Эллюль, Жак. Политическая иллюзия. Пер. В. В. Лазарев
жүктеу/скачать 1.49 Mb.
|
| В 1957-1958 гг. трансляция и интерпретация коммунистической партией событий в Венгрии стерли впечатление, производимое самими событиями. Те, кто был шокирован, каким-то образом переубедили себя; они возвратились к своему знакомому и обнадеживающему словесному миру. То же самое превращение произошло в связи с событиями 1 июня 1956 г., когда в Мелузе перерезали триста арабов. В первый день Французский национальный легион (ФНЛ) взял на себя ответственность за случившееся, утверждая, что погибшие были членами МНЛ, но перед лицом всеобщего недоброжелательства ФНЛ вскоре начал отрицать, что убийство этих людей — дело его рук, и приверженцы ФНЛ во Франции стали принимать эту последнюю трансляцию и интерпретацию. Сам факт стремительно "испарился". Возникла неопределенность. С тех пор люди перестали ссылаться на это событие — ведь оно либо доставляло слишком много беспокойства, либо казалось слишком неопределенным, неясным. После нескольких недель колебаний люди, шокированные больше других, вернулись к своим прежним предположениям. Сам факт был предан забвению и разрушен в психополитическом мире.
В результате этого процесса локальные факты, порой второстепенные, получают всемирную известность; они распространяются средствами массовой информации, и каждый знает об этих фактах. Но, как отмечено ранее, массовые средства информации имеют одну особенность: они улавливают индивида внутри массы. И они порождают в нем исключительную перепутанность личного и коллективного1. Человек, уловленный в сеть прессы, кино и радио, не в силах различить, что имеет значение лично для него и что существует в обществе за пределами его самого (или, если говорить о категории фактов, что реально, а что нет). Эти удивительные средства информации, в особенности радио, самые отдаленные и чуждые события делают близкими и непосредственными. В тот самый момент, когда выступает оратор или происходит какое-то событие, слушатель оказывается рядом. Целый мир становится уже не чем иным, как одной точкой, от которой все находится в пределах досягаемости. Для слушателя теперь уже время больше не что иное, как неопределенное продолжение "теперь". Радио и пресса — взгляните хотя бы на возбужденность публики по поводу "последних известий" — синхронизируют события различной продолжительности. Чтобы стать "достоверным" в глазах толпы, факт должен быть социальным — зарегистрированным и локализованным в обществе, — не обязательно коллективным, но социальным в том смысле, что каждый может узнать себя в нем. Самый индивидуальный факт, представляющий, однако, нечто наиболее типичное, например, смерть известного молодого героя, есть одновременно факт коллективный — ведь каждый способен узнать себя в акте героизма, разделить страдание, борьбу со смертью, чувства погибшего героя. Та же самая идентификация происходит Veille R. La Radio et les Hommes. P., 1952. при восприятии зрителем мелодрамы и радио- и телепередач. Массовые средства информации могут иметь дело только с такого рода фактами; и там, где факт остается социальным, но одновременно приобретает благодаря индивидуализации воображаемую реальность, происходит смешение индивидуального факта, известного читателю или слушателю непосредственно, из личного опыта, и большого и значительного факта, знание о котором почерпнуто из читаемой им газеты или по радио. Человек больше не в силах различить, где его собственная жизнь, а где уже нет. Этим и объясняется, почему событие, доведенное до сознания массовыми средствами коммуникации, полностью вытесняет из сферы восприятия все прочие факты. Чем больше места и времени занимают в нашей жизни средства массовой информации, тем меньше остается на долю личного восприятия. Факты в наше время чудесным образом обретают реальность прежде всего благодаря средствам коммуникации — этот механизм переводит слово в представление и лепит воображаемый мир для человека. Индивидуальные конкретные факты повседневной жизни просто тонут в этом мире. Что твоя суета на работе, что твоя семейная жизнь по сравнению с событиями, увиденными по телевидению? И человек настолько глубоко вжился в этот словесный и воображаемый мир, что даже семейная жизнь целиком охвачена средствами массовой информации. Жена острее чувствует свои отношения с мужем через восприятие драм, разыгрываемых героями мыльных опер; популярные романы выполняют эту функцию транслирования в широчайших масштабах. Что мы имеем перед собой, так это мир, который поглощает все личные факты и подавляет или отбрасывает прочь всякий, не интегрированный в него, личный опыт. То же самое относится к великим людям. Легенда о наших великих людях уже не отдана больше на откуп трубадурам и газетчикам. У нас есть теперь специалисты для этого рода работы. Куртис Макдуголл (Curtis D.MacDougall) показывает, как соединено в единое целое представление о Джоне Рокфеллере. Факты из его