Genette figures Editions du Seuil женетт
жүктеу/скачать 2.7 Mb.
|
3. ПОВТОРЯЕМОСТЬСингулятив / итератив То, что я называю нарративной повторяемостью, то есть отношения по частоте (или, проще, по повторению) между повествованием и диегезисом, до настоящего момента мало исследовалось критиками и теоретиками романа. Между тем это один из важнейших аспектов нарративной темпоральности, к тому же на уровне обычного языка он хорошо известен грамматистам как отдельная категория, а именно категория вида. Некоторое событие не только способно происходить: оно может также воспроизводиться или повторяться,— например, каждый день восходит солнце. Разумеется, тождественность этих множественных случаев, строго говоря, носит спорный характер: “солнце”, которое “восходит” каждое утро, не является в точнос- 141
ти одним и тем же от одного дня к другому, равно как и поезд Женева — Париж отправлением в 8.45 (пример, столь дорогой Фердинанду де Соссюру) не состоит каждый вечер из одних и тех же вагонов, прицепленных к одному и тому же локомотиву1. “Повторение” фактически является мысленной конструкцией, которая устраняет из каждого конкретного события все то, что относится собственно к нему, сохраняя то, что оно разделяет со всеми другими событиями того же класса и что является некоторой абстракцией: “солнце”, “утро”, “восходить”. Все это хорошо известно, и я напоминаю это только для того, чтобы уточнить раз и навсегда, что мы будем называть “тождественными событиями” или “повторением одного и того же события” серию нескольких сходных событий, рассматриваемых только с точки зрения их сходства. Аналогичным образом нарративное высказывание не только делается, оно может и воспроизводиться, повторяться один или несколько раз в одном и том же тексте; ничто не мешает мне сказать или написать: “Пьер пришел вчера вечером, Пьер пришел вчера вечером, Пьер пришел вчера вечером”. И здесь тоже тождество и, следовательно, повторение суть абстракции, ни одно из появлений данного высказывания не является материально (фонически или графически) и даже идеально (лингвистически) совершенно тождественным другим,— просто по причине их соприсутствия и последовательного расположения, в силу которого среди этих трех высказываний различаются первое, следующее за ним и последнее. И здесь тоже можно сослаться на знаменитые страницы “Курса общей лингвистики”, посвященные “проблеме тождеств”. Здесь возникает новая абстракция, которую мы и признаем. Между возможностями “повторения” излагаемых событий (истории) и нарративных высказываний (повествования) устанавливается система отношений, которую можно a priori свести к четырем возможным типам, получаемым простым пересечением значений двух признаков: событие повторяется или нет, высказывание повторяется или нет. Схематически можно сказать, что повествование, каково бы оно ни было, может излагать один раз то, что произошло один раз, п раз — то, что произошло п раз, п раз то, что произошло один раз, один раз — то, что произошло п раз. Рассмотрим несколько подробнее эти четыре типа отношений повторяемости.
