Эрос невозможного история психоанализа в россии

Сабина Шпильрейн

Фрейд не жалеет слов, чтобы утешить любимого ученика, попавшего в трудную, но, впрочем, обычную для „нашего ремесла" ситуацию: „Быть израненным и оклеветанным самой любовью, с которой мы работаем, — таковы издержки нашего ремесла, и мы, конечно, не откажемся от него по причине этих издержек". Разве можно быть в сделке с дьяволом и бояться огня? — цитирует Фрейд Гете, называя его „Вашим дедом": существовала легенда, что Юнг — потомок Гете. И еще Фрейд утешает ученика тем, что приглашает его „дорогую супругу" на обед.

На этот раз Юнг отвечает без промедления. „Дорогой профессор Фрейд, я должен сразу Вам ответить. Ваши добрые слова успокоили и ободрили меня. Вы можете быть уверены, не только сейчас, но и в будущем, что ничего подобного тому, что у Вас было с Флиссом, не случится со мной... я не изменю психоанализу", — уверяет он, хотя Фрейд пока что его в этом и не подозревает. „Последние полмесяца дьявол изводил меня невротической неблагодарностью" — зачем-то добавляет он, используя только что употребленную Фрейдом формулу.

Учитель писал о „невротической неблагодарности отвергнутой женщины", а ученик — о подобных чувствах к нему самого дьявола. Выражение довольно неудачное: почему дьявол должен быть благодарен Юнгу, да и может ли тот быть невротиком? Подстановка, конечно, выражает подлинные чувства Юнга к этой женщине, которая для него сейчас подобна дьяволу. Впрочем, женщины-то никакой нет: „История, которую распространяет Мутман, для меня звучит по-китайски. У меня никогда не было любовницы и я самый безупречный из супругов. Можете представить себе мою яростную моральную реакцию! Я просто не могу себе представить, как это может быть. Не думаю, что это та же дама. Такие истории приводят меня в ужас".

Юнг, похоже, фальшивит. Он наверное знает, что слухи идут о связи его с той самой женщиной, о которой он только что поторопился сообщить учителю. И хорошо, что сам успел: а не почувствовал бы опасности, конечно, и не сообщил бы. Ему есть чего бояться, и именно поэтому он, вроде не имея для того оснований, вспоминает столь болезненный для Фрейда разрыв с другом его молодости В. Флиссом и наивно обещает, что с ним, Юнгом, ничего подобного не случится. Фрейд наверняка обратил внимание на ошибки стиля и чувств своего „наследного принца".

Прошло немало — два с лишним месяца с тех пор, как Фрейд получил первые известия о скандальном романе Юнга со своей пациенткой, и вот 30 мая 1909 года он получает такое письмо: „Дорогой профессор Фрейд! Я была бы крайне благодарна Вам, если бы Вы могли дать мне короткую аудиенцию. Речь идет о деле, крайне важном для меня и, вероятно, интересном для Вас. Если это возможно, я прошу заранее информировать меня об удобном для Вас времени, поскольку я работаю интерном в больнице и мне нужно будет договориться о замене во время моего отсутствия. Вероятно, Вы думаете, что я навязчивая любительница знаменитостей, которая хочет потрясти Вас каким-нибудь жалким школьным проектом в надежде „перевернуть мир" или что-то в этом роде. Поверьте, не это приведет меня к вам. Мое положение крайне щекотливое.

С глубоким уважением и в ожидании Вашего ответа С. Шпильрейн".

Шпилърейн, видимо, столько раз за свою жизнь за границей сталкивалась с одним из „русских стереотипов" — ожиданием западных людей, что все русские хотят переделать мир, что посчитала нужным сразу заявить Фрейду, что у нее другие интересы. Это ей не помогло.

Как раз в это время Юнга посещает М.Асатиани, молодой московский психиатр, увлеченный психоанализом, но жалующийся на отсутствие терапевтических результатов. Юнг пишет Фрейду, что неэффективность Асатиани, кроме несовершенства его искусства, связана с „особенностями русского материала, где индивид также мало дифференцирован, как рыба в стае. Там первым делом надо решать проблемы, связанные с массами". Впрочем, Асатиани не знал немецкого и разговор шел через переводчика, что вызывало у Юнга, по его признанию, особенное утомление.

