Фатальный фатали

Ропщет Ахунд-Алескер — чего-то, выходит, и он недопонимает, думает Фатали. Бакиханов недоволен — и он тоже вроде неопытного кузнеца: то молотком по шляпке гвоздя, а то промахнется и — по подкове! И чего спешил в отставку выйти?! Застрял на полковнике, а был бы теперь генералом, земляки бы гордились!... А Бакиханов изумлен: «Ох, и наивен ты, Фатали! Так, как они со своими подданными, даже ханы Шах-Аббаса и те не обращались!»

«А ты сам как? А твои крестьяне?!» Может, ты и прав, думает Фатали, но краю нужен покой, он устал, измотался от междоусобиц! неуверенности! разбоев! диких набегов! как в окружении сильных и больших государств удержаться?! И — лучше царь, чем шах (и чем султан!).

Ведь вот же — бежал из Ирана Фазил-хан Шейда (кто с Пушкиным встретился: северный поэт на юг, а южный — на север, с извинительной поездкой, ибо посланника российского фанатики убили), бывший учитель сыновей наследного принца Аббас-Мирзы (ездил в Петербург со своим питомцем Хосров-Мирзой)

Фатали поручено опекать беглого поэта, тот ему в отцы годится.

Поэма о Пушкине?! и тут же Фазил-хан рассказал о встрече с ним. Фатали уже слышал, но от кого?!

— Он часто поглядывал на мои крашенные хной ногти, мне было смешно, когда он какие-то высокопарные слова, будто на приеме у Шах-Аббаса, я его перебил. Дорогой мой человек, говорю ему, не надо, давай проще, ведь мы с тобой поэты, и я не шах и не султан турецкий!

Перстень на указательном пальце, а часы спрятаны, видимо, эти! — золотая цепочка прикреплена к жилету; а об этих подарках, помнит Фатали, еще в их семье говорили, потом Бакиханов: «Прочел бездарную оду, возвеличил Россию и императора, иранские поэты все одописцы!»

— Ну как? червонцы сохранил? — при Фатали спросил Бакиханов у Фазил-хана.

Еще в те далекие годы, когда тот с Хосров-Мирзой приезжал в Тифлис, они виделись, и Бакиханов резко, станет он сдерживать гнев при сыне наследного принца! высказался против тегеранских властей, которые не смогли защитить!

— Как жить-то будешь? — спрашивает Бакиха нов. — Смотри, здесь немало шахских сыщиков — не попадись в их руки! И по ночам не вздумай по берегу Куры, — убьют и в воду! С голоду, думаю, не умрешь, — дадут тебе пенсию, да и за стихи — по червонцу за бейт, рази шаха и славь царя!

Даже Фазил-хан Шейда сбежал в Россию! И нечего, выходит, бунтовать горским племенам, угомонились бы, как другие, пошла б спокойная жизнь.

Но уж очень оскорбительный у воззваний тон! это ж гордые горцы! «Наши войска истребят ваши аулы и все имущество ваше, и вы навсегда лишитесь земель (!), ныне вами занимаемых» (?!); мол, пришли вы откуда-то неведомо, а мы здесь еще до вас. Но отчего ж царские бегут к горцам?! И немало пленных!

«Я бы этих беглецов!» И не может Головин придумать более страшной казни, чем есть: сожжение сел, истребление припасов, угон скота, пепелища на всем пути — карать и карать! Старик с обгорелыми бровями и бородой. Девочка над трупом матери, вся измазанная сажей. Пристреленная, но недобитая собака скулит и лижет рану. Что еще?

Шамиль: «Знайте, что те, кто перебежал к нам, стали чистыми!»

— Эй! — кричит кто-то в ауле. — Из этой миски есть нельзя! из нее гяур ел! испоганил рот — пойди умойся в реке! только далеко не ходи, на той стороне гяуры, убьют тебя!

И генералы, генералы! Тут одно дело намечается! Но ни звука: убийство Шамиля. Или хотя бы его мюрида Ахверды-Магому. «Жаль, Хаджи-Мурата упустили, бежал, — сокрушается Головин. — Почти наш человек! это он убил Гамзат-бека, вся Авария через Хаджи-Мурата была нам верна! — с чего б такая доверительность Головина? — Арестовав, унизили, да-с!»

А о карательном отряде генерала Бакунина в селение Цельмес, где укрылся тогда после побега Хаджи-Мурат, рассказал Фатали сам Хаджи в минуту смятения в Тифлисе, уже замышляя новый побег, они смотрели итальянскую оперу в новом тифлисском театре. Сначала у Фатали о Нухе спросил: кто у него там и как найти? а потом о Бакунине: «Андийские войска от Шамиля помогли, бежали урусы, а генерал погиб». И вдруг: «Не верят мне! Ложь все! Я должен быть в Нухе! Оттуда я пошлю человека к Шамилю! Он не смеет убить мою семью!»

— А ты бы посмел?

— Я бы? — задумался. — Да, я бы посмел! Я Гамзат-бека убил и не дрогнул! Я многие семьи уничтожил.

— И сами ж, — Головин откровенен, — соединили Шамиля и Хаджи-Мурата! Неужто, — спрашивает у генерала Граббе, — не найдутся люди, которые решатся на истребление? Сумму какую употребить?! До двух тысяч серебром из средств экстраординарных (в распоряжении главнокомандующего: на лазутчиков, угощения, подкупы-подарки, вознаграждения за поимку дезертиров, содержание аманатов-заложников, пленных и арестованных горцев).