142
1П/1И). Таково, например, высказывание: “Вчера я лег спать рано”. Такая форма повествования, когда единичность нарративного высказывания соответствует единичности излагаемого события, очевидным образом является самой распространенной. Она настолько распространена и — по общему мнению — столь “нормальна”, что даже не имеет названия, по крайней мере в нашем языке. Чтобы все же явным образом обозначить, что речь идет лишь об одной возможности в ряду других, я предлагаю дать ей особое название: отныне такой случай я буду называть сингулятивным повествованием, используя достаточно прозрачный, как я надеюсь, неологизм, который иногда мы будем слегка облегчать, употребляя в том же техническом смысле прилагательное “единичный”: сцена сингулятивная, или единичная. Излагать п раз то, что произошло п раз (пП/пИ). Таково высказывание: “В понедельник я лег спать рано, во вторник я лег спать рано, в среду я лег спать рано, и т. д.”. С интересующей нас здесь точки зрения, то есть с точки зрения отношений по повторяемости между повествованием и историей, этот анафорический тип фактически остается сингулятивным и сводится к предшествующему, так как повторения повествования всего лишь соответствуют — как сказал бы Якобсон, иконически — повторениям истории. Сингулятив определяется, следовательно, не числом повторений с обеих сторон, но равенством этих чисел1. Излагать п раз то, что произошло один раз (пП/1И). Таково высказывание типа следующего: “Вчера я лег спать рано, вчера я лег спать рано, вчера я лег спать рано, и т. д.”2. Эта форма может показаться чисто гипотетической конструкцией, неудачным порождением умственной комбинаторики, не имеющим никакой литературной значимости. Напомним, однако, что некоторые современные тексты базируются на этой возможности повторения повествования: на память приходят примеры повторяющихся эпизодов типа смерти сороконожки в “Ревности”. С другой стороны, одно и то же событие может излагаться несколько раз не только со стилистическими вариантами, как обычно бывает у Роб-Грийе, но и с вариациями “точки зрения”, как в случае “Расёмона” или “Шума и ярости”3. Этот тип сопоставлений был известен уже в _____________ 1 Это означает, что формулой пП/пИ определяются равным образом оба первых типа, причем наиболее частый случай: п = 1. По правде говоря, намеченная сеть возможностей не учитывает еще одного — пятого — возможного отношения (насколько мне известно, не имеющего иллюстрирующих примеров), когда несколько раз излагается то, что также произошло несколько раз, но число этих раз — разное (большее или меньшее): пП/тИ. 2 С возможными стилистическими вариантами или без таковых, например: “Вчера я лег спать рано, вчера я лег спать раньше обычного, вчера я лег в постель рано, и т.д.”. 3 Мы вернемся к этому вопросу в следующей главе. 143
эпистолярном романе XVIII века, и, разумеется, “повторные” анахронии, с которыми мы встречались в главе I (анонсы и напоминания), относятся к этому же нарративному типу, который они реализуют более или менее мимолетным образом. Вспомним также о том (и это вовсе не так чуждо литературе, как можно подумать), что дети любят слушать несколько раз — причем порою несколько раз подряд — одну и ту же историю или перечитывать одну и ту же книгу и что эта склонность вовсе не является исключительно детской: ниже мы достаточно подробно рассмотрим сцену “субботнего завтрака в Комбре”, которая завершается типичным примером ритуального повествования. Этот тип повествования, в котором повторения высказывания не соответствуют повторениям события, я естественно называю повторным повествованием. Наконец, излагать один-единственный раз (или скорее: за один-единственный раз) то, что произошло п раз (1П/пИ). Вернемся к нашему второму типу, то есть к анафорическому сингулятиву: “В понедельник я лег спать рано, во вторник, и т.д.”