Была ли переводчицей Сабина? Уверенно судить нельзя, в Бургольцле были и другие русские. Но состояние Юнга — утомление от перевода, раздражение по поводу русских вообще — вызвано, конечно, развивающейся ситуацией. Интересно, как совпал взгляд Юнга на Россию с идеями тех, кто, подобно большевикам, тоже считал, что в России первым делом надо решать проблемы, связанные с массами.

Впрочем, как раз в эти дни Юнг с женой переезжают в новый дом на берегу тихого швейцарского озера, где проживут всю жизнь. Поздравления Фрейда вряд ли его порадовали: „Дорогой друг! Ура Вашему новому дому. Я мог бы кричать это громче и дольше, если бы не знал, как Вы, швейцарцы, не любите эмоциональных эффектов. Разумеется, я понимаю Ваше молчание и даже сейчас оставил бы Вам больше времени, если бы другое письмо — я прилагаю его — не дошло до меня одновременно с Вашим. Ведьма! Кто она такая? Болтунья, сплетница, параноичка? Если Вы что-нибудь знаете об авторе или имеете по этому поводу какое-то мнение — отправьте мне короткую телеграмму. В ином случае не утруждайте себя. Если я не услышу ничего от Вас, я буду считать, что Вам ничего не известно. Ваш русский (я вновь восхищаюсь Вашим терпением или, скорее, смирением), вероятно, носится с какими-нибудь утопическими идеями о терапии, которая спасет мир, и чувствует, что его работа не делает этого достаточно быстро. Русским, мне кажется, особенно недостает умения кропотливо работать. С самыми наилучшими пожеланиями Вам, Вашей жене и детям в новом доме Ваш Фрейд" .

Это письмо Фрейда интересно в нескольких аспектах. Во-первых, в только что полученном письме от Шпильрейн Фрейд не нашел никаких указаний на Юнга, кроме разве что ее цюрихского адреса. Тем не менее он пересылает письмо Юнгу со столь определенными комментариями, что не оставляет сомнений в том, сколь многое ему известно. Далее, Фрейд без паузы переходит к русским, восхищается смирением Юнга в общении с ними и приписывает им утопические идеи и неумение кропотливо работать. При этом он, возможно, думает о письме Шпильрейн, которая заявила ему, что не собирается переворачивать мир, и вместе с тем сама не работает и мешает работать Юнгу. В это время Фрейд уже переориентируется в своих деловых планах на Америку и может позволить себе пренебрежительно отозваться о русских. Фрейлейн Шпильрейн он отсылает сухое письмо, в котором отказывает ей в приеме и предлагает письменно изложить мотивы ее просьбы.

(Из дневника Сабины Щпильрейн) „Жизнь переполнена формальностями, которые надо уважать, если не хочешь, чтобы они тебя задавили. Все это слишком известно. На сегодня хватит. Я не сумела написать главного — что мой друг любит меня. Об этом потом". 4 июня 1909 года Юнг послал Фрейду, по требованию последнего, телеграмму, и в тот же день длинное письмо. В отчаянной попытке и сохранить доверие Фрейда, и остановить Шпилърейн, чтобы не допустить дальнейшей огласки, Юнг сообщает Фрейду многое, хотя, как мы вскоре увидим, не все. Он обвиняет Шпильрейн в попытке соблазнить терапевта, интерпретирует ее действия как месть за отказ удовлетворить ее обычные истерические притязания и сравнивает ее с Гроссом, к которому Фрейд относится как к предателю. Тем не менее он называет Шпильрейн своим „пробным психоаналитическим случаем", признается, что он годами продолжал с ней дружеские отношения „до тех пор, пока не закрутилась карусель, которой я не ожидал". Из всех его пациентов, пишет он, только Шпильрейн и Гроссу он дарил столько дружбы, и ни с кого из них не пожал столько горя. Фрейд отвечал, что объяснения Юнга подтвердили его догадки.

