном обилии, что ему просто некогда в них разбираться, да и нет у него для этого какой-нибудь охоты. Приводя эти источники в таком обилии и противоречии, Диоген Лаэрций часто оставляет противоречивость без всякой критики, так что самому читателю предоставляется право разбираться в этих источниках.

Иногда, использовав тот или иной источник, Диоген тут же его и отбрасывает, переходя к другим. А какие же у нас основания отбрасывать одни источники и предпочитать другие, особенно в тех случаях, когда сами мы ничего об этих источниках не знаем и первые сведения о них мы только и получаем от самого же Диогена? Так, в биографии Эпикура Диоген Лаэрций приводит сногсшибательные источники о необычайно развратном поведении этого философа. Этот Эпикур настолько обжирался, что его рвало каждый день дважды. А уж о гетерах и мальчиках Эпикура нечего и говорить. Потом вдруг ни с того ни с сего приводятся источники, говорящие о высоконравственном поведении Эпикура, его преданности философской истине и неимоверной человечности. Спрашивается: каким же источникам об Эпикуре нам надо верить?

В-третьих, стремление описывать все что ни попало у того или иного философа доходит до того, что противоречивость в поведении философов одинаково смакуется Диогеном Лаэрцием и в положительном, и в отрицательном смысле. Стоик Зенон, по изображению Диогена, был превеликий аскет, питавшийся только сухими фигами и водой. И тут же оказывается, что он был неимоверный пьяница, который больше всего любил напиваться на виду у всех, на пирах, да еще и добродушно хихикать над своим пьянством.

В-четвертых, Диоген Лаэрций никогда не упускает случая говорить о гомосексуализме. Этим противоестественным пороком отличаются у него многие философы, которых здесь не стоит перечислять. И что же, Аристотель в конце жизни бежал из Афин, боясь политического преследования в связи со смертью Александра Македонского, которого он почитал, а афиняне относились к нему как к своему угнетателю? Ничего подобного! Аристотель бежал из Афин, по мнению Диогена, из-за боязни получить тяжелый приговор от судей, обвинявших его в оказании божеских почестей любимому мальчику.

В-пятых, наконец, биографии Диогена Лаэрция слишком часто обращают внимание на разного рода пустяки. Если говорится о покупке какого-нибудь предмета, то тут же сообщается и его цена. А иной раз приводится даже количество письменных знаков, затраченных философом во всех его сочинениях. Цитируются слова Платона о том, что возражения против него Аристотеля есть только брыкание жеребенком своей матери. А в чем было по существу расхождение Аристотеля с Платоном, об этом ни слова. Без всякого смущения говорится о посвящении киника Антисфена в орфические таинства. А о том, как же это предельно эмансипированные киники вдруг становились орфиками, у Диогена тоже ни слова. Но тогда сообщение об орфизме Антисфена получает какой-то странный и необъяснимый характер. Во всяком случае все такого рода сообщения, и важные, и неважные, преподносятся Диогеном Лаэрцием совершенно на одной и той же плоскости, т.е. все одинаково описательно и некритично. А для чего такого рода сообщения имеют какое-нибудь значение? Только для беллетристики.

При всем таком чудачестве Диогеновой беллетристики нам все же хотелось бы указать на одно важное обстоятельство, которое, правда только до некоторой степени, делает эту чудаческую беллетристику понятной и в известном смысле реалистичной. Дело в том, что Диоген Лаэрций, как об этом мы уже упомянули, жил в те первые века нашей эры, когда на почве всемирно-римского универсализма развилась также и необычайная усложненность и субъективная эмансипация отдельной личности.

В тогдашнем Риме было позволено все. Стоит только пересмотреть материалы, относящиеся к Аполлонию Тианскому, или характеристику Перегрина у Лукиана и сладострастно-эстетическое отношение ко всякого рода кулинарным пустякам у Атенея, чтобы понять всю сложность и противоречивость тогдашнего личного самочувствия. Века неоплатонизма с их строгой религией и моралью еще не наступили. А от своей архаической и классической связанности человек в те времена давно уже отступил. Нам кажется, что именно этим серединным положением личности между римской классикой и неоплатонизмом и объясняется вся та свобода, если не прямо бесшабашность и бесцеремонность личных противоречий, которыми упивается Диоген.

Нам представляется, что столь бесшабашные, полудуховные, полуразвратные биографии философов у Диогена являются продуктом именно этой римской эмансипации, которую можно находить также и в развратнейшем содержании "Сатирикона" Петрония, и в переходе от этого разврата к духовному преображению в "Метаморфозах" Апулея.

