Г. Т. Хухуни история и теория с древнейших времен до наших дней Учебное пособие
жүктеу/скачать 4.42 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Перевод в XIII—XV веках
- Древнерусский перевод в XVI веке. Деятельность Максима Грека
- Другие переводчики XVI столетия
- Основные тенденции развития русского перевода в XVII столетии
- Основные жанры переводной литературы
- Переводчики XVII века и развитие переводческой мысли
- Г л а в а 2
- Переводная литература Петровской эпохи
- Особенности передачи иноязычных текстов в Петровскую эпоху
- Проблема передачи терминов
- Развитие перевода в послепетровское время
| ском переводе существования славянской письменности. Однако на дальнейшем развитии ее (как и всей древнерусской культуры в целом) крайне неблагоприятно сказались события, связанные с монгольским нашествием.
Перевод в XIII—XV веках Во второй половине XIII — первой половине XIV столетия переводческая деятельность на Руси если и не прекращается целиком, то в значительной степени замирает. Однако благодаря сохранившимся контактам с православными южнославянскими землями на Русь поступает значительное число переводных памятников, созданных в Болгарии, Сербии, а также монастырях Греции, Иерусалима, Синая. Среди них можно назвать «Сказание об Индийском царстве», «Повесть о Макарии Римском», имеющие византийское происхождение, «Слово о двенадцати снах Шаханши», восходящее к буддийским источникам, «Чин православия», дополненный пунктами, отражавшими распространившуюся в этот период доктрину исихазма7, новые редакции «Александрии» и «Троянской войны», относящиеся к басенно-сатирическому жанру сказания о Соломоне и Китоврасе, сборник басен «Стефанит и Ихнилат», сюжеты которого заимствованы из индийской «Панчатантры». Заслуживает упоминания также относящийся к XIV столетию перевод произведений Псевдо-Дионисия Ареопагита с комментариями Максима Исповедника, причем переводчик (инок Исайя), по предположению некоторых исследователей, родом серб, ставший впоследствии игуменом Пантелеймоновского монастыря на святой горе Афон, как и его западные коллеги в IX в. (Иоанн Скотт Эриугена и Анастасий Библиотекарь) отмечал «тяжесть прелагания» греческого текста. И здесь пословный характер перевода часто приводил к затемненнос- ти смысла, а порой и полной его непонятности. Интересна попытка Исайи передать предпосланные книгам Псевдо-Ди- онисия стихотворные эпиграммы. В XIV в. на Руси получил распространение еще один перевод — «Диоптра» («Душезрительное зеркало») Филиппа 182 Монотропа (Пустынника). Ее текст представляет собой поэму души и плоти, переведенную прозой, причем перевод почти буквален. Не останавливаясь на перечислении других памятников, впервые переведенных южными славянами в указанный период (среди которых большое место занимала литература аскетического содержания, что объяснялось отмеченным выше влиянием идей исихазма), напомним об изменении подхода к технике передачи иноязычных произведений, связанных с деятельностью патриарха Евфимия и Константина Констенч- ского. Этот процесс сопровождался эмиграцией с Балканского полуострова многих церковных и культурных деятелей, спасавшихся от османского нашествия. Названный момент, естественно, отразился и на переводческой деятельности в самой Руси, где она стимулировалась уже начиная с XIV столетия московскими митрополитами, причисленными к лику святых, — Алексием (конец XIII в. — 1378 г.), переводившим с греческого Новый Завет и так называемые «учительские послания» (сочинения раннехристианских богословов, признанных «отцами церкви»), и его преемником Киприаном (ум. в 1406 г.), который, как сообщают источники, «многия святыя книги с греческого языка на русский язык преложи»8. В следующем столетии влияние нового подхода к передаче иноязычных текстов сказалось весьма сильно, способствуя утяжелению и архаизации последних, поскольку проводившаяся южнославянскими книжниками реформа мыслилась прежде всего как возвращение к истокам, т.е. к языковым формам, использовавшимся во времена Кирилла и Мефодия. Отсюда и труднодоступность создававшихся в названную эпоху версий для недостаточно подготовленного читателя. «Переводная литература той поры, — писал один из крупнейших специалистов по истории русского языка Б.А. Ларин, — отличается даже для читателя-специалиста чрезвычайной сложностью и неясностью языка, особенно переводы из богословских и научных сочинений. Знаменитый дипломатический деятель, дьяк московского князя Дмитрий Герасимов был одним из крупнейших переводчиков XV в. Он впервые перевел на литературный язык Московской Руси латинскую грамматику Доната... Но нельзя сказать, чтобы это был пере 183 вод на русский язык. Язык перевода — в основном язык старославянский. Читать эту книгу так трудно, что надо удивляться, как все-таки могли многие русские люди изучать латинскую грамматику... Не менее трудно изложены переводы богословских сочинений ряда крупных византийских писателей»9. Процитированное высказывание Б.А. Ларина привлекает внимание прежде всего благодаря упоминанию имени Дмитрия Герасимова (ок. 1465 — ок. 1530), родившегося в Новгороде и предположительно прожившего несколько лет в Ливонии. Владея латинским и немецким языками (а также, возможно, итальянским и древнегреческим), Герасимов стал «толмачом» на государственной службе. При выполнении различного рода дипломатических поручений ему часто приходилось бывать за границей, в том числе и в центре католицизма Риме. Однако особенно важную роль сыграло его сотрудничество с новгородским архиепископом Геннадием (ум. в 1506 г.), происходившим из дворянского рода Гонзо- вых. Ведя непримиримую борьбу с так называемой «ересью жидовствующих», сторонников которой обвиняли в тайной приверженности иудаизму, Геннадий поручил Герасимову перевод антииудейских трактатов Николая де Лиры и крещеного еврея Самуила, а также некоторых других произведений религиозно-богословского характера. В связи с этой борьбой архиепископ организовал и наиболее крупное переводческое предприятие своего времени — создание первого на Руси полного корпуса библейских книг, часть которых отсутствовала в имевшихся церковнославянских переводах. Помимо Дмитрия Герасимова, в реализации замысла Геннадия участвовало несколько других переводчиков — Влас Игнатов, монах-доминиканец Вемианин (южнославянского происхождения), Николай Булев. Работа над составлением библейского свода была завершена в 1499 г., причем, как неоднократно отмечалось, опирались его создатели не только на уже существующие славянские версии, но и в значительной степени на текст латинской Вульгаты. «Это выразилось и в соответствии ветхозаветного канона латинской традиции, и в переводе недостающих книг по Вульгате, и в упорядочении по ней некоторых старых переводов...»10 184 Использовалась также и немецкая Библия по Кельнскому изданию 1478 г. Подобного рода влияние католической традиции на труд, целью которого являлось торжество православия, объясняют целым рядом причин, важнейшую из которых видят в том, что новгородский епископ в борьбе с еретиками стремился использовать богатый опыт, накопленный в этой области западной церковью. Сыграло свою роль, вероятно, и падение авторитета греческой церкви после истории с Флорентийской унией 1439 г. (попыткой объединить католическую и православную церкви под властью Папы Римского, вызвавшей резкое неприятие в Московской Руси), и гибель Византийской империи, в результате которой константинопольский патриарх оказался под турецким владычеством, — а это, в свою очередь, не могло не отразиться и на престиже греческой духовной литературы. Указывали также на отсутствие надежных греческих списков и квалифицированных переводчиков с греческого; не исключено и влияние личных пристрастий самого архиепископа. Как бы то ни было, на рубеже XV—XVI столетий (который иногда называют новгородским периодом в развитии переводной литературы) наблюдается невиданное ранее интенсивное использование западноевропейской книжности: при почти полном отсутствии переводов с греческого сотрудники Геннадия охотно пользуются латинскими и в определенной степени немецкими источниками. Помимо указанных выше произведений, можно назвать Псалтырь, над которой Дмитрий Герасимов и Влас работали в 1498—1500 гг., трактат о времяисчислении Вильгельма Дурандуса, частично переведенный Булевым, «Прение живота со смертью», проникнутое эсхатологическими11 настроениями (переведено с немецкого в конце XV в.), прение Псевдо-Афанасия Александрийского с Арием, переведенное с латинского греком Мануилом Дмитриевым, и др. Западное влияние проявлялось в том, что тексты Ветхого Завета дополнялись предисловиями и комментариями, отражавшими традицию средневековой схоластики. С другой стороны, в рассматриваемый период было сделано и несколько переводов с еврейского («Шестокрыл», «Тайная Тайных», а также «Логика» крупнейшего еврейского средневекового философа Моисея бен Маймонида12). Тра 185 диционно их считали результатом деятельности основных врагов Геннадия — «жидовствующих», вместе с тем указывалось, что само по себе использование названных текстов отнюдь не отвергалось ни самим архиепископом, ни другими солидарными с ним иерархами. Бурная переводческая деятельность Геннадия и его сподвижников прервалась в 1504 г., когда новгородский архиепископ был лишен сана, а центр переводческой деятельности переместился в Москву, куда перебрались и некоторые бывшие помощники Геннадия. Древнерусский перевод в XVI веке. Деятельность Максима Грека При характеристике периода наступившего после падения и скорой смерти Геннадия, обращают на себя внимание два обстоятельства. С одной стороны, количество новых переводов настолько резко сократилось, что рассматриваемый период получил даже название «беспереводного» (термин Д.