Глеб Булах ссылка. В армии в иране записки инженера, часть третья

НАЧАЛО НОВОЙ ЖИЗНИ

Появились у меня и другие знакомые. На первой же явке 8-го февраля на отметку в местном НКВД я познакомился с товарищами по несчастью - алма-атинскими ссыль­ными. Ближе всего я сошёлся с ленинградским профессором Влади­миром Вильгельмовичем Стендером, внуком знаменитого пулковского астронома Струве. Вместе с женой Ксенией Ивановной он жил в комнате, предоставленной Казахским горно-металлургическим институтом, где он теперь заведовал кафедрой электрохимии. Ксению Ивановну я немного знал ещё по Ленинграду, встречал­ся с ней в юные годы у общих знакомых.

Был среди ссыльных и другой ленинградский профессор - В.Ю.Горяинов. В Алма-Ате он работал в Сельскохозяйственном институте на кафедре электротехники и жил с женой и сыном. Жена Горяинова, Анна Андреевна, была родной сест­рой моего однокурсника инженера Д.А.Станкевича, без вины погиб­шего в годы репрессий. С этой семьёй я не сблизился, все они дер­жались как-то отчуждённо, давая чувствовать своё более высокое, чем у других, происхождение и положение. В.Ю.Горяинов был правнуком Кутузова, а к тому же перед арестом сам он занимал важный пост профессора Военно-морской академии. Когда в Алма-Ату в эвакуации приехали мои сыновья, то мой двенадцатилетний Кирилл не сблизился с сыном В.Ю.Горяинова. Даже после войны, когда тот и другой оказались в одном Военно-морском училище имени Дзержинско­го с разницей в один курс, они остались чужими.

Ближе я познакомился со скрипачкой из Москвы П.Бермонт и иногда бывал у неё в гостях. Это была красивая еврейка, мощной почти мужской комплекции, остроумная и циничная. Болтать с ней было весело и забавно. Совсем другого типа женщиной была Ольга Викторовна Крагельская, жившая на окраине города в маленькой комнатушке со своей матерью, поехавшей за ней в ссылку из Москвы. Но о ней я расскажу потом отдельно.

Приходил на отметки и ссыльный киевский профессор Фрумин. Сразу же по приезде в Алма-Ату его пригласили в больницу Совнаркома как консультанта-ортопеда, и этот важный пост сделал его заносчивым в отношениях с сотрудниками НКВД, ставившими отметки о явке на поверку. Если только в момент его прихода в приёмную окошко регистратора было закрыто, он начинал громко возмущаться, стучал в окно, требовал немедленно начать приём, так как у него нет времени дожидаться здесь, когда его самого ждут больные в больнице Совнаркома.

Понемногу я освоился с алма-атинской жизнью, приобрёл круг знакомых, стал частым посетителем неплохого театра оперы и балета, в котором в первые же два-три месяца после приезда пересмотрел все постановки. Всё было бы хорошо, если бы не расшатанные нервы. Иногда на меня находили приступы невыносимой тоски и отчаяния, как толь­ко я оставался наедине с самим собой. Временами нападало чувство неуверенности в себе, страх перед чем-то неизвестным и непонятным. Эти страхи одно время переключались на вполне конкретизированную боязнь землетрясения, т.к. один из моих сослуживцев Н.Ф.Соколов, давний житель и уроженец Алма-Аты, очень уж ярко рассказал мне об ужасах такой катастрофы здесь в 1912 году.

Понемногу страх начал проходить, а тем временем подошла незабываемая, первая в моей жизни среднеазиатская весна. На пирамидальных тополях, окаймлявших все городские улицы, опала прошлогодняя листва, появились почки и вскоре все улицы зазеленели. А в садах, в каждом уголке города зацвели белым, розовым и сиреневым цветом фруктовые деревья и ягодные кусты. На­верное, ни в одном другом городе нельзя увидеть такого дружного и роскошного весеннего цветения. Даже на мостовых, между трамвайными путями приходилось иногда видеть, как какой-нибудь, казалось бы, сухой прутик, на котором ничто уже не могло цвести и зеленеть, вдруг за одну ночь оживал, на нём появлялись редкие листки и один-два нежных цветка. На земле всё цвело и зеленело, вдали были видны вечные снега Заилийского Алатау, а над всей этой роскошью было неизменно ярко синее южное небо.