жизни, интерпретированные, освещенные, "удачно скомпонованные", выведены за пределы категорий истинности и ложности, и иллюзорный человек стал куда реальнее, чем сама реальность. Нельзя смешивать проблему нашего иллюзорного политического мира, созданного пропагандой, со старой проблемой, поднятой философами, учившими, что мы не знаем внешнего мира иначе, как при посредстве наших чувств, и что у нас нет никакой гарантии, что наши чувства не обманывают нас или даже что внешний мир существует, но во всяком случае мы можем воспринимать мир только через образы. Все же любители квазифилософских обобщений и старого изречения "Ничто не ново под луною" попытаются сопоставлять. Однако аналогия здесь несостоятельна. Существует целый мир различий между экспериментальным знанием факта и знанием его, профильтрованным сквозь словесный материал. Диоген уже ответил на этот вопрос. Этот мир представлений — не ложь; скорее, он допускает и принимает все интерпретации. По этой самой причине возможны всякого рода вариации информации, а также изгибы и повороты пропаганды. Поскольку мы живем в мире представлений, воздействие на массы может быть сведено к манипулированию символами. Если бы мы жили в микрокосме непосредственного опыта, такая манипуляция оказывала бы на нас незначительное воздействие. Важность этих символов дает возможность также и писателю стремительно менять свое мнение в соответствии с новейшей доктриной, с последним событием или с новым представлением о событиях1. Этот мир хорошо организован и охватывает собою буквально все. Целокупность событий, переведенных в систему символов, есть, по существу, завершенная система взглядов на мир. Поскольку все эти факты освещаются под одним и тем же углом зрения и действуют в рамках одной и той же системы, то даже строго направленная пропаганда формирует один и тот же тип иллюзорного мира. Этот мир нельзя считать ни продуктом какого-то индивидуального воззрения, ни результатом различных мнений. Он порождается мощным совместным применением средств массовой информации, а не каким-нибудь макиавеллиевским предначертанием или желанием обмануть и направить на ложный путь. Это невидимое, но глобальное создание, базирующееся на систематическом словесном переводе событий. Те, кто распределяет информа- 1 Этот мир дозволяет также каждому человеку принимать определенную позицию по социальному или политическому вопросу, чтобы чувствовать, что большинство (или даже все) на его стороне, вместе с ним: этот мир несет в себе возможность самопроизвольного просеивания новостей. Было бы очень трудно вычеркивать действительный индивидуальный опыт, но в мире, где опыт заменен символами, эти символы служат простейшим и эффективным средством, позволяющим вычеркнуть все, что расходится с нашими предвзятыми мнениями и предрассудками (см.: Lipset S. Opinion Formation in a Crisis Situation; Hyman H., Sheatsley P. The Current Status of American Opinion. // Both in Katz e.a. "Propaganda and Public Opinion"). цию, неизбежно организуют и этот перевод и в результате непрерывно усиливают, развивают, усложняют и оформляют этот мир представлений, который современный человек путает с действительностью. Все политические проблемы всплывают в этом мире. Когда факт превратился в факт общественного мнения — в политический факт, — он способен породить политическую проблему. В наши дни пропаганда — это творец почти всех политических проблем. Вряд ли отыщется какая-нибудь политическая проблема, которая не была бы первоначально порождена пропагандой; вряд ли найдется проблема, существующая объективно, сама по себе. Большинство политических проблем становится жизнеспособным, только если проблемы эти суть порождения пропаганды. Конечно, это не значит, что при нормальном развертывании политических событий не встает вопросов, требующих решения. Но сегодня не существует такого кризиса, такой острой проблемы, которые возникали бы помимо вмешательства пропаганды; манипуляция символами и апеллирование при помощи символов непосредственно к предрассудкам и предвзятым мнениям публики возводит целую сеть событий в ранг проблем путем формирования вокруг них общественного мнения. С того момента, когда на сцену выступает общественное мнение, вопрос нельзя больше игнорировать, по нему нельзя уже принять компромиссное решение. В таком случае необходимо чрезвычайное решение, и с течением времени проблема становится все более насущной. Понятно, что восстание в Алжире сначала было незначительным происшествием, в нем участвовало ничтожное меньшинство арабов. Тем не менее именно пропаганда оказала решающее воздействие в двух отношениях: во-первых, мобилизовала арабов и, во-вторых, пробудила мнение французов; проблеме таким образом был придан одновременно и неразрешимый, и крайне насущный характер. Мы привыкли считать, что проблема существует сама по себе; а информация будто бы лишь доводит факт ее существования до общественного мнения. На деле же все