М. Буланина). Это объясняют, в частности, усилением подозрительности по отношению к подлинности православия греческой церкви и отказом от свойственного новгородцам стремления опереться на латинскую традицию, вследствие чего наиболее авторитетными источниками истинной веры признаются сами церковнославянские книги. С другой стороны, именно к XVI столетию относится одна из наиболее ярких страниц истории древнерусского перевода и переводческой мысли, связанная с именем Максима Грека и его последователей, деятельность которых стала предметом ожесточенных споров. Об ученом монахе Максиме, впоследствии прозванном Греком, на Руси узнали в связи с грамотой, которую отправил великий князь Московский Василий III (отец Ивана Грозного) на святую гору Афон в Греции игуменам и монахам тамошних монастырей в 1515 г. В ней содержалась просьба прислать в Москву «книжного переводчика» Савву, монаха Ватопедского монастыря. Настоятель последнего ответил, что болезнь и старость Саввы не дают ему возможность выполнить просьбу московского князя, но вместо него будет по 186 слан другой инок, Максим, который получил характеристику «искусного и годного к толкованию и переводу всяких книг церковных и эллинских» (т.е. греческих). Однако посольство, в составе которого находился Максим, смогло приехать в Москву лишь в 1518 г. Уже при первом появлении будущего «прелагателя» и «справщика» (т.е. переводчика и редактора) при дворе московского князя могли возникнуть сомнения в удачности сделанного греческими единоверцами выбора, «понеже Максим,— по свидетельству современников,— русского языка мало разумея бе». Не владел он и церковнославянским (на котором, собственно говоря, и должен был осуществлять свою деятельность), и вообще ни одним славянским языком. Это вполне понятно, поскольку до приезда в Москву ему вряд ли приходилось соприкасаться со славянским миром. Происходя из довольно известного греческого рода (как предполагают, до пострижения он именовался Михаилом Триволисом), Максим Грек, родившийся в 70-е годы XVI в., получил в юности хорошее образование, пользуясь, в частности, библиотекой своего дяди Дмитрия, в которой наряду с христианской литературой имелись и сочинения античных мыслителей — Платона, Аристотеля, Плотина. Затем последовала учеба в различных городах Италии (отсюда предположительное знание не только латинского, но и, возможно, итальянского языка). Особенно важным для молодого грека являлось пребывание во Флоренции, где он общался с местными гуманистами и слушал проповеди Савонаролы, после гибели которого принял постриг в доминиканском монастыре, после чего перебрался на Афон. Возможно, уже в Италии Максим начал заниматься греко-латинскими и латино-греческими переводами, продолжив затем это занятие в Афонском монастыре. Вероятно, именно приобретенная им репутация «книжного переводчика» заставила монастырское руководство послать его в Москву вместо Саввы. Незнание же церковно- славянского их не смущало — считая последний, в отличие от греческого, еще неупорядоченном языком, законы которого не требуют специального изучения, афонские власти были уверены, что Максим к нему «борзо навыкнет». Впоследствии это действительно произошло, но на первых порах ему 187 приходилось переводить с греческого на латинский, а приставленные к нему бывшие члены геннадиевского кружка — Дмитрий Герасимов и Власий «с голоса» воссоздавали текст по-церковнославянски, диктуя его писцам (так была переведена «Толковая псалтырь»). Аналогично шла работа над славянской версией толкований Иоанна Златоуста на Евангелие от Иоанна («споспешницы же в переводе Максиму толмачи латынские Власий и Дмитрий, Максиму убо смотрящю в греческую книгу и сим изъявляя латынским языком, они же ска- заваху писцом русскою беседою...»13). С греческого языка были также переведены некоторые сочинения Симеона Ме- тафраста, Василия Великого, отрывки из византийского Лексикона XII в., творения Григория Богослова, одно из сочинений Иосифа Флавия, библейские книги IV Маккавейская и Есфирь, с латыни — «Взятие Константинополя турками» итальянского гуманиста Энея Сильвия. Незадолго до смерти совместно с монахом Троице-Сергиевой лавры Нилом Курляте- вым (которого он обучал греческому языку) Максим вновь перевел Псалтырь, но уже без «толкований» (т.е. комментариев). Наконец, важную часть работы афонского монаха составляли исправления некоторых богослужебных книг и устранение ошибок, возникших при переводе и переписывании. Убеждение Максима в культурном превосходстве греческого языка заставляло его руководствоваться в своей деятельности прежде всего правилами греческой грамматики. Утверждая, что «учение то у нас, у греков, хытро дело, а не и у вас», монах с Афона настаивал, что «тако же у вас, русех, подобает бывати»14. Поскольку же церковнославянский был, по его мнению, языком еще неупорядоченным, Максим Грек считал возможным вносить туда формы, более свойственные разговорной речи (например, заменять в символе веры «чаяти» на «ждати» — «жду воскресения мертвых»), что по понятиям московских книжников являлось совершенно нетерпимым искажением. «Мню, от книжных речей и общия народные речи исправляти, а не книжныя народными обезчещати», — полемизировал с недостаточно сведущим, по его мнению, иностранцем богослов и публицист XVI в. Зиновий Отенский15. Открыто отстаивавшиеся Максимом Греком принципы, его «непочтительное», с точки зрения многих русских ревни 188 телей благочестия, отношение к церковнославянским книгам, наконец, выступления по разным поводам церковной и политической жизни страны вполне закономерно вызвали у ряда представителей церковной иерархии резко отрицательное отношение, постепенно переходившее в открытую враждебность. Несмотря на его уверения, что он лишь устраняет ошибки прежних переводчиков, противники новшеств утверждали: «Ты зде нашей земли Русской никаких книг не похвалишь, но паче укоряешь и отметаешь, а сказываешь, что здесь на Руси книг никаких нет»16. Развязка конфликта наступила в 1525 г., когда на церковном соборе Максим был осужден как еретик, клеветавший на русское духовенство, презрительно отзывавшийся о русских святых книгах и пытавшийся внести в них «богохульные» изменения. Не довольствуясь этими обвинениями, противники афонского старца инкриминировали последнему намерение околдовать великого князя и даже шпионаж в пользу турецкого султана. Несмотря на покаяние и просьбу в помиловании, Максим был приговорен к заточению в Иосифо-Волоко- ламском монастыре и отлучению от причастия, а также лишен возможности читать и писать. На соборе 1531 г. осуждение было подтверждено, причем к прежним обвинениям добавлено новое — в симпатиях к бывшему московскому митрополиту Исидору (кстати, также греку по происхождению), подписавшему упомянутую выше флорентийскую унию, хотя последний умер еще до рождения Максима. Однако афонского старца перевели в Тверской Отрочь монастырь, где условия заточения смягчились (в частности, ему было разрешено вновь пользоваться книгами и писать самому). В 1551 г., после освобождения, Максима переводят в Троице-Сергиев монастырь, где его посетил царь Иван Грозный и где многострадальный «многоучен муж» и скончался в 1556 г. Говоря о проблемах, связанных с переводом священной литературы, Максим Грек неоднократно подчеркивал, что для нее требуется «боговдохновенная премудрость и разум высочайший», обретаемые лишь путем длительного упорного труда. К этому следует присовокупить и сложность исходного (греческого) языка, который «зело есть хитреиши» и доступен лишь тем, кто долгие годы изучал его под руководством опытных настав 189 ников. Отсюда Максим заключает, что переводчики и «исправители» (редакторы) смогут выполнить стоящие перед ними задачи лишь в том случае, «аще грамматичными художествы и риторскою силою вооружены будут, не от себя сие, но от учителей искуснейших стяжаша»17. Сам автор этих строк, как показывают источники, отличался достаточно большими филологическими познаниями. О них свидетельствуют, с одной стороны, записи, сделанные Максимом для обучения своих учеников, проведенный им при подготовке второго перевода книги Псалмов анализ существующих греческих версий и использование толкований Оригена и других авторитетных комментаторов. Интересны и сделанные ученым греком (вероятно, для учебных целей) глоссы в греческом тексте, которые могли бы послужить материалом для греческо-славянского словаря. Акцентирование афонским книжником важности грамматических познаний («и кто что пишет, или книжная писмена устраяет, или стихи соплетает, или повести изъявляет, или послания посылает, или что таковых составляет, то все грамматикою снискает»18) дало основание связывать с его именем создание «грамматической теории перевода» (термин чешской исследовательницы