„Таких переживаний, хоть они и болезненны, избежать невозможно. Без них мы не будем знать реальную жизнь и то, с чем нам приходится иметь дело. Сам я никогда так не попадался, но был близок к этому множество раз и выбирался с трудом. Думаю, меня спасла только беспощадная необходимость, двигавшая моей рабЪтой, да еще то, что я был на 10 лет старше Вас, когда пришел к психоанализу. Но никакого серьезного вреда не нанесено. Они (эти переживания) лишь помогают нам выработать толстую кожу, которая нам необходима, и управлять „контрперсносом", который в конечном итоге является постоянной проблемой любого из нас. Они учат нас направлять наши собственные аффекты к наилучшей цели".

Фрейд остается здесь таким, каким был всегда — трезвым, ироничным, жестким моралистом. „Эти женщины стремятся очаровать нас любыми способами, они доводят их до психологического совершенства, пока не достигают своей цели. В этом один из величайших спектаклей природы. Конечно, от того, получилось у них или нет, вся картина разительно меняется". Он советует ученику извлечь пользу и из этого, утешает его, поддерживает доверительным рукопожатием... И все же для него картина полностью меняется от того, достигла соблазнительница своей цели или нет. Сам он никогда „так" не попадался.

Но главное, он учится на чужих ошибках. В этом письме звучит новое, пока еще в кавычках, понятие контрпереноса, которым обозначается чувство аналитика к своему пациенту или пациентке, в котором, естественно, проявляются собственные проблемы аналитика. От осознания этих проблем зависит профессионализм аналитика и ход любого анализа. Можно предполагать (как это делает французский историк психоанализа А. де Мижоля), что значение контрпереноса было понято Фрейдом именно тогда, когда он разбирался в трудностях молодого Юнга, возникших при терапии его русской пациентки. Публично Фрейд впервые рассказал о контрпереносе при первой благоприятной возможности, на Нюрнбергском Конгрессе, в апреле 1910 года.

Сабине Фрейд направляет новое письмо, в котором, не осуждая Юнга, предлагает ей „подавить и вырвать из своей души чувства, которые живут дольше близких отношений". Он уклоняется от своего участия и вмешательства, хотя тон письма оставляет Сабине надежду на развитие интриги, которой она не преминула воспользоваться.

Юнг продолжает каяться в своем „теологическом", как иронизировал Фрейд, стиле: „Слишком глупо для меня, Вашего «сына и наследника», так глупо проматывать Ваше наследство". Фрейд в ответ умоляет его „не заходить слишком далеко в отреагировании и раскаянии" и в назидание приводит такую метафору: „Помните отличную фразу Лассаля о том, как у химика треснула пробирка, а он, «лишь нахмурив брови на сопротивление материи, продолжал делать свое дело». С той материей, с которой мы работаем, никогда нельзя будет избежать маленьких лабораторных взрывов. Может, мы недостаточно закрепили пробирку или нагрели ее чересчур быстро. Так мы понимаем, какая доля опасности лежит в природе вещей и какая — в нашем способе обращения с ними". В этот период у Фрейда появляется манера передавать в письмах привет супруге Юнга.

Между тем развивается довольно грязная ситуация, в которую вовлекаются родители Сабины, жена Юнга и, конечно, Фрейд. Сабина продолжает делиться с ним новыми подробностями, для того якобы, чтобы тот продемонстрировал ей, что Юнг достоин любви и не подлец. Она отвергает совет Фрейда подавить свое чувство не потому, что это невозможно, а потому, что это кажется ей ненужным: если она выбросит из своей души Юнга, то не сможет полюбить больше никого; если же оставит дверь открытой, то в нее войдет когда-нибудь другой человек. Мать Сабины получает анонимное письмо, в авторстве которого Сабина подозревает жену Юнга Эмму. Наконец, матери пишет сам Юнг.

