Genette figures Editions du Seuil женетт
Внутренняя и внешняя диахрония
жүктеу/скачать 2.7 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Чередование, переходы
- Игра со Временем
Внутренняя и внешняя диахрония До настоящего момента мы рассматривали итеративную единицу как замкнутую в своей собственной синтетической длительности без какого-либо внешнего вмешательства; реальная диахрония (по определению сингулятивная) вступала в действие только для обозначения пределов образуемой серии (детерминация) или для диверсификации содержания образующей единицы (внутренние детерминации), не запечатлевая на ней реального течения времени, не заставляя ее стареть; до и после были для нас всего лишь вариантами одной и той же темы. Действительно, итеративная единица, например “бессонная ночь”, будучи образована серией, растянутой на несколько лет, вполне может быть изложена только в рамках своей собственной длительности, с вечера до утра, без какого-либо вмешательства “внешней” длительности, то есть тех дней и годов, которые отделяют первую бессонную ночь от последней; типичная ночь останется похожей сама на себя от начала до конца серии, варьируясь без развития. Именно так и происходит на первых страницах “Свана”, где временные указания относятся либо к итеративно-альтернативному типу (внутренние спецификации): “иной раз”, “или же”, “иногда”, “часто”, “то... то”, либо касаются внутренней длительности обобщенной ночи, течением которой обусловлено развертывание текста: “едва лишь гасла свеча... а через полчаса... затем... как только... постепенно... затем”, причем ничто не указывает на то, что с годами характер этого течения ночи в чем-либо меняется. Однако итеративное повествование может также — благодаря действию внутренних детерминаций — учитывать реальную диахронию и включать ее в свое собственное временное движение: можно излагать, например, единицу “воскресенье в Комбре” или “прогулки в окрестностях Комбре”, принимая во внимание те изменения, которые вносит в ее развертывание реальное время (примерно лет десять), протекшее в ходе реальной серии недель, проведенных в Комбре; эти изменения будут рассматриваться не в качестве вариаций, которые можно поменять местами, а как необратимые трансформации — смерти (Леонии, Вентейля), разрывы отношений (с дедушкой Адольфом), возмужание и старение героя; новые интересы (Бергот), новые знакомства (Блок, Жиль- 165
берта, герцогиня Германтская), важные переживания (открытие сексуального чувства), травмирующие сцены (“первое отречение”, “кощунство” в Монжувене). Неизбежно возникает вопрос о связях между внутренней диахронией (диахронией синтетической единицы) и внешней диахронией (диахронией реальной серии), а также об их возможных взаимодействиях. Именно это наблюдается в “Комбре-II”: по наблюдению Дж. П. Хаустона, там повествование продвигается одновременно в трех временных масштабах — по дням, по временам года и по годам1. На самом деле там все не так четко и систематично, но все же следует признать, что в разделе, посвященном воскресенью, утро относится к пасхе, а послеполуденное время и вечер — к вознесению и что занятия Марселя утром напоминают занятия маленького ребенка, а днем — подростка. Еще более четкая закономерность: обе прогулки, особенно прогулка в сторону Мезеглиза, в последовательности своих единичных или обычных эпизодов отражают течение месяцев в году (сирень и боярышник в цвету в Тансонвиле, осенние дожди в Русенвиле) и годов в жизни героя — в Тансонвиле он совсем ребенок, в Мезеглизе — обуреваемый желаниями подросток, а последняя сцена вообще явным образом отнесена к более позднему времени2. Мы также отмечали диахронический разрыв, посредством которого в изложение прогулок к Германту вводится появление в церкви герцогини. Во всех подобных случаях Прусту удается, искусно размещая эпизоды, подавать внутренние и внешние диахронии более или менее параллельно, не выходя открыто из времени фреквентатива, которое он кладет в основу своего повествования. Аналогичным образом отношения Свана и Одетты, Марселя и Жильберты развиваются как ряд итеративных ступеней, отмеченных характерными выражениями типа “с этого времени”, “с тех пор”, “теперь”3, которые представляют всю историю не как цепь событий, соединенных причинной свя- ________ 1 Art. cit, p. 38. 2 “Несколько лет спустя” (I, р. 159). [Пруст, т. 1, с. 142.] 3 “Теперь каждый вечер...” (I, р. 234); “Зато теперь неизменной привычкой Свана...” (р. 235); “Теперь она (ревность Свана) в питании не нуждалась: Сван мог каждый день волноваться...” (р. 283); “Родители Жильберты, долгое время препятствовавшие нашим свиданиям, теперь...” (р. 503); “Теперь я в каждом письме Жильберте...” (с. 633). [Ср.: Пруст, т. 1, с. 205 — 206, 245; т. 2, с. 64, 169.] Оставим для вычислительной машины труд по составлению полного перечня подобных примеров в “Поисках”; впрочем, вот еще три весьма близких случая: “Теперь было уже совсем темно, когда я из теплого отеля... попадал вместе с Альбертиной в вагон...” (II, р. 1036); “Уже несколько месяцев самым верным завсегдатаем г-жи Вердюрен считался теперь де Шарлю” (р. 1037); “Сейчас они, не отдавая себе в этом отчета, думали, что он умнее других именно благодаря своему пороку” (р. 1040). [Ср.: Пруст, т. 4, с. 384, 388.] 