. Совершенно ясно, что когда в истории происходят подобные явления повтора, повествование отнюдь не обречено их воспроизводить в своем дискурсе, как будто оно не способно к малейшему усилию абстракции и синтеза; и действительно, исключая случай намеренного стилистического эффекта, повествование (даже самое примитивное) прибегнет здесь к какой-либо силлептической1 формулировке, например: “все эти дни”, или “всю неделю”, или “ежедневно на этой неделе я ложился спать рано”. Каждый знает по крайней мере тот вариант, который открывает собой “Поиски утраченного времени”. Такой тип повествования, в котором один нарративный фрагмент охватывает вместе2 несколько разных случаев одного и того же события (то есть, повторим еще раз, несколько событий, рассматриваемых только с точки зрения их сходства), мы назовем итеративным повествованием. Речь идет о весьма распространенном способе языкового выражения, по-видимому универсальном или квазиуниверсальном, имеющем разные виды3 и хорошо известном лингвистам, которые дали ему особое название4. Однако проявление этого приема в литературе, как представляется, к настоящему времени еще не привлекло пристального _________ 1 В том смысле, в каком мы выше определили (с. 116) нарративный силлепсис. 2 Речь идет именно о совместном, синтетическом охвате разных случаев некоторого события, а не об изложении какого-либо одного из этих случаев, занимающего место всех остальных, что представляет собой парадигматическое употребление сингулятивного повествования: “Я расскажу об одном из этих завтраков, который может дать представление обо всех остальных” (III, р. 1006). 3 Например, “итеративная” или “фреквентативная” форма английского глагола или имперфект повторения во французском. 4 Среди соперничающих терминов укажем “фреквентатив”. 144
внимания исследователей1. А между тем это совершенно традиционная форма, примеры которой можно найти начиная с гомеровского эпоса на протяжении всей долгой истории классического и современного романа. Однако в классическом повествовании — вплоть до романов Бальзака — итеративные сегменты почти всегда функционально подчинены сингулятивным сценам, для которых они играют роль рамки или информационного фона, в том режиме, который хорошо иллюстрируется, например, в “Евгении Гранде” вступительной картиной повседневной жизни семейства Гранде, которой лишь подготавливается начало повествования в собственном смысле: “В половине октября 1819 года ранним вечером Нанета в первый раз затопила камин”2. Классическая функция итеративного повествования, следовательно, близка к функции описания, с которым оно весьма тесно связано: скажем, “нравственный портрет”, представляющий собой одну из вариаций описательного жанра, подается чаще всего (например, у Лабрюйера) аккумуляцией итеративных черт. Подобно описанию, итеративное повествование в традиционном романе находится на службе у повествования “в собственном смысле”, то есть у сингулятивного повествования. Первым романистом, который освободил итеративное повествование от этой зависимости, был, очевидно, Флобер в “Госпоже Бовари”, где фрагменты, рассказывающие о жизни Эммы в монастыре, в Тосте до и после бала в Вобьессаре или о ее свиданиях по четвергам в Руане с Леоном3, занимают беспрецедентный объем и обладают необычной автономностью. И все же, по-видимому, ни в одном романе итератив не получал такого размаха — в отношении текстового объема, тематической важности, степени формальной проработанности,— какой придал ему Пруст в “Поисках утраченного времени”. Первые три крупных раздела “Поисков”, то есть “Комбре”, “Любовь Свана” и “Жильберта” (“Имена стран: имя” и “Вокруг госпожи Сван”), могут без преувеличения считаться по существу итеративными. За исключением нескольких сингулятивных сцен — впрочем, весьма важных в драматическом отношении, таких, как визит Свана, встреча с дамой в розовом, эпизоды с Легранденом, “кощунство” в Монжувене, появление герцогини в церкви и прогулка к колокольням Мартенвиля,—текст “Комбре” рассказывает
145