Пришла весна, на прилавках уже не было снега, и среди тёмно-зелёных тянь-шаньских елей были видны рощи, покрытые светлой молодой зеленью диких фруктовых деревьев. Можно было уже собираться в горы.

В первомайские праздники после демонстрации я впер­вые отправился вверх по Малой Алма-Атинке. Грунтовая автомобиль­ная дорога, проложенная по берегу реки, была нетяжёлой для пешеходов, и я довольно скоро дошёл до, так называемого, "Урочища Медео" - небольшого посёлка на границе Алма-Атинского заповедника. В посёлке и возле него было несколько домов отдыха, правитель­ственные и частные дачи. За Медео начиналась территория заповедника. Для того, чтобы в неприкосновенном виде сохранить природу Заилийского Алатау, в заповеднике запрещалась охота, рыбная ловля, земледелие, рубка леса, устройство поселений постоянного типа. Только тем, кому по роду службы надо было неотлучно быть на территории заповедника (лесникам, объездчикам, гидрометеорологам, гляциологам), разрешалось жить в домиках и пользоваться приусадебным участком. Кроме этих людей, постоянными жите­лями на территории заповедника были сторожа палаточного турист­ского лагеря "Горельник" на слиянии Алма-Атинки и речки Горельник.

Красота дороги и самогό Медео так очаровали меня, что я начал просить начальство Главдорупра дать мне внеочередной отпуск, чтобы пожить две недели в доме отдыха в Медео. Мне пошли навстречу, и в июне я получил путевку в Медео. Отдыхающие были расселены в нескольких одноэтажных деревян­ных домиках во фруктовом саду на берегу Малой Алма-Атинки. В каждом домике было шесть-восемь небольших комнат. В одной комнате со мной жили двое отдыхающих, грузный мужчина примерно моих лет - актёр городского русского драматического театра Элькин, и молодой физкультур­ник из Горно-металлургического института. Соседи меня не тяготили, не приставали с разговорами, не на­вязывались в друзья, и потому жить с ними было вполне приемлемо.

Впервые в жизни я был в доме отдыха и потому с интересом знакомился с новыми для меня порядками и специфическими особенностями времяпрепровождения. Я быстро познакомился с не­сколькими любительницами и любителями экскурсий, и через несколько дней наша компания уже облазила все окрестные сопки по обоим бере­гам Алма-Атинки. До чего же хорошо было в здешних предгорьях! Поднимаясь по узкой крутой тропинке, приходилось идти временами в полутьме под ветвями громадных сине-зелёных тянь-шаньских елей, временами - по полянам, заросшим дикой яблоней, урюком и кустами малины. А сколько роскошных цветов было вокруг! Выше роста че­ловека поднимались из травы пирамидки разноцветных колокольчиков, похожих, на наш северный Иван-чай, повсюду попадались цветущие кусты ежевики и шиповника, из травы выглядывали тюльпаны и маки. Идёшь-идёшь в густом лесу, в котором дальше чем на пятнадцать-двадцать метров ничего не видно, и вдруг тропа выводит на обрыв, и с него на глубине сотен метров виднеются ущелье Алма-Атинки, береговые скло­ны, поросшие лесом, скалы и среди них - извивающаяся, покрытая белой пеной лента реки.

Один раз, возвращаясь к ужину из экскурсии, ещё издали, сверху мы заметили, что в доме отдыха что-то стряслось. Было видно, как непривычно суетливо по саду бегают отдыхающие и служащие, мелькают люди в белых халатах около санитарной машины. Оказалось, что барс напал на человека. Шофёр грузовой машины, привезший продукты в дом отдыха, выйдя из кабины, увидел на ска­ле прямо над собой, на высоте нескольких метров кошачью голову какого-то дикого зверя. Что это за зверь, он не знал, свесившаяся со скалы голова была не очень большой и не страшной, и шофёр не нашёл ничего лучшего, чем бросить в зверя камень. Зверь, оказав­шийся снежным барсом, спрыгнул со скалы прямо на беднягу, повалил его на землю и начал терзать. Нужно сказать, что снежный барс - очень свирепый и сильный хищник, и притом крупный, несмотря на сравнительно небольшую голову. Несчастный был бы загрызен на смерть, если бы не помощь со стороны рабочих, коловших невдалеке дрова для кухни. Барсу топором пробили череп и освободили ис­терзанного водителя. А к тому времени, что мы подошли, из города уже приехала скорая помощь и увезла шофёра в больницу. Но в больнице несчастный не выжил - слишком сильно он был изгрызен, потерял много крови, и к тому же начался сепсис, как это часто бывает после звериных укусов.