166 зью, но как последовательность состояний, беспрестанно сменяющих друг друга без какой-либо внутренней связи. Итератив здесь является — еще больше, чем обычно,— временным модусом (аспектом) постоянного забывания, глубинной неспособности прустовского героя (Свана — постоянно. Марселя — до финального озарения) воспринять собственную жизнь в ее непрерывности и тем самым отношение одного “времени” к другому. Когда Жильберта, близким другом и “любимчиком” которой стал Марсель, демонстрирует ему, как сблизились они со времен игры в догонялки на Елисейских полях, то Марсель, не в силах восстановить в сознании давно прошедшую и тем самым изгладившуюся в памяти ситуацию, оказывается так же неспособным измерить эту дистанцию, как он позднее будет неспособен понять, каким образом он мог некогда любить Жильберту и рисовать в своем воображении время, когда любви не станет,— совсем иначе, чем оно наступило реально: “... я вынужден был признать из двух перемен только одну: внешнюю, но не внутреннюю, ибо не мог рисовать себе и ту и другую одновременно — иначе их нельзя было бы различить”'. Думать о двух периодах одновременно — это почти всегда значит для прустовского героя их отождествлять и смешивать: такое странное уравнивание есть не что иное, как закон итератива. Чередование, переходы Итак, прустовское повествование как будто заменяет ту синтетическую форму наррации, которую в классическом романе составляло резюмирующее повествование (отсутствующее, как мы помним, в “Поисках”), другой синтетической формой — итеративом, синтезирующий эффект которого связан не с ускорением, а с уподоблением и абстрагированием. Соответственно ритм повествования в “Поисках” базируется главным образом не на чередовании резюме и сцен, как в классическом повествовании, а на другом чередовании — итератива и сингулятива. Чаще всего это чередование покрывает собой целую систему функциональных зависимостей, которую может и должен выявить анализ и в рамках которой существуют два основных типа отношений, уже нам знакомых: итеративный сегмент, с описательной или объяснительной функцией, подчиненный некоторой сингулятивной сцене и, как правило, включенный в нее (например, “дух салона Германтов” в сцене обеда у Орианы), и сингулятивная сцена с иллюстративной функцией, подчиненная некоторому итеративному развертыванию: пример — “колокольни Мартенвиля”
167
в серии прогулок к Германту. Однако существуют и более сложные структуры, когда, например, единичный анекдот иллюстрирует собой итеративное развертывание, в свою очередь подчиненное сингулятивной сцене: таков прием принцессы Матильды1, иллюстрирующий дух салона Германтов; или, наоборот, когда сингулятивная сцена, подчиненная итеративному сегменту, порождает в свою очередь, итеративное отступление: так происходит, когда эпизод встречи с дамой в розовом, рассказанный, как мы уже видели, в связи с его косвенным влиянием на воскресные дни героя в Комбре, влечет за собой развернутый рассказ о юношеской любви Марселя к театру и актрисам — рассказ, необходимый для объяснения его неожиданного визита к дедушке Адольфу2. Однако случается и так, что отношение не поддается анализу — и даже определению, и повествование переходит от одного аспекта к другому, не утруждая себя заботой об установлении их взаимных функций и внешне даже, по-видимому, их не воспринимая. Робер Виньерон3обнаружил такого рода эффекты в третьей части “Свана”; он полагал, что эта, по его словам, “безнадежная путаница” может объясняться поспешными переделками, вызванными тем, что в издании Грассе первый том выходил отдельно от других: чтобы поместить в конце этого тома (то есть в конце романа “По направлению к Свану”) великолепное описание Булонского леса “сегодняшнего дня” и как-то согласовать его с предшествующим изложением, Пруст якобы был вынужден сильно изменить порядок различных эпизодов, занимавших страницы с 482 по 511 издания Грассе4. Однако эти вставки имели следствием разного рода хронологические затруднения, которые Пруст мог замаскировать только ценой временного “камуфляжа”, грубым и неловким средством которого явился имперфект (итеративный): “Чтобы утаить эту хронологическую и психологическую путаницу, автор старается маскировать единичные действия под действия повторяемые и исподтишка окрашивает употребляемые глаголы грубой краской имперфекта. На беду не только явная единичность некоторых действий делает совершенно невероятным их обычное повторение, но еще и некоторые глагольные формы прошедшего определенного времени упрямо остаются неокрашенными и тем самым раскрывают уловку”. Опираясь на это объяснение, Виньерон идет далее и реконструирует в порядке гипотезы “первоначальный порядок” текста, впоследствии столь неудачно ис- ____________ 1 II, р. 468—469. 2 I, p. 72 — 75. 3 R. Vigneron, “Structure de Swann: pretention et defaillances”. Modem Philology, aout 1946. 4 Pleiade,p.394—417. 168