Нашли человека. Из чеченцев. И он убил первого посла имама — Ахверды-Магому! Может, и с Шамилем рискнем, а? А пока думали, выяснилось, что Ахверды-Магома жив. И еще один слух окажется ложным, пока — уже при Воронцове! — не будет действительно убит.

Воронцов узнал об этом, когда подписывал отношение к военному министру, а перед этим осмотрел вырубленные просеки на левом фланге Кавказской линии в Большой Чечне, произвел осмотр войскам в крепости Воздвиженской, а среди них, как он докладывал, «полк егерский имени моего»: «Направление просек хорошо соображено, и они вырублены очень успешно, что обширные вековые леса совершенно' уничтожены, и ныне на месте их обширная равнина, совершенно отнятая у неприятеля, ибо хотя он и пытался в нынешнем году засеять поля по правую сторону Бассы, — любит себя Воронцов за эту вот тщательность в описаниях, не все Соллогубу сочинительством заниматься! — и произвести сенокос, но все запасы его были уничтожены во время трехдневного пребывания войск наших в этом крае. Местность так хорошо очищена...» Поднял голову: Магома?! Неужто? Не Кибит, а Ахверды?! «Поздравляю! — и улыбнулся лисьей своей улыбкой. — Молодцы!» И стал читать дальше донесение, чтоб подписать: «Громкий и единодушный возглас за здравие государя императора, при пушечной и ружейной пальбе, дав знать неприятелю, что мы празднуем приобретение этого края, отнятого окончательно».

Усилилось дезертирство: из неблагонадежных (наводнили Кавказ бывшими мятежниками да злопыхателями-болтунами!), из ссыльных поляков. Из них Шамиль составил даже стражу, лично свою, отвел им земли, а пока строят дома, Шамиль позволил им жить у куна­ков. Одно время побеги уменьшились, когда узнали, что плен — пуще каторги, изнуряют тяжкими работами, но Шамиль изменил тактику: дарует дезертирам свободу. Льют орудия в Дарго и картечи во дворе Шамилева дома.

— Фатали, поговорите с ним, чего он от нас хочет?

— Я Чага Акаев.

— Кумык? — понял тотчас, а Головин изумился даже: «Но как?»

— Да, из андреевских.

— А я Фатали, из Нухи.

— Я Оздемира убил!

— А кто такой Оздемир?

— Ай-ай-ай! Чеченского наездника Оздемира не знаешь? Пятьсот воинов Шамиля, а он их начальник!

— Почему убил?

— Радоваться, а не почему! — И смотрит на Головина: мол, не радуется, как же так, начальник?! — Вот доказательство! — и показывает Фатали кисть к шашке, вроде темляка. — Читай! Что, трудно? — наглый такой малый. — Я наизусть выучил: «Нет Оздемира храбрее, нет его сабли острее!» Это Шамиля орден! Я, Чага Акаев, убил Оздемира!

Эх, Шамиля бы! Надо что-то придумать, но что?

Ладожский ни одного туземца не упустит, чтобы досконально не выведать: кто? нюансы психики? поведения? обычаи? И Фатали тоже: все, что знает, доверчиво выкладывает — чтоб установился наконец-то мир на этой земле!

Ладожский ему:

— Мы с вами послевоенное поколение и легче поймем друг друга. — Будто сговорились: и Кайтмазов ему как-то о том же. Ну да, ведь, как любит Кайтмазов говорить, он в двойном подчинении: внутреннем (Ладожский) и внешнем (Никитич).

Ну да, Фатали согласен с Ладожским: бесцельная вся эта мятежность, вспышки горстки людей, — чего добились кубинские восстания? и бунт армян — переселенцев? и грузинские заговоры? закатальские возмущения? ведь сила...

— Вот именно! Вы умница, Фатали! На стороне царских войск... — Но с некоторых пор, — и лицо Ладожского недоуменно удлиняется, даже макушка видна, а челюстью, как штыком, проткнешь любое чучело, — сомнение: бесцельно, согласен, но надо показать, что с тобою нельзя безнаказанно! что это все же твоя земля, и ты готов добровольно соединиться с более сильным, с более опытным!

А Ладожский затеял нечто дерзкое — новые прожекты государю: как иные средства использовать для усмирения. На Фатали посматривает многозначительно. Исчез, долго его не было.

«Господин Ладожский, вам уже не понадобятся уроки татарского?»

А Ладожский и татарский хочет изучить, и кумыкский, и балкарский, и карачаевский, и ногайский, и... — все тюркские языки Кавказа, хотя могут со временем пригодиться и те, что за Уралом и Каспием, — двадцать с лишним тюркских языков. И похож на казказца: только усы чуть желтоватые, но и таких встретишь на Кавказе. Может, с идеями в столицу ездил? очень уж совпадали меры, применяемые против непокорных племен, с тем, что предлагал Ладожский: верный способ — найти посреди тех же народов людей, через которых, не иначе как деньгами и щедрыми дарами, действовать на поселение раздора не только между племенами, но и вождями, и тем ослаблять, да, да, подкреплять наши силы туземцами, более нас привыкших к коварному роду войны, и тогда мы сбережем нашу святую кровь от напрасного и бесполезного пролития; и еще: неограниченная власть преданных нам вождей над своими племенами (за их спиной — наша сила!); англичане ведь сумели в Индии; и французы в Алжире; деньги, на сей предмет потребные, жалеть не будем, сообщите для моего всеподданнейшего Его Императорскому Величеству доклада; и насчет непроницаемой тайны, милостивый государь, — от всех-всех! весьма секретное письмо!