в имперфекте повторения не о том, что произошло, а о том, что происходило в Комбре регулярно, по неизменному обычаю, каждый день, или каждое воскресенье, или каждую субботу, и т. д. Повествование о любовных отношениях Свана и Одетты тоже идет по преимуществу в режиме обыкновения и повторения (основные исключения: два вечера у Вердюренов, сцена с орхидеями, концерт у маркизы де Сент-Эверт), равно как и рассказ об отношениях Марселя и Жильберты (значительные сингулятивные сцены: Берма, обед с Берготом). Приблизительный подсчет (точность здесь невозможна) дает около 115 итеративных страниц против 70 сингулятивных в “Комбре”, 91 против 103 в “Любви Свана”, 145 против 113 в “Жильберте”, то есть в общей сложности — примерно 350 против 285 для всех трех разделов. Только начиная с первого пребывания в Бальбеке устанавливается (или восстанавливается, если иметь в виду соответствующее соотношение в традиционном повествовании1) преобладание сингулятива. Но и в дальнейшем, вплоть до конца романа, отмечаются многочисленные итеративные сегменты: прогулки по Бальбеку с г-жой де Вильпаризи в “Девушках в цвету”, уловки героя в начале “Германтов” для встреч каждое утро с герцогиней, картины Донсьера, поездки в ла-распельерском дачном поезде, жизнь с Альбертиной в Париже, прогулки по Венеции2. Следует отметить также присутствие итеративных пассажей внутри сингулятивных сцен: таково длинное отступление относительно духа салона Германтов в начале обеда у герцогини3. В данном случае временная область, охватываемая итеративным сегментом, явно шире, чем временная область сцены, в которую он вставлен: итератив как бы открывает окно во внешнюю длительность повествования. Мы назовем отступления такого типа обобщающими, или внешними итерациями. Другой тип перехода к итеративу в рамках сингулятивной сцены, значительно менее классичный, состоит в частично итеративной трактовке длительности самой этой сцены, синтезируемой с помощью своего рода парадигматической классификации событий, которые ее составляют. Весьма четким примером такой трактовки, хоть и проявляющейся в пределах поневоле очень краткой длительности, служит сцена встречи Шарлю и Жюпьена, когда мы видим, как барон поднимает “моментами” глаза и бросает на жилетника внимательный взгляд: “Каждый раз, когда де Шарлю смотрел на Жюпьена, _______________ 1 Потребовались бы колоссальные статистические данные для точного установления данного соотношения, но, скорее всего, доля итератива не достигла бы — далеко не достигла бы и 10%. 2 I,p.704—723; II,p.58—69,96—100, 1034—1112; III, p. 9—81, 623—630. 3 II, р. 438—483. 146
ему хотелось что-нибудь сказать... Вот так через каждые две минуты один и тот же вопрос, казалось, упорно возникал в тех беглых взглядах, какие де Шарлю бросал на Жюпьена...” Итеративный характер действия подтверждается здесь гиперболически точным указанием частоты1. Тот же эффект, но в значительно более крупном масштабе, встречается в последней сцене “Обретенного времени”, которая почти целиком трактуется в итеративном режиме: композицию текста обусловливает не диахроническое развертывание приема у принцессы в виде последовательности составляющих его событий, а скорее перечисление некоторого ряда классов событий, каждый из которых синтезирует несколько событий, фактически разбросанных на протяжении всего “утренника”: “Во многих (гостях) я в конце концов узнавал... В отличие от последних, я беседовал, к моему удивлению, с теми мужчинами и женщинами, которые... Некоторые мужчины хромали... Некоторые фигуры... казалось, цедили сквозь зубы молитву умирающих... Седина волос у женщин впечатляла... Среди стариков... Были люди, о которых я знал, что они родственники... Очень красивые женщины... Ужасные уродины... Некоторые мужчины, некоторые женщины... Даже у мужчин... Более чем один из присутствовавших... Иногда... Но для других, и т.д.”2. Я назову этот второй тип внутренней или синтезирующей итерацией, имея в виду, что итеративный силлепсис здесь развертывается не в более пространной внешней длительности повествования, а в длительности самой сцены. Впрочем, одна и та же сцена может содержать оба типа силлепсиса: во время того же утреннего приема у Германтов Марсель в режиме внешней итерации упоминает о любовных отношениях герцога и Одетты: “Он был всегда при ней... Он проводил дни и вечера с ней... Он позволял ей принимать друзей... Моментами... дама в розовом перебивала его своей болтовней... Между тем Одетта обманывала г-на де Германта...”3; очевидно, что