Этот печальный случай на некоторое время взволновал отдыхающих. Все рассказывали друг другу истории, одна страшнее другой, о происшествиях с дикими зверями. Но после ужина, как всегда, на танцплощадке заиграла музыка, затейник пригласил всех на танцы, и жизнь в доме отдыха вошла в свою обычную колею. Один или два вечера я с любопытством наблюдал невиданные мною до сих пор зрелища - развлечения в доме отдыха под руковод­ством затейника-культурника. С непривычки мне было стыдно за его пошлости. Но никакого смущения на его лице я не видел. Не видел я сконфуженных лиц и у танцующих. Бόльшая же часть отдыхающих не принимала участия в играх и танцах, а сидела в саду на таком расстоянии, чтоб слышать музыку, но не надоевшие остроты культурника. А другие и вовсе скрывались из виду, спускаясь в тень кустов к реке, рёв которой заглушал и разговоры и звуки поцелуев и всё то, что не нужно было знать посторонним.

Как-то раз ранним утром за мной зашёл В.В.Стендер и предложил пойти в экскурсию на ледники Туюк-Су в верховьях Алма-Атинки. Разумеется, я с восторгом принял это приглашение. Вместе с нами пошёл мой сосед-физкультурник, и мы, запасшись продовольствием, быстро добрались до Горельника, где кончалась автогужевая, дорога и пошли дальше горной тропкой по правому берегу Алма-Атинки. Вот это была уже та настоящая горная прогулка, по которой я так тосковал.

Рёв Алма-Атинки становился всё сильнее и сильнее, и в этом рёве можно было различать грохот крупных валунов, перекатываемых рекой. Саму Алма-Атинку уже нельзя было назвать рекой - это была непрерывная цепь водопадов. Наша тропка становилась всё более крутой, и местами по ней приходилось карабкаться, согнувшись почти что под прямым углом. Справа от нас была ревущая пена Алма-Атинки, слева - крутые склоны ущелья, местами заросшие елью, местами ска­листые. Иногда же от берега реки вверх на большую высоту подни­мался субальпийский луг, покрытый цветами и кустарником, а над этим лугом, на огромной высоте виднелись отвесные скалы.

После очередного тяжёлого подъёма, достигнув открыто­го места, мы остановились передохнуть, покурить и принялись разглядывать склоны ущелья. Вдруг совсем недалеко от нас, метрах в тридцати-сорока мы видим какую-то крупную светло-серую собаку. Она стоит неподвижно, не спуская с нас глаз, потом начинает бить себя длинным хвостом по бокам, и мы узнаём в ней дикого снежного барса. Пристально вглядываясь, мы различаем возле барса двух малышей. Это самка и её котята! Не зная, как посту­пить дальше, мы стоим на месте и видим, что она хватает сначала одного, потом другого котенка и уносит их куда-то в кусты, а за­тем возвращается и, распластываясь по земле, медленно двигается в нашу сторону. Мы без оружия и совершенно беззащитны. Бежать бессмысленно - этот зверь быстрее нас. И мы, взяв в руки по тяжёлому камню, сомкнувшись, отступаем, смотрим на барса и молчим. Нам казалось, не менее получаса пятились мы так, пока барс не остановился, по-видимому, считая, что далеко отогнал нас от своих котят. А мы всё так же медлен­но, не оборачиваясь к зверю спиной, продолжали отходить, пока не перестали видеть его. Тогда мы пошли быстрее, наткнулись на висячий мостик, по которому перешли на левый берег реки и скоро добрались до метеостанции под самым ледником.