Как карточные фигуры, разложил перед собой наибов Шамиля Головин: Ахверды-Магома, убийство провалилось; Хаджи-Мурат Аварский, упустили; Кибит-Магома Тилитлинский, входили с ним в сношения, падок до богатства, но одних денег оказалось мало — требует большей власти над некоторыми племенами горскими, под нашим покровительством; Шахмандар Хаджияв Салатаевский, в плену, в Метехском замке, фанатик; а кто наши агенты?

Нет, не оправдывает Головин надежд государя: «Даю я тебе такие силы, каких Кавказ и во сне не видел; умей меня понять, исполни мою волю в точности: ты должен проникнуть в горы, разгромить Шамиля, все истреблять, что тебе будет противиться; сыпли деньгами; ты должен всюду пронестись грозою, все опрокидывающей».

А потом Фатали вдруг исчез на время, и никому неведомо, где он, — то ли задание получил разведать что? то ли личное желание: увидеть имама!! то ли еще какое секретное дело Ахунд-Алескера по части торговли: шариатский заседатель — это само по себе, а тайная торговля — дело другое, надо ведь как-то жить.

А вдруг у имама хорошая память?! должен бы помнить личного переводчика царского генерала; явь? грезы?...

— К Шамилю?! Тебя?! Да он велит тебя тут же казнить! Ну да, отец Ахунд-Алескера, твой прадед, дружен был с Джамалэддином, учителем и тестем Шамиля. Нет, Шамиль об Ахунд-Алескере не слыхал, а вот Бакиханова знает, что с того, говорил о нем, что образован? но кому служит знаниями? гяурам! Так что и от Бакиханова тебе ездить никак нельзя, хотя — как знать?! Мол, Бакиханов книгу о Шамиле пишет, мечтает в Стамбуле издать, и о Шамиле турки прочтут!

— Кстати, — перебивает его Фатали, — а когда ты успел в Мекке побывать, чтоб стать Гаджи?

— Это у нас тут никуда не уедешь! А побывав в Стамбуле, нетрудно и в Мекку!

— А можно ведь и просто взять да прибавить к имени!

— Да, определенно от тебя гяурским духом пахнет! А ведь Шамиль учует!

У Юсуфа-Гаджи личная медаль Шамиля, да еще курьерская бумага, тоже за подписью Шамиля, — в каждом ауле обязаны дать свежего коня и проводника, а если ночь — ночлег и пищу. А у Фатали — удостоверение, подписанное Головиным, с императором на «ты».

Леса, спуски, подъемы и — новая гряда гор. И никого, будто и горы, и ручьи живут сами по себе, и нет им дела, видит их человек или нет. Рано утром следующего дня взобрались на вершину Гудор-дага, и на той стороне — аулы, подвластные уже Шамилю.

А пока они в пути, Шамиль занял Кумух, вывел на площадь перед мечетью дюжину приверженцев Казику-мухского Агалар-хана и велел отрубить им головы. Один был совсем юн, побледнел, как его повели на плаху, но молча повиновался, и особых усилий не стоило палачу разрубить тонкую шею. Не пожалел его Шамиль, он давно забыл о слове этом, и не вспомнит, пустое, ненужное и вредное даже! Собрал головы в мешки и отправил Агалар-хану, вздумавшему за его спиной вступать в переговоры с царскими генералами. И еще он мстил за своего наиба Кибит-Магому, кого посадил в темницу за то, что — лазутчики донесли! — помышлял вступить в связь с Агалар-ханом; а на Агалар-хана вышел тогда Граббе, после провала с убийством Ахверды-Магомы.

Дела Шамиля шли как нельзя удачно: он казнил изменников, раздал награды отличившимся, потом с пленными распорядился и часть отправил в Дарго, где плавили большое количество железа, захваченного в Ичкерийском лесу, и переливали отнятые у царя большие пушки на малые; Шамиль умилялся при виде пушки, называя ее «тысяча воинов», и ему доставляло удовольствие ставить на каждую отлитую пушку свою печать; а часть пленных — в Ведено, на только что построенный пороховой завод, где работал опытный мастер Джебраил-Гаджи, научился делу в Дамаске; со свинцом туго, лишь обливают им глиняные пули или употребляют пули медные.

А тут и Юсуф-Гаджи, с письмом от султана!

— А это мой молочный брат, вместе из Стамбула едем.

— А брат твой мне как будто знаком!

— Ну да, и он тебя тоже знает! У русских служил, а потом бежал к султану!

«Ох, заврется!» Но очень верил Шамиль Юсуфу-Гаджи, и потом — это письмо! И вдруг Шамиль к Фатали обращается:

— Вот и будешь мне переводить одну беседу с грузинзинским князем! Но прежде покажи, на что способен. Какая ступень совершенства тебе доступна?

Душа Юсуфа-Гаджи ушла куда-то, а Фатали учили этому в келье Шах-Аббасской мечети в Гяндже. Сказать «шариат», это первая ступень, доступная всем, или перескочить на «тарикат», ступень избранных?

— Я прошел через шариат и ступил на тарикат!

— Эмблема шариата?

— Тело, земля, ночь, корабль.

— Эмблема тариката?

— Язык, дыхание, звезда, море.

— А какая ступень доступна твоему молочному брату? — Юсуф-Гаджи весь собрался.

— Хакикат. — Шамиль удивился. — Он достоин быть твоим наибом, имам!

— Эмблемы?

— Разум, свет, месяц, раковина.

— А как же я?! — Шамиль спрашивает.

— Вам доступна высшая ступень — маарикат! отчего не вознести? И тут же об эмблеме: — Мозг, глаза, огонь, солнце и жемчужина! — И пояснил еще: — Корабль выходит в море, в море раковина, а в раковине жемчужина!