каженный. Реконструкция в высшей степени рискованная, а объяснение — весьма неубедительное: мы уже встречались с рядом примеров псевдоитератива (а именно это здесь имеется в виду) и ненормативного употребления прошедшего простого времени в тех частях “Поисков”, которые нисколько не пострадали от вынужденного сокращения в 1913 году, и те, что обнаруживаются в конце “Свана”,— не самые впечатляющие. Рассмотрим несколько внимательнее один из пассажей, изобличаемых Виньероном: это страницы с 486 по 489 издания Грассе1. Речь идет о зимних днях, когда Елисейские поля покрыты снегом, но с нечаянным лучом послеполуденного солнца Марсель и Франсуаза отправляются на непредусмотренную прогулку, без надежды встретить Жильберту. Как отмечает Виньерон (в других терминах), первый абзац (“И когда вся растительность исчезала...”) носит итеративный характер, глаголы стоят в имперфекте повторения. “В следующем абзаце,— пишет Виньерон,— (“Франсуазе было холодно стоять на одном месте...”) глаголы в имперфекте и в простом прошедшем сменяют друг друга без видимой причины, словно бы автор, неспособный сделать выбор в пользу какой-либо определенной точки зрения, оставил незавершенными временные переходы”. Чтобы дать читателю возможность самому судить об этом, я приведу здесь этот абзац в том виде, какой он имел в издании 1913 года: Франсуазе было холодно стоять на одном месте, и мы пошли к мосту Согласия посмотреть на замерзшую Сену,— к ней все, даже дети, подходили теперь безбоязненно, как к выброшенному на берег, беззащитному киту, громадную тушу которого собирались разрубать. Оттуда мы опять шли на Елисейские поля; я изнывал между неподвижными каруселями и стянутой черною сетью аллей, откуда уже убрали снег, белой лужайкой с возвышавшейся над нею статуей, которая держала в руке сосульку, казалось, делавшую более понятным ее жест. Наконец, и пожилая дама, свернув “Деба”, спросила у няни, что проходила мимо, который час, поблагодарила ее: “Очень вам признательна!” — попросила сторожа позвать внуков, потому что ей было холодно, и добавила: “Будьте так любезны! Мне очень неловко вас беспокоить!” Внезапно небо разверзалось: между кукольным театром и цирком, на фоне похорошевшей дали, на фоне приоткрывшегося неба я видел чудесное знамение — голубое перо гувернантки. И уже со всех ног мчалась ко мне Жильберта в меховом капоре, сияющая, разрумянившаяся, раззадоренная холодным воздухом, ______________
169
своим запозданием и желанием играть; немного не добежав до меня, она с разбегу заскользила по льду и, то ли чтобы не потерять равновесия, то ли потому, что это ей казалось особенно грациозным, то ли изображая из себя конькобежца, она подъезжала ко мне раскинув руки и улыбаясь, как бы намереваясь заключить меня в объятия. “Молодчина! Молодчина! Вот это я понимаю! Я бы выразилась, как это у вас принято: “Шикарно! Здорово!”, не будь я такой старомодной,— воскликнула пожилая дама, от имени безмолвных Елисейских полей выражая одобрение Жильберте за ее бесстрашный приход вопреки плохой погоде.— Вы, как и я, несмотря ни на что верны нашим стареньким Елисейским полям; нас с вами не запугаешь. Если б вы знали, как я их люблю, даже теперь! Может быть, это вам покажется смешным, но снег мне напоминает мех горностая!” И тут пожилая дама рассмеялась. Согласимся, что в этом “состоянии” текст вполне соответствует тому суровому описанию, которое ему дает Виньерон: итеративные и сингулятивные формы запутаны таким образом, что оставляют глагольный вид в полной неопределенности. Однако эта неопределенность все же не дает основания объяснять ее якобы “незавершенной заменой глагольных времен”. Я даже полагаю возможным усматривать здесь нечто противоположное. В самом деле, если внимательно рассмотреть выделенные выше глагольные формы, можно констатировать, что все формы в имперфекте, кроме одного случая, могут интерпретироваться как имперфект совпадения, позволяющий толковать весь фрагмент в целом как сингулятив, поскольку глаголы, относящиеся к событиям, стоят все, кроме одного случая, в прошедшем определенном: “мы пошли”, пожилая дама “спросила”, “поблагодарила”, “попросила”, “Жильберта заскользила по льду”, пожилая дама “воскликнула”, “рассмеялась”. Я сказал “кроме одного случая”, и этот случай очевиден: “Внезапно небо разверзалось”; наличие наречия “внезапно” не позволяет толковать этот имперфект как имперфект длительности и вынуждает тем самым интерпретировать его как итератив. Только он один1 упрямо диссонирует в контексте, интерпретируемом как сингулятив, и, следовательно, только он один и вносит в текст ту “безнадежную путаницу”, о которой говорит Виньерон. И вот обнаруживается, что эта форма исправ- _____________ 1 По правде говоря, некоторые сомнения вызывает и случаи “мы опять шли на Елисейские поля”, который плохо поддается интерпретации как имперфект совпадения, поскольку тогда получается, что события, сопровождаемые данным действием, происходят немного позже (“пожилая дама спросила, который час, и т.д.”). Однако данный случай может быть объяснен заразительной силой контекста. 170