В этом свете биографический метод Диогена Лаэрция оказывается и понятным, и исторически обусловленным. Можно к этому прибавить еще и то, что беллетристику древние понимали отнюдь не в том дифференцированном смысле, как мы понимаем теперь, что в ней философия и быт различались довольно слабо, не говоря уже о том, что жизненное поведение, которое мы сейчас считаем развратным, в те времена, да и вообще в язычестве, отнюдь не понималось как разврат и вполне допускалось, по крайней мере в известных случаях, при известных обстоятельствах и в известной мере. Не забудем, что этими же противоестественными наклонностями, которые Диоген Лаэрций находит у греческих философов, в первую очередь отличались и сами греческие боги.

Итак, не будем удивляться тому, что самый стиль трактата Диогена Лаэрция отличается неимоверной пестротой, начиная от изображения мудрых, героических, стойких, сдержанных и духовно свободных философов, часто бывших весьма плодотворными писателями и педагогами, и кончая пьяницами, обжорами, честолюбцами и сластолюбцами, сладострастниками, авантюристами, анархистами, фальшивомонетчиками, убийцами и самоубийцами. В этом отношении трактат Диогена Лаэрция является не только интересной книгой для чтения, не только беллетристикой и не только богатым собранием острых эссеистских ситуаций. Трактат Диогена Лаэрция заставляет нас о многом задуматься, а многие наши представления об античной философии иной раз даже в корне пересматривать.

Наше предыдущее изложение, как нам представляется, доказало несколько весьма важных тезисов.

Во-первых, вывод о том, что метод Диогена Лаэрция весьма далек как от строгой системы, так и от строгого историзма. Анализ истории греческой философии, который он нам предлагает, отличается значительной беззаботностью, не боится никаких противоречий и преследует скорее общежизненные и общекультурные моменты философского развития, чем моменты чисто философские.

Во-вторых, как это мы сказали в самом начале, Диоген Лаэрций меньше всего дилетант, и никакой современный филолог не может назвать его невеждой. У Диогена всюду ссылки на источники, на авторитеты, на разные чужие мнения, которые, по крайней мере с его точки зрения, заслуживают всяческого признания. При всей сумбурности этого трактата он во всяком случае является ученым произведением и прямо-таки поражает своим постоянным стремлением опираться на авторитетные мнения и безусловно достоверные факты.

Такова по крайней мере субъективная направленность Диогена Лаэрция, и относиться к ней пренебрежительно было бы с нашей стороны весьма надменно и неблагоразумно. Этот человек, безусловно, ценил факты. Но известного рода несерьезность и свободный описательный подход к этим фактам, несомненно, мешают Диогену Лаэрцию создать критическую историю греческой философии. Да и вообще возможно ли было в те времена такое историко-философское исследование, которое мы теперь считаем научным и критическим? Не нужно требовать от античных людей невозможного.

В-третьих, вовсе нельзя сказать, что Диоген Лаэрций равно нигде не попадает в цель. Он во многом разбирается, многое формулирует правильно, и многие его историко-философские наблюдения, безусловно, поучительны. Многие из приводимых им древнегреческих философских текстов вошли теперь в современные сводки текстов и занимают в них почетное место. Научная значимость Диогена вполне несомненна, но ее надо уметь понимать в совокупности всей малокритической и часто чересчур беззаботной его методологии.

Его трактат - это, можно сказать, любопытнейшая и интереснейшая античная смесь всего важного и неважного, первостепенного и второстепенного, всего серьезного и забавного. Во всяком случае современный читатель Диогена Лаэрция после прочтения трактата, несомненно, окунется в безбрежное море античной мысли и некоторое время подышит воздухом подлинной античной цивилизации. А требовать чего-нибудь большего даже от самого серьезного античного трактата было бы и антинаучно и антиисторично.

В-четвертых, никакое возвышенное изображение философов, никакое понимание их свободы духа, твердости и отсутствия пошлых предрассудков (всего этого у Диогена тоже очень много), никакой ученый педантизм в перечислении сочинений излагаемых философов, никакое стремление различать под одним и тем же именем совершенно разных философов и героев (что было свойственно тогдашнему дилетантизму и методам самозваных недоучек) - ничто из всей этой строгости и академической учености никогда не мешает Диогену Лаэрцию пропускать у крупнейших философов самые важные мысли, но зато снабжать их биографии фактами самого невероятного характера, смущая читателя и приводя его в замешательство.

