Габриэль Гарсия Маркес. Сто лет одиночества

x x x

Еще долгие годы Аурелиано не расставался с комнатой

Мелькиадеса. Он выучил наизусть фантастические легенды из

растрепанной книги, сжатое изложение учения монаха Германа

Паралитика, заметки о демонологической науке, способы поисков

философского камня, "Века" Нострадамуса и ее исследования о

чуме и, таким образом, перешагнул в отрочество, не имея

представления о своем времени, но обладая важнейшими научными

познаниями человека средневековья. В какой бы час ни вошла в

комнату Санта София де ла Пьедад, она неизменно заставала

Аурелиано погруженным в чтение. Рано утром она приносила ему

чашку кофе без сахара, в полдень тарелку вареного риса с

несколькими ломтиками жареного банана -- единственное, что ели

в доме после смерти Аурелиано Второго. Она стригла ему волосы,

вычесывала насекомых, перешивала для него старую одежду и

белье, которое собирала в забытых сундуках, а когда у него

начали пробиваться усы, принесла бритву и стаканчик для бритья,

принадлежавшие полковнику Аурелиано Буэндиа. Сын Меме походил

на полковника больше, чем его собственные, родные сыновья, даже

больше, чем Аурелиано Хосе, сходство особенно подчеркивали

выступающие скулы юноши и решительная и вместе с тем надменная

линия рта. В свое время, когда в комнате Мелькиадеса сидел

Аурелиано Второй, Урсуле казалось, что он сам с собой

разговаривает, также думала теперь Санта София де ла Пьедад

относительно Аурелиано. На самом деле Аурелиано беседовал с

Мелькиадесом. В один знойный полдень, вскоре после смерти

братьев-близнецов, он увидел на светлом фоне окна мрачного

старика в шляпе с полями, похожими на крылья ворона, старик был

словно воплощение некоего смутного образа, хранившегося в

памяти Аурелиано еще задолго до его рождения. К тому времени

Аурелиано закончил классификацию алфавита пергаментов. Поэтому

на вопрос Мелькиадеса, узнал ли он, на каком языке сделаны эти

записи, он, не колеблясь, ответил:

-- На санскрите.

Мелькиадес сказал, что ему недолго уже осталось посещать

свою комнату. Но он спокойно удалится в обитель окончательной

смерти, зная, что Аурелиано успеет изучить санскрит за годы,

остающиеся до того дня, когда пергаментам исполнится сто лет и

можно будет их расшифровать. Это от него Аурелиано стало

известно, что в переулке, выходящем на реку, где в годы

банановой компании угадывали будущее и толковали сны, один

ученый каталонец держит книжную лавку, и в той лавке есть

Sanskrit primer (*22), и он должен поспешить приобрести эту

книгу, иначе через шесть лет ее сожрет моль. Впервые за свою

долгую жизнь Санта София де ла Пьедад позволила себе проявить

какое-то чувство, и это было чувство крайнего изумления,

охватившее ее, когда Аурелиано попросил принести ему книгу,

которая стоит между "Освобожденным Иерусалимом" и поэмами

Мильтона в правом углу второго ряда книжных полок. Санта София

де ла Пьедад не умела читать, поэтому она вызубрила наизусть

все эти сведения и раздобыла нужные деньги, продав одну из

семнадцати золотых рыбок, спрятанных в мастерской; только она и

Аурелиано знали, где они лежат после той ночи, когда солдаты

обыскали дом.

Аурелиано делал успехи в изучении санскрита, а Мелькиадес

появлялся все реже и становился все более далеким, постепенно

растворяясь в слепящем полуденном свете. В последний его приход

Аурелиано уже не увидел старика, а лишь почувствовал его

незримое присутствие и различил еле внятный шепот: "Я умер от

лихорадки в болотах Сингапура". С того дня в комнату стали

беспрепятственно проникать пыль, жара, термиты, рыжие муравьи и

моль, которой надлежало превратить в труху книги и пергаменты

вместе с содержащейся в них премудростью.

В доме не было недостатка в пище. На следующий день после

смерти Аурелиано Второго один его друг, из тех, кто нес венок с

непочтительной надписью, предложил Фернанде уплатить ей деньги,

которые он остался должен ее покойному супругу. Начиная с этого

дня каждую среду в доме появлялся посыльный с плетеной

корзиной, наполненной всякой снедью. Содержимого корзины с

избытком хватало на неделю. Никто в доме не подозревал, что всю

эту еду посылала Петра Котес, считавшая, что постоянная

милостыня -- верный способ унизить ту, которая унизила ее.

Злоба, накопившаяся в душе Петры Котес, рассеялась скорее, чем

она сама этого ожидала, и все же бывшая возлюбленная Аурелиано

Второго сначала из гордости, а потом из сострадания продолжала

посылать пищу его вдове. Позже, когда у Петры Котес уже

недоставало сил продавать билеты, а люди потеряли интерес к

лотерее, были случаи, что она сама сидела голодная, но кормила

Фернанду и не переставала выполнять принятое на себя

обязательство до тех пор, пока своими глазами не увидела

похороны соперницы.