Да, нравится мне твой брат! А пока вот тебе задание: заболел мой переписчик Абдул-Вагаб, не успел последние суры Корана для меня записать. На чем он остановился? — спросил у сына Гази-Магомеда; в честь первого имама назвал. — Кажется, на «Утре»? — Сын молча кивнул.

— О, я очень ценю эту суру! — сказал Фатали и из рек: — Клянусь утром и ночью, когда она густеет, последнее для тебя лучше, чем первое, — давно-давно зубрил, в детстве, и дохнуло чем-то щемяще-сладким: он юн, Мирза Шафи, ясные летние ночи, большие-большие звезды.

А потом беседа с грузинским князем, молодым прапорщиком, плененным Шамилем. По дороге:

— Вот, смотри, какую мне выстроили мечеть русские беглые солдаты! — Остановился перед мельницей и долго смотрел, как ходят и ходят по кругу лошади, приводя мельницу в движение. — Это тоже, — как ребенок радуется, — они мне построили! — Глянул на часы (любимая игрушка), не расстается с зонтиком (диковинный предмет, да еще и трость).

Князя вывели из ямы на свежий воздух, он зажмурился от обилия света, и весь разговор щурился, отводя взгляд от Шамиля и Фатали, — солнце падало ему в лицо. Шамиль специально:

— Так ты говоришь, что султан турецкий выше египетского паши?!

— А как же!

— Но ведь египетский паша отнял у султана целое государство, покорил инглиса, френга, стал верховным властелином всех мусульман! Чего ты улыбаешься, разве я не прав? — К Фатали. Фатали промолчал. — Унцукульский Джебраил-Гаджи недавно в Египте был, говорит, у паши стотысячное войско, солдаты с одним глазом на лбу, и одеты с ног до головы в железо! Неправда?!

И Фатали читает:

— «Ко всем ученым и важным лицам дагестанским!» — И Шамиль шепчет. Наизусть выучил! мелькнуло у Фатали. — «До настоящего времени я имел войну с семью государями: английским, немецким, греческим, французским, султаном Меджидом и прочими, которые по воле божьей имеют ко мне полную покорность. Но ныне мои силы обращены против России...»

Отнял Шамиль письмо:

— Дальше можешь не читать, это тайна. Ну что наша страна перед мощью египетского паши?! У вас же клочок земли от Крыма и до Казани, а Москву сожгли френги, правду я говорю? — спрашивает у Фатали.

— Москву давно отстроили, имам.

— А ты там был?

— Нет, не был.

— А чего языком мелешь?!

И грузинский князь:

— Пред обширным царством императора России весь Кавказ как капля воды пред Каспийским морем (ну, к чему так, князь?!), как песчинка пред Эльбрусом (и не остановишь: в привычную патетику вошел!), как звезды пред солнцем (не пред императором ведь, к чему?!).

— Вот-вот! И сын мой так пишет! Вас, как попугаев, выучили! Что ты, что мой сын!

— Что за польза горцам воевать с царем? Рано или поздно должны будете покориться.

— Зато Аллах наградит нас в будущей жизни за наши страдания!

— А султан живет с нами в мире, как и персидский шах.

— Царю верить нельзя! Ласков, пока не завладеет нами! Ты думаешь, — вдруг разгорячился, — султан верный исполнитель законов Магомета, а турки истинные мусульмане? Они гяуры, хуже гяуров! Он видит, что мы ведем столько лет борьбу с царем за Аллаха и веру, что же он нам не помогает?!

— Вы только что хвалили, имам, — грузинский князь ему.

— Не твое дело! И тебя я буду морить голодом, чтоб сил не было бежать! Если не выдадут за тебя моего сына или племянника, которые у вас в аманатах, то верно пришлют вьюки золота и серебра!

— Я беден, только пустое княжеское званье.

— Прибедняйся! Но я буду тебя мучить, потому что там губят моего сына!

— Ваш сын учит науки, он окружен заботой государя, у него блестящее будущее.

— Но к чему эти знания? Мой сын сделается гяуром и погибнет. — Будто судьбу его предсказывал! — Ему ничего знать не надо, кроме Корана. Что нужно нам, то в нем сказано, а чего там нет, того нам и не нужно!

Выменяет потом сына. Десять лет ему было, когда отдал в аманаты, а увидел мужчиной двадцати пяти лет. И сын, назвал его в честь учителя своего и тестя Джамалэддином, умрет от разлада с самим собой: родина стала чужбиной, а на севере — любимая христианка. Сгорит от чахотки.

— Да, — скажет Шамиль Фатали, — как падут горы, так исламу конец. — Фатали возразил, а Шамиль ему: — Ты забыл, что Кавказ, как вал, окружает царство правоверных?

— Это легенда, имам.

— Легенда?! У меня сорок два конных вьюка книг.

— Может, и в джиннов вы верите? — улыбнулся Фатали.

— Я тоже не верю, — вдруг появилась улыбка и на лице Шамиля, — но занятная история эта с джиннами, обитающими в наших ущельях. А падающие звезды, их много на ночном небе в горах, те точно джинны, которых сбрасывают ангелы с облаков за содеянное ими зло! И кто, как не джинны, построил пирамиды? А эти генералы, — и сразу посуровел, — что воюют с нами, разве не дети джиннов? Аллах не даст им погубить нашу веру!

— От чар джиннов спасают амулеты.