Ясно, что такая моральная, политическая, философская и вообще жизненная пестрота диогеновских характеристик не может не иметь под собой очень важной и глубокой причины. Как жил, как вел себя и какое внутреннее самочувствие имел Диоген Лаэрций, это остается полной загадкой и тайной, и едва ли когда-нибудь тот или иной биографический очерк Диогена Лаэрция позволит нам войти во внутреннюю жизнь этого странного и чудаковатого человека. Однако у современного исследователя имеется широкая картина объективной, современной Диогену Лаэрцию жизни, имеющая для историка огромное значение независимо от внутренних настроений и внешнего поведения самого Диогена Лаэрция. Это социально-историческая картина эпохи появления изученного нами трактата.
2. Социально-историческая основа трактата

Чтобы понять всю глубинную сущность трактата Диогена Лаэрция, всю нагроможденность сообщаемых в нем фактов, всю пестроту в характеристике изображаемых у него философов, всю их жизненную неустойчивость и совмещение у них возвышенного образа мышления и подчас отталкивающего общежизненного поведения, необходимо учитывать то обстоятельство, что Диоген Лаэрций жил в период крайнего разложения римского общества, глубокого морального упадка и небывалого обесценивания традиционных классических доблестей, хотя до политического краха Рима оставалось еще два века. О жизни и поведении самого Диогена Лаэрция, как сказано, мы ничего не знаем, да это и не важно знать. Важна та атмосфера чудовищного падения нравов и небывалой философской, моральной и вообще жизненной пестроты, которой отличалась атмосфера жизни и творчества Диогена Лаэрция. Сам он мог быть человеком весьма высокого и возвышенного поведения. Это неважно. Но вся атмосфера его писательства ни в каком случае не могла не влиять на принципы изложения его трактата, на систему его исторических взглядов и на более или менее приличную картину изображаемой у него жизни.

Приведем несколько текстов из сочинения А.И.Герцена, который глубоко чувствовал развитие общечеловеческого исторического процесса и некоторые эпохи этого процесса понимал весьма остро. После характеристики одного из видных писателей последних времен Рима А.И.Герцен пишет следующее:

"Слепота и ребячье неразумие поражают людей в страшные годины, предваряющие обновление. Другой литератор и также аристократ, Сидоний Аполлинарий, зять императора, видел своими глазами, как Галлию терзали варвары, - и писал мадригалы, послания и шарады. В этом равнодушии общества, в этих занятиях мелочами, когда разрушается целый мир, - есть что-то веющее холодом того жалкого старчества людей, которые делаются ничтожными и суетными на краю могилы. Все было превратно в этом мире... Этот разлагающийся мир не имел сам в себе средств обновления... На Севере двигались какие-то дикие, долговолосые, белокурые народы, обитатели дремучих лесов и холодных стран: они шли совершить казнь языческого мира огнем и мечом. Удары их уже слышны в Риме, проповедование Евангелия уже раздается на его форумах, - а он стоит еще, нелепый и отживший, и тяготеет над всем древним миром. Становится жалко и смешно, слушая, как римские умники считали христианство чем-то преходящим или надменно не знали его, читая безнравственные и сухие Милезийские сказки"{102}.

В другом месте Герцен пишет так:

"В Ватикане есть новая галерея, в которой, кажется, Пий VII собрал огромное количество статуй, бюстов, статуэток, вырытых в Риме и его окрестностях. Вся история римского падения выражена тут бровями, лбами, губами; от дочерей Августа до Поппеи матроны успели превратиться в лореток, и тип лоретки побеждает и остается; мужской тип, перейдя, так сказать, самого себя в Антиное и Гермафродите, двоится: с одной стороны, плотское и нравственное падение, загрязненные черты развратом и обжорством, кровью и всем на свете, безо лба, мелкие, как у гетеры Гелиогабала, или с опущенными щеками, как у Галбы... Но есть и другой - это тип военачальников, в которых вымерло все гражданское, все человеческое, и осталась одна страсть - повелевать; ум узок, сердца совсем нет - это монахи властолюбия, в их чертах видна сила и суровая воля. Таковы гвардейские и армейские императоры, которых крамольные легионеры ставили на часы к империи"{103}.

"Не стало более в Риме великих писателей, у него есть теперь только стилисты. Риторика преобладает над содержанием. Люди, которым нечего сказать, только и знают, что болтать... Чтобы скрыть отсутствие инициативы, бедность мысли, они заполняют фиоритурами огромную пустоту, давящую их словно упрек, словно угрызение совести. И если полумирской Аполлоний Сидоний интересует нас, то лишь потому, что он описал современные ему нравы и мы можем в его рассказах проследить с чисто нервным возбуждением за успехами смерти, судорогами агонизирующей цивилизации"{104}.

Ни в каком случае невозможно думать, что трактат Диогена Лаэрция есть не что иное, как воспроизведение той картины падения и разврата, которая рисуется А.И.Герценом в приведенных нами текстах. Надстройки никогда не бывают прямым повторением социально-исторической базы. Всякого рода исторические надстройки, литературные, художественные, философские, мифологические, религиозные или научные всегда являются чрезвычайно тонко развитыми и неимоверно сложными функциями того аргумента, который лежит в их основе (мы нарочно употребляем здесь принятую в математике терминологию, чтобы выразить сложность соотношения социально-исторических базисов и надстроек).