В своем холодном письме Юнг разграничивает роль врача и любовника таким образом: врачу платят за его работу, и потому он точно знает ее границы. Мужчина и женщина, с другой стороны, не могут бесконечно поддерживать одни только дружеские отношения. Поэтому Юнг всерьез предлагал госпоже Шпильрейн начать отныне платить „надлежащую компенсацию" за то, чтобы он, Юнг, строго придерживался роли врача, и даже назначал цену. Если же он останется другом Сабины, ее матери придется надеяться только на судьбу. „Никто не может помешать двум друзьям делать то, что они захотят".

Все это было бы нормально, если бы происходило на ином этапе отношений. Сейчас делать такие предложения поздно. Все уже случилось, это признает и сам Юнг: „Я превратился из ее доктора в ее друга тогда, когда отказался от попыток подавить свои чувства. Я легко мог оставить свою роль врача потому, что не нес в данном случае профессиональных обязательств, так как не получал плату за лечение. Именно это последнее определяет границы роли врача". В этих обстоятельствах вернуться обратно в роль врача невозможно, и предложение Юнга платить ему 10 франков в час выглядит как неумная месть.

Родители Сабины были на редкость трезвые люди. 13 июня 1909 года она писала Фрейду: „Мне повезло, что мои родители так разумно реагируют на эти события. Я рассказала подробности нашего расставания моей маме, а она передала все папе, который сказал

только: «Люди делают из него Бога, а он всего лишь обычный человек. Я рад, что она дала ему пощечину. Мне следовало сделать это самому. Пусть она делает то, что считает нужным. Она вполне может позаботиться о себе сама»" (33). Позже Фрейд познакомится с отцом Сабины Нафтулом Шпильрейном и будет с уважением вспоминать его спустя долгие годы.

В 1915 году Фрейд в своей статье „Замечания о любви в перенесении" писал так: стоит в процессе анализа появиться любви между аналитиком и пациентом, как „вся сцена совершенно меняется, как будто бы игра сменилась ворвавшейся внезапно действительностью, словно пожар вспыхнул во время театрального действия". Перенос, без которого анализ попросту невозможен, неравнозначен любви; но любовь — одна из самых острых и интенсивных его форм, благоприятствующих, при должном искусстве терапевта, наиболее эффективному лечению. Понятно, не все из пациентов и их родственников с этим согласятся. „Те из родных, которые согласны с отношением Толстого к этой проблеме, могут остаться при полном обладании женой или дочерью, но должны постараться примириться с тем, что у них останется невроз и связанное с ним нарушение способности любить". При этом любовь, возникшая в анализе, не должна, считает Фрейд, находить удовлетворение в сексуальном контакте. „Лечение должно быть произведено в воздержании", и это не столько этический принцип, сколько терапевтическая необходимость: „Я хочу выдвинуть основное положение, что необходимо сохранить у больного потребность и тоску как силы, побуждающие к работе и изменению". Подавление любовного переживания пациентом не менее опасно, чем его удовлетворение, и задача врача — искать сложный баланс между этими простыми возможностями. „Единственный правильный путь — относиться к любовному переживанию как к чему-то символическому, подчеркивая роль сопротивления в этой любви, но и не оспаривая ее истинный характер".

Что случится, спрашивает Фрейд себя и поколения своих последователей, если врач удовлетворит влечение пациентки (или пациента), дав свободу своим чувствам контрпереноса? „Пациентка достигла бы своей цели, врач — никогда". Фрейд объясняет это еврейским анекдотом о том, как к умирающему страховому агенту пришел пастор. Беседа длилась так долго, что у родственников возникла надежда, что больной перед смертью будет обращен в истинную веру. Наконец дверь открылась: пастор вышел застрахованным *.