Наблюдатели приветливо нас встретили и, узнав о приключении с барсом, рассказали, что, вероятно, это тот самый зверь, который накануне посетил их станцию. Тогда мужчины-наблюдатели были на леднике и на станции оставались только две женщины. Наша приятельница со своими котятами страшно их напугала, и те, забыв об оружии, спрятались в ближайшем чулане и оттуда видели, как барс обшаривал помойку, нашёл там что-то съестное, а потом направился вниз…

Отдохнув немного на метеостанции, мы поднялись на ледник. Вот где была незабываемая по красоте панорама! Нам открылся вид на громадный, на много километров ледник, а над ним - пики главного хребта, тёмно-серые, иногда чёрные, и на вершинах - вечные снега. Надо было торопиться, чтобы добраться до Медео, пока светло. Спускаться по тропе было нетрудно, места­ми можно было бежать, совершенно не уставая и опасаясь только того, чтоб не разнестись слишком быстро и не угодить в какую-нибудь расщелину. Без приключений, усталые, но переполненные впечатлениями, мы добрались до Медео ещё засветло.

Двухнедельный отдых промчался быстро.

ГОД В ИЛИЙСКЕ

Летом 1940 года начальник Главдорупра Казахской ССР Ю.А.Буданцев предложил мне должность главного инженера строительства автодорожного моста через реку Или. Отказываться от предложения было нельзя из-за моего бесправного положения ссыльного. Но я и не хотел отказываться, так как живая работа звала меня, и я сразу же согласился взяться за строительство моста. Мост был начат постройкой ещё два года тому назад, но из-за отсутствия квалифицированных строителей за это время сумели построить лишь не­сколько бараков для рабочих, заготовить кое-что из строительных материалов и отсыпать земляные подходы к мосту.

Не только не было рабочих чертежей моста и его опор, не было даже технического проекта, и мне предстояло не только строить, но и одновременно проектировать мостовые опоры, вспомогательные сооружения и подъездные пути. Весь этот сложный и большой объём предназначавшейся мне работы меня не пугал, так как и раньше мне приходилось на каждом новом месте строить другие не менее сложные сооружения в подобных же условиях. А мысль о том, что два года стройку не могли сдвинуть с места и что мне предстоит её оживить, воодушевляла меня и подстёгивала моё инженерное честолюбие.

На следующий же день после этого разговора Буданцев, главный инженер Главдорупра Панкратов и я выехали в Илийск, до которого от Алма-Аты было около семидесяти километров. Дорога - щебёночное шоссе, изрытое выбоинами, шла в пустынной степи, скудная растительность которой ещё в конце весны была выжжена беспощадным солнцем. Лишь изредка попадались корявые стволы саксаула и какие-то кустики с серо-свинцовыми узкими листьями. Ехали мы эти семьдесят километров около четырёх часов на "эмке", что характеризует состояние как дороги, так и легковой машины. А начальник Главдорупра по своему положению соответствовал наркому.

Наконец, мы в Илийске в конторе строительства, начальни­ком которой был П.К.Молотков, по образованию техник-дорожник, никогда не строивший мостов, тем более, крупных и сложных. Ознакомление с ходом работ и с тем, что было уже сделано за два года, много времени не заняло.

К концу 1941 года мост должен был быть открыт для движения, и потому надо было приступать к работе, засучив рукава. Мне предстояло организовать работы по постройке береговых опор, спроектировать и построить склады цемента, бетонный завод, островок для возведения кессона и подходы к нему. Мне надо было научить местных рабо­чих производству бетонных работ, обращению с механизмами и самому освежить в памяти то, что я двадцать лет назад изучал в институте. Ко всему этому мне надо было спроектировать и построить самый кессон, это было наиболее ответственное и сложное сооружение из тех, пост­ройка которых поручалась непосредственно нашему Управлению.

Работы предвиделось много, а кадров было слишком мало. Кроме начальника строительства, было два десятника, один - по плотничным, другой - по земляным работам. Рабочие с бетонными работами знакомы не были и по существу были чернорабочими, как их называли в то время, или разнорабо­чими, как называют теперь. Правда, среди них были два или три хороших плотника и один чудесный старик с большой седой бородой, старообрядец, каменщик высокой квалификации. Инженерных кадров не было, если не считать присылаемой мне временами и на недолгий срок неопытной молодёжи. Итак, предвиделось много ответственности, но я ни на мгновение не усомнился в своих силах, и мысль об отказе от этой работы даже не приходила мне в голову. Слишком долго, начиная с зимы 37-38 годов, я был отрешён от настоящей, дающей удовлетворение инженерной деятельности.