— И у меня он есть. — Шамиль показал Фатали мешочек. — Здесь написаны все девяносто девять имен аллаха (и это знает Фатали, учил Ахунд-Алескер). Но от гяуровых джиннов спасают только сабли! Никаких магических заклинаний, только борьба!

На медном подносе горит бумага за подписью Шамиля. Обещал Юсуфу-Гаджи сжечь, как только вернется, чтоб больше соблазну не было. Свернулась, съежилась бумага, а потом вдруг вся вспыхнула. Вот и кружок, где крупно имя, — волнистая уверенная линия, точечки, как звезды, сверху и снизу, и еще нечто похожее на ковш — арабское «эль». Горит, горит, и уже пепел, откуда-то дуновение, и улетают, как бабочки, обгорелые легкие крылышки, один лишь пепел, ах, какой сюжет, сожженная бумага, а сколько их будет, несбывшихся замыслов!

Выменяли грузинского князя за наиба, сидевшего в Метехском замке. Все-все описал князь: и о дикости, и о том, что достойно восхищения. Не намек ли насчет воровства?! руку отсекают, выкалывают глаза; если и у нас так — ни одного верноподданного не останется. И о двухстах мюридах, конвойной команде имама, из авар­цев. И даже зрительной трубке, с которой никогда не расстается (?). Есть специальный начальник всех пленных, ибо тьма-тьмущая их, перебежавших. Какое, однако ж, восхваление насчет второй любимой жены Шамиля, плененной во время набега Ахверды-Магомы на Моздок, армянской красавицы Анны, дочери моздокской первой гильдии купца Уллуханова; Шамиль дал ей новое имя Шуайнат, обратил ее в мусульманство, а она, видите ли, любит его! За нее и выкуп дают, при ней еще две жены: старшая Зейданат и младшая Аминат, кистинка, — а она ни за что не желает покидать Шамиля, он осыпает ее ласками, она вскружила ему голову и нередко заставляет степенного имама прыгать с собой по комнате; они пускаются в любовный пляс!... И этого разбойника с такой симпатией?! Уж не подкуплен ли князь?

— Помилуйте, как можно? — возражает Фатали.

— А что? Вы там были?!

— Да, был! — не сдерживается Фатали.

— То-то! Не были, а говорите!

— Да был я, был!

— Вот именно! — гнет свое сослуживец. И о том, кажется, устно, рассказал князь, как его, схватив, тут же заковали в тяжелые цепи и, когда стал жаловаться, чтоб сняли цепи, сказали: «Если б ты был женщина, мы бы отдали тебя под стражу женщин, но ты храбрый муж, а муж претерпевает рабство лишь в цепях».

А ведь бывшему пленному князю не очень-то доверяют! По разным его инстанциям водили, хмурился Никитич, а однажды шел князь по коридору, на Фатали наткнулся: остановился, стряхнул с себя, как наважденье, и в недоумении, но дважды оглянулся, дальше прошел, мотая головой, — чушь какая-то! Потом куда-то отправили, и больше о нем Фатали не слышал. Князь в докладной и о строгих мерах Шамиля по искоренению дикого обычая кровомщения... А как называется иное? тоже крово, но не мщенья, а иное?
ДОГОРАЮЩАЯ СВЕЧА
Ах да, вспомнил! Кровосмешенье! Так, кажется, по-вашему называется, Ладожский?! Вы говорите: «Дикий обычай!» Может быть, вы и правы, но... нет-нет, я не спорю!

Сначала был сон, как это всегда водится у восточного человека, и, как обычно, странный: приставил Ахунд-Алескер клинок, Фатали лишь раз видел его с кинжалом, подаренным Юсуфом-Гаджи, к горлу, и Фатали чувствует, как клинок оттягивает кожу на шее. Вдруг лицо Ахунд-Алескера исчезло, на его месте Шамиль, и вонзается клинок медленно и небольно. И Тубу, дочь Ахунд-Алескера, рядом, ей уже шестнадцать, она недовольно смотрит, как капает кровь на рубашку Фатали, будто он сам виноват. Лицо ее нежное-нежное, и она вытирает платком пятно, а кровь не сходит, и Фатали вспоминает, как она бросилась ему на шею, когда летом он приехал в Нуху, бросилась, прижалась, как к родному, в мундир упираются две твердые ее груди, а он чуть отстраняется, чтоб не больно ей было от металлических пуговок на карманах.

Ахунд-Алескер лежал больной.

— Если я умру, — прошептал, — не оставь ее одну, возьми к себе.

Тубу тогда почему-то покраснела и убежала. Ну да, конечно, только непривычно резануло: «Если умру...» Возьмет к себе, потом выдаст замуж.

Вытирает она пятно крови на рубашке, сердится, нетерпеливо трет и трет, и рука его касается ее груди, немеет.

Проснулся Фатали — и тревога. А Тубу была так осязаема, будто и не сон вовсе, — потер руку, она действительно онемела. И Тубу, очень близкая и понятная, вдруг стала чужой, неведомой, странно было это раздвоение Тубу: та, что была сестрой, ушла и отдалилась, ^а ту, другую и чужую, захотелось непременно увидеть.

А вечером у него гость. Слуга Ахмед, дальний родственник Ахунд-Алескера, присланный ему помогать, стоит, опустив голову, а на полу на высокой подушке сидит друг Ахунд-Алескера, известный в Нухе ювелир Гаджи-Керим. Сидит, перебирая четки, и шепчет молитву. Встал, обнял Фатали, и он понял: недаром конюх Ибрагим, из карабахских кочевых племен, встречавший Фатали за углом канцелярии, — и на работу он сопровождал, чтоб забрать коня, — уклончиво как-то ответил, когда Фатали спросил: «Какие новости?» Не хотел первым. сообщать горестную весть — ведь умер Ахунд-Алескер!