Сокращение числа обитателей дома, казалось, должно было бы

облегчить Санта Софии де ла Пьедад тяжелое бремя повседневных

забот, более полустолетия лежавшее на ее плечах. Никто никогда

не слышал ни слова жалобы от этой молчаливой, необщительной

женщины, которая подарила семье ангельскую доброту Ремедиос

Прекрасной и загадочную надменность Хосе Аркадио Второго и

посвятила всю свою одинокую и молчаливую жизнь выращиванию

малышей, едва ли даже помнивших, что они ее дети и внуки;

словно за плотью от плоти своей, ухаживала она и за Аурелиано,

и в самом деле приходившимся ей правнуком, чего она не

подозревала. В любом другом доме ей не пришлось бы расстилать

свою циновку на полу в кладовой и спать там под

непрекращавшуюся ночную возню крыс. Она никому не рассказывала,

как однажды среди ночи проснулась в испуге от ощущения, что

кто-то смотрит на нее из темноты: это была гадюка, которая

уползла, скользнув по ее животу. Санта София де ла Пьедад

знала, что, расскажи она об этом происшествии Урсуле, Урсула

положила бы ее спать в свою постель, но в те времена никто

ничего не замечал, и, чтобы привлечь чье-то внимание, нужно

было громко вопить в галерее, ибо изнуряющая выпечка хлеба,

превратности войны, уход за детьми не оставляли времени для

того, чтобы подумать о благополучии своего ближнего.

Единственным человеком, помнящим о Санта Софии де ла Пьедад,

была Петра Котес, которую она так ни разу и в глаза не видела.

Петра Котес всегда -- даже в тяжелые дни, когда ей с Аурелиано

Вторым приходилось ночами колдовать над скудной выручкой от

лотерей, -- заботилась, чтобы Санта София де ла Пьедад имела

приличное платье и пару добротных башмаков, в которых не стыдно

было бы выйти на улицу. Когда Фернанда появилась в доме, у нее

были основания принять Санта Софию де ла Пьедад за бессменную

служанку, и, хотя ей много раз твердили, кто такая Санта София

де ла Пьедад, все равно Фернанде это представлялось какой-то

нелепостью, и она с трудом усваивала и тут же забывала, что

перед ней мать ее мужа, ее свекровь. По-видимому, Санта София

де ла Пьедад вовсе не тяготилась своим подчиненным положением.

Наоборот, ей как будто даже и нравилось молча, безостановочно

бродить по комнатам, заглядывать во все углы и поддерживать в

чистоте и порядке огромный дом, в котором она жила с юных лет,

хотя дом этот, особенно при банановой компании, походил больше

на казарму, чем на семейный очаг. Но после смерти Урсулы Санта

София де ла Пьедад, несмотря на всю свою нечеловеческую

расторопность и потрясающую работоспособность, начала сдавать.

И не только потому, что сама она состарилась и выбилась из сил,

но и потому, что дом с каждым часом все больше дряхлел. Стены

его покрылись нежным мхом, весь двор зарос травой, под напором

сорняков цементный пол галереи растрескался, как стекло, и

сквозь трещины пробились те самые желтые цветочки, которые без

малого сто лет тому назад Урсула нашла в стакане, где лежала

вставная челюсть Мелькиадеса. Не имея ни времени, ни сил

противостоять неистовому натиску природы, Санта София де ла

Пьедад проводила целые дни в спальнях, распугивая ящериц,

которые ночью снова возвращались. Как-то утром она обнаружила,

что рыжие муравьи покинули источенный ими фундамент, прошли

через сад, взобрались на галерею, где иссохшие бегонии

приобрели землистый оттенок, и проникли в глубь дома. Санта

София де ла Пьедад попыталась уничтожить их сначала с помощью

просто метлы, затем в ход пошли инсектициды и, наконец,

негашеная известь, но все было напрасно -- на другой день рыжие

муравьи наползли снова, упорные и неистребимые. Фернанда,

всецело занятая сочинением писем своим детям, не сознавала

ужасающей быстроты разрушения, его необратимости, и Санта Софии

де ла Пьедад приходилось биться в одиночку; она сражалась с

сорняками, не пропуская их на кухню, смахивала со стен заросли

паутины, через несколько часов появлявшиеся снова, выскребала

муравьев-древоточцев из их нор. Но когда она заметила, что пыль

и паутина проникли даже в комнату Мелькиадеса, хотя она

подметала и убирала ее по три раза на дню, и что, несмотря на

ее яростные усилия сохранить чистоту, комната все более и более

принимает тот грязный и жалкий облик, которые пророчески

увидели только два человека -- полковник Аурелиано Буэндиа и

молодой офицер, -- она признала себя побежденной. Тогда она

надела поношенное выходное платье, старые ботинки Урсулы,

простые чулки -- подарок Амаранты Урсулы -- и завязала в узелок

оставшиеся у нее две или три смены белья.

-- Я больше не могу, -- сказала она Аурелиано, -- Этот

дом слишком велик для моих бедных костей.

Аурелиано спросил, куда она думает пойти, и она

неопределенно махнула рукой, словно не имела ни малейшего

представления о своей будущей судьбе. Все же она сказала, что

собирается провести последние годы у своей двоюродной сестры,

живущей в Риоаче. Но эти слова звучали неубедительно. Со

времени смерти своих родителей Санта София де ла Пьедад ни с

кем в Макондо не поддерживала связи, ниоткуда не получала ни

писем, ни посылок и ни разу не говорила, что у нее есть

родственники. Аурелиано отдал ей четырнадцать золотых рыбок,

так как она собиралась уйти только со своими сбережениями:

одним песо и двадцатью пятью сентаво. Из окна Аурелиано видел,

как она, горбясь под тяжестью лет, волоча ноги, медленно прошла

через двор с узелком в руках, видел, как она всунула руку в

отверстие калитки и опустила за собой щеколду. Больше он

никогда ее не видел и ничего о ней не слышал. Узнав об уходе

Санта Софии де ла Пьедад, Фернанда целый день болтала без

умолку; она перерыла все сундуки, комоды и шкафы, перебрала все

вещи одну за другой и убедилась, что свекровь ничего с собой не

унесла. Потом обожгла себе пальцы, впервые в жизни попытавшись

растопить печь, и должна была просить Аурелиано сделать ей

милость и показать, как варят кофе. Со временем юноше пришлось

взять на себя все кухонные дела. Встав с постели, Фернанда

находила завтрак уже на столе, позавтракав, она удалялась в

спальню и снова показывалась только в час обеда, чтобы взять

еду, оставленную ей Аурелиано в печке на еще теплых углях,

отнести нехитрые кушанья в столовую и съесть их, восседая между

двумя канделябрами во главе накрытого полотняной скатертью

стола, у которого стояло пятнадцать пустых стульев. Даже

оставшись одни в доме, Аурелиано и Фернанда продолжали жить,

замкнувшись каждый в своем неразделенном одиночестве. Они

убирали только свои спальни, все остальные помещения постепенно

обволакивала паутина, она оплетала розовые кусты, облепляла

стены, толстым слоем покрывала стропила. Именно в эту пору у

Фернанды сложилось впечатление, что у них в комнатах завелись

домовые. Вещи, особенно такие, без которых нельзя обойтись ни

одного дня, словно обрели ноги. Фернанда часами могла искать

ножницы, будучи в полной уверенности, что положила их на

кровать, и, только перерыв всю постель, обнаруживала пропажу на

полке в кухне, хотя ей казалось, что в кухню она не заходила

вот уже целых четыре дня. А то вдруг из ящика пропадали вилки,

а назавтра шесть вилок валялись на алтаре и три торчали в

умывальнике. Вещи словно играли в прятки, и эти забавы особенно

выводили Фернанду из себя, когда она садилась писать письма.

Чернильница, только что поставленная справа, перемещалась на

левую сторону, пресс-папье вообще исчезало со стола, а через

три дня Фернанда находила его у себя под подушкой, страницы

письма к Хосе Аркадио попадали в конверт для Амаранты Урсулы, и

Фернанда жила в смертельном страхе, что она перепутает

конверты, как это неоднократно и случалось. Однажды у нее

пропала ручка с пером. Прошло пятнадцать дней, и эту ручку

принес почтальон -- он обнаружил ее у себя в кармане и долго

таскал из дома в дом, разыскивая хозяев. Вначале Фернанда

думала, что эти исчезновения, как и пропажа бандажей, -- дело

рук невидимых целителей, и даже начала было писать им письмо с

просьбой оставить ее в покое, но неотложные надобности

заставили ее прервать письмо на полуслове, а когда она

вернулась в комнату, оно исчезло, да и сама Фернанда уже забыла

о своем намерении его написать. Одно время у нее под

подозрением был Аурелиано. Она принялась следить за ним,

подбрасывала различные предметы на его пути, надеясь поймать

юношу с поличным в тот момент, когда он будет их прятать, но

вскоре убедилась, что Аурелиано выходит из комнаты Мелькиадеса

только на кухню и в уборную и что он человек, неспособный на

шутки. Таким образом Фернанда и пришла к мысли, что все это

проделки домовых, и решила закрепить каждую вещь на том месте,

где она должна находиться. Длинными веревками она привязала

ножницы к изголовью кровати, коробочку для перьев и пресс-папье

-- к ножке стола, а чернильницу приклеила к столешнице справа

от того места, куда имела обыкновение класть бумагу. Однако ей

не удалось добиться желаемых результатов, так как стоило ей

заняться шитьем, и через два-три часа она уже не могла

дотянуться до ножниц, словно домовые укоротили веревку, на

которой ножницы были привязаны. То же происходило и с веревкой,

на которой было пресс-папье, и даже с рукой Фернанды, ибо,

взявшись за письмо, через некоторое время она уже не могла

дотянуться до чернильницы. Ни Амаранта Урсула в Брюсселе, ни

Хосе Аркадио в Риме ничего не знали об этих ее неприятностях.

Она писала им, что вполне счастлива, да и в самом деле была

счастлива именно потому, что чувствовала себя свободной от всех

обязанностей, как будто снова вернулась в родительский дом, где

ей не приходилось сталкиваться с повседневными мелочами, так

как все эти мелкие проблемы были разрешены заранее -- в

воображении. Бесконечное писание писем привело к тому, что

Фернанда утратила чувство времени, особенно это стало заметно

после ухода Санта Софии де ла Пьедад. Фернанда привыкла вести

счет дням, месяцам, годам, принимая за точки отсчета

предполагаемые даты возвращения детей. Но когда сын и дочь

начали раз за разом откладывать свой приезд, даты смешались,

сроки перепутались и дни перестали отличаться один от другого,

пропало даже ощущение, что они проходят. Эти отсрочки не

выводили Фернанду из себя, наоборот, они вызывали у нее чувство

глубокого удовлетворения. Даже когда Хосе Аркадио сообщил, что

надеется завершить курс высшей теологии и приступить к изучению

дипломатии, она не огорчилась, хотя несколько лет тому назад он

уже писал, что находится накануне принятия обета: она знала,

как высока и крута витая лестница, ведущая к престолу святого

Петра. Ее приводили в восторг известия, которые другим

показались бы самыми заурядными, например, сообщение сына, что

он лицезрел папу. Когда дочь написала ей, что сможет продолжить

учение в Брюсселе дольше установленного срока, так как

благодаря своим отличным успехам она получила льготы, которых

отец не мог предвидеть, Фернанда даже обрадовалась.