С. Матхаузеровой). Характерно, что во время суда над ним важное место заняла чисто грамматическая дискуссия: чтобы устранить совпадение 2-го и 3-го лица единственного числа в форме аориста, Максим заменил эту форму перфектом, в чем его противники усмотрели отрицание вечности божественного бытия, поскольку перфект, по их мнению, относился к действиям, имеющим временной предел (вспомним, что в том же XVI столетии примерно такая же история — хотя и с худшими последствиями — произошла во Франции с Этьеном Доле). Сам Максим категорически отвергал подобное обвинение, ссылаясь на то, что грамматическое значение обоих времен синонимично. Другие переводчики XVI столетия Максим Грек встретил в Москве не только противников. Вокруг него сложился круг сотрудников-единомышленников, разделявших и пропагандирующих взгляды учителя. Среди 190 них можно назвать ризничего тверского монастыря, инока Троице-Сергиева монастыря Силуана (Сильвана), участвовавшего в переводе бесед Иоанна Златоуста, и уже упоминавшегося выше Нила Курлятева. Именно Силуан подчеркивал необходимость руководствоваться при переводах прежде всего смыслом исходного текста: «Разума паче всего искати подобает, его же ничто же честнеище...»19. В свою очередь, Нилу Курлятеву принадлежит предисловие к выполненному Максимом в 1552 г. переводу Псалтыри, где он восхваляет ясность слов и фраз, присущую учителю, заодно упрекая его предшественников за незнание русского языка («перевели ино гречески, ово словенски, и ино сербски, и друга болгарски, иже не удовлишася (не способны) преложити на русскии язык»20. Но, пожалуй, наиболее крупным продолжателем дела Максима Грека стал небезызвестный князь Андрей Михайлович Курбский (1528—1583), считавший афонского книжника своим учителем и после бегства в Литву в 1564 г. активно стимулировавший в Белоруссии и Украине переводческую деятельность. Он тратил много усилий для появления исправленных славянских версий сочинений православных «отцов церкви» и сам активно участвовал в переводах. Среди них — сочинения Иоанна Златоуста, Иоанна Дамаскина, Василия Великого, Григория Богослова, Симеона Метафраста. Причем в предисловиях к своим переводам Курбский часто ссылался на Максима как на непререкаемый авторитет, что было характерно и для других деятелей православной культуры в Западной Руси. Это вполне понятно, поскольку, находясь под властью католического Польско-Литовского государства и испытывая все усиливающееся давление, они стремились, помимо Московской Руси, укрепить связи с греческой церковью, с которой поддерживали оживленные контакты. Поэтому в следующем XVII столетии именно Украина и Белоруссия поставляли в Москву наиболее компетентных переводчиков с греческого языка, выполняя одновременно роль своеобразных посредников для направлявшихся туда греков. Вместе с тем для успешной борьбы с католической пропагандой им приходилось обращаться и к латинским источникам, заимствуя оттуда учебные пособия и богословскую литературу, а порой — даже книги Священного Писания. При этом в Юго- 191 Западной Руси в качестве переводящего (и вообще литературного) языка мог использоваться не только церковнославянский, но и так называемая «проста мова», основу которой составлял язык канцелярский, постепенно начинавший употребляться и вне деловых текстов. Отсюда возникает еще одна разновидность межъязыковой коммуникации: «...с XVI в. западнорусские тексты, использующие "просту мову", переводятся на церковнославянский язык: одновременно все чаще практикуется перевод московских книг на язык, более понятный украинцам и белорусам»21. Характерно в этой связи и терминологическое несовпадение: в Московской Руси, когда речь шла о литературном языке, словом «русский» именовали церковнославянский («словенский», или «словенороссийский») язык, а в Юго-Западной Руси им называли «просту мову», противопоставлявшуюся церковнославянскому. Что же касается других переводов XVI столетия, то они, как правило, выполнялись продолжателями геннадиевского кружка (отношение к которому у Максима Грека, несмотря на совместную работу с его членами, было достаточно настороженным). Так, Дмитрий Герасимов по заказу новгородского епископа Макария, ставшего впоследствии митрополитом московским, перевел в 1535 г. Толковую Псалтырь Брунона Вюрцбургского. С его же именем предположительно связывают перевод латинского сочинения Максимилиана Трансильвана «О Молукитцких (т.е. Молукских) островах», которую мог привезти в Россию другой бывший сотрудник Геннадия — Власий. В этом произведении, написанном в форме письма императору Священной Римской империи германской нации Карлу V, рассказывается о плавании Магеллана и сделанных во время него географических открытиях. Вполне вероятным считается участие «геннадиев- цев» в переводе Повести о Лоретской Божьей Матери, оригинал которой пока не найден. Из других сочинений можно упомянуть выполненный ученым немцем по поручению митрополита Даниила перевод с немецкого медицинского пособия — «Травника» и ряд переводов с польского: прозаическое переложение польской поэмы второй половины XV в. «Разговор магистра Поликарпа со Смертью», представляю 192 щей собой религиозно-назидательное произведение с определенной сатирической окраской, которое подверглось в русской редакции наиболее существенному сокращению и редактированию, усиливавшему назидательную сторону и устранявшему ее сатирико-юмористический характер, «Лечебник» И. Спичинского, «Назидатель» Петра Кресценция, а также «Всемирная хроника» Мартина Вельского, в которой были представлены и чешские источники. Характерно, что к концу XVI в. появилась еще одна версия последней, но уже переложенная с «простой мовы», т.е. западно-русского перевода. Обращает на себя внимание почти полное отсутствие среди переводных памятников произведений, которые можно было бы отнести к художественной литературе. Хотя, как видно из предыдущего изложения, переводились тексты не только церковно-религиозного, но и светского содержания, Лднако последние представляли собой, если можно так выразиться, произведения познавательно-прикладного характера (исторические, географические, медицинские). В технике передачи могли сочетаться стремление к дословности и внесение различного рода изменений и купюр, вызванное недостаточным знакомством переводчика или читателя с реалиями, фигурирующими в оригинале. Так, например, обстояло дело с переводом сочинения «О Молукитцких островах», где историограф Педро Мартир де Англериа превратился в «Петра- Мученика» (переводчик понял часть собственного имени «Мартир» как «мученик»), «раковина» заменена на привычного «рака» и т.д. В целом состояние переводческого дела в Русском государстве (которое, по выражению Курбского, было затворено, «аки в адовой твердыне») свидетельствовало о сильной культурной изоляции страны, продолжавшейся вплоть до Смутного времени. Основные тенденции развития русского перевода в XVII столетии XVII в. принес много перемен в жизни страны, отразившихся в интересующей нас сфере. Прежде всего в этой свя 193 13 Наука о переводе зи отмечают процесс так называемого «обмирщения» русской культуры, результатом которого явилось осознание самостоятельной эстетической и познавательной ценности различных видов искусства. Одним из наиболее заметных его проявлений стало расширение социальной базы литературы: наряду с духовенством, ранее занимавшим в среде книжников почти монопольное положение, можно встретить представителей других сословий (от крестьян до бояр). Усиливается и авторское начало: появляется все больше подписанных произведений, в том числе и переводных. Начинается и процесс специализации книжного дела, выделение отдельных жанров (развлекательные повести, трактаты, посвященные различным областям знаний, учебные пособия и т.д.), хотя пока еще они и развиваются в рамках единого фонда письменности, создаваемого одними и теми же писателями и переводчиками. Меняется и соотношение между исходными языками: большая часть переводов делается с латинского языка, бывшего в этот период языком науки в европейских странах. За латинским языком шел польский — как в силу его достаточно широкого распространения среди русских переводчиков (вообще, знание польского языка считалось к концу XVII столетия в дворянской среде признаком образованности), так и благодаря тому, что в этот период Польша продолжала быть посредницей в сношениях с Западом. Меньше переводили с немецкого и белорусского. Случаи перевода с французского единичны, а с итальянского или испанского пока не переводили совсем. В первой половине XVII в. почти не выполнялось переводов с греческого языка, за исключением басен Эзопа, переведенных служившим в посольском приказе Федором Гозвинским22, и нескольких сочинений религиозного характера (литургия апостола Иакова и полемические произведения против католиков, перевод которых не сохранился или не был осуществлен). Однако начиная с середины столетия положение начинает меняться. Большую роль здесь сыграл приезд в 1649 г. группы киевских «ученых старцев», о котором еще будет сказано ниже. Позднее, в 1685 г., в Москву прибыли выходцы из Греции братья Лихуды — Иоанникий (в миру Иоанн, 1633— 194