обстоит иначе. Общественное мнение не существует само по себе. Проблем самих по себе в наше время практически не существует. Механизм "информация — пропаганда" действует следующим образом: факты, известным образом интерпретированные, распространяются при помощи массовых средств; пропаганда создает вокруг них общественное мнение (общественное мнение реагирует только на событие, которому придан универсальный характер), затем общественное мнение ассимилирует факты, само в свою очередь реорганизуя их, и наделяет их способностью возбуждать в людях сильную эмоциональную реакцию. Потом пропаганда эксплуатирует предвидимую спонтанную реакцию на них и в тот же самый момент порождает политическую проблему. Общественное мнение кристаллизуется вокруг проблемы и требует ее решения, и вот уже кризиса невозможно больше избежать, потому что общественное мнение не примет умеренно-либеральных решений. Таким образом, пропаганда может что угодно обратить в драматическую проблему; с того момента, когда мнение появилось, существует и проблема, даже если бы вначале она была совершенно незначительной. Алжирская проблема была, конечно, очень драматичной и острой, даже несмотря на то, что почти на три четверти она вызвана к жизни элементами, противостоящими пропаганде. Возбужденность общественного мнения, вызванная пропагандой, — это реальность. Была, конечно, проблема социальная и экономическая, касающаяся внутренних отношений и эксплуатации, была демографическая проблема, но не было проблемы пропорционального соотношения национальностей ни для алжирского народа, ни для Французской Республики — все это было навязано, порождено пропагандой. Обратимся к не столь уж далекому прошлому, чтобы мы могли с меньшей пристрастностью рассмотреть вопрос о судетских немцах. Немцы в Чехословакии после 1918 г. были этническим и политическим меньшинством. В целом к ним относились неплохо. Объективно и официально они обладали равными правами с другими народами в Чехословакии. Однако они не пользовались вниманием и симпатией чехов и потому чувствовали некоторую стесненность и испытывали известные страдания, но все это оставалось в приемлемых рамках, и если судетские немцы имели основания для недовольства, то надо сказать, что на тех же основаниях обычно беспокоится всякий гражданин во всяком государстве. Но гитлеровская пропаганда ухватилась за это недовольство, за некоторые враждебные проявления и т.д., подняла их на щит, специфицировала и собрала воедино. Это раскрыло судетским немцам глаза, они вдруг поняли и всю глубину своего несчастья, и всю степень неприязни, с которой относятся к ним чехи. Потом немцы в Германии узнали, что именно на них лежит ответственность за своих братьев за границей; появился политический факт, и с этого момента он требовал своего разрешения. То же самое верно по отношению к евреям. Верно, конечно, что лишь в очень незначительных пределах можно допустить, что евреи представляют необычную группу внутри нации, — не столько явление странников, сколько странное явление. В интеллектуальных и финансовых кругах они занимают достойное место. Их можно, конечно, обвинить в некоторых недостатках, но не более, чем не-евреев! Тем не менее старые традиции возвели между ними и другими народами стену недоверия и враждебности. Но объективно в Германии, во Франции или в Америке еврейской проблемы не существует. Только пропаганда стягивает в некоторую точку то, за что можно порицать евреев. Она использует реальные факты, но интерпретирует их, представляет их публике определенным образом и т.д. Тогда-то и оформляется общественное мнение, и еврейство становится политической проблемой. Если Сартр и Куртис Макдуголл утверждают, что ключ к семитской проблеме следует искать не в недостатках евреев, а в антисемитской психологии, они отчасти правы, но они останавливаются на полпути. Они принимают во внимание только убежденного антисемита, причем лишь в точке зарождения этого феномена; но убежденный антисемит обретает значимость, только если находит поддержку у общественного мнения. Если бы антисемитизм оставался просто убеждением, настроением некоторых людей, он не повлек бы за собой серьезных последствий. Но пропаганда превращает это настроение в элемент общественного подхода. Только с этого момента можно говорить о появлении еврейского вопроса, и резкое возрастание антисемитских настроений будет одновременно базироваться на некоторых скрытых, едва зародившихся естественных тенденциях к предрассудку и на известных всем (хотя и не исключительно семитских) недостатках евреев. Элемент агрессивности, сообщаемый пропагандой политическому факту, проистекает из широты распространения; поскольку еврейская проблема однажды была поднята на щит, она обнаруживается не только в нацистской Германии, но также и в Соединенных Штатах, и в Советском Союзе; она оказывается наделенной силой экспансивности, потому что она стала проблемой. Таким же образом мы могли бы проанализировать положение в Берлине с 1950 г. или израильско-египетский конфликт. Массы привлекаются к участию, чтобы поддержать ту или иную сторону, т.