Тем не менее совершенно ясно, что вся пестрота, ученость, осложненность философии побочными обстоятельствами, а также разврат, порочность и самоубийства многих философов, изображенных у Диогена Лаэрция, - все это, несомненно, является сложнейшей функцией того социально-исторического аргумента, который изображен А.И.Герценом и который у многих историков изображен еще ярче. История греческой философии у Диогена Лаэрция, несомненно, может быть более или менее близким отображением веков падения и разврата в Риме, некогда строгом и сурово строившем свою мировую историю.
ИСТОРИЯ ЭСТЕТИКИ (ФРАГМЕНТ)

А.А.Тахо-Годи. Послесловие: История создания книги

В.П.Троицкий. Примечания
4. Если бы я был марксистом, я бы на основании этого сказал, что в нео-платонизме и нет вообще ничего, кроме хищнической узурпации земли, капитала, войска и государства одними руками. Однако я не марксист и потому утверждаю обратное: нео-платоники были честными и бескорыстными служителями истины, далекими от всякой узурпации, презиравшими даже всякие производственные отношения вообще. Но я утверждаю еще и вот что: тип нео-платонического служения истине и тип производственных отношений зрелого римского цезаризма - один и тот оке. При этом еще необходимо помнить, что тождество культурного типа в разных областях культуры само по себе есть только отвлеченный принцип; оно пока еще слишком обще характеризует конкретное состояние этих областей. Чтобы приблизиться к этой конкретности, необходимо твердо знать своеобразие каждой данной области и не сводить одну на другую, напр., экономическую жизнь на духовную или духовную на экономическую. Наконец, всегда самые интересные неожиданности получаются как раз тогда, когда мы сразу учтем совокупное действие и общекультурного типа, и специфически-социальной силы, составляющей своеобразие каждой отдельной области культуры. Тогда-то и получится то реальное распределение социальных сил вообще, которое характерно для данного типа культуры.

Духовные и социальные силы человека ограниченны. Если они уходят на одно, то на другое может их и не хватить. При каждом типе культуры происходит и специфическое распределение социальных сил по отдельным областям при тождестве самого-то типа во всех этих областях и при специфичности самих областей. Что делает здесь цезаристский тип? Римский цезаризм - это абсолютизация государственности как некоего священного установления. Перенести его в таком виде нельзя ни в экономику, ни в искусство, ни в философию, ни в эстетику, потому что, напр., античная философия в эпоху цезаризма не только не характеризуется проблемами государства, но вовсе даже и не ставила никогда таких проблем. Значит, связь нео-платонизма с цезаризмом гораздо более сложная. Также и в экономической области мы едва ли бы достигли реальных результатов, если бы перенесли сюда так понимаемый цезаризм в его непосредственном содержании. Значит, для установления подлинной связи между всеми этими слоями римской культуры необходимо уметь переводить цезаристскую абсолютизацию государственности с юридического языка на чисто экономический, с экономического на чисто художественный, с художественного на философский или эстетический и т.д. При этом-то переводе и получается, что большая социальная интенсивность одной сферы превращается в очень вялую и слабую действенность другой сферы и обратно, хотя тип строения этих сфер будет везде один и тот же.

Поступая так с разными слоями культурно-исторического процесса зрелого римского цезаризма, мы замечаем, что интенсивная абсолютистская государственность дает очень слабую, вялую, упадочную экономику, а в философии и эстетике здесь образуется колоссальное напряжение и утончение логической мысли и системы вместе с необычайно напряженным мистицизмом; вместе с этим в самом искусстве тут тоже нет обычной интенсивности, а поэзия стремится даже к риторичности, сухости, излишней учености и замысловатости. Концентрация земли, капитала, военных сил и государственного аппарата в одних цезаристских руках - это необычайный абсолютизм политический и это необычайный мистический идеализм в философии, в эстетике. Мы не станем разъяснять, почему существовали все указанные только что взаимосоответствия различных областей культуры. Но что цезаристскому государственному абсолютизму вполне соответствовал упадок и снижение социально-экономических интересов и что цезаристскому упадку общественно-социальных интересов вполне соответствовал подъем логицизма и мистицизма, это должно быть уже и так ясным из всего предыдущего изложения. При твердо установившейся политической системе и в отсутствии актуальных проблем экономической жизни вся социальная теория направляется на разработку и углубление тех уже чисто духовных проблем, которые определены границами данной абсолютистской социально-политической системы.