Что касается языка самих переводов (естественно, речь идет о произведениях светского, в основном беллетристического характера, поскольку религиозная литература, по определению, ориентировалась на церковнославянские нормы), то в специальной литературе нет однозначного ответа на этот вопрос. Вероятно, в каждом отдельном случае, в зависимости от комплекса объективных и субъективных факторов (характер текста, личность переводчика, его образовательный уровень и т.д.), могли преобладать либо русские, либо церковнославянские элементы, иногда сочетавшиеся с польскими, белорусскими и украинскими. Основные жанры переводной литературы В XVII столетии отмечается проникновение в Россию рыцарских романов. Одним из первых стал роман о Бове Коро 195 13' левиче, восходящий к французскому источнику и ставший на Руси «народной книгой», впитавшей множество фольклорных мотивов. Можно назвать также роман о Брунцвике, пришедший из Чехии, «Повесть о Петре Златых Ключей», также имеющую французское происхождение, но переведенную с польского языка, и некоторые другие памятники. Хотя литературно-художественная ценность этих памятников была достаточно низкой, знакомство с ними знаменовало важный для русской культуры факт появления сочинений чисто развлекательного характера, лишенных назидательно-дидактической значимости. О единстве переводческого метода здесь также не приходится говорить: например, «Повесть о Петре Златых Ключей», почти дословно следующая оригиналу (включая значительное количество полонизмов и украинизмов), вместе с тем имеет в русской версии существенные отличия: в ней также устранялись незнакомые реалии, второстепенные персонажи, описания и т.п. Характерно, что переводы таких произведений оставались анонимными. XVII столетие знало и ряд переложений (опять-таки с польского языка) различного рода новеллистических сборников. Так, в 30-е годы появилась «Повесть о семи мудрецах», затем — «Римские деяния», «Фацеции», «Апофегматы», «Великое зерцало». «Повесть о семи мудрецах» восходит к латинскому переводу, выполненному во Франции в XII—XIII вв. с древнееврейского языка. Ее источником была Индия, а посредниками — арабская, персидская, сирийская и греческая версии. Русский текст, сделанный с польского перевода XVI столетия, скорее представлял собой его пересказ. «Римские деяния» (предположительно созданные в XIII в. на латыни в завоеванной норманнами Англии) представляют собой рассказы псевдоисторического характера; русский текст достаточно близко следует за польским. Польские «Фацеции» состояли из новелл, собранных из латинских и немецких источников. В них можно найти и жанровые сценки с простой фабулой, и псевдоисторические анекдоты, и изречения, приписываемые тем илл иным знаменитым людям. И здесь при переводе на русский язык дослов 196 ное следование оригиналу сочетается с его свободной обработкой. Близок к «Фацециям» и сборник «Апофегматы», с которым московские читатели познакомились не позднее последней трети XVII в. «Великое зерцало» ведет свое происхождение от латинской книги, составленной в Нидерландах, и включает в себя главным образом произведения религиозно-дидактического содержания. По замыслу составителей, этот сборник (как, впрочем, и «Римские деяния») должен был обеспечивать проповедников иллюстративным материалом, однако первоначальное назначение часто забывалось и оба памятника воспринимались как беллетристические повествования. Известны два перевода «Великого зерцала» (аналогично обстояло дело с «Апофегматами» и «Римскими деяниями»). Первый был выполнен по приказу царя Алексея Михайловича в 1677 г. группой из пяти переводчиков Посольского приказа: Семена Лаврецкого, Гавриила Дорофеева, Григория Кульчицкого, Ивана Гуданского и Ивана Васютинского, получивших, кстати, за свой труд по сто сальных свечей в качестве вознаграждения. При редактировании были исключены некоторые новеллы, устранен католический оттенок, опущены или изменены отдельные детали, а также введены некоторые подробности, характерные для русской жизни, что, однако, не меняет общего дословного характера перевода. Во втором переводе (который, как предполагают, делался уже не по заказу, а для себя) эта тенденция приспособления к русской действительности проявилась еще отчетливее. Крайне слабо представлено было в переводной литературе XVII столетия античное наследие. Если не считать упомянутых выше басен Эзопа в переводе Гозвинского (позднее появились еще две их версии, создателями которых были Андрей Виниус и Петр Кашинский), то можно назвать лишь несколько памятников, в большинстве своем не относящихся к художественной литературе в собственном смысле слова (хотя грань между «художественными» и «нехудожественными» текстами здесь достаточно условна). Это не дошедшие до нас части «Истории» греческого автора Фукидида и «Панегирика», написанного в честь римского императора Траяна Плинием Младшим, которые переводил Епифа- 197 ний Славинецкий, «История Филиппа» римского историка эпохи императора Августа Помпея Трога, сочинение Фронти- на о военном искусстве, переведенное Карионом Истоминым, и незаконченный перевод «Физики» Аристотеля. Иногда к приведенному списку присовокупляют также «Метаморфозы» Овидия, переложенные со стихотворений польской версии Валериана Отфинского, однако многим исследователям представляется более правильным отнесение последнего уже к XVIII в. Наконец, говоря о переводной литературе XVII столетия, нельзя не отметить зарождения стихотворного перевода. Один из первых опытов — причем с украинского языка — принадлежал князю И.А. Хворостинину и носил антиерети- ческую направленность. В дальнейшем переводились стихи разных жанров, главным образом с польского языка (произведения Бартоша Патроцкого, Андрея Белобоцкого, Яна Кохановского и др.). Стихами были даже переведены лечебник «Управление здравия» и стихотворные вставки в прозаических произведениях. Стихотворным переводом с немецкого начинается и русская драматургия — пьеса «Ар- таксерксово действо», автором которой был пастор Иоанн Грегори. Завершая разговор об основных жанрах переводной литературы XVII столетия, необходимо назвать и сочинения ути- литарно-прикладного научного характера (трактаты по военному делу, географии, геометрии, астрономии, экономике, медицине, анатомии и т.п.). Появляются первые словари (латино-греко-славянский, российско-латино-шведский, польско-славянский и др.). Что же касается переводрв духовной литературы, то они в этот период не только занимали весьма важное место, но по качеству даже превосходили наследие предыдущих эпох. Однако теперь книги религиозного содержания стали одним из специальных разделов письменности, не покрывая всего содержания последней. Именно их межъязыковую передачу и имели в виду авторы рассматриваемой эпохи в своих теоретических рассуждениях о переводе, о которых будет сказано в следующем параграфе. 198
Переводчики XVII века и развитие переводческой мысли Если исключить многочисленную группу «случайных» или «разовых» (по выражению академика А.И. Соболевского) переводчиков, с одной стороны, и нескольких высокопоставленных царских приближенных (вроде Андрея Матвеева, Богданова, князя Кропоткина), для которых перевод (главным образом с польского языка) являлся своего рода увлечением, — с другой, то можно говорить о следующих представителях русской переводческой традиции интересующего нас периода. Прежде всего это переводчики Посольского приказа, выполнявшие основную часть заказов на переводы иноязычных произведений. Традиционно результаты их деятельности в большинстве случаев получали у позднейших исследователей достаточно негативную оценку. Так, А.И. Соболевский, отмечая, что немалую их часть составляли «выходцы из Южной и Западной России, поляки, немцы, голландцы, люди с ничтожным образованием, безо всякой литературной подготовки», характеризовал их следующим образом: «Большинство из них совсем не знает литературного языка Московской Руси — церковнославянский язык, многим мало известен даже живой русский язык того времени. И вот одни переводят с польского так, что их перевод не что иное, как переписанный русскими буквами польский текст оригинала, у другого мы встречаемся то с так называемым белорусским языком, то со смешною смесью элементов церковнославянского, великорусского, белорусского и польского, у третьих такой русский язык, что читателю нужно много думать, чтобы догадаться, что говорится в иностранном оригинале»25. Не могло не сказаться на качестве переводов и то обстоятельство, что среди переводчиков, причисленных к Посольскому приказу, практически отсутствовала какая-то тематическая специализация: сегодня они могли выполнять заказ по переводу учебника верховой езды, а завтра — перелагать сочинение, посвященное военному делу, — в зависимости от потребностей правительства. Вместе с тем было бы крайне несправедливо недооценивать вклад служащих Посольского 199 приказа в культурное развитие страны. «Работники приказа оставили след во всех почти разделах литературы, особенно переводной: помимо информационных сводок («Вестей Курантов») они должны были переводить специальные научные исследования, они переводили и составляли лексиконы, они трудились над компиляциями, утверждавшими достоинство Московского Царства и правящей династии, готовили учебные пособия для членов царской семьи, переводили учительную и развлекательную литературу, участвовали в подготовке