е. встать в определенное отношение к появившейся проблеме. До начала такой пропагандистской операции массы оставались аморфными. Только пропаганда фокусирует их отношение, политические факты преобразует в политические проблемы, что подразумевает необходимость их решения (даже если на деле они вовсе не являются проблемами), чтобы было получено удовлетворение, — не теми, кто непосредственно заинтересован, а теми, кто растревожен и поднят на ноги общественным мнением. Тогда уже правительство не может больше игнорировать общественное мнение и должно ответить на то, что обычный человек считает проблемой. Ибо политическая реальность существует здесь и нигде больше. Пока факты не затронули общественного мнения, пока информация довольствуется некоторой непрерывностью и передается наряду с пропагандой, в стране, на которую обрушивается тьма туманных новостей, не будет никаких реальных политических проблем. Не было проблемы Гетлинга, была только проблема Розенберга. Сегодня нет проблемы вьетнамской бойни и жертв в Северном Вьетнаме, как не было убийств и страданий в первые годы теперешнего пекинского режима, но во Франции была проблема насилия, применяемого в Алжире. В глазах французов нет проблемы антисемитизма в Советском Союзе, но есть проблема американского и южноафриканского расизма. Каково положение тибетцев под аннексией коммунистического Китая или кубинцев под диктаторской властью Кастро? Когда информация стушевывается в стране, то политические проблемы не тревожат больше общественного мнения, — они остаются реальными только для врагов существующего режима, а приглушенная информация распространяется неорганизованными индивидами. Скажем иначе: общественное мнение, если оно не вызвано пропагандой, способно оказывать воздействие только на демократические режимы, но не может быть направлено против авторитарных режимов, которые отметают факты и проблемы. Вовсе нетрудно показать, что мнения, протестующие против несправедливостей демократических устройств, базируются на фактах, тогда как мнения, идущие вразрез с идеологией тоталитарных режимов, суть только результат пропаганды — и эти соображения в значительной мере справедливы. Кампания во Франции против репрессий во время войны в Алжире была вполне оправдана, и это доказывает, что демократия все еще действовала. Но это служит в то же время свидетельством слабости демократического режима. Общественное мнение, соответственно реагирующее на подобные скандальные случаи, может обратиться против господствующего режима и требовать другого режима, который по необходимости будет уже диктатурой, где все факты окажутся разрушенными. С того момента все пойдет хорошо. Но может ли демократический режим позволить вовлечь себя в битву с демократическим общественным мнением во имя демократии? Ощущение реальности существования политической проблемы в дальнейшем усиливается в процессе формирования общественного мнения, когда действуют две противоречащие друг другу системы пропаганды. Если нередко и кажется, что два враждующие направления пропаганды в условиях демократии разрушают описанный выше механизм, то в действительности происходит совсем иное. Когда в толкованиях факта появляются расхождения, на сцену выступает агностицизм: об этом-де невозможно ничего знать. Таким путем, с одной стороны, подтверждается чисто фиктивный характер политического факта. Подобное отношение часто наблюдается в странах, где два направления пропаганды одинаковой силы противостоят одно другому, и это сопровождается определенной утратой интереса публики к политической жизни. Политика в таком случае воспринимается как игра, от которой общественное мнение устает и из которой оно вовсе выходит. Это может быть как раз тот из важных фактов, который характеризует французскую политическую жизнь с 1948 г. Но, с другой стороны, общественное мнение перед лицом противоречащих одно другому заявлений обычно разделяется по направлениям, не имеющим ничего общего с фактами. Мы принимаем некоторые утверждения не потому, что мы убедились на опыте в их справедливости, а потому, что они согласуются с нашими предрассудками, соответствуют нашей среде и т.