(Из дневника Сабины Шпильрейн, 11 сентября 1910 года)

„У меня были две тяжелые ночи. Любовь к моему другу переполняет меня безумным жаром. В какие-то моменты я яростно сопротивляюсь, в другие — даю ему целовать каждый мой палец и прижимаюсь к его губам, почти теряя сознание от любви. Как глупо писать об этом! Я, обычно такая сдержанная, предаюсь этим фантазиям! Но как я могу противостоять этой дикой силе? Сейчас я сижу, усталая от этих бурь, и твержу себе: только не это! Лучше абсолютно чистая дружба а сН^апсе. То, что он любит меня, — это точно, но... «есть еще но», как говорил наш учитель естественной истории: мой друг женат".

Юнг писал Фрейду 21 июня 1909 года: „У меня хорошие новости. Пожалуй, я видел историю со Шпильрейн в слишком черном свете. После разрыва с ней я был почти уверен в ее предательстве и был разочарован лишь банальностью формы, которую оно приняло. Позавчера она появилась у меня дома, и мы имели вполне приличную беседу, в которой выяснилось, что ходящие обо мне слухи распространялись вовсе не ей. Мои идеи отношений, вполне понятные в данных обстоятельствах, приписывали эти слухи ей, но я готов немедленно отказаться от них".

Трудно даже представить себе, чего стоило Юнгу это письмо. Ему приходится признать полную неправильность своего клинического видения. Он признает даже то, что сексуальные ухищрения Сабины были его иллюзией: „Я воображал, что веду теоретический разговор, но, естественно, в глубине прятался Эрос. Я приписывал все остальные желания и надежды моей пациентке и не видел их в самом себе". Более того, он утверждает теперь, что пациентка сама сумела освободить себя от переноса, сделав это „самым замечательным и изящным способом и не испытала рецидива (если не считать пароксизма плача после расставания)". Он более не обвиняет ее ни в истерии, ни в шантаже, полностью принимая и повторяя ее мотивировки: „Ее намерение прийти к Вам не было желанием интриги, она лишь хотела проложить дорогу для разговора со мной". Он признается теперь, хотя и не вполне отчетливо, в совершенном грехе, и раскаивается во всем, что было после: „Не впадая в бесполезные угрызения совести, я тем не менее сожалею о грехе, который совершил, и не обвиняю более во всем случившемся честолюбивые надежды моей бывшей пациентки".

Но признаваясь в том, что его письмо к матери Сабины было обманом, он дает этому письму объяснение, которое не только для Фрейда, но и для любого взрослого человека тоже выглядит обманом: „Когда ситуация накалилась до такой степени, что продолжение отношений неизбежно вело к половому акту, я защитил себя способом, который не может быть морально оправдан... Я написал ее матери, что не являюсь средством удовлетворения сексуальных желаний ее дочери, а всего лишь ее врачом, и что мать должна освободить меня от нее. В свете того факта, что пациентка незадолго до того была моим другом и пользовалась полным моим доверием, это письмо было обманом, в котором я с трудом признаюсь Вам как моему отцу".

И, наконец, он просит у своего учителя, символического отца и более чем реального конкурента помощи, а пожалуй и соучастия: тот должен документально подтвердить Сабине „полную честность" своего ученика и выполнить этим одно из условий капитуляции. „Теперь я обращаюсь к Вам с просьбой о помощи: напишите, пожалуйста, фрейлейн Шпильрейн о том, что я полностью проинформировал Вас об этом деле, и особенно о письме к ее родителям, о котором я особенно сожалею. Я хочу дать моей пациентке хотя бы это удовлетворение: что Вы и она знаете о моей «полной честности». Я множество раз прошу у Вас прощения, потому что это из-за моей глупости Вы попали в столь запутанную ситуацию". Длинное письмо кончается безуспешной попыткой последовать совету Фрейда и извлечь из ситуации хоть какую-то пользу: „Все же теперь я крайне рад тому, что в конце концов я не ошибся в характере моей пациентки. В противном случае меня грызли бы сомнения в точности моих оценок, и это могло бы стать серьезной помехой в моей работе".