— Так было угодно Аллаху, легкая смерть, пошли всем нам такую!

И тут Фатали узнал о последней воле Ахунд-Алескера: Тубу!

— А где она?

— Не спеши, Фатали! Ахунд-Алескер сказал, что наши звезды...

Дальше Фатали слушал как в тумане: достаточно и того, что он услышал: мол, звезды ваших судеб соединились еще в небесах, когда вы родились!

Сколько раз ему говорили о женитьбе, ведь за тридцать уже: спрашивали, советовали, отпускали всякие шуточки, и Розен, — почему-то именно накануне царского смотра полкам; и Головин, а этот как-то таинственно спросил: «Вы что же, мизогин?» — и смутился, быстро ушел от разговора, сказав лишь напоследок: «О женщины, женщины!» А Фатали новое слово узнал, запомнил и как-то у Кайтмазова-энциклопедиста спросил, а тот пояснил: женоненавистник, и Бакиханов: «Я бы на твоем месте выбрал грузинку!» Почему? ходили слухи, что часто приезжает в Тифлис, потому что какой-то княжной увлечен. Высказался однажды и Мирза Шафи при Боденштедте, что жена поэту помеха, а тот сразу: «Переведите!» Не успел записать, а Мирза Шафи сыплет, будто специально для Боденштедта, а тот — в тетрадочку: «Двум молниям в туче одной не жить!» То ли жена и поэзия — две молнии, то ли он, Мирза Шафи, и Фридрих Боденштедт. «Но семь дервишей уместятся на одном ковре» (?!). А Никитич недоумевал, это Кайтмазов как-то Фатали, мол, нет ли здесь чего крамольного? И даже Фазил-хан Шейда удивлялся: «Ты еще не женат?»

Накануне Фатали сочинил короткое стихотворение на фарси, а потом вспомнил Бестужева: «Пишите, друг, на своем, у вас же такой прекрасный язык!» Написал на фарси, будто состязаясь с Фазил-ханом Шейда. Тот прочел ему пять бейтов на фарси о гуриях, без которых дом, этот рай души, холоден и неуютен; написал и Фатали, но не прочел, боясь, что тот обидится: «Нет, не мечтаю я о гуриях в раю, я отдал себя просвещенъю, сказав: «О гуриях забудь!» Науки путь заманчив мудрецам, пусть гурии достанутся глупцам!» Да и где Фатали мог увидеть избранницу сердца? Случается, в дни религиозной мистерии удается увидеть: сосед Фарман-Кули рассказал, что, когда ненавистный Шимр, или Шумир, подошел к имаму Гусейну и занес меч над его головой, две девушки, что смотрели представление, окутанные в чадру, не выдержали и в волнении откинули покрывала, — и приметил Фарман-Кули свою избранницу. — Где ж Тубу?

— Она постеснялась выйти к тебе, — вздохнул Гаджи-Керим («Ну да, ведь чужая!»). — Сидит у соседей, если будет твоя воля...

— Да, да, я понимаю. — Фатали заволновался, вспомнив при этом свои только что сочиненные стихи.

Выскочил и постучал к соседям.

Тубу встрепенулась, испуганная, в глазах страх: как он? и стыд. Щеки зажглись; взял ее за руку, и она тотчас оттаяла, ввел в комнату, — и при людях она вдруг застеснялась. Это ж Фатали, она знает его очень хорошо, но он, как только Тубу узнала о воле отца, неожиданно стал для нее чужим мужчиной.

А вот и молла, Гаджи-Керим позаботился; скрепили брачный договор — кябин; на мгновенье возникла у Фатали мысль о Фазил-хане Шейде, а вот и он сам, пришел сообщить, что принял российское подданство.

Еще утром ничего не было: лишь сон, который, стоило Фатали окунуться в богатую новостями жизнь канцелярии, тут же улетучился; это удивительное двоевластие: еще Головин, но уже Нейдгард. И Фатали -женат, надо поехать в Нуху (то Шеки назовет, то Нуха; и неведомо, кому взбрело в голову поименовать так город? рассказывают всякое, хихикая, мол, пьяный царский чиновник ляпнул непотребное, и пристало к городу), привести в порядок дом, позаботиться о младшем брате Тубу — Мустафе (вот и учитель для него, Фазил-хан Шейда).

Тубу заплакала, как только они остались вдвоем; заплакала, прильнув к нему, и крепко-крепко обхватила руками его спину; потом он усадил ее на ковер и сел рядом; и долго сидели, прижавшись друг к другу. Видели лишь язычок свечи, зажженной на письменном столе, — временами вздрагивал, хотя никакого дуновения, а потом уменьшился, стал невидим и только отражался в оконном стекле.

— Ты постели себе здесь, а мне у окна.

Она удивленно подняла голову, посмотрела на Фатали и снова прильнула к нему, спрятав голову у него на груди. То ли действительно она сказала именно эти слова, то ли послышалось Фатали; внятно было сказано лишь: «Мне страшно». А остальное обожгло: «Я с тобой буду спать».

«Кровосмесшенье? Вы говорите: дикий обычай, может, вы правы, Ладожский, но... Но я люблю, понимаете, люблю ее!»

«Вы еще долго будете вспоминать меня, Фатали».

За что нам такие беды? Я стерплю, но каково ей, она же мать; кто ты там есть, в небе, — сохрани ей хоть одного!