первых пьес русского театра»26. Именно в их среде вырабатывался тот переводящий язык, который уже в следующем XVIII столетии был узаконен распоряжением Петра I, адресованном переводчику Феодору Поликарпову: «Высоких слов славенских класть не надобеть, но Посольского приказу употреби слова»27. Однако при всем разнообразии деятельности этой группы переводчиков (имена некоторых из них упоминались в предыдущем разделе) одна жанровая разновидность переводной литературы — произведения религиозно-духовного содержания — находилась фактически вне сферы их компетенции. Ею занимались уже специалисты, как правило, сами принадлежащие к духовенству. Прежде всего следует назвать группу украинских «ученых старцев», приглашенных в 1649 г. в Москву для работы с церковной литературой и преподавания греческого и латинского языков. Первое место среди них бесспорно принадлежит Епифанию Славинецкому (ум. в 1675 г.). Знаток нескольких языков (помимо греческого и латинского в их число, по сообщениям источников, входил и древнееврейский), Епифа- ний после переезда в Москву вначале обосновался в Андреевском Преображенском монастыре, а позже перешел в Чудов монастырь, где оставался иеромонахом в течение 26 лет, одновременно занимаясь преподавательской и переводческой деятельностью. Репертуар последней был весьма обширен. Помимо книг различного содержания, заказанных московскими властями (сочинения по космографии, анатомии, географии и т.д.), Епифаний (составивший также греко-сла- вянский и латино-славянский лексиконы) переводил и редактировал издания религиозной литературы (богослужебные 200 книги, жития святых и др.). При этом он уделял много внимания филологической работе над текстами, что особенно заметно на примере сборника сочинений Отцов Церкви, изданного в 1665 г. и предназначавшегося для замены несовершенных с точки зрения составителя древних переводов. В 1674 г. произошло событие, которое должно было стать достойным венцом жизненного пути бывшего преподавателя Киево-Мо- гилянской коллегии28: по инициативе царя Алексея Михайловича «Священный Собор, преосвященные митрополиты, архиепископы всея великия России разных епархий благословили преводити Библию всю вновь, Ветхий и Новый Завет, ему иеромонаху Епифанию Славинецкому с книг греческих самых семидесятых переведенные»29. Будучи сотрудником патриарха Никона (и, кстати, пытавшийся облегчить его участь на Соборе 1660 г., впервые осудившем честолюбивого иерарха), Епифаний сам отмечал, что «грех еличейший есть нам, Словенам, Православным христианам, и укоризна, и бесчестие крайнейшее от иностранных народов... яко не имамы Библии, добре переведенный, паще же в Святом Евангелии премногая суть прегрешения»30. Для реализации этого замысла «претолковник изящный Священных Писаний» (как гласила посвященная ему эпитафия) создал авторитетную комиссию из «чтецов греческих и латинских книг и писцов, добре знающих по грамматице славенстей правописание»31 и горячо взялся за дело. Однако перевести ему удалось лишь книги Нового Завета, причем завершить их редактирование ученому старцу помешала смерть, после которой создание новой версии церковнославянской Библии приостановилось почти на полвека. Говоря о методе, которым пользовался Епифаний при передаче иноязычного текста, позднейшие исследования акцентировали внимание на буквализме, часто затрудняющем восприятие и понимание его переводов. Эта установка, опиравшаяся на отмеченное выше убеждение в близости церковнославянского языка греческому, особенно ярко проявилась в деятельности ученика и последователя Епифания — монаха Чудовского монастыря Евфимия, переводчика трудов христианского автора III в. Дионисия Александрийского и других религиозных сочинений. В своем стремлении как можно бли 201 же следовать за греческим оригиналом, Евтимий доходил до использования греческих слов со славянскими грамматическими элементами, частично сохранившими графику источника. Он дал и теоретическое обоснование подобного принципа: «Подобает истинно и право преводити от слова и до слова, преписывати, паче же преводити от языка на язык, яко писаша самим святии отци древнии еллинским диалектом... и не токмо речение, лежащее во Святом Писании, пре- менити не безбедно есть, но и само сторонное препинание, запяту или точку не на подобающем месте положити — велику творит тщету и разум Писания растлевает»32. Столь крайняя позиция вызывала недовольство у современников чудовского инока, настроения которых выразил — правда, уже в XVIII в. — упоминавшийся выше Федор Поликарпов, отозвавшийся об одном из переводов Евфимия следующим образом: «Книга Григория Богослова Назианзена, с прочими, иже в ней, преведена необыкновенною славянщизною, паче же рещи еллинизмом, и затем о ней мнози недоумевают и отбегают»33. Вместе с тем Евфимий, как и Епифаний, уделял большое внимание филологической работе над текстом, привлекая многие списки, тщательно редактируя свои переводы и снабжая их справочным аппаратом — оглавлениями и указателями. Среди активных участников Никоновской реформы выделяется колоритная фигура Арсения Грека, прибывшего в Россию в 1649 г. (т.е. почти одновременно с киевскими старцами) и основавшего в ней школу с преподаванием латинского и греческого языков. Обвиненный в измене православию и сосланный в 1650 г. в Соловецкий монастырь, он был два года спустя возвращен в Москву по приказу самого патриарха, поручившего ему руководство «справным делом» (в обязанности справщиков входили перевод с греческого, сверка его со славянским текстом и редактирование с использованием древних греческих и славянских рукописей). После же падения некогда всесильного Никона Арсению вновь пришлось несколько лет провести на Соловках. В лагере «латинофилов» выделяется прежде всего деятельность Симеона Полоцкого (Самуила Емельяновича Пет- ровского-Ситниановича, 1629—1680). Воспитанник Киево- 202 Могилянской коллегии, с 1664 г. живший в Москве и пользовавшийся доверием Алексея Михайловича (в 1667 г. он был назначен воспитателем царских детей), Симеон оставил сравнительно небольшое количество переводов (книгу папы Григория Великого об обязанностях пастыря, фрагменты из сочинений Петра Альфонса и Винцента де Бове). Особо выделяется версия «Псалтыри рифмотворной», восходящая к польскому сочинению Яна Кохановского, но представляющая собой скорее перенос иноязычного образца на русскую почву. Однако гораздо более важен его вклад в разработку теоретических проблем перевода, основной принцип которого сформулирован им в полемическом сочинении «Жезл правления» следующим образом: «Образ той прототипу своему или первообразному благо уподобляется, иже во всех частех праведне ему ответует. Сказатель же или преводитель странного языка сей есть верный, иже и разум, и речения прево- дит неложно, ничесо же оставляя. Греческая Святая Писания суть нам славянам прототипом, иже есть первообразное, от их же вся книги наша преводим, ничесо же прилагающе или отъемлюще, да совершение им уподобимся. Тем же аще что в древних преводех или непризрением, или недомыслием, или нерадением оставися, добре ныне исправляется приложением»34. Таким образом, наиболее выдающиеся представители обеих партий — «грекофильской» и «латинофильской» — сформулировали свое отношение к принципам межъязыковой передачи, причем, как отмечала чешская исследовательница Светла Матхаудерова, если Евфимий Чудовский акцентировал внимание на том, чтобы «речение и разум» не были переменены, то Симеон Полоцкий требует, чтобы они были переведены и ничего не было оставлено. Таким образом, «пословной» концепции перевода вновь была противопоставлена ориентация на выявление грамматического соотношения между системами исходного и переводящего языков, возрождавшая на новом этапе идеи Максима Грека35. О взаимоотношениях между представителями обоих течений говорит тот факт, что, подбирая себе сотрудников для предполагаемого перевода Библии и включив в их число Ев- 203 фимия Чудовского, «Симеону же Полоцкому не изволи отец Епифаний (Славинецкий. — Л.Н., Г.Х.) у дела сего быти того ради, зане аще и учен бе, по-латински точию, гречески же ниже малейши что-либо знаше». Вместе с тем в специальной литературе отмечалось, что сама оппозиция «грекофилов» и «латинофилов» носила в значительной степени условный характер. Так, греческая партия в лице своих наиболее ярких представителей — чудовского иеродиакона Дамаскина, Евфимия, братьев Лиху- дов — пользовалась и латинскими источниками. В ее среде было много людей, которых Дамаскин окрестил «пестрыми», т.е. занимавшими колеблющуюся позицию. В этой связи можно вспомнить Кариона Истомина (1650—1717). С одной стороны, будучи монахом Чудова монастыря и справщиком Печатного двора — цитаделей «грекофилов», он не мог не разделять многие их положения. С другой стороны, в поэзии Карион Истомин выступал как продолжатель Симеона Полоцкого, а среди его переводов мы находим латиноязычные произведения — упомянутую выше книгу Фронтина о военном искусстве и сочинение Псевдо-Августина «Книга о видении Христа», что сближает его с противоположной партией. С такими итогами подошла русская переводческая традиция к XVIII столетию, открывшему новый этап в жизни страны, который существеннейшим образом повлиял на дальнейшее развитие перевода и переводческой мысли.