лена в издании 1917 года, которое и дает ожидаемую форму: “небо разверзлось”. Этого исправления, мне кажется, достаточно, чтобы видеть в данном абзаце вовсе не “путаницу”, а целиком и полностью временнбй сингулятив. Описание Виньерона, стало быть, не приложимо к окончательному тексту “Свана”, вышедшему в свет при жизни автора; что же касается объяснения посредством “незавершенного перехода” от сингулятива к итеративу, мы видим, что единственная авторская поправка направлена точно в противоположную сторону: далекий от намерения “завершать” в 1917 году “окрашивание грубой краской имперфекта” своего текста, в котором он якобы легкомысленно оставил много глаголов из версии 1913 года, Пруст1, наоборот, переводит в сингулятив единственную неоспоримо итеративную форму данного пассажа. Интерпретация Виньерона, изначально шаткая, тем самым оказывается совершенно не выдерживающей критики. Предметом моей критики — это следует уточнить — является лишь тщетная попытка Виньерона объяснить внешними причинами несообразности конца “Свана”, как будто все остальное прустовское повествование представляет собой образец последовательности и ясности. Тот же критик, однако, справедливо отметил в другой работе2, что Пруст лишь задним числом приводил в порядок “разнородные” материалы, и охарактеризовал “Поиски” в целом как “плащ Арлекина, многочисленные кусочки которого, из какой бы роскошной материи они ни были составлены, сколь бы искусно они ни были подогнаны, перекроены, соединены и сшиты, все же выдают — вследствие различий текстуры и цвета — свое разное происхождение”3. С этим трудно спорить, и последовавшая затем публикация различных “первоначальных версий” лишь подтверждает и вряд ли в будущем может поколебать эту интуицию. В “Поисках” есть нечто от “коллажа” или, скорее, от “patchwork” (лоскутного одеяла), и их единство как повествования, как и в случае “Человеческой комедии” и “Тетралогии” (что отмечает сам Пруст), есть единство, созданное задним числам, тем более сурово утверждаемое, что оно представляет собой продует запоздалых стараний и построено из материалов разного времени и происхождения. Известно, что Пруст, будучи далек от оценки __________ 1 Или же кто-то другой: на основе одного его письма 1919 года Кларак и Ферре пишут: “Кажется, что Пруст не следил за новым изданием “Свана”, вышедшим в свет в 1917 г.” (I, р. XXI). Однако эта неуверенность не подрывает авторитетность данной поправки, которую, кстати, принимают сами Кларак и Ферре. К тому же Пруст не мог быть совершенно непричастным к вариантам 1917 года: вряд ли кто-нибудь, кроме него, мог сделать исправления, переместившие, по известным причинам, Комбре из области Бос в Шампань. 2 “Structure de Swann: Combray ou le cercle parfait”. Modern Philology, aout 1947. 3 “Structure de Swann:. Balzac, Wagner et Proust”, The French Review, mai 1946. 171
этого единства как “иллюзорного” (Виньерон), характеризовал его как “не искусственное и, быть может, более реальное в силу того, что мысль о нем родилась в порыве восторга, когда единство было найдено и оставалось только слепить отрывки; единство, ничего о себе не знавшее, следовательно, жизнеспособное и не схематичное, не исключавшее разнообразия, не сделало холодным исполнение”1. Мне кажется, что в основном можно здесь согласиться с Прустом, но стоит все же добавить, что он преуменьшает те затруднения, с которыми связано “объединение отрывков”. Думается, именно эти трудности, а не торопливая публикация повинны в хаотическом (с точки зрения норм классического повествования) эпизоде на Елисейских полях (и многих подобных эпизодах). В этом можно убедиться, если сопоставить рассматриваемый фрагмент с двумя из его предшествующих версий — в “Жане Сан-тее”, чисто сингулятивной, и в “Против Сент-Бева”, полностью итеративной2. В процессе собирания из кусочков последней версии Пруст вполне мог испытывать колебания при выборе — и, наконец, вообще не сделать никакого выбора, с осознанием этого решения или без такового. Как бы там ни было, наиболее веская гипотеза относительно истолкования рассматриваемого фрагмента заключается в следующем: он состоит из итеративного начала (первый абзац) и сингулятивного продолжения (второй абзац, только что нами разобранный, и третий абзац, временной аспект которого не содержит никакой неоднозначности); все это было бы вполне банально, если бы временной статус этого сингулятива по отношению к предшествующему итеративу был прямо указан, хотя бы посредством какого-нибудь выражения типа “однажды”, которое выделяло бы его в составе той серии, в которую он входит3. Но ничего такого нет: повествование нежданно-негаданно от привычного переходит к единичному событию, как будто не событие входит в состав __________ 1 III, с. 161. [Ср.: Пруст, т. 5, с. 143.] Ср.: Contre Saint-Beuve, Pleiade, p. 274: “Та или иная часть его крупных циклов (речь идет о Бальзаке) включена в них только задним числом. Что из того? “Волшебство святой пятницы” — это отрывок, написанный Вагнером еще до появления замысла “Парсифаля” и включенный в него лишь впоследствии. Но ведь дополнения, вновь привнесенные красоты, новые связи, внезапно открывшиеся гению между разрозненными частями его произведения, которые соединяются по-новому, живут и не могут более существовать раздельно,— не относятся ли они к числу лучших его создании?” 2 J. S.,Pleiade,250-—252;C.S.B.,ed.Fallois,p. 111. 3 Третий абзац имеет подобное указание: “Первый из таких дней... ” (характеризуемое Виньероном как “вымученное скрепление”, но при этом весьма обычное у Пруста: таков эпизод с гостиницей в Донсьере, II, р. 98, где “первый день” соединяет сингулятивную иллюстрацию и зачаток итеративной картины). Однако это указание нельзя рассматривать как имеющее обратное действие для второго абзаца, неопределенность которого оно лишь по контрасту усугубляет. 172