На следующий день по возвращении в Алма-Ату начальник Главдорупра согласовал с НКВД мой выезд из Алма-Аты в Илийск, обязавшись дважды в месяц предоставлять мне автомашину для поездки в НКВД, где я 8 и 22 числа каждого месяца в своём удостоверении ссыльного должен был делать отметку о явке.

И вот я окончательно в Илийске, унылом, безрадостном посёлке, в котором мне предстоит прожить целый год. Не мощёные песча­ные улицы, приземистые домики со стенами из самана, покрытые, по большей части, камышом, с крохотными подслеповатыми окнами, с крылечками, выходящими во внутренний двор. Редко где чахнет низенькое деревцо с одинокими серыми, а не зелёными листиками и нигде по улицам или во дворах, или в окнах ни одного цвет­ка, ничего такого, что радовало и ласкало бы глаз. На главной улице, более широкой, но такой же неблагоустроенной, - два убогих магазина и столовая, в которую можно было заходить лишь с большой опаской. В ней за неиме­нием клуба или кинотеатра те, кто вечером и в праздники не сидели дома, проводили время за бутылкой спиртного. Ещё в посёлке был узел связи, передававший по трансляционной сети программу Алма-Атинской радиостанции.

Служащие управления Илийского строительства жили в одном дворе возле конторы. Это был двор без единого деревца площадью, примерно, 15х20 метров, окружённый с трёх сторон такими же унылыми домами, как и во всём Илийске. Четвертая сторона двора была отделена от улочки саманным забором с калиткой и воротами. В этом дворе хозяйки стирали, вешали белье, сушили рыбу, готовили обед в летних кухнях. Тут же была и дворовая уборная турецкого типа, тут же к стенам были подвешены умы­вальники, тут же был колодец.

В одном из домиков мне была отведена крохотная комната с малюсеньким окном во двор. Меблировка комнаты состояла из железной кровати с матрацем, набитым соломой, небольшого кухонного стола и стула. Земляной пол был покрыт соломенным матом. С низкого потолка спускался электропровод с лампочкой без аба­жура. На неоштукатуренной стене была розетка радиотрансляции. Лампочки светили так тускло, что долго читать при этом свете было невозможно. Когда вечерами нужно было что-либо рассчитывать, проектировать или когда просто хоте­лось почитать, выручали свечи и керосин.

В январе этого года, на пути в ссылку, я проезжал мимо занесённых снегом затерявшихся в пустынной степи жалких посёлков, таких же, как Илийск. С ужасом я думал, что не выдержу жизни в таком месте без привычных занятий, без круга интеллигентных сослуживцев и друзей, в одиночестве, без театров, без кино, без всего того, к чему я привык в прошлой своей жизни. Но действительность оказалась не такой страшной, как я себе её представлял. Жизнь была наполнена творческой работой, результаты были зримы и ощутимы.

Но не только работой было занято время. Пока было тепло, по выходным дням мы - служащие и рабочие на грузовых машинах выезжали в плавни реки выше Илийска и бреднем вылавливали крупных сазанов, усачей и маринок. В те годы не только в Илийске, но и в столице - Алма-Ате, было очень плохо с питанием. Очереди за хлебом, мясом, крупами, сахаром. В столовых и даже в ресторанах мясных блюд почти не бывало. Рыбная ловля была не только развлечением и отдыхом, но и серьёзным подспорьем в питании.