Более трех лет минуло с того дня, когда Санта София де ла

Пьедад принесла Аурелиано санскритскую грамматику, и только

теперь ему удалось перевести первый лист пергаментов. Он

выполнил гигантскую работу и все же сделал лишь первый шаг на

пути, длину которого невозможно было измерить, ибо испанский

перевод пока еще не имел смысла -- это были зашифрованные

стихи. Аурелиано не располагал исходными данными, чтобы найти

ключ к шифру, но, вспомнив слова Мелькиадеса про лавочку

ученого каталонца, где есть книги, позволяющие проникнуть в

глубокий смысл пергаментов, он решил поговорить с Фернандой и

попросить позволения отправиться на поиски. В комнате,

загроможденной грудами мусора, растущими с головокружительной

быстротой и уже заполнившими почти все пространство, Аурелиано

подбирал слова для этого разговора, сочинял наиболее

убедительную форму обращения, предусматривал

наиблагоприятнейшие обстоятельства, но при встречах с Фернандой

на кухне, когда она вынимала еду из печки -- а другой

возможности встретиться с ней у него не было, -- заранее

обдуманная просьба застревала в горле, и у него пропадал голос.

Впервые он стал выслеживать Фернанду. Он подкарауливал ее шаги

в спальне. Слушал, как она идет к двери, чтобы взять у

почтальона письма от детей и вручить ему свои, до глубокой ночи

ловил твердое и неистовое скрипение пера по бумаге, пока

наконец не раздавалось щелканье выключателя и Фернанда не

начинала бормотать молитвы. Только тогда Аурелиано засыпал,

веря, что следующий день принесет ему желанный случай. Он так

надеялся получить разрешение, что однажды утром остриг себе

волосы, отросшие уже до плеч, сбрил клочковатую бороду, натянул

узкие брюки и неизвестно от кого унаследованную рубашку с

пристегивающимся воротничком, отправился на кухню и стал ждать,

когда Фернанда придет за едой. Но перед ним предстала не та

женщина, которую он раньше встречал каждый день, -- женщина с

гордо вскинутой головой и твердой поступью, -- а старуха

сверхъестественной красоты, в пожелтевшей горностаевой мантии и

с позолоченной картонной короной на голове, вид у нее был такой

томный, словно она перед этим долго плакала взаперти. С тех пор

как Фернанда нашла в чемоданах Аурелиано Второго изъеденное

молью одеянье королевы, она часто в него облачалась. Всякий,

кто увидел бы, как она вертится перед зеркалом, восхищаясь

своей королевской осанкой, несомненно, принял бы ее за

сумасшедшую, но она не сошла с ума. Просто королевские одежды

стали для нее средством пробуждения памяти. Надев их впервые,

она почувствовала, что сердце у нее сжалось, глаза наполнились

слезами, и она снова услышала запах ваксы, исходивший от сапог

военного, явившегося за ней, чтобы сделать ее королевой, и душа

ее наполнилась тоской по утраченным иллюзиям. Она почувствовала

себя такой старой, такой изношенной, такой далекой от лучших

часов своей жизни, что затосковала даже по тем дням, которые

всегда казались ей самыми черными, и только тут поняла, как не

хватает ей запахов душицы, которые ветер разносил по галерее,

дымки, поднимавшейся в сумерках от розовых кустов, и даже

животно-грубых чужеземцев. Ее сердце -- комок слежавшегося

пепла -- успешно сопротивлялось самым тяжелым ударам

повседневных забот, но рассыпалось под первым натиском тоски по

прошлому. Потребность находить себе радость в печали по мере

того, как шли годы, оказывая на Фернанду свое опустошающее

воздействие, превратилась в порок. Одиночество сделало ее более

похожей на остальных людей. Однако в то утро, когда она вошла в

кухню и встретила бледного костлявого юношу со странным блеском

в глазах, протягивавшего ей чашку кофе, она устыдилась своего

нелепого вида. Фернанда не только отказала Аурелиано в его

просьбе, но и начала прятать ключи от дома в потайной карман, в

котором носила бандажи. Это была излишняя предосторожность, так

как Аурелиано при желании мог ускользнуть из дому и вернуться,

не будучи замеченным. Но неуверенность в окружающем мире,

выработанная годами затворничества, и привычка повиноваться

засушили в сердце юноши семена мятежа. Он вернулся в свою келью

и продолжал изучать пергаменты, прислушиваясь к глубоким

вздохам, до поздней ночи доносившимся из спальни Фернанды.

Однажды утром он, как обычно, пошел на кухню растопить плиту и

обнаружил в остывшей золе нетронутый обед, который накануне

оставил для Фернанды. Тогда он заглянул в спальню и увидел, что

Фернанда лежит, вытянувшись на постели, покрытая горностаевой

мантией, прекрасная, как никогда, и кожа у нее стала белой и

гладкой, как мрамор. Точно такой нашел ее и Хосе Аркадио,

вернувшись в Макондо четыре месяца спустя.