обыкновения, а обыкновение может стать или даже быть в то же самое время единичным событием,— что само по себе непостижимо и образует в прустовском тексте, таком, как он есть, момент неустранимой нереалистичности. Есть и другие такие же моменты. Так, в конце “Содома и Гоморры” описание поездок г-на де Шарлю в ла-распельерском дачном поезде и его отношений с другими завсегдатаями г-жи Вердюрен начинается с точно специфицированного итератива: “Непременно три раза в неделю...”, затем ограничиваемого внутренней детерминацией “в первые поездки”, после чего следуют три страницы недетерминированного сингупятива: “оборвал он (Котар) ее, etc.”1. Ясно, что здесь нужно лишь переправить итеративное множественное число “в первые поездки” на единственное (“в первую поездку”), чтобы все снова пришло в порядок. Однако тот, кто отважится пойти по этому пути, столкнется с большими затруднениями в эпизоде с “Язвинием Гордым”,— итеративом на страницах с 464 по 466, который внезапно становится сингулятивом начиная с конца страницы 466 и до завершения эпизода. И еще больше эти затруднения в рассказе об ужине в Ривбеле, в “Девушках в цвету”2, поданном и как некий обобщенный ужин, повествование о котором ведется в имперфекте (“Первое время мы приезжали в Ривбель...”), и как единичный ужин, о котором рассказано в прошедшем простом (“Я остановил взгляд на одном из слуг... молодая блондинка взглянула на меня”, и т. п.) и дату которого мы можем точно установить, поскольку это вечер первого появления девушек; однако нет никакого временного указания о положении этого ужина относительно той серии, в которую он входит и в которой он создает странное, довольно неуютное впечатление плавающего эпизода. Впрочем, чаще всего эти точки касания итератива и сингулятива, не соотнесенных между собой точно во времени, замаскированы (намеренно или нет) вставкой нейтральных сегментов, не определенных по временному аспекту, функция которых, как отмечает Хаустон, словно состоит в том, чтобы помешать читателю заметить перемену аспекта3. Эти нейтральные сегменты могут быть трех типов. Первый тип — это экскурсы-рассуждения в настоящем времени: достаточно пространный пример такого рода мы находим на переходе от итеративного начала к сингулятивному продолжению “Пленницы”4; однако этот прием имеет очевидно экстранарративный характер. По-другому обстоит дело ____________ 1 II, р. 1037 — 1040. [Ср.: Пруст, т. 4, с. 384 sq.] 21, p. 808 — 822. [Ср.: Пруст, т. 2, с. 308 sq.] 5 Art. cit., p. 35. 4 lit, p. 82 — 83. 173
в случае второго типа, точно отмеченного Хаустоном: это диалог (возможно, просто одна реплика) без глагола говорения1; пример, приведенный Хаустоном,— разговор между Марселем и герцогиней о платье, в которое она была одета во время обеда у г-жи де Сент-Эверт2. По определению, абруптивный диалог не имеет детерминации по аспекту, поскольку он вообще лишен глаголов. Третий тип носит более тонкий характер, так как в данном случае нейтральный сегмент является на самом деле смешанным, точнее, неоднозначным: между итеративом и сингулятивом вставляются такие имперфекты, аспект которых остается неопределенным. Вот пример из “Любви Свана”1: сначала мы находимся в рамках сингулятива; Одетта просит у Свана денег для поездки без него в Байрейт с Вердюренами: “О нем не говорилось ни слова: что ему не могло быть места там, где будут они,— это само собой разумелось (дескриптивно-сингулятивные имперфекты). Накануне он взвешивал каждое слово убийственного ответа, не надеясь когда-либо воспользоваться им (неоднозначный плюсквамперфект),—теперь ему предоставлялась такая отрадная возможность, и т.д. (итеративный имперфект)”. Более действенную в своей краткости трансформацию мы наблюдаем в возврате к итеративу, завершающем сингупятивный эпизод с деревьями Юдемениля в “Девушках в цвету”4: “После поворота я перестал их видеть, так как оказался к ним спиной, а маркиза де Вильпаризи спрашивала, почему я так задумчив, мне было так грустно, как будто я возвращался с похорон друга, или со своих собственных похорон, или после отречения от умершего друга, или после встречи с не узнанным мною богом (сингулятивные имперфекты). Пора было (неоднозначный имперфект) возвращаться в отель. Маркиза де Вильпаризи... приказывала кучеру ехать старой бальбекской дорогой... (итеративный имперфект)” Наоборот, более медленным, но необычайно искусным по неопределенности, поддерживаемой на протяжении примерно двадцати строк, предстает следующий переход из “Любви Свана”: Но она видела, что его взгляд оставался устремлен в неизвестное, устремлен в прошлое их любви, слитное, до сих пор вспоминавшееся им с отрадой, потому что он различал его ____________
174