РУССКИЙ ПЕРЕВОД XVIII ВЕКА: ОСНОВНЫЕ ЧЕРТЫ И ОСОБЕННОСТИ Переводная литература Петровской эпохи Крупнейший русский историк прошлого столетия С.М. Соловьев, касаясь реформаторской деятельности Петра Великого и его стремления просветить своих подданных, специально отмечал: «Для школ и для распространения сведений между любознательными взрослыми людьми нужны были книги на русском языке, прежде всего учебники. Понятно, что нужно было переводить их с иностранных языков: понятно, что дело перевода книг было одним из самых важных и самых трудных дел... мы уже должны ждать, что Петр усердно займется им: он не только указывал, какие книги надобно переводить, но и требовал переводы к себе, сам исправлял их, учил, как надобно переводить... до самой кончины своей он продолжает обращать на него свое внимание»36. Своеобразным итогом этих усилий стал изданный 23 января 1724 г., т.е. незадолго до смерти царя, указ, в котором говорилось: «Для переводу книг нужны переводчики, а особливо для художественных37, понеже никакой переводчик, не умея того художества, о котором переводит, перевесть то не может; того ради заранее сие сделать надобно таким образом: которые умеют языки, а художеств не умеют, тех отдать учиться художествам, а которые умеют художества, а языку не умеют, тех послать учиться языкам, и чтоб все из русских или иноземцев, кои или здесь родились или зело малы приехали и наш язык, как природный, знают, понеже на свой язык всегда легче переводить, нежели с своего на чужой. Художества же следующие: математическое... — механическое, хирургическое, архитектур цивилис [гражданская архитектура], анатомическое, ботаническое, милитарис [военное дело] и прочия тому подобные»38. 205 Таким образом, в соответствии с государственными потребностями страны, переводиться должна была в первую очередь специальная литература утилитарно-практического характера (по подсчетам позднейших исследователей, на долю художественных произведений в нашем понимании приходилось не более 4% всей печатной продукции того времени). К ней следует, правда, добавить труды по истории, юриспруденции, политическим учениям т.п., но они также отбирались, исходя из представления «о пользе общественной» (сочинения Г. Гроция, С. Пуфендорфа, Юста Липсия, Тита Ливия, Квинта Курция и др.) Обращает на себя внимание, что литература религиозного характера не была включена в составленный царем перечень, а сам Петр, посылая как-то книгу с двумя трактатами — «о должности человека и гражданина» и «о вере христианской», — потребовал, чтобы переведен был только первый из них, «понеже в другом не чаю к пользе нужде быть»39. Вместе с тем и в петровскую эпоху продолжалась в определенной степени разработка проблем, связанных с библейскими переводами, причем здесь можно отметить наличие двух тенденций. С одной стороны, в 1712 г. был издан специальный царский указ об издании исправленного текста славянской Библии, который надлежало отредактировать и согласовать «с греческою семидесяти преводников Библиею» (т.е. с Септуа- гинтой). Эта работа осуществлялась архимандритом Феофи- лактом Лопатинским и уже известным нам Софронием Лиху- дом с несколькими помощниками под наблюдением митрополита Стефана Яворского. Однако в связи с рядом обстоятельств субъективного и объективного характера довести задуманное предприятие до конца удалось лишь полвека спустя, в царствование дочери Петра Елизаветы, когда двумя изданиями (в 1751 и 1756) вышла в свет так называемая Елизаветинская Библия. С другой стороны, в связи с общим изменением языковой ситуации в России и ограничением сферы использования церковнославянского языка, при поддержке царя и его первого помощника в церковной сфере архиепископа Феофана Прокоповича (1681—1736)40, был поставлен вопрос о переводе Священного Писания на русский язык. Первые опы 206 ты такого рода проводились в Юго-Западной Руси уже начиная с XVI в.; в 1683 г. в Москве появилась русская Псалтырь Авраамия Фирсова, переведенная, по-видимому, с польского «на наш простой словенской язык... без всякого украшения, удобнейшего ради разума»41. Однако, несмотря на отдельные опыты, продолжавшиеся и в течение XVIII столетия, появилась русская Библия только в XIX в.42 Разумеется, продолжала переводиться и иная литература для специально-церковных нужд, а также отдельные религиозно-моралистические и мистические трактаты (например, сочинения Фомы Кемпийского и Иоганна Гергада), хотя они занимали в общем объеме переводной литературы явно периферийное место. Особенности передачи иноязычных текстов в Петровскую эпоху Отмеченный утилитаризм отношения к переводу имел ряд последствий. Во-первых, представлялось не столь важным соблюдение принципа переводить с оригинала, и переводы «из вторых» («третьих» и т.д.) рук получили достаточно широкое распространение: трактат Джона Локка о государстве был переведен с латинского, сочинение Фомы Кемпийского — с французского, а книга Поля Рико о турецкой монархии, обозначенная как перевод с польского, представляла собой переложение итальянской версии французского перевода английского оригинала. Указанная особенность распространялась и на художественную литературу — «Метаморфозы» Овидия были переведены с польского, «Полистан» Саади — с немецкого. «Попадая в Россию, иностранные книги как бы теряли свой национальный облик»43. Во-вторых, принцип отбора «полезного» не только допускал, но зачастую и прямо предписывал не воспроизводить подлинник целиком, а прибегать к его реферированию и сокращению, отбрасывая то, что представлялось малозначительным или излишним. Именно в подобном духе инструктировал переводчиков сам Петр, сопроводивший один из предназначавшихся для перевода трудов по сельскому хозяйству 207 характерным замечанием: «Понеже немцы обыкли многими рассказами негодными книги свои наполнять только для того, чтобы велики казались, чего ради и о хлебопашестве трактат выправить, вычерня негодное и для примеру посылаю, дабы по сему книги переложены были без лишних рассказов, которые время только тратят и у чтущих охоту отъемлют»44. Именно так и поступил, кстати, указанный выше Феофан Прокопович, предваривший переведенный им латинский трактат обращением к царю, в котором сообщал, что с соизволения последнего сокращал и устранял части текста, лишенные интереса для читателя. Однако Петр резко отрицательно относился к попыткам делать в переводимом тексте купюры, вызванные не деловыми, а субъективно-пристрастными соображениями. Когда один из виднейших переводчиков петровской эпохи Гавриил Бужинский (1680—1731 )45 представил в 1714 г. перевод исторического трактата С. Пуффендорфа, где было пропущено высказывание автора о России, не слишком лестное для национального самолюбия, царь в достаточно энергичных выражениях высказал свое неудовольствие и приказал точно воспроизвести соответствующее место подлинника. В-третьих, установка на практические нужды обусловливала и метод передачи, ориентированный, говоря современным языком, на получателя информации. Здесь опять-таки надлежало руководствоваться ясно выраженной директивой монарха: «Не надлежит речь от речи хранить в переводе; но точно его выразумев, на свой язык уже так писать, как внятнее может быть»46. Однако на пути к требуемой царем «внятности» перед переводчиками возникало достаточно большое количество трудностей как объективного, так и субъективного порядка. Прежде всего необходимо было определиться с выбором самого переводящего языка, учитывая наличие церковнославянско-русского двуязычия. Говоря словами уже несколько раз цитировавшегося нами выше С.М. Соловьева, «ученые люди, знающие иностранные языки, переводчики привыкли к книжному языку и живой язык, народный был в их глазах языком подлых людей»47. Однако создание нового литературного языка, опирающегося на собственно русскую основу, 208 встало на повестку дня в качестве одной из важнейших задач культурного развития. Огромную роль в ее осуществлении должна была сыграть переводная литература, поскольку новое содержание, с которым она знакомила русского читателя, требовало и новых форм выражения. Приведенное в предыдущей главе указание Петра Федору Поликарпову — избегать при переводе «высоких слов славенских», отдавая предпочтение словам «Посольского приказу» — являлось своеобразной официальной санкцией процесса оттеснения церковнославянского языка в достаточно узкую богослужебно-культовую сферу, внешним проявлением чего стало введение гражданского шрифта. Далее, имея дело с литературой, резко отличавшейся по своему характеру от традиционной «славянороссийской» книжности и зачастую повествовавшей о малознакомых или даже совсем не знакомых предметах, переводчики не могли не испытывать огромных затруднений уже на уровне рецепции (восприятия) подлежащих передаче произведений. Жалобы на «темноту» и «скрытность» исходного текста — особенно когда речь шла о сочинениях отвлеченного характера — являются своего рода «общими местами» в высказываниях переводчиков петровской эпохи. Феофан Прокопович признавался, что, несмотря на все старания, ему так и не удалось «всю темноту и стронотность прогнати во переведении» (т.