здесь итератив синтезирует несколько месяцев или даже несколько лет отношений между Одеттой и Базеном, а стало быть, охватывает гораздо большую длительность, чем утренник у Германтов. Однако случается и так, что два типа итерации в некоторой точке повествования сливаются, и читатель оказывается не в состоянии их ___________ 1 II, р. 605. [Пруст, т. 4, с. 8 — 9.] Без указаний частоты, но тоже в совершенно гиперболическом режиме дана другая сцена, см.: II, с. 157: в то время как Сен-Лу идет за Рахилью, Марсель “прохаживается” мимо садиков; в течение этих нескольких минут, “когда я поднимал глаза, то кое-где в окнах видел молоденьких девушек”. [Пруст, т. 2, с. 130.] 2 III, p. 936—976. 3 III, p. 1015 — 1020. 147
различить или распутать. Так, в сцене ужина у Германтов мы встречаем в начале страницы 534 недвусмысленную внутреннюю итерацию: “Я затруднился бы ответить на вопрос, сколько раз я слышал за этот вечер слова “родственник” и “родственница””. Однако следующая фраза, по-прежнему итеративного характера, может уже относиться к большей длительности: “Например, герцог Германтский почти каждый раз, когда кто-нибудь называл новое имя (в течение этого ужина, разумеется, но, возможно, это было обычным явлением), восклицал: “Да ведь это же родственник Орианы!”” Третья фраза возвращает нас, по-видимому, к длительности сцены: “А жена турецкого посла, приехавшая после ужина, употребляла слова “родственник” и “родственница” с совершенно иным намерением...” Но дальнейшее течение повествования идет явно в итеративе, внешнем по отношению к сцене, поскольку оно обращается к общему облику жены посла: “Снедаемая светским честолюбием, она в то же время обладала колоссальной памятью: ей одинаково легко было запомнить что историю отступления “Десяти тысяч”, что все виды половых извращений у птиц... Это была личность опасная... В те времена ее почти нигде не принимали...”, так что потом, когда повествование возвращается к разговору герцога и жены посла, мы не в состоянии понять, имеется ли в виду данный разговор (в течение данного ужина) или любой другой: “Она воображала, что ее сочтут за вполне светскую даму, если она будет называть громкие имена людей, которых почти нигде не принимали, своих приятелей. Герцога Германтского, решавшего, что эти люди постоянно ужинают у него, мгновенно пронизывал трепет восторга, как человека, попавшего в знакомые места, после чего слышалось обычное его восклицание: “Да ведь это родственник Орианы!”1 Аналогичным образом, страницей позже итеративная трактовка, в которой Пруст дает генеалогические беседы герцога и г-на де Монсерфея, стирает всякую границу между этим первым ужином у Германтов, изображаемым в данной сцене, и всей серией, которая ею открывается. Тем самым сингулятивная сцена у Пруста подвержена как бы заражению итеративом. Значимость этого режима или, скорее, этого нарративного аспекта еще более подчеркивается весьма характерным присутствием того, что я назову псевдоитеративом, то есть сцен, поданных, особенно благодаря имперфекту, как итеративные, тогда как вследствие богатства и точности деталей никакой читатель не может всерьез поверить, чтобы они происходили несколько раз без каких-либо видоизменений2: таковы долгие бе- _____________________ 1 [Пруст, т. 3, с. 461 — 462]. 2 Ср.: J. P. Houston, art. cit., p. 39. 148
седы Леонии с Франсуазой (каждое воскресенье в Комбре!), Свана с Одеттой, в Бальбеке с г-жой де Вильпаризи, в Париже с г-жой Сван, в кухне между Франсуазой и “ее” камердинером, такова сцена с каламбуром Орианы — “Язвиний Гордый”1. Во всех этих случаях и нескольких других сходных единичная сцена как бы произвольно и без всяких модификаций, не считая употребления глагольных времен, преобразуется в сцену итеративную. Здесь мы наблюдаем, очевидно, некую литературную условность, я бы сказал, нарративную вольность,— как говорят о поэтической вольности, которая рассчитана на снисходительность со стороны читателя, или, повторим вслед за Кольриджем, на “сознательный отказ от недоверчивости”. Эта условность, впрочем, имеет весьма старинное происхождение: приведу наудачу примеры из “Евгении Гранде” (диалог между г-жой Гранде и ее мужем, Gamier, р. 205 — 206) и “Люсьена Левена” (разговор между Левеном и Готье в главе VII первой части), а также и из “Дон Кихота” (монолог старого Коррисалеса в “Ревнивом экстремадурце”2, когда Сервантес говорит нам, что он происходил “не один, а все сто раз”, что всякий читатель, естественно, толкует как гиперболу — в отношении не только числа монологов, но и утверждения о строгом тождестве ряда приблизительно сходных речей, из которых передаваемая автором представляет собой просто образец); короче говоря, псевдоитератив составляет в классическом повествовании типичную фигуру нарративной риторики, которую не следует принимать буквально, а как раз наоборот: повествование, буквально утверждающее: “это происходило все время”, следует понимать фигурально: “все время происходило нечто в этом роде, одной из реализации которого является изображаемое событие”. Естественно, аналогичным образом можно трактовать и несколько примеров псевдоитерации у Пруста. Но мне все же представляется, что их охват, особенно если его соотнести с уже отмеченной значимостью итератива вообще, препятствует такой редукции. Условность псевдоитератива не носит у Пруста столь же намеренный и чисто фигуральный характер, как в классическом повествовании: в прустовском повествовании наблюдается явная и четкая тенденция к увеличению значимости итератива, который должен здесь приниматься в своей доселе непредставимой буквальности. Лучшим (хотя и парадоксальным) доказательством служат, по-видимому, три или четыре авторских недосмотра, когда у Пруста посреди сцены, поданной как итеративная, вдруг проскакивает
149
глагол в прошедшем простом времени с неизбежно сингулятивным значением: “— И это как раз совпадает с моим завтраком! — обращаясь к себе самой, добавила она вполголоса... При имени Виньи маркиза де Вильпаризи засмеялась... “Они, поди, все герцогине родня...” — возобновила Франсуаза прерванный разговор...”1 — или когда Пруст присоединяет к итеративной сцене некоторое следствие, по сути своей единичное, как на той странице “Девушек в цвету”, где мы узнаем от г-жи Котар, что каждую “среду” у Одетты герой “с первого взгляда, мигом покорил госпожу Вердюрен”, что предполагает в данном действии возможность повторения и возобновления, в полном противоречии с его природой2. Бесспорно, в такого рода кажущихся просмотрах можно видеть следы первой сингулятивной редакции, в которой Пруст якобы забыл или не захотел изменить форму некоторых глаголов, но мне кажется более правильным читать эти ляпсусы как характерные знаки того, что самому писателю случается иногда “переживать” подобные сцены с такой интенсивностью, которая заставляет его забывать о видо-временных различиях — и которая несовместима с продуманной позицией классического романиста, сознательно пользующегося чисто условной фигурой. Эти смешения, как мне кажется, указывают скорее на некое свойственное Прусту упоение итеративом. Заманчиво соотнести эту характеристику с одной из доминирующих черт прустовской психологии — острейшим чувством привычности и повторности, ощущением аналогии между разными моментами. Итеративный характер повествования отнюдь не всегда, как это наблюдается в “Комбре”, поддерживается действительно повторяющимся и рутинным образом жизни в провинциальной и мелкобуржуазной среде, как жизнь тети Леонии: подобная мотивация не проходит в случае парижской среды или пребываний в Бальбеке и в Венеции. На самом деле, в противоречии с тем, что принято думать, человек у Пруста столь же мало восприимчив к индивидуальности моментов, сколь он, наоборот, спонтанно восприимчив к индивидуальности мест. Моменты у него тяготеют к сходству и смешению, и эта их способность составля- _______________ 1 I, р. 57,722; II, р. 22. [Ср.: Пруст, т. 1, с. 56 — 57; т. 2, с. 240; т. 3, с. 17.] Другое диссонирующее употребление прошедшего простого (“Я уверена... вяло сказала тетя”) фигурирует в издании Кларака — Ферре (I, р. 104), как и в издании NRF 1919 года, однако первое издание (Grasset, 1913, р. 128) дает “правильную” форму “говорила”. Этот вариант упущен в издании Кларака — Ферре, в котором он не оговорен. Поправка, сделанная в издании 1919 года, трудно объяснима, но принцип lectio difficilior [более сложного прочтения —лат.] заставляет отдать ей предпочтение в силу самой ее маловероятности. 21, p. 608. [Пруст, т. 2, с. 148.] 150