смутно; теперь его разрывала, точно рана, эта минута на острове в Булонском лесу, при лунном свете, после ужина у принцессы де Лом. Но Сван привык думать, что жизнь интересна, привык восхищаться любопытными открытиями, которые можно совершать в ней, и, даже сознавая, что такой муки ему долго не выдержать, он говорил себе: “А ведь жизнь и правда удивительна — сколько в ней неожиданностей! Очевидно, порок шире распространен, чем мы думаем. Вот, например, женщина, которой я так верил, которая кажется такой простодушной, пусть даже легкомысленной, но, во всяком случае, нормальной, здоровой. Получив неправдоподобный донос, я допрашиваю ее, и то немногое, в чем она сознается, открывает мне гораздо больше, чем я мог подозревать”. Но Сван не в силах был ограничиться этим умозаключением. Он пытался точно определить ценность того, что сообщила Одетта, чтобы уяснить себе, часто ли у нее это бывало и повторится ли еще. Он мысленно твердил себе ее слова: “Я отлично понимала, чего ей хочется”, “Раза два-три”, “Вранье!”, но они оживали в его памяти не безоружными; у каждого был нож, и каждое наносило удар. Точно больной, который не может удержаться, чтобы поминутно не делать движения, причиняющего ему боль. Сван долго повторял...1 Видно, что трансформация окончательно состоялась только начиная со слов “долго повторял”, где имперфект имеет явно итеративное значение, которое сохранится и для дальнейшего. В связи с переходом подобного типа, но только более развернутым (больше шести страниц) — и, вообще-то, более чистым, ибо он содержит также и несколько абзацев размышлений повествователя в настоящем времени, и короткий внутренний монолог героя,— переходом, который разделяет и соединяет в “Пленнице” повествование об одном “идеальном” парижском дне и рассказ об одном реальном февральском дне2, Дж. П. Хаустон вполне справедливо вспоминает “вагнеровские партитуры, где тональность постоянно меняется без каких-либо изменений в ключе”3. Пруст, действительно, умел тонко и гармонично использовать возможности модуляции, вытекающие из неоднозначности французского имперфекта, как будто он хотел — прежде чем явно упомянуть о нем, говоря о Вентейле,— создать как бы поэтический эквивалент хроматизма “Тристана”. ____________ 1 I, р. 366 — 367. [Ср.: Пруст, т. 1, с. 314 — 315.] 2 III, p. 81— 88. 3 Art. cit., p. 37. 175
Понятно, что все вышеизложенное не может быть простым результатом каких-то случайных обстоятельств. Пусть даже свою (существенную) роль и сыграли внешние обстоятельства, все же остается несомненным смутное, быть может, едва сознававшееся желание Пруста, проявившееся, как мы в этом убедились, на стольких страницах его произведения, освободить формы нарративной темпоральности от их драматической функции, позволить им свободно действовать и, как сам Пруст сказал о Флобере, положить их на музыку1. Игра со Временем Остается сказать несколько общих слов о категории нарративного времени с точки зрения общей структуры “Поисков” и места этого произведения в эволюции форм романа. Мы уже неоднократно могли констатировать тесную фактическую согласованность разных явлений, которые мы вынуждены были рассматривать отдельно в целях удобства изложения. Так, в традиционном повествовании аналепсис (факт порядка) чаще всего принимает форму резюмирующего повествования (факта длительности, или темпа), резюме охотно прибегает к услугам итератива (факта повторяемости); описание почти всегда является точечным, длительным и итеративным одновременно и никогда не исключает зачатков диахронического движения, а мы видели, как действует эта тенденция у Пруста — вплоть до полного поглощения описательного в нарративном; существуют фреквентативные формы эллипсиса (таковы все парижские зимы Марселя в эпоху Комбре); итеративный силлепсис есть не только факт повторяемости — он затрагивает также порядок (поскольку, объединяя “сходные” события, он уничтожает их последовательность) и длительность (поскольку он в то же время удаляет интервалы между ними); и можно было бы продолжать этот перечень. Таким образом, характеризовать временные свойства повествования можно только с учетом всех связей, которые оно устанавливает между своей собственной темпоральностью и темпоральностью излагаемой в нем истории. Мы уже отметили в главе о порядке, что крупные анахронии “Поисков” все располагаются в начале произведения, главным образом в книге “По направлению к Свану”, где, как мы видим, повествование берет медленный и трудный старт, словно в нерешительности, и беспрестанно прерывается возвратными движе-
176
ниями между воспоминательной позицией “субъекта-посредника” и различными диегетическими позициями, иногда повторяемыми дважды (“Комбре-I” и “Комбре-II”) — прежде чем оно достигнет (в Бальбеке) некоторой общей согласованности с хронологическим порядком событий. Следует непременно сопоставить этот факт порядка со столь же явным фактом повторяемости, а именно с доминированием итератива в той же части текста. Начальные нарративные сегменты суть по преимуществу итеративные ступени: детство в Комбре, любовь Свана, Жильберта,— подающиеся от лица субъекта-посредника (а через его посредство и от лица повествователя) как ряд застывших моментов, в которых течение времени скрадывается повторениями. Анахронизм воспоминаний (“произвольных” или нет) и их статический характер, разумеется, тесно связаны между собой, поскольку оба этих свойства проистекают из работы памяти, которая собирает диахронические периоды в синхронические эпохи, а отдельные события в целостные картины, располагая эти эпохи и картины не в их собственном, а в своем порядке. Воспоминательная активность субъекта-посредника является, тем самым, фактором (я бы охотно сказал — средством) раскрепощения повествования по отношению к диегетической темпоральности в двух взаимосвязанных планах — простого анахронизма и итерации, которая есть более сложная разновидность анахронизма. Наоборот, начиная с “Бальбека” и особенно в “Германтах” восстановление одновременно хронологического порядка и доминирования сингулятива, явным образом