У меня лично был и ещё одно развлечение - поездки в Алма-Ату для отметок в НКВД. Они был нелёгкими, иногда по восемь-десять часов. Причиной было и отвратительное состояние дороги, и изношенность автомашин. Не менее четырёх-пяти раз приходилось латать лоп­нувшие камеры (запасных колёс и новых запасных камер не было), постоянно приходилось продувать карбюратор, чистить контакты и т.д. и т.п. Но, в конце концов, я попадал в Алма-Ату, приходил на отметку к назначенному часу, встречался там с другими товари­щами по несчастью, а вечером мог пойти в театр, кино или к Олегу, я ждал встреч со своим другом детства. Иногда при особо удачных обстоятельствах я задерживался по служебным делам на день-два и тогда в свободное от службы время старался хотя и в чужом, но в чудесном городе забыть и своё одиночество, и убогую жизнь в Илийске, и свою участь ссыль­ного.

Помню, как однажды после утомительной дороги из Илийска ночью я приехал в Алма-Ату и, измученный, заснул в своей комнате, сохранявшейся за мной всё время, пока я работал в Илийске. Проснувшись утром, я раскрыл окно и увидел пышную зелень тополей и цветочную клумбу с яркими каннами и георгинами. Это было так радостно после унылой и серой природы Илийска, что впечатление этого утра до сих пор живёт во мне.

Поздним летом и ранней осенью жизнь в Илийске была ещё более или менее сносной, но когда наступили холода, задули ураганные ветры с гор, когда начал выпадать снег, жить стало очень-очень трудно. После долгого рабочего дня я воз­вращался в свою неуютную, холодную, плохо освещённую каморку и в одиночестве проводил долгие вечера, слушая передачи по трансляции, писал письма в Ленинград, планировал ближайшие работы на строительстве, скучал и томился. Знакомых, к которым я мог бы пойти вечером и отвлечься от тоскливых мыслей, у меня не было, хотя со всеми служащими нашего строительства я был в хороших отношениях. Не было и женщин, с которыми можно было хотя бы поболтать. Впрочем, в нашей конторе работала счетоводом хорошенькая блондиночка Мария Савельевна, которая мне очень нравилась. Но она была лет на пятнадцать-двадцать моложе меня, была замужем за нашим завгаром, нянчилась после работы с маленькой дочуркой, хозяйничала в том же дворе, в котором жил и я. Любуясь ею на службе, я говорил иногда смущавшие её комплименты, от которых она краснела, как маков цвет; этим и ограничивалось моё общение с Марией Савельевной.

В Илийске не было даже партнёров для преферанса. Но вот однажды холодным ноябрьским вечером я приехал из Алма-Аты, и вместе со мной в мою убогую комнату вошла Грета. И сразу сделалось светлее, теплее, уютнее. У меня появился друг, существо, о котором я должен был заботиться, которое встречало меня радостным лаем, когда я возвращался с работы. Грета была не очень породистая шестимесячная немецкая овчарка, которую я раздобыл в Алма-Ате. Мы очень привязались друг к другу, я полюбил ласковую Грету, как близкого человека. Иногда по утрам мы вдвоём шли на работу и, пока я ходил по стройке, Грета не отставала от меня, бегала вокруг со звонким лаем, ласкалась к знакомым рабочим, а когда я приходил в контору, смиренно ложилась под столом и засыпала в ожидании новых прогулок или возвращения домой. Всё кончилось вдруг: Грета погибла под грузовиком. Вернувшись после работы домой, я впервые за много лет долго рыдал.

Горе горем, а работа работой. Она была смыслом моей жизни. Было трудно, но всё было в радость. Помню, как ранней весной 1941 года климатические условия были исключительно тяжёлыми и как однажды внезапно поднялся ураганный ветер, грозивший снести всё, даже сам бетонный завод. Температура воздуха за один-два часа понизилась с +5° до  20°. Нельзя было терять ни минуты, нуж­но было немедленно укрепить леса, подмости, укрыть мешками с соломой только что уложенный бетон, предохраняя его от замер­зания. Всё было сделано, и всё было спасено.

Но впереди были другие опасности, действительные или воображаемые. Начались разговоры о весеннем паводке и ледоходе. Надо было соорудить временный ледорез. Но это было бы связано с дополнительными тратами труда, времени и материа­лов. А какой паводок и ледоход ожидать в этом году, никто в Илийске сказать не мог просто потому, что никто и никогда здесь этим не интересовался, статистических сведений не имел, и все опасения рождались лишь из рас­сказов старожилов, верить которым, как известно, ни в коем случае не следует.