ет естественным образом само условие проявления “непроизвольной памяти”. Это противопоставление между “сингуляризмом” пространственной восприимчивости и итератизмом восприимчивости временной хорошо проявляется, например, в одной фразе из “Комбре”, где говорится о пейзаже Германта, пейзаже, “чья неповторимость в бессонные ночи порой обволакивает меня с какой-то почти колдовскою силой”1; здесь мы видим индивидуальность, “неповторимость” места и неопределенную, как бы блуждающую (“порой”) повторность момента. Сюда же относится пассаж из “Пленницы”, где единичность реального утра исчезает и уступает место “идеальному утру”, напоминаемому и представляемому им: “Не пожелав вкушать всеми чувствами нынешнее утро, я наслаждался в воображении всеми похожими, минувшими или возможными, точнее — определенным типом утра, а все утра такого рода — явления перемежающиеся, и я их тотчас же узнавал; свежий воздух сам собой перелистывал нужные страницы, и передо мной оказывалось, чтобы я мог его читать, лежа в кровати, евангелие дня. Это идеальное утро насыщало мое сознание непрерывной реальностью, тождественной всем другим похожим утрам, и полнило весельем...”2 Однако один лишь факт повторения не задает итерацию в строгом смысле, которая, по-видимому, более всего удовлетворяла сознание Пруста или же приносила успокоение его чувствительности; требуется еще, чтобы повторение было регулярным, чтобы оно подчинялось закону частоты и чтобы этот закон можно было обнаружить, сформулировать и предвидеть его последствия. Во время первого пребывания в Бальбеке, еще не став близким другом “стайки”. Марсель противопоставляет этих девушек, чьи привычки ему неизвестны, хорошеньким торговкам на пляже, о которых он достаточно хорошо знает, “когда, в котором часу можно с ними встретиться снова”. Наоборот, девушки “в некоторые”, как будто бы непредсказуемые дни отсутствуют: ... Я, не имея понятия о причине их отсутствия, старался угадать, нет ли в этом какой-то закономерности, не выходят ли они через день, в такую-то погоду, и нет ли дней, когда они не показываются вовсе. Я уже представлял себе, как я, под- _______________________ 1 I, с. 185. [Ср.: Пруст, т. 1, с. 163.] (Подчеркнуто мною.) 2 III, с. 26. [Ср.: Пруст, т. 5, с. 31 — 32.] Разумеется, то, что эти “тождества” суть порождения некоей мысленной конструкции, не ускользает от внимания Пруста, и значительно далее он пишет (с. 82): “И так каждый день становился для меня еще одной страной” [Пруст, т. 5, с. 78], и гораздо раньше о море в Бальбеке: “Ведь каждое Море оставалось здесь не долее дня. На следующий день возникало другое, иногда похожее на вчерашнее. Но я ни разу не видел, чтобы оно два дня было одним и тем же” (I, с. 705. Однако здесь “два дня” означает, по-видимому, “два дня подряд”). [Ср.: Пруст, т. 2, с. 226.] 151 ружившись с ними, буду говорить: “Но ведь вас не было в тот день?” — “Ах да, это же было в субботу, по субботам мы не появляемся, оттого что...” Если б еще надо было только знать, что в унылую субботу нечего беситься, что можно исходить пляж вдоль и поперек, посидеть у окна в кондитерской, делая вид, что ешь эклер, зайти к продавцу редких вещей, дождаться часа купанья, концерта, прилива, заката, ночи и так и не увидеть желанной стайки! Но роковых дней могло быть и несколько. Это могла быть не непременно суббота. Может статься, тут оказывали влияние атмосферические условия, а может, они тут были ни при чем. Сколько требуется тщательных, но беспокойных наблюдений над нерегулярным, на первый взгляд, движением неведомых этих миров, пока ты наконец не убедишься, что это не простое совпадение, что твои предположения были правильны, пока ты не установишь проверенных на горьком опыте точных законов этой астрономии страсти!1 Я выделил в приведенном отрывке наиболее очевидные сигналы этого мучительного поиска закона