Было невозможно представить себе сына, более похожего на

свою мать. Хосе Аркадио носил костюм из черной тафты, рубашку с

твердым и круглым воротничком, а вместо галстука -- узкую

шелковую ленту, завязанную бантом. Это был бледный, томный

человек с удивленным взглядом и безвольным ртом. Черные,

блестящие, гладкие волосы, разделенные посредине головы прямым

и тонким пробором, имели искусственный вид, свойственный

парикам святых, синеватые тени, оставшиеся на чисто выбритом

подбородке белого, как парафин, лица, казалось, говорили об

угрызениях совести. У него были бледные пухлые руки с зелеными

венами, руки бездельника, а на указательном пальце левой руки

красовалось массивное золотое кольцо с круглым опалом. Открыв

ему дверь, Аурелиано с первого взгляда понял, что перед ним

человек, приехавший издалека. Там, где он проходил, оставался

запах цветочной воды, которой Урсула смачивала ему голову,

когда он был ребенком, чтобы отыскивать его во мраке своей

слепоты. Непонятно почему, но после стольких лет отсутствия

Хосе Аркадио по-прежнему оставался состарившимся ребенком,

печальным и одиноким. Он направился прямо в спальню своей

матери, где Аурелиано по рецепту Мелькиадеса, чтобы сохранить

тело от тления, уже четыре месяца кипятил ртуть в тигле,

некогда принадлежавшей прадеду его деда. Хосе Аркадио ни о чем

не спросил. Он поцеловал в лоб мертвую Фернанду, вытащил из

внутреннего кармана ее юбки три оставшихся неиспользованными

бандажа и ключ от платяного шкафа. Уверенные резкие движения не

соответствовали его томному виду. Вынув из шкафа обитую шелком

и пахнувшую сандалом шкатулку с фамильным гербом, он открыл ее

-- на дне лежало длинное письмо, в котором Фернанда излила свое

сердце и рассказала все, что при жизни таила от сына. Хосе

Аркадио прочитал письмо матери стоя, с видимым интересом, но не

выказал никакого волнения; он задержался на третьей странице и

внимательно посмотрел на Аурелиано, как бы знакомясь с ним

заново.

бритвы, -- ты и есть бастард?

-- Я Аурелиано Буэндиа.

-- Убирайся в свою комнату, -- сказал Хосе Аркадио.

Аурелиано отправился к себе и даже не вышел посмотреть на

сиротливые похороны Фернанды. Иногда через раскрытую дверь

кухни он видел, как Хосе Аркадио, тяжело дыша, бродит по дому,

а глубокой ночью из обветшалых спален до Аурелиано доносились

его шаги. Голоса Хосе Аркадио он не слышал многие месяцы, и не

только потому, что тот не удостаивал его беседой, но и потому,

что у него самого не было ни желания поговорить, ни времени

подумать о чем-нибудь другом, кроме пергаментов. После смерти

Фернанды он вытащил из тайника предпоследнюю золотую рыбку и

направился в лавку ученого каталонца за нужными книгами. Все,

что он увидел по пути, не вызывало у него никакого интереса,

может быть, потому, что у него не было воспоминаний и ему не с

чем было сравнивать увиденное; пустынные улицы и заброшенные

дома выглядели точно такими, какими он рисовал их в своем

воображении в те дни, когда с радостью отдал бы душу, лишь бы

взглянуть на них. Он сам предоставил себе разрешение, в котором

ему отказала Фернанда, и решился выйти из дому, но только один

раз, с одной-единственной целью и лишь на самый короткий срок,

поэтому он пробежал, не останавливаясь, одиннадцать кварталов,

отделявших его дом от переулка, где в былые времена занимались

толкованием снов, и с бьющимся сердцем вошел в захламленное,

темное помещение, в котором негде было повернуться. Казалось,

что это не книжная лавка, а братское кладбище старых книг,

сваленных беспорядочными грудами на источенные муравьями и

затянутые паутиной полки, и не только на полки, но и на пол, в

узких проходах между полками. На длинном столе, прогнувшемся

под тяжестью нагроможденных на него фолиантов, владелец лавки,

не останавливаясь, писал что-то не имеющее ни начала, ни конца,

писал фиолетовыми корявыми буквами на листках, выдранных из

школьной тетради. Его красивые серебристые волосы нависали на

лоб, словно хохолок какаду. В живых и узких голубых глазах

светилась кроткая доброта человека, прочитавшего все книги на

свете. Сидел он весь потный, в одних кальсонах и даже не поднял

головы, чтобы взглянуть на пришедшего. Аурелиано без особых

трудов раскопал среди этого сказочного беспорядка нужные ему

пять книг, ибо все они находились точно там, где указал

Мелькиадес. Не говоря ни слова, он протянул отобранные тома и

золотую рыбку ученому каталонцу, тот перелистал книги, и веки

его прикрылись, подобно створкам раковины. "Должно быть, ты

сумасшедший", -- произнес он на своем родном языке, пожал

плечами и вернул Аурелиано книги и рыбку.

-- Забирай, -- сказал он уже по-испански. -- Последним

человеком, который читал эти книги, наверное, был Исаак Слепой,

поэтому подумай хорошенько, что ты делаешь.