е. в переводе) с латинского языка трактата испанского дипломата Диего де Сааведра Фахардо «Изображение христианско-политического властелина», а один из его коллег вспоминал, что из-за «субтильности» содержания и «зело спутанного немецкого стиля» некоего труда ему за целый день удавалось воссоздать на своем языке не более десяти строк подлинника. Характерно, что издатели вышедших в свет вскоре после смерти Петра I комментариев Академии наук, указывая, что квалификация переводчиков была предметом особой заботы («всякому преводнику такие диссертации (рассуждения) переводить давали, о нем же известно знали, что он вещь оную наилутче разумеет, к тому же и самый перевод в присутствии всех преводников читан и свидетельствован бысть», причем последние «на сие смотрели, дабы оный яко вразумителен, тако и благоприятен был»), тем не менее сочли 209 14 Наука о переводе необходимым предупредить читателя: «Не сетуй же на перевод, якобы оный был невразумителен или не веема красен, ведати бо подобает, что веема трудная есть вещь добре пере- водити, ибо не точию оба оные языки, с которого и на который переводится, совершенно знать надлежит, но и самые переводимые вещи ясное имети разумение»48. Наконец, даже при хорошем понимании оригинала, процесс его межъязыковой передачи неизбежно наталкивался — особенно если речь шла о специальной литературе — на сложности, вызванные фактическим отсутствием соответствующей терминологии (С.М. Соловьев говорил в связи с этим о «страшной трудности передачи научных понятий на языке народа, у которого до сих пор не было науки»)49. Один из иностранных дипломатов при петровском дворе рассказал о печальной судьбе некоего переводчика, получившего от царя задание перевести с французского языка обширный труд по садоводству и в отчаянии покончившего с собой из-за невозможности подобрать адекватные соответствия техническим выражениям оригинала. Указанные моменты предопределяли и фактический отказ подавляющего большинства переводчиков петровской эпохи от задачи воспроизведения стилистических особенностей оригинала. Здесь они также имели четкое указание самого монарха: «Все перевесть нашим штилем, а за их штилем не гнаться»50. Так, переводчик латинского политического трактата голландского филолога XVI в. Юста Липсия монах Симон Кохановский отмечал, что позволял себе довольно значительные отступления от подлинника и различного рода сокращения и добавления вплоть до исключения отдельных примеров автора и замене их другими, заимствованными у римского историка Тита Ливия. По его собственным словам, он «не везде смотрел на латинские слова Юста Липсия, но точию смотрел на силу истории, чтобы история русским языком была истинна, ясна и всякому вразумительна... Убо ведати подобает доброхотному читателю, что я в переводе сем не порабощен был помянутого автора штилю, но едино служил истине, чтоб ниже мала была изменена сила и истина истории, того ради сие предвозвещаю в преддверии последующих повестей, дабы кому не дивно было, что не слово в слово пере 210 ведены; но смотрел, что самая истинная сила истории неизменна есть»51. Хотя такая концепция (предназначенная в первую очередь для передачи научной и специальной литературы, но нашедшая отражение и в переводах художественных произведений) в какой-то степени стирала грань между переводным и оригинальным творчеством, однако именно в петровскую эпоху начало формироваться (естественно, речь идет о прозаических текстах) представление о своеобразной переводческой этике, исключающей полный произвол по отношению к автору. Тот самый Феофан Прокопович, который, как мы видели выше, с санкции царя подверг текст оригинала довольно существенным изменениям, объясняя их подобно многим своим коллегам, темнотой и непонятностью автора во многих местах, вместе с тем отмечал и невозможность слишком сильного отклонения от него, настаивая на •необходимости некоего «среднего пути»: «...Аще бо бы тако кто его превести потщался, дабы немало следов наречия его не остатися, была бы вещь отнюдь не уразуменная, стропот- ная и жестокая. Аще же бы всяко разнствующим и далече отходящим от слова его образом толковати восхотел кто, не было бы то преводити, но свое новое нечто писати. Между сим убо и овым некое средствие держати тщахомся...»52. Еще резче высказался Гавриил Бужинский, подчеркивавший необходимость уважительного отношения к исходному тексту и — вопреки высказывавшемуся некоторыми последующими исследователями мнению об отсутствии в России XVIII в. понятия плагиата — прямо приравнивавший чрезмерную вольность к литературному воровству: «Преведохом же сию книгу, якоже от самого автора сложена есть, ничто же пременше, ничто же приложивше или убавивше, да не таковая творяще, явимся чуждые труды (яко же мнози творят) себе прославляти и величати»53. Проблема передачи терминов Как уже отмечалось, для переводчиков петровской эпохи, занимавшихся преимущественно переводом научно-техни 211 14* ческой и специальной литературы, особую трудность представляла передача специальных терминов, отсутствовавших в русском языке. Указанная проблема сохраняла свою актуальность и в последующие десятилетия, что ставило на повестку дня вопрос о разработке собственной терминологической системы. Для разрешения этой задачи предлагались разные пути, причем здесь можно отметить проявление двух тенденций: заимствования недостающих единиц из европейских языков и попыток подбора или создания соответствовавших им русских эквивалентов. Однако следовать названным путям, так сказать, в чистом виде, было (даже в рамках одного и того же текста) довольно сложно, вследствие чего часто приходится наблюдать своеобразную комбинацию разных способов. Так, переводчик одного научного трактата, объявив в предисловии, что специально оставлял непереведенные греческие и латинские термины, «ради лучшего в деле знания» (т.е. чтобы не исказить содержание текста), вместе с тем осознавал, что подобный принцип во многих случаях лишает перевод доступности, и вынужден был от него отступать, давая в скобках русский перевод или попеременно употребляя свою и чужую лексическую единицу (например, «ангуль» — «угол», «экватор» — «уравнитель» и т.п.). Однако сами попытки создания русской терминологии далеко не всегда приводили к успеху. Так обстояло дело, например, с предложенными В.К. Тредиаковским «эквивалентами» типа неологизмов «безместие» (для передачи французского absurdite — «абсурд»), «недействие» (фр. inertie— «инерция»), «назнаме- нование» (фр. етЫете — «эмблема») и т.д. Наряду с ними у Тредиаковского встречалось и использование русских слов, приблизительно воспроизводящих соответствующие иноязычные («всенародный» для epidimeque — «эпидимеческий», «внезапный» для panique — «панический», «учение» для erudition — «эрудиция»), а также случаи описательного перевода при помощи словосочетаний, вроде: «предверженная вещь» (для object — «объект»), «сила капелек» (для essence — «эссенция»), «жар исступления» (для entousiasme — «энтузиазм»), «телесное мановение» (для geste — «жест»), «урочный округ» (для periode — «период») и т.п. Любопытно отметить, что свою терминотворческую деятельность Тредиаковский 212 пытался обосновать ссылками на церковнославянскую традицию, отвечая в 1752 г. на упреки академика Г.Ф. Миллера (немца по происхождению) не лишенным сарказма замечанием: «Правда, может г. асессор54 сомневаться о терминах, как человек чужестранный; но оный термины подтверждаются все книгами нашими церковными, из которых я их взял»55. Однако на этом поприще у Тредиаковского были и гораздо более близкие предшественники. В первую очередь здесь можно назвать имя Антиоха Дмитриевича Кантемира (1708—1744). Сын союзного Петру I молдавского господаря, вынужденного переселиться в Россию после неудачи Прутского похода против Турции, получивший блестящее разностороннее образование, зачинатель русского классицизма, политический деятель и дипломат, автор ряда сатир и басен, Кантемир, переводя книгу французского мыслителя Б. Фонтенеля «Разговоры о множестве миров», представлявшую собой своеобразное сочетание философии, естествознания и беллетристики, счел необходимым снабдить свой труд примечаниями, в которых давалось толкование использованных переводчиком иноязычных слов, «которые и не хотя принужден был употребить, своих равносильных не имея», а также русских лексических единиц, использованных в новом значении. Аналогичным образом приходилось ему поступать и при передаче художественных и исторических произведений (сочинения Анакреонта, Юстина, Корнелия Непота и др.), о чем говорится в предисловии к переводу «Посланий» («Писем») Горация: «Во многих местах я предпочел переводить Горация слово от слова, хотя сам чувствовал, что принужден был к тому употребить или слова, или образы речения новые и потому не вовсе вразумительные читателю, в латинском языке неискусному. Поступок тот тем извиняю, что я предпринял перевод сей не только для тех, которые довольствуются просто читать на русском языке «Письма» Горациевы, по-латински не умея; но и для тех, кои учатся латинскому языку и желают подлинник совершенно выразуметь. Да еще и другая польза от того произойдет, если напоследок те новые слова и речения в обыкновение войдут, понеже через то обогатится язык наш, который конец в переводе книг забывать не должно. 