связанное с постепенным ослаблением воспоминательной активности и, следовательно, с раскрепощением на этот раз уже истории, которая снова получает перевес над повествованием1,— это восстановление как бы возвращает нас на более традиционные пути, и вполне допустимо предпочитать утонченную временную “неясность” “Свана” благоразумному распорядку серии “Бальбек — Германты — Содом”. Однако теперь на смену временной “неясности” приходят искажения длительности, которые оказывают на темпоральность, внешне восстановленную в своих правах и своих нормах, деформирующее воздействие (огромные эллипсисы, невообразимо пространные сцены), исходящие уже не от субъекта-посредника, а непосредственно от повествователя, который, будучи обуреваем возрастающим нетерпением и тревогой, стремится одновременно и нагрузить последние сцены, как Ной свой ковчег, до немыслимых пределов, и перескочить к развязке (ибо это именно она), которая, наконец, сооб- ___________ 1 Все это происходит так, как будто повествование, помещенное между тем, о чем оно рассказывает,— историей — и тем процессом, который его порождает,— наррацией, управляемой в данном случае памятью,— имеет возможность выбора только между доминированием первой (это случай классического повествования) и доминированием второй (это случай современного повествования, берущего начало у Пруста); мы еще вернемся к этому вопросу в главе о залоге. 177
щит ему бытие и оправдает его затянувшийся дискурс; иными словами мы касаемся здесь некоторой другой темпоральности, которая уже не есть темпоральность повествования, но которая в конечном счете обусловливает ее,—это темпоральность собственно наррации. Мы еще встретимся с нею в дальнейшем1. Все эти временные интерполяции, искажения, конденсации2 Пруст — по крайней мере когда он их осознает (например, он, по-видимому, никогда не ощущал значимости для себя итеративного повествования) — согласно уже давней и отнюдь не угасшей после него традиции постоянно оправдывает реалистическими мотивировками, ссылаясь на необходимость изложить вещи то так, как они “переживаются” в данный момент, то так, как они вспоминаются задним числом. Так, анахронизм повествования может быть анахронизмом то самой нашей жизни3, то воспоминания, которое подчиняется другим законам, чем законы времени4. Вариации темпа тоже относятся то к явлениям “жизни”5, то к работе памяти или, скорее, к работе забвения6. ___________ 1 В главе V. Можно сожалеть о том, что проблемы нарративной темпоральности разделены на рубрики таким образом, но любое другое разделение может привести к недооценке роли и специфики нарративной инстанции. В области “композиции” нам остается выбирать между разными не слишком удовлетворительными решениями. 2 Эти три термина обозначают здесь, естественно, три основные разновидности временной “деформации” — в соответствии с тем, затрагивают ли они порядок, длительность или повторяемость. Итеративный силлепсис конденсирует несколько событий в одном-единствснном повествовании; чередование “сцены / эллипсисы” искажает длительность; напомним, наконец, что Пруст сам называл “интерполяциями” те анахронии, которыми он восхищался у Бальзака: “Показать у Бальзака... интерполяцию разных периодов времени (“Герцогиня де Ланже”, “Сарразин”), как в почве, где намешана лава разных эпох” (Contre Sainte-Beuve, Pleiade, p. 289). 3 “Ведь часто в одно время года забредает день из другого времени, и он заставляет нас жить этим временем... и то раньше, то позже вклеивает свой вырванный листок в изобилующий вклейками календарь Счастья” (I, р. 386 — 387) [Пруст, т. 1, с. 331]; “Разные периоды нашей жизни находят один на другой” (I, р. 626) [Пруст, т. 2, с. 164]; “... ведь наша жизнь так не хронологична, в вереницу дней врывается столько анахронизмов” (I, р. 642). [Пруст, т. 2, с. 177.] 4 “Но память обычно развертывает перед нами воспоминания не в хронологическом порядке, а в виде опрокинутого отражения” (1, р. 578). [Пруст, т. 2, с. 124.] 5 “Но даже и по длине дни нашей жизни не одинаковы. Чтобы пробежать день, нервные натуры, вроде меня, включают, как в автомобилях, разные “скорости”. Бывают дни гористые, трудные: взбираются по ним бесконечно долго, а бывают дни покатые: с них летишь стремглав, посвистывая” (I, р. 390 — 391) [Пруст, т. 1, с. 334]; “Время, отпускаемое нам каждый день, эластично: чувства, которые мы сами испытываем, растягивают его, чувства, которые мы внушаем другим, сжимают его, привычка его заполняет” (I, р. 612). [Пруст, т. 2, с. 152.] 6 Забвение искажает понятие времени. Мы ошибаемся в нем так же, как ошибаемся в пространстве... Это забвение стольких событий... интерполяция времени в моей памяти, отрывочная, нерегулярная, которая нарушала, расчленяла мое чувство расстояния во времени; из-за этого мне казалось, что я то гораздо дальше от событий, то гораздо ближе к ним, но это мне только казалось” (III, р. 593 — 594). [Пруст, т. 6, с. 180 — 181.] Здесь везде имеется в виду время такое, каким оно переживается и вспоминается “субъективно”, с “оптическими обманчивыми представлениями, из которых складывается первоначальное наше видение” (I, р. 838) [Пруст, т. 2, с. 332], и верным толкователем которых Пруст хотел быть, подобно Эльстиру. Однако иногда Пруст мотивирует эти эллипсисы, например, заботой о том, чтобы сделать ощутимым