Хосе Аркадио отремонтировал спальню Меме, приказал

почистить и заштопать бархатные шторы и камчатый балдахин

вице-королевской постели и привел в порядок купальню, где

стенки цементного бассейна покрылись каким-то черным и

шероховатым налетом. Спальней и купальней он и ограничил свои

владения, заполнив их всякой чепухой: замусоленными

экзотическими безделушками, дешевыми духами и поддельными

драгоценностями. В других помещениях дома его внимание

привлекли только статуи святых на домашнем алтаре, они ему

чем-то не понравились, и однажды вечером он снял их с алтаря,

вынес во двор и сжег дотла на костре. Вставал он обычно в

двенадцатом часу дня. Проснувшись, облачался в затасканный

халат, вышитый золотыми драконами, совал ноги в шлепанцы с

золотыми кистями, отправлялся в купальню и там приступал к

обряду, который по своей торжественной медлительности был похож

на ритуал, соблюдавшийся Ремедиос Прекрасной. Прежде чем

опуститься в бассейн, он сыпал в воду ароматические соли из

трех белых флаконов. Он не совершал омовений с помощью

тыквенного сосуда, как Ремедиос Прекрасная, но, погрузившись в

благоуханную влагу, два часа лежал на спине, убаюкиваемый

свежестью воды и воспоминаниями об Амаранте. Через несколько

дней после приезда он снял свой костюм из тафты, слишком теплый

для этих мест и к тому же единственное его парадное платье,

влез в узкие брюки, похожие на те, что натягивал Пьетро Креспи,

отправляясь на уроки танцев, и рубашку из натурального шелка,

на которой были вышиты его инициалы. Дважды в неделю он стирал

эту одежду в бассейне и, пока она просыхала, ходил в халате,

так как другой смены у него не было. Дома Хосе Аркадио никогда

не обедал. Он выходил на улицу, как только спадал полуденный

зной, и возвращался глубокой ночью, и снова тоскливо бродил по

комнатам, тяжело дыша, и думал об Амаранте. Амаранта да еще

страшные глаза святых в мерцании ночника -- только эти два

воспоминания сохранял он о своем родном доме. Много раз в Риме

призрачными августовскими ночами ему грезилась Амаранта: она

поднималась из мраморного бассейна в своих кружевных юбках и с

повязкой на руке, приукрашенная тоской изгнанника. В

противоположность Аурелиано Хосе, который старательно топил

образ Амаранты в кровавом болоте войны, Хосе Аркадио пытался

сохранить его живым в глубинах чувственности все время, пока

обманывал мать баснями о своем духовном призвании. Ни ему, ни

Фернанде никогда не приходило в голову, что их переписка

представляет собой всего лишь обмен вымыслами. Вскоре после

приезда в Рим Хосе Аркадио ушел из семинарии, но продолжал

поддерживать легенду о своих занятиях теологией и каноническим

правом, чтобы не лишиться сказочного наследства, -- о нем

твердили бредовые письма его матери; это наследство должно было

вызволить его из нищеты, вытащить из грязного домишка на

Трастевере, на чердаке которого он ютился вместе с двумя

друзьями. Получив последнее письмо от Фернанды, продиктованное

предчувствием смерти, он сложил в чемодан ошметки фальшивой

роскоши и пересек океан в трюме корабля, где эмигранты,

сбившись в кучу, как быки на бойне, поглощали холодные макароны

и червивый сыр. Еще не прочитав завещания Фернанды, которое

представляло собой всего лишь подробный и запоздалый перечень

бед, он уже по виду развалившейся мебели и заросшей сорной

травой галереи догадался, что попал в западню, откуда ему не

выбраться, и никогда больше он не увидит алмазный свет римской

весны, не вдохнет ее воздух, пропитанный древностью. В часы

бессонницы, вызванной изнурительными приступами астмы, он снова

и снова измерял глубину своего несчастья, бродя по мрачному

дому, где старческие выдумки Урсулы внушили ему в свое время

страх перед миром. Боясь потерять Хосе Аркадио в потемках,

Урсула приучила его сидеть, забившись в угол спальни, она

сказала, что это единственное место, куда не заглядывают

мертвецы, которые появляются с наступлением сумерек и начинают

разгуливать по всему дому. "Если ты сделаешь что-нибудь плохое,

-- грозила ему Урсула, -- святые угодники мне тут же все

расскажут". В детстве он проводил в этом углу жуткие вечера,

сидел не двигаясь на табурете, пока не наступала пора идти

спать, сидел, потея со страху под неумолимыми, ледяными

взглядами святых соглядатаев. В этом дополнительном мучении не

было необходимости, так как к тому времени Хосе Аркадио уже

давно испытывал страх перед всем, что его окружало, и готов был

испугаться всего, что может встретиться в жизни: уличных

женщин, которые портят кровь, домашних женщин, рожающих

младенцев со свиным хвостом, бойцовых петухов, одним приносящих

смерть, а другим -- бесконечные угрызения совести,

огнестрельного оружия, которое при первом к нему прикосновении

обрекает вас на двадцать лет войны, опрометчивых затей,

неизменно заканчивающихся разочарованием и безумием, и,

наконец, всего, что Господь сотворил в бесконечной благости

своей, а дьявол извратил. По утрам он просыпался, измученный

кошмарами, но солнечный свет в окне и ласковые руки Амаранты,

которая купала его в бассейне и шелковой кисточкой любовно

припудривала тальком у него в паху, отгоняли ночные страхи. В

залитом солнцем саду даже Урсула была совсем другой, она уже не

запугивала его рассказами о всевозможных ужасах, а чистила ему

зубы толченым углем -- пусть его улыбка сияет, как у папы;

подстригала и полировала ему ногти -- пусть паломники, которые

соберутся в Рим со всех концов земли, поразятся, в какой

чистоте содержит свои руки папа; обрызгивала его цветочной

водой -- пусть он пахнет не хуже папы. Ему довелось видеть, как

папа с балкона дворца Кастельгандольфо на семи языках держал

речь перед толпой паломников, но он обратил внимание только на

белизну рук первосвященника, словно вымоченных в жавеле,

ослепительный блеск его летнего облачения и тонкий запах

изысканного одеколона.

Прошел почти год с того дня, как Хосе Аркадио вернулся под

отчий кров, и когда он проел серебряные канделябры и украшенный

гербами ночной горшок -- по правде говоря, золотым в этом

сосуде оказался только инкрустированный герб, -- его

единственным развлечением стало собирать в доме городских

мальчишек и давать им полную свободу. В часы сиесты он позволял

им скакать через веревочку в саду, распевать песни на галерее,

кувыркаться на креслах и диванах, а сам переходил от одной

компании к другой, обучая детей хорошему тону. К тому времени

он уже расстался с узкими брюками и шелковой рубашкой и носил

обычный костюм, купленный в лавочках у арабов, но все еще

продолжал сохранять вид томного достоинства и папские манеры.