213 К тому мне столь большая надежда основана, что те введенные мною новые слова и речения не противятся сродству языка русского, и я не оставил оных силу изъяснить в приложенных примечаниях, так чтоб всякому вразумительны, нужны были те примечания; со временем оные новизны, может быть, так присвоены будут народу, что никакого толку требовать не будут»56. Оценивая итоги указанной работы Кантемира и Тредиа- ковского (а также их менее именитых коллег), обычно обращают внимание на то обстоятельство, что при всей скромности реальных ее достижений, в частности малопригодности большинства созданных ими терминов в силу присущей им неточности и неуклюжести, деятельность переводчиков первой половины XVIII столетия в данной области имела большое принципиальное значение, наметив пути освоения западноевропейской научной терминологии вплоть до знаменитой реформы Н.М. Карамзина, также не обошедшего вниманием данную проблему. Но, пожалуй, в наиболее четкой форме (и с наиболее плодотворными результатами) процесс создания собственной системы научно-технических терминов воплотился в трудах М.В. Ломоносова. Решительно отстаивая тезис о том, что уже современный ему русский язык, соединяя в себе «великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италианского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка» способен правильно и точно передать самый сложный иноязычный текст: «Сильное красноречие Цицероново, великолепная Вергилиева важность, Овидиево приятное витийство не теряют своего достоинства на российском языке. Тончайшие философские воображения и рассуждения, многоразличные естественные свойства и перемены, бывающие в сем видимом строении мира и в человеческих обращениях, имеют у нас пристойные и вещь выражающие речи. И ежели чего точно изобразить не можем, не языку нашему, но недовольному своему в нем искусству приписывать долженствуем», — Ломоносов вместе с тем оговаривал, что в переводах научного характера он «принужден... был искать слов для наименования некоторых физических инструментов, дей 214 ствий и натуральных вещей, которые хотя сперва покажутся несколько странны, однако надеясь, что они со временем чрез употребление знакомее будут»57. При этом ученый отмечал, что подобное явление уже наблюдалось в эпоху принятия христианства, также несшего с собой целый ряд ранее незнакомых понятий: «С греческого языка, имеем мы великое множество слов русских и словенских, которые для переводу книг сперва за нужду были приняты, а после в такое пришли обыкновение, что будто бы они сперва в российском языке родились... При сем хотя нельзя прекословить, что сначала переводившие с греческого языка на славенский не могли миновать и довольно остеречься, чтобы не принять в перевод свойств греческих, славенскому языку странных, однако оные через долготу времени слуху славенскому перестали быть противны, но вошли в обычай. Итак, что предкам нашим казалось невразумительным, то нам ныне стало приятно и полезно»58. Развитие перевода в послепетровское время Проблемы перевода научной и технической литературы сохраняли свою актуальность в течение всего XVIII в., да и позднее (вспомним хотя бы известное замечание А.С. Пушкина о том, что «ученость, политика и философия еще по- русски не изъяснялись — метафизического языка у нас вовсе не существует»)59. Однако со второй трети «осьмнадцатого столетия» на передний план стали выдвигаться другие вопросы, связанные уже с передачей произведений «изящной словесности». Выход в 1830 г. перевода аллегорического романа французского писателя П. Тальмана «Езда в остров любви», выполненного «через студента Василия Тредиаковского», положил начало истории переводов повествовательной прозы, быстро завоевывавшей себе популярность среди достаточно широкого круга читателей. Уже во второй половине века, констатируя все возрастающий спрос на развлекательную литературу, один из русских сатирических журналов отмечал, что если в предыдущие десятилетия можно было услы 215 шать множество жалоб на отсутствие полезной литературы, то сейчас картина совершенно иная: несмотря на обилие переводов с иностранных языков «наилучших книг», последние пользуются гораздо меньшей популярностью, чем какие-нибудь романы (считавшиеся в классицистической эстетике своего рода «низшим жанром»). Этот процесс стал заметен уже в царствование императрицы Елизаветы Петровны (годы правления 1741—1761), когда начинает заметно увеличиваться число выходящих в свет переводных книг, предназначенных для легкого чтения. Способствовала ему и сама царица, издавшая указ, согласно которому Академия наук должна была организовывать работу по переводу и публикации на русском языке книг различного содержания, «в которых бы польза и забава соединены были с пристойным светскому житию нравоучением». С другой стороны, возросший читательский спрос увеличил потребность в переводчиках, и в 1748 г. в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилось объявление академической канцелярии, приглашавшей желающих испробовать свои силы на поприще перевода. В случае если уровень претендентов признавался удовлетворительным, им давался заказ на перевод определенной книги, а по окончании работы и напечатания последней — гонорар в количестве ста экземпляров от тиража (реализовать которые переводчику предстояло самостоятельно). Но особенно широкий размах переводы художественной литературы приобрели в эпоху Екатерины II, правившей с 1762 по 1796 гг. Этот период переводчики называли «златым веком перевода». Именно тогда на русском языке впервые появились важнейшие произведения мировой литературы от античности до XVIII в., причем многие из них вплоть до XX столетия существовали только в версиях екатерининского времени. Само занятие переводом становилось все более престижным, и среди переводчиков встречались лица, принадлежавшие к самым различным сословиям и слоям общества. Одна переводчица даже просила читателей извинить возможные погрешности, ссылаясь на свой десятилетний возраст. Переводами занимались и многие выдающиеся писатели XVIII столетия: А.Т. Болотов, 216 И.Ф. Богданович, Д.И. Фонвизин и др., не говоря уже о В.К. Тре- диаковском, А.П. Сумарокове и М.В. Ломоносове, творчество которых будет рассмотрено несколько ниже. Пример показывала сама императрица, переводившая вместе с сопровождавшими ее придворными во время путешествия по Волге в 1767 г. роман французского писателя Ж.Ф. Мармонтеля «Ве- лизарий», кстати, запрещенный у себя на родине по политическим причинам. Развитие переводческой деятельности поставило вопрос о необходимости придания ей соответствующих организационных форм. Уже в 1735 г. по инициативе В.К. Тредиаков- ского было создано Российское собрание, предназначенное для встречи академических переводчиков и обсуждения ими результатов своего труда. Но особенно важное событие в этой области произошло более трех десятилетий спустя, когда в номере «Санкт-Петербургских ведомостей» от 8 октября 1768 г. появилось сообщение следующего содержания: «Ее Императорское Величество, всемилостивейшая наша государыня, пекущаяся непрерывно о блаженстве своего народа, третьего дня, по богато изливающимся от престола ея, премудростию огражденного, на распространение наук щедротам, благоволила на первый случай пожаловать ежегодно по пять тысяч рублей на российские переводы хороших иноязычных книг, и смотрение над употреблением сея казны в пользу общества и в награждение желающих в переводах трудиться высочайше и препоручила их сиятельству графу Владимиру Григорьевичу Орлову, графу Андрею Петровичу Шувалову и коллежскому советнику Григорию Козицкому»60. Так было положено начало просуществовавшему до 1783 г. знаменитому «Собранию, старающемуся о переводе иностранных книг на российский язык», которому суждено было стать одним из важнейших факторов в развитии отечественной переводной литературы. Характерен и выбор лиц, поставленных царицей во главе нового объединения. Если директор Академии наук В.Г. Орлов и сочинявший французские стихи А.П. Шувалов (кстати, лично знакомый со многими французскими писателями, включая Вольтера), стояли близко ко двору, то Григорий Ва 217
жүктеу/скачать 4.42 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|