Тубу родила легко и быстро: дочь. Но вскоре потрясенье, нет, это неправда, не может быть, ее душа, ее плоть, — кто-то пришел, увели, отрыли маленькую могилу.

Потом новые роды, тоже дочь, и — новая могилка, ря­дом. И еще, и еще...

«Да, да, будете долго вспоминать!»

Фатали и Тубу не успевают уйти от траура, не вышел еще год по умершей, а уже новые траурные дни: третий, седьмой, сороковины, цепочка поминок, плачи, причитания, соболезнования, хождения на кладбищенский холм, где растут, прижимаясь друг к другу, нелепые могилки.

А утром после брачной ночи неожиданность: курьер немедленно призвал в комендатуру Фатали — арестован шекинский ювелир как лазутчик Шамиля. Ссылается на Фатали, будто невесту привез и свадьбу сыграл.

— Шипйон?! Какой я шипйон, какой Константинополь, паслушай?! Мен-олюм, да умру я, на него посмотри! Что я там потерял?! Пусть провалится в ад и султан, и Константинополь! Конечно, а как же? Какой тюрок не мечтает Стамбул увидеть? И поеду! Да! Но поеду не как контрабандист, я известный шекинский ювелир, а с разрешенья, да!

Фатали слишком мелкая сошка в таких делах! Уж очень настаивал прапорщик Илицкий на том, что Гаджи-Керим — именно тот человек, которого он упустил, с кордонной линии за ним вели наблюдение прошлым ле­том. Фатали грозит пожаловаться Головину, а вот тут и сказалось: Головин уже ушел, а Нейдгард еще не приступил; Головин заперся, никого не принимает, стол его завален папками, переплетами, пакетами, прошениями, прочей перепиской, приемная пуста, адъютант, зевая, вышагивает по паркету, пол поскрипывает; не станет Головин вмешиваться в дела военной комендатуры. С успехами Шамиля власти ожесточились: «Подозревают? надо разобраться!» А Нейдгарду делать нечего, как какого-то шекинца выручать. Пришлось очень-очень просить Никитича, а прежде, чтоб с Никитичем поговорил, Ладожского, он Фатали не откажет. «И ты осмелишься?!» — это Кайтмазов. «Но пойми — нелепость!» Да еще крупный залог оставили, пока Гаджи-Керим не принесет бумагу от шекинского пристава, что все лето безвыездно прожил в Нухе. «Такого бриллианта на короне султана нет!» Ну да, обознался Илицкий, они же с Юсуфом-Гаджи родственники: близко посаженные глаза и уши оттопырены.

А Нейдгард не успел осмотреться... Правда, как и все прежние главнокомандующие, успел послать в Тегеран состоящее из высшего офицерства посольство с извещением шаха о своем определении, и шах тотчас отправил в Тифлис к Нейдгарду посланника для приветствий, поздравлений и поднесения — это непременное правило — персидского ордена Льва и Солнца; и Фатали выступил переводчиком между Нейдгардом и персидским посланником, то был Бехман-Мирза, будущий родич Фатали; на площади выстроены отряды войск с музыкою: главнокомандующий принимает посланника у дверей залы, где собрались генералы и тифлисская знать. Бехман-Мирза худощав, высокого роста, крепкого телосложения. Смуглое лицо его с высокою черною шапкою резко выражает контраст с длинным белым плащом. Впрочем, переводить Фатали не пришлось, лишь первые официальные приветствия, — тот свободно говорил по-французски, чем и влюбил в себя Фатали, и в обращении был прост и пристоен. Посланник с главнокомандующим сели на диван и говорили без всякого принуждения.

Да-с, не успел Нейдгард освоиться, как новый главный, да еще какой, — сам Воронцов! это ж целая эпоха на Кавказе — наместник!

Когда чувствуешь — слабеет в тебе вера и надо укрепиться в глазах подданных, есть испытанный способ. Рискованный, правда, но не раз выручал. Пока не было осечки. Надо только выбрать критическую ситуацию, когда неясно, как пойдет дальше. И момент — именно теперь: упустишь — проиграешь, а если прежде времени — в следующий раз уже не пройдет.

Это было на съезде наибов в Андии, и Шамиль к этой мысли пришел сам: «Прошло более десяти лет, как вы меня признали имамом. По мере сил я старался оправдать доверие народа и защищал его от врагов и захватчиков. Но настало время, — Шамиль говорил ясно, четко, фразы были обкатаны, — и я прошу сложить с меня звание имама и избрать вместо меня более достойного. Я готов повиноваться ему». Но никого не назвал, а мог бы сына, которого недавно признали наследником имама, или Даниэль-султана Элисуйского, который перешел на его сторону, царский генерал, пользуется большим весом среди горцев в закавказских ханствах, тем более что дочь его стала женой сына Шамиля — наследника Гази-Магомеда. Испытать народ и верховную власть, насколько готовы повиноваться.

— Нет! — ответили сразу наибы.

И после такой единодушной поддержки Шамиль снова встал, еще более возвысившийся и сильный:

— Я подчиняюсь воле народа и благодарю вас за это доверие. Но вот вам мой письменный наказ, в нем определены обязанности всех, а также ответственность за нарушение их. Не копить доходов, не покупать дорогих имений, а расходовать на оружие, лошадей и порох, оставить взаимную зависть, притеснения и быть рукою один другого.

Наибы притесняли. И Шамиль знал. Наибы брали взятки. Но кто пожалуется? Если находился кто, наиб мстил, убивал, говоря имаму: «Он шпионил в пользу царя, собирался бежать к ним».

— Второму не портить того, что сделал первый, обязать всех духовных наставников молиться за здравие имама и наибов.