Дети освоились с домом так же быстро, как когда-то товарки

Меме. До позднего вечера было слышно, как они болтают, поют,

отбивают чечетку, -- дом походил на школу-интернат с

распущенными детьми. Сначала Аурелиано не замечал этого, но

вскоре гости добрались до комнаты Мелькиадеса. Однажды утром

двое мальчишек распахнули дверь и испугались, увидев грязного,

лохматого человека, сидящего за столом над пергаментами.

Мальчики не посмели войти, но с тех пор заинтересовались

странным незнакомцем. Они шушукались у дверей, поглядывали в

щели, забрасывали в комнату через форточку всякую нечисть, а

однажды заколотили снаружи дверь и окно гвоздями, и Аурелиано

должен был провозиться целых полдня, чтобы открыть себе выход.

Поощряемые безнаказанностью своих проделок, дети осмелели, и,

выбрав время, когда Аурелиано был на кухне, четыре мальчика

проникли в комнату с намерением уничтожить пергаменты. Но

стоило им схватить пожелтевшие свитки, как ангельская сила

подняла их в воздух и держала во взвешенном состоянии до тех

пор, пока Аурелиано не вернулся и не вырвал у них пергаменты из

рук. С того дня его больше не беспокоили.

Четверо старших мальчиков, которые все еще носили короткие

штаны, хотя для них уже наступила пора отрочества, следили за

внешностью Хосе Аркадио. Утром они приходили раньше остальных и

брили его, массировали ему тело нагретыми полотенцами,

подстригали и полировали ногти на руках и ногах, опрыскивали

его цветочной водой. Иногда они залезали в бассейн и намыливали

его с ног до головы, пока он плавал, лежа на спине, и думал об

Амаранте. Затем они вытирали его насухо полотенцами,

припудривали, одевали. Один из этих мальчиков, у которого были

русые вьющиеся волосы и глаза словно бы из розового стекла, как

у кролика, обычно оставался ночевать. Он был так сильно

привязан к Хосе Аркадио, что не отходил от него в часы

астматической бессонницы и вместе с ним бродил по темным

комнатам. Однажды ночью в спальне Урсулы они заметили странный

золотистый блеск, пробивавшийся сквозь трещины в цементном

полу, словно какое-то подземное солнце превратило пол спальни в

светящийся витраж. Для того, чтобы понять, в чем дело, им не

пришлось даже зажигать фонарь. Они просто приподняли треснувшие

плиты в том углу, где стояла кровать Урсулы и откуда исходило

самое яркое сияние: под плитами оказался тайник, который

Аурелиано Второй так мучительно и упорно разыскивал. Там лежали

три брезентовых мешка, завязанные медной проволокой, а в них

семь тысяч двести четырнадцать дублонов, сверкающих в темноте,

будто раскаленные угли.

Находка сокровища была как яркая вспышка огня среди ночной

тьмы. Но вместо того, чтобы осуществить мечту, выношенную в

годы нищеты, и вернуться в Рим с этим неожиданно свалившимся на

голову богатством, Хосе Аркадио превратил дом в декадентский

рай. Он обновил бархатные шторы и балдахин в спальне, заставил

выложить пол в купальне плитками, а стены изразцами. Буфет в

столовой наполнился засахаренными фруктами, копченостями и

маринадами, запертая кладовая снова открылась и приняла в свои

недра вина и ликеры; эти напитки доставлялись в ящиках, на

которых было написано имя Хосе Аркадио, и тот самолично забирал

ящики на железнодорожной станции. Как-то раз, ночью, он вместе

с четырьмя своими любимцами устроил пир, продолжавшийся до

рассвета. В шесть часов утра они вышли нагишом из спальни,

спустили воду из бассейна и наполнили его шампанским. Мальчики

дружно бросились в бассейн и резвились, похожие на стаю птиц в

золотистом небе, покрытом источающими аромат пузырьками; в

стороне от их шумного веселья лежал на спине Хосе Аркадио. Он

плавал, погруженный в свои мысли, грезя с открытыми глазами об

Амаранте, а мальчики скоро устали и гурьбой отправились в

спальню, там они сорвали бархатные шторы, вытерлись ими, как

полотенцами, затеяли возню и разбили зеркало из горного

хрусталя; затем все сразу полезли на кровать и в свалке

сбросили балдахин. Когда пришел Хосе Аркадио, они спали,

свернувшись клубком среди обломков кораблекрушения. Придя в

ярость не столько от открывшейся перед ним картины разгрома,

сколько от жалости и отвращения к самому себе, опустошенному

разрушительной оргией, Хосе Аркадио вооружился розгами,

хранившимися на дне сундука вместе с власяницей и разными

железами, предназначенными для умерщвления плоти и покаяния, и

выгнал мальчишек из дома, завывая как сумасшедший и бичуя своих

бывших любимцев с такой безжалостностью, с какой не смог бы

избивать даже стаю койотов. Он остался один, измученный,

задыхаясь в приступе астмы, который продолжался несколько дней.

Когда приступ наконец прошел, у Хосе Аркадио был вид

умирающего. На третьи сутки мучений, не в силах больше выносить

удушье, он пришел вечером в комнату Аурелиано и попросил

сделать одолжение и купить в ближайшей аптеке порошки для

ингаляции. Это был второй выход Аурелиано на улицу. Он пробежал

всего лишь два квартала и увидел пыльные витрины узенькой

аптеки, заставленные фаянсовыми сосудами с латинскими

подписями, и девушка, наделенная таинственной красотой нильской

змеи, отпустила ему лекарство, название которого Хосе Аркадио

записал на клочке бумаги. И на этот раз вид пустынных улиц в

слабом желтом сиянии фонарей не вызвал у Аурелиано ни малейшего

любопытства. Хосе Аркадио уже начал думать, что Аурелиано

сбежал, когда тот появился, тяжело переводя дыхание и волоча

ноги, которые после длительного заточения стали как ватные.