д. (сюда относятся все иррациональные факторы, которые определяют общественное мнение). Или же потому, что одна пропаганда взяла верх над другой. Но даже если факты вызывают сомнения или колебания, общественное мнение в целом, поставленное перед лицом противоречащих друг другу пропагандистских заявлений, приходит к выводу, что существует серьезная "проблема"; поэтому антисемитизм создал еврейскую проблему не только для антисемитов, а для каждого. Проблема возникает даже для тех, кто отвергает антисемитизм; и в силу того простого факта, что общественное мнение разделилось, проблема становится все серьезнее и масштаб ее все более расширяется. С того момента, когда два направления во мнениях, соответственно двум различным направлениям пропаганды, противопостави-лись друг другу, разделенность мнений, а также полемика и взаимная ненависть, порождаемые этим, сами становятся политической проблемой: односторонняя и двусторонняя пропаганда приходят к совершенно одинаковым результатам, хотя и совершенно различными путями. Получается, что "равнодушные" к политике люди при наличии двух противоречащих пропагандистских тенденций все в большей и большей степени оказываются в курсе политических проблем и все реже и реже оказываются в состоянии защитить себя от подобной инфекции. Пропаганда не только преобразует конкретные факты в факты политические, а затем и в политические проблемы, но может выбрать в качестве отправного момента какие-нибудь иллюзорные факты, даже если большая часть публики знает, что этих фактов не существует. Из множества примеров рассмотрим лишь один. Когда Сталин находился у власти, коммунистическая пропаганда, ратующая за сохранение мира, объективно не соответствовала советской политике. Между 1948 и 1952 гг. Сталин не сделал ни одного конкретного шага, направленного на сохранение мира и ослабление международной напряженности. То, что предлагал Советский Союз, как оказывалось, совершенно не могло "работать". В тот же самый период Советский Союз оснащал свою армию и усиливал военные приготовления. Тем не менее, несмотря на вопиющее отсутствие фактов, пропаганда от имени борцов за мир, определяя проблему мира в коммунистических терминах, затушевывала тем самым все некоммунистические движения за мир и сумела убедить мировое общественное мнение в реальности стремления Соединенных Штатов к войне. Эта пропаганда монополизировала слово "мир", сохранив его за Советским Союзом и коммунизмом, и сделала его символом языка и подхода коммунистов. Мы говорим здесь не о верующих в коммунизм или сочувствующих ему, не о скрытых или явных коммунистах; эта пропаганда захватила всех. Даже антикоммунисты вынуждены были признавать проблему мира в той форме, в какой она была поставлена пропагандой. Поэтому каждый, кто боролся за мир, подозревался в коммунистическом вероисповедании, и общественное мнение в целом было убеждено, что никто, кроме коммунистов, ничего не делает для упрочения мира'. Один студент настаивал, что воинственные речи Хрущева в ООН в октябре 1960 г. следует считать пацифистским актом, поскольку из его уст постоянно сыпались угрозы забросать бомбами всех, кто не желал соглашаться с ним. Так, иногда мы становимся свидетелями спора между защитниками и противниками какого-нибудь дела, почвой которому служит такой факт, по-видимому, иллюзорный или по крайней мере неверифицируемый. Кур-тис Макдуголл провел анализ, доказывающий, что защитить себя от иллюзорного факта невозможно. Возьмем к примеру инциденты в связи с забастовкой, о которой сообщает только одна газета. Неопровержимое (но вымышленное) свидетельство представлено на ее полосах. Рабочая пресса, не сумев доказать противоположное, примется искать объяснение и оправдание этому факту, и конечно, забавно видеть, как разворачиваются дебаты по поводу интерпретации несуществующего факта. Если после длительной проверки обнаружится, что этого факта не существует, то его опровержение никак не воздействует на публику; она забыла факт, но сохранила общее впечатление о забастовке и о споре. Делать что-нибудь из ничего — создавать политические проблемы из ничего — это одна из самых изумительных способностей пропаганды. Примером тому может 1 До противоречия почти никому нет никакого дела: китайский текст 1956 г. гласит буквально следующее: "Китай — это прежде всего созидатель мира. Мы готовы начать войну на Формозе, чтобы принести людям мир" (См.: Albig J. Modern Public Opinion. P.308). служить пропагандистская кампания Хрущева в ноябре 1957 г. Турция, заявлял он, готовит нападение на Сирию; подробный план операции находится в руках советского Генерального штаба, дата операции известна, маневры НАТО в Средиземном море направлены на поддержку Турции. Это заявление наносило оскорбление Мендересу и содержало угрозу в адрес Турции. В результате к границам стягивались войска. Ожидались широкие военные действия. Однако, как впоследствии стало известно, все это было абсолютно беспочвенно, за этим не стояло никаких фактов. Больше того, лишь месяц спустя Хрущев заявил, что никакой опасности нет, что дело теперь находится в стадии разрядки напряженности, даже несмотря на то, что невозможно было найти никакой другой разрядки напряженности, кроме того, что было снято прежнее заявление об опасности. Какой ни была бы цель его кампании (вероятно, теснее привязать Сирию к СССР), она явно была создана из ничего; в течение двух недель люди были перевозбуждены, а иные испытывали ужас от ... ничего. То же самое верно по отношению к берлинскому кризису в феврале 1959 г. жүктеу/скачать 1.49 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|