повторения. Некоторые из них, “несколько” (дней в неделю), “через день”, “в такую-то погоду”, нам предстоит вспомнить немного ниже. Пока же отметим наиболее выразительный, но внешне и самый произвольный: “суббота”. Он отсылает нас к одной из страниц “Свана”2, где уже достаточно явно выражен особенный характер субботы. В Комбре в этот день, чтобы дать Франсуазе время сходить после полудня на рынок в Русенвиль, завтрак сдвигался на час раньше: “еженедельное нарушение” привычек, которое, естественно, стало привычкой второго порядка, одной из тех вариаций, которые, “повторяясь с предельной точностью через одинаковые промежутки времени, привносили в однообразие жизни однообразие дополнительное”, которого тетя Леония, а с ней и все домочадцы, придерживалась, “как и всего остального”,— тем более что регулярная “асимметрия” субботы, в противоположность асимметрии воскресенья, составляет специфическое своеобразие, свойственное семейству героя и почти непостижимое для других. Отсюда проистекает “гражданский”, “национальный”, “патриотический”, “шовинистический” характер этого события и окружающая его ритуальная обстановка. Но, по-видимому, наиболее характерной для этого текста является мысль (выраженная повествователем), что эта привычка стала “излюбленной темой разговоров, поводом для шуток и для всякого рода прикрас; будь кто-нибудь из нас _________ 1 1, с. 831. [Пруст, т. 2, с. 326.] 2 II, с. 110— 111. [Пруст.т. 1.e. 101— 103.] 152
эпическим поэтом, он воспользовался бы этим как готовой канвой для цикла легенд”: классический переход от обряда к объяснительному или иллюстративному мифу. Читателю “Поисков” хорошо известно, кто в этом семействе является “эпическим поэтом” и напишет в свое время “цикл легенд”, но существенна здесь стихийно устанавливаемая связь между нарративным вдохновением и повторяемым событием, то есть, в некотором смысле, отсутствием события. Мы как бы присутствуем при зарождении призвания — призвания к итеративному повествованию. Но это еще не все: один раз (или, возможно, несколько, но, несомненно, редко, а не каждую субботу) ритуал оказывается слегка нарушенным (а тем самым подтвержденным) появлением “варвара”, который, изумленный тем, что застал семейство за столом в столь раннее время, слышит слова отца семейства, хранителя традиции: “Да ведь сегодня же суббота!” Это нерегулярное, возможно, единичное событие немедленно включается в состав обычая в форме рассказа Франсуазы, который она будет благоговейно повторять с тех пор, вероятно, каждую субботу, ко всеобщему удовольствию: “... а затем, чтобы продлить удовольствие, придумывала ответ посетителя, которому слово “суббота” ничего не говорило. А мы не сетовали на эту выдумку — напротив: она нас не удовлетворяла, и мы говорили: “По-моему, он еще что-то сказал. Первый раз вы дольше рассказывали”. Даже моя двоюродная бабушка переставала рукодельничать и, подняв голову, смотрела на нас поверх очков”. Таково фактически первое проявление “эпического” духа. Повествователю остается лишь изложить этот элемент субботнего ритуала так же, как и остальные, то есть в итеративном режиме, чтобы “итеративизировать” (если можно так выразиться), в свою очередь, отклоняющееся событие в соответствии с неуклонным процессом: единичное событие — повторяющаяся наррация — итеративное повествование (об этой наррации). Марсель рассказывает (за) один раз о том, как Франсуаза часто рассказывала о том, что, скорее всего, произошло только один раз: вот как можно сделать единичное событие объектом итеративного повествования1. ______________ 1 В ранней версии текста (Centre Sainte-Beuve, ed. Fallois, p. 106 — 107) — где действие, заметим мимоходом, происходит в Париже и причиной субботней асимметрии служит не необходимость ходить на рынок в Русенвиль, а лекция, читаемая отцом героя вскоре после полудня,— воспоминание о событии не носит исключительно нарративного характера; это подражательный ритуал, который состоит в “вызывании сцены” (то есть в ее повторении) посредством “умышленного приглашения” варваров. 153
жүктеу/скачать 2.7 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|