Аурелиано с таким очевидным безразличием относился к

окружающему миру, что несколько дней спустя Хосе Аркадио

нарушил обет, данный матери, и разрешил ему выходить на улицу

когда вздумается.

-- Мне нечего делать на улице, -- ответил Аурелиано.

Он продолжал сидеть взаперти, погруженный в свои

пергаменты, мало-помалу он расшифровывал их, хотя смысл

написанного ему все еще не удавалось истолковать. Хосе Аркадио

приносил затворнику в комнату ломтики ветчины, засахаренные

цветы, оставлявшие во рту привкус весны, а дважды являлся даже

с бокалом доброго вина. Хосе Аркадио не занимали пергаменты,

казавшиеся ему развлечением, пригодным лишь для мудрецов

древности, но он проникся интересом к заброшенному

родственнику, обладавшему редкой ученостью и необъяснимым

знанием мира. Оказалось, что Аурелиано разбирается в английском

и в промежутках между изучением пергаментов прочитал все шесть

томов энциклопедии, от первой до последней страницы, как

увлекательный роман. Чтению энциклопедии Хосе Аркадио вначале

приписывал то, что Аурелиано может говорить о Риме, словно

человек, который прожил там много лет, но вскоре выяснилось,

что его собеседник знает и многое такое, чего он не мог

почерпнуть из энциклопедии, например цены на товары. "Все можно

узнать", -- неизменно отвечал Аурелиано на вопросы, откуда он

взял эти сведения. В свою очередь Аурелиано был поражен,

насколько Хосе Аркадио, которого он видел только издали,

бродящим по комнатам, при близком знакомстве оказался не похож

на создавшееся о нем представление. Обнаружилось, что он

способен смеяться, время от времени позволяет себе погрустить о

былом величии дома и сокрушенно вздохнуть по поводу запустения,

господствующего в комнате Мелькиадеса. От этого сближения двух

отшельников одной крови было еще далеко до дружбы, но оно

скрашивало им обоим бездонное одиночество, которое и разделяло

и объединяло их. Отныне Хосе Аркадио мог обращаться к Аурелиано

и с его помощью решать кое-какие неотложные домашние проблемы,

которые самого Хосе Аркадио приводили в отчаяние, ибо он не

знал, как к ним подступиться, а Аурелиано было разрешено сидеть

и читать в галерее, получать письма от Амаранты Урсулы,

продолжавшие поступать с прежней пунктуальностью, и

пользоваться купальней, куда раньше Хосе Аркадио его не

допускал.

В одно жаркое утро их разбудил торопливый стук в дверь.

Стучал какой-то незнакомый старик, большие зеленые глаза

освещали его строгое лицо призрачным светом, а на лбу его

темнел крест из пепла. Изодранная в лохмотья одежда, стоптанные

ботинки, старый мешок, который пришелец нес на плече как

единственное свое имущество, придавали ему вид нищего, однако

держался он с достоинством, находившимся в явном противоречии с

его внешностью. Даже в полумраке гостиной с первого взгляда

можно было понять, что тайной силой, поддерживающей жизнь в

этом человеке, является не инстинкт самосохранения, а привычка

к страху. Это был Аурелиано Влюбленный, единственный оставшийся

в живых из семнадцати сыновей полковника Аурелиано Буэндиа; он

жаждал отдохнуть от томительного и полного случайностей

существования беглеца. Он назвал свое имя и умолял, чтобы ему

дали приют в доме, который в бессонные ночи казался ему

последним прибежищем на земле. Но Хосе Аркадио и Аурелиано

ничего не знали об этом своем родиче. Они приняли старика за

бродягу и вытолкали на улицу. И, стоя в дверях, оба увидели

развязку драмы, начавшейся еще до рождения Хосе Аркадио. Под

миндальными деревьями на противоположной стороне улицы

появились два агента полиции -- в течение многих лет они

охотились на Аурелиано Влюбленного, шли по его следу, как

гончие псы; прогремели два выстрела, и Аурелиано Влюбленный

рухнул ничком на землю, пули угодили ему точно в перекрестье на

лбу.

жил в ожидании известий о трансатлантическом лайнере, на

котором должен был отправиться в Неаполь еще до рождества. Он

сказал об этом Аурелиано и даже подумывал открыть для него

какое-нибудь торговое дело, которое давало бы возможность

существовать, так как после смерти Фернанды корзину с

продуктами перестали приносить. Но и этой последней мечте не

суждено было сбыться. Однажды сентябрьским утром, когда Хосе

Аркадио, попив на кухне кофе с Аурелиано, заканчивал свое

обычное омовение, в купальню через дыры в черепичной крыше

спрыгнули те четыре подростка, которых он выгнал из дома. Не

дав ему опомниться, они, как были, в одежде, бросились в

бассейн, схватили Хосе Аркадио за волосы и держали его голову

под водой до тех пор, пока на поверхности не перестали

появляться пузырьки воздуха и безмолвное, бледное тело

наследника папского престола не опустилось в глубины ароматных

вод. Затем они унесли с собой три мешка с золотом, взяв их из

тайника, известного только им да их жертве. Вся операция была

проведена по-военному быстро, организованно и безжалостно.

Аурелиано, сидевший взаперти в своей комнате, ничего не

подозревал. Только вечером, придя на кухню, он хватился Хосе

Аркадио, стал искать его по всему дому и наконец нашел в

купальне. Хосе Аркадио, огромный и распухший, плавал на

благоухающей зеркальной поверхности бассейна, все еще думая об

Амаранте. Лишь теперь Аурелиано понял, что успел полюбить его.