Именно выбор ситуации: только что разгромлено войско Воронцова под Дарго, наместник чудом спасся; но победа временная, чувствует Шамиль, может наступить полоса неудач, силы царя растут, ресурсы его неисчерпаемы, а силы имама гаснут; горцы в кольце, горы и леса их прячут, но кормят равнины, а из равнин теснят, вырубая леса нещадно, и горы, как ни круты, но люди одолевают, и ядра достигают крепостных стен.

Шамиль то взбадривает воинов: «Будьте как собаки для лисиц и как львы для ланей! Сабли — наши, а шеи — гяуров и отступников!», то увещевает колеблющихся: «Не уподобляйтесь тем, которые, обозлившись на вшей, сжигают свои шубы!» И стращает заблудших: «Вы являетесь крыльями врагов! Но помните, где бы вы ни были, вас настигнет смерть от моей руки!»

Была весть, и она улетучилась: пристал как-то к берегу из Турции убых, из последних в своем племени, ибо все истреблены, его поймали, но он успел показать лазутчику важную бумагу от турецкого султана и египетского паши — весной, мол, встретятся с ними большие царские генералы, призовут горские народы и спросят у них: «Покорны вы царю, как о том пишут, или нет?» Если ответят, что «нет», то царь снимет укрепления и отступит, — так и поверил Шамиль! — а если «да», то султан и паша откажутся от них. Хуже нет неопределенности.

Призвал Джамалэддина; неужто и он, как донесли лазутчики, отколоться вздумал, его учитель и тесть? или это козни Воронцова?

— Что-то ты умолк! Сочинил бы письмо вождю османских мусульман, авось поможет, а? Или слог притупился у тебя, учитель?

— А кто отвезет письмо? Это моя забота!

И с этим письмом попался Юсуф-Гаджи. И письмо перевел по срочному заданию Воронцова Фатали. Долго не отправляли, ждали, как французский бунт завершится, а потом к Никитичу пришло повеление: «Найти человека и переправить письмо, а послу наказать, чтоб проследил».

Письмо Джамалэддина было пространным, и перевод шел туго: каким почерком, кто писал?! И это — накануне длительной командировки Фатали в свите генерала Шиллинга, с поздравлениями новому шаху.

— Тубу, родная, дай мне чай!

Она вошла, постоянный страх в глазах, на миг боится оставить девочку, ей уже полтора года, выжила, пройдя три критических срока: первенца — месяц, второго — три месяца, третьего — полгода; увы, и у нее свой критический срок: как уедет Фатали. Дал первую фразу перевести брату Тубы Мустафе, он неплохо изучает арабский и фарси у Фазил-хана, а Фатали учит русскому, тот пыхтел целый день, не сумел перевести!.. «...или подкрепите нас войсками или подействуйте на русского султана, чтоб он перестал захватывать наши земли, истреблять нас!»

А бриллиантовый-то перстень — на пальце адъютанта Воронцова! «И спрошу!» Не успел Фатали и рта раскрыть, лишь пристального взгляда с перстня не сводит, а тот уже налился кровью: тут такое творится — революция в Европе, а он о перстне! «Да как вы смеете?» Сдержался: в канцелярии шепчутся, с опаской и ужасом передают новости: восстали парижане! король бежал! как отзовется в России? в Тифлисе?

А Шамиль пишет новые письма — капли воды на раскаленную дорогу, соединяющую Мекку и Медину; и туда, хранителю обоих святых храмов Мекки и Медины. С паломниками (уже не разрешают, но ухитряются с помощью опытных проводников перейти границу в районе Батума) отправил. Но письма, как правило, или утеряны, или перехвачены, пли, если разбойничья шайка в пути ограбила, выброшены. Кое-какие, очевидно, и доходят: прочитаны и осмеяны. Помощь? Они сами б, султан и паша, не прочь ее получить, но кто расщедрится?

И ответы будут Шамилю. Чаще — сочиненные приближенными имама, чтоб за добрую весть получить дары или титулы: и генералы есть у Шамиля, и маршалы, а он сам — генералиссимус!

И одно письмо, подлинное. От султана, в утешение имаму присланное; не иначе как сочинил султанский писарь в минуту веселья: «Ты закалился, Шамиль, и приобрел опыт в боях! Привлеку к тебе приказом население из нижеследующих мест, вместе с ханами и беками...» Бумага была отменная, с гербовой печатью; писарь положил перед собой новую карту, полученную султаном из Франции, и, вычитывая названия, воспроизводил их арабской вязью; из каких же мест Кавказа привлечь силы на помощь Шамилю? Прочтет и — впишет в письмо: «... Тифлис, Эривань, Нахичевань, Ленкорань, Талыш, Сальян, Баку, Карабах, — неохота писарю разбираться, где город, а где целый край, а султан подивится познаниям своего писаря и одарит новой рабыней, — Гянджа, Шеки, Ширван, Имиса, — рука устала списывать и скривила перо: вместо Элису — Имиса, Куба...» Что бы еще приписать? Ах, да: «...ты получишь от меня, безусловно, великую награду за услуги, не считая, конечно, того, чем наградит тебя всевышний на том свете».

Но Шамиль окрылен. А вот и прибыл тот, кто ездил к шейхульисламу, подкупленный Воронцовым, друг Никитича, Гаджи-Исмаил, а помощи нет! И даже война в Крыму не поможет. «Исмаил, найди в Стамбуле французского посла! — просит Шамиль. — Через него к державам с просьбой! На исходе наши силы! Пусть положат конец беспримерным в истории жестокостям!»