для читателя бег времени, который “жизнь” обыкновенно от нас утаивает и о котором мы обладаем лишь книжным знанием: “Теоретически мы знаем, что земля вертится, но на практике мы этого не замечаем; почва, по которой мы ступаем, представляется нам неподвижной, и мы чувствуем себя уверенно. Так же обстоит и со Временем. И чтобы дать почувствовать его бег, романисты, бешено ускоряя движение часовой стрелки, заставляют читателя в течение двух минут перескакивать через десять, через двадцать, через тридцать лет” (I, р. 482). [Пруст, т. 2, с. 47.] Мы видим, что реалистическая мотивировка беспринципно приспосабливается и к субъективизму и к научной объективности: то я деформирую изображаемое, чтобы показать вещи такими, какими они иллюзорно переживаются, то я деформирую изображаемое, чтобы показать вещи такими, какие они есть реально, в том виде, в каком наши переживания их от нас скрывают. 178
Если бы в том была необходимость, эти противоречия и вольности должны были бы отвратить нас от излишнего доверия к ретроспективным рациональным самоистолкованиям, на которые великие художники никогда не скупились, при этом даже пропорционально их гениальности, то есть пропорционально перевесу их художественной практики над всякой теорией, включая их собственную. Положение аналитика обязывает не довольствоваться такими объяснениями. Но и не игнорировать их; “обнажив” изучаемый прием, нужно выяснить, как используемая мотивировка действует в произведении в качестве эстетического средства. Легко сказать, в духе раннего Шкловского, что у Пруста, например, “воспоминание” находится на службе у метафоры, но не наоборот; что избирательная амнезия субъекта-посредника нужна для того, чтобы повествование о детстве открывалось “драмой отхода ко сну”; что “обычный ход вещей” в Комбре служит для запуска движущегося тротуара итеративных имперфектов; что герой дважды пребывает в клинике, чтобы дать повествователю возможность устроить два искусных эллипсиса; что бисквитное пирожное служит всего лишь поводом, и что вообще не кто иной, как сам Пруст, обо всем об этом четко высказался по меньшей мере один раз: “Не говоря в данный момент о значении, придаваемом мною этим подсознательным припоминаниям, на которых я основываю в последнем томе... моего труда всю мою теорию искусства, и ограничиваясь только логикой композиции, укажу, что я просто обращался —для перехода из одного плана повествования в другой — к феномену памяти, который представлялся мне более правильным, более ценным в качестве соединительного средства, чем факты. 179
Откройте “Замогильные записки” Шатобриана или “Дочерей огня” Жерара де Нерваля. Вы увидите, что этим двум великим писателям, которых так часто обедняют и иссушают (особенно второго) чисто формальными истолкованиями, был хорошо знаком этот прием внезапного перехода”1. Непроизвольная память, восторг перед вневременным, созерцание вечности? Возможно. Однако, если исходить из “логики композиции”, нужно признать здесь и ценное соединительное средство и прием перехода. И насладимся мимоходом в этом признании сочинителя2 странным выражением жалости к писателям, “которых так часто обедняют и иссушают чисто формальными истолкованиями”. Этот камень падает в его же собственный огород, но ведь еще не показано, почему “чисто формальное” истолкование обедняет и иссушает. Скорее Пруст сам доказал обратное, показав на примере Флобера, каким образом специфическое употребление “прошедшего определенного, прошедшего неопределенного, причастия настоящего времени, некоторых местоимений и некоторых предлогов почти так же изменило наше видение вещей, как оно изменилось под влиянием кантовских Категорий и теорий Познания и Реальности внешнего мира”3. Иными словами, пародируя собственную формулировку Пруста, можно сказать, что видение мажет быть также делом стиля и техники. Известно, с какой, казалось бы, недопустимой двойственностью прустовский герой отдается поискам и “обожанию” одновременно “вневременного” и “времени в чистом состоянии”; как он желает находиться, вместе со своим будущим произведением, одновременно и “вне времени”, и “во Времени”. Каков бы ни был ключ к этой онтологической тайне, мы, по-видимому, лучше теперь видим, каким образом этот противоречивый взгляд проявляется в произведении Пруста и сказывается на нем в виде интерполяций, искажений, конденсаций; прустовский роман безусловно является, как он об этом и заявляет, романом об утраченном и обретенном Времени, однако он также является, быть может в более скрытом виде, романом о Времени обузданном, плененном, околдованном, тайно ниспровергнутом, или, лучше сказать: извращенном. Как же не сказать об этом романе подобно тому, как сам его автор говорит о грезах, возможно, не без тайной мысли о сопоставлении,— что “он ведет грандиозную игру со Временем”?4 ____________ 1 Contre Sainte-Beuve, Pleiade, p. 599. 2 В связи с Вагнером Пруст говорит о “радости сочинителя” (III, р. 161). [Пруст, т. 5, с. 144.] 3 Contre Sainte-Beuve, Pleiade, p. 586. 4 III, p. 912. Обратим внимание мимоходом на употребленный здесь глагол: “вести игру” (а не играть) со временем — это не просто “играть с ним”, это еще и “превращать время в игру”. При этом игру “грандиозную”, то есть и опасную. 180
жүктеу/скачать 2.7 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|