Юнг, психиатр, автор блестящих научных работ, ближайший ученик и наследник Фрейда, проиграл н вынужден признать в унизительной форме свое поражение. И кому проиграл? — своей бывшей пациентке, которой шеф его ставил шизофрению. И в чем? — в профессиональной для него сфере, в „ремесле отношений", в переработке переноса, в соотнесении чувств с реальностью. А что проиграл?

Тремя днями спустя, выполняя практически невыполнимую просьбу ученика засвидетельствовать его „полную честность", Фрейд писал Сабине Шпильрейн: „Дорогая коллега, сегодня я узнал от самого д-ра Юнга о деле, бывшем поводом для визита, который Вы хотели мне нанести, и теперь я понимаю, что одну сторону дела я угадал верно, но другую выстроил неправильно и в ущерб Вам. Я должен просить у Вас прощения за эту ошибку. Впрочем, тот факт, что, как признает и мой юный друг, оплошность совершил мужчина, а не женщина, удовлетворяет мое желание видеть женщину в самом лучшем свете. Пожалуйста, примите это выражение моей симпатии к достойному способу, которым Вы разрешили конфликт. Преданный Вам Фрейд".

В очередной раз успокаивая Юнга, Фрейд мимоходом замечает: „Возможно, я слишком расположен в Вашу пользу". Теперь ему хочется что-нибудь узнать о том, кто такая эта фрейлейн Шпильрейн. „Удивительно неуклюжий стиль — она часом не иностранка?" — интересуется он у Юнга. Тот теперь опаздывает с ответом. Наконец он пишет Фрейду: „Прежде всего хочу Вас поблагодарить за Вашу помощь со Шпильрейн, которая теперь вполне успокоилась. Снова я увидел вещи в слишком черном свете. Фр. Ш. русская, отсюда и стиль...".

Итак, Фрейд впервые узнает, что Шпильрейн русская. Значит, только сейчас он мог понять, что героиня любовной истории Юнга — та самая русская пациентка, чью „историю с дефекацией" Юнг когда-то ему излагал. Фрейд с трудом, но мог бы найти в своих бумагах то письмо — оно было вторым письмом Юнга в его архиве, теперь же их около сотни. Удивительное, если вдуматься теперь, письмо: Юнг спрашивает мнение о 20-летней пациентке, больной, как пишет, в течение последних 6 лет — а рассказывает только об анальных играх 3-4-летнего возраста; просит проконсультировать трудный случай —• ни слова не говоря о том, чем же он труден; спрашивает совета — но не сообщает, что делает, что собирается делать... То письмо само было симптомом: в борьбе с незнакомым ему чувством, в попытке понять собственное всколыхнувшееся бессознательное Юнгу самому нужен был аналитик. За этим он и обратился к Фрейду. Но, как любой пациент, он не мог сформулировать проблему, скрыл то, что волновало его на деле, и выдал свое письмо за проявление профессионального интереса. А Фрейд принял все это за чистую монету, стал рассуждать об анальном характере. И потом Юнг не раз просил совета по поводу той же„ девушки — и скрывал свои чувства, не называл даже фамилии... А фамилия не случайная — в психоанализе, учил Фрейд, нет ничего случайного, каждая деталь полна смысла: 5р1е1геш по-немецки — „чистая игра".

Позже Юнг будет считать, что „причина патогенного конфликта находится большей частью в настоящем моменте", а пациенты „часто имеют выраженную тенденцию объяснять свои болезни переживаниями далекого прошлого, отвлекая тем самым внимание аналитика от актуального настоящего к фальшивым следам прошлого". Именно это сделал тогда сам Юнг в своей попытке поделиться с Фрейдом важными и неясными еще ему самому переживаниями, не дав Фрейду никакого ключа к пониманию реального характера того, что его беспокоит, и отвлекая его внимание от себя в настоящем к давним событиям в жизни его пациентки. Поведение Юнга в этот момент прямо соответствует клиническому стереотипу поведения невротика в начале терапии — амбивалентному, ищущему помощи от аналитика и близости с ним и одновременно проникнутому страхом, что аналитик поймет подлинный характер его проблем, и потому подставляющего вместо них то одну, то другую фальшивку.