Надо было искать гидрометрические сведения о режиме реки, которые могли бы быть в Управлении Туркестано-Сибирской железной дороги. Я узнал, что в десяти или двенадцати километрах от Илийска вниз по течению реки есть гидрометеостанция, на которой я смогу получить прогнозы по реке Или. Телефонной связи с гидрометеостанцией не было, и я на грузовой машине поехал по еле заметной тропе вниз по течению Или. День был солнечный, тёплый, безветренный, машина ни разу не ломалась, и потому поездка была не утомительной, а даже приятной, тем более, что по дороге мы проезжали мимо большого стада дроф, которых до этого мне ни­когда не приходилось видеть. Дрофы нисколько нас не испугались, но их вожак вытянул голову, что-то заклекотал и внимательно следил за нами, пока мы не отъехали далеко.

Сперва дорога шла вблизи от реки, потом у берега стали появляться грозные красного цвета утёсы и мы обходя их удали­лись от реки в степь. Когда же снова мы приблизились к берегам Или, то увидели реку, вырывающуюся из глубокого узкого ущелья, в начале которого и были красные утесы. На берегу был крошечный домик с ветряком и антенной. Это и была гидрометеостанция. Вдали от неё виднелось несколько вет­хих домиков, в которых, как оказалось потом, жило несколько казахских семейств.

Хозяином гидрометеостанции оказался русский, лет тридцати-тридцати двух. Он показал мне журналы наблюдений за режимом реки Или за несколько лет. Просмотрев их, я убедился в том, что предсказыва­емых несчастий от ледохода и паводка опасаться не стоит и что ни к чему перестраховочные мероприятия. И тут же я решил отка­заться от постройки ледореза и ограничиться лишь усилением наблюдений за уровнем воды и состоянием льда. Впоследствии оказа­лось, что это было верно.

Перед отъездом с гидрометеостанции я разговорился с хозяином, которому, как видно, очень хотелось поговорить с новым человеком. Пригласив меня в жилую комнату, он велел жене подать нам чаю и начал расспрашивать меня о политических новостях, о военных дей­ствиях на Балканах, о бомбардировках английских городов (разруше­ние Ковентри волновало в то время почти всех). Я же исподволь пы­тался разузнать, как он, судя по разговору, интеллигентный чело­век, оказался в такой глуши, вдали от культуры, от привычного круга людей. Выяснилось, он сам это рассказал, видя моё любопытство, что он ленинградец, что учился в Гидрометеорологическом институте и что семь лет тому назад, будучи послан на очередную практику, очутился здесь на этой метеостанции.

Здесь же он встретился с девушкой из казахского аула, которая стала его женой; у них появились дети. Уезжать в Ленинград, где у него не было дома и родных, а была лишь койка в общежитии, ему уже не хотелось. Работа наблюдателя на станции не была тяже­лой, а жизнь была привольной и сытной по сравнению с той, с кото­рой он расстался в Ленинграде (карточная система при нём еще не была отменена). И он остался здесь жить и на жизнь не жалуется. Раз в месяц с отчётом ему приходится приезжать на несколько дней в Алма-Ату, откуда он привозит городские продукты - сахар, муку, леденцы, текстиль. Охота в скалах ущелья, по его словам, прекрасная - горные куропатки и фазаны выбегают прямо на охотника. Рыбная ловля заме­чательная и он нигде ещё такой не встречал. Жена у него - хорошая хозяйка, любит его и детей, уже научилась говорить, читать и писать по-русски. Что ему ещё надо?

Было что-то жалостное и надрывное в его желании убедить меня, случайного знакомого, в том, что он правильно поступил, не окончив институт, забравшись в глухой угол, дичая с каждым годом всё больше и больше. Делая вид, что вполне разделяю его сооб­ражения, я постарался поскорее уехать обратно в Илийск.

В результате этой поездки я уверенно отказался от построй­ки ледорезов и все силы бросил на другие работы. Начали появляться и заботы снабженческого характера: надо было радикально улучшить питание рабочих и техников. Путь для этого нашёлся. По договоренности с начальством, были куплены рыбачьи сети, а из числа рабочих были отобраны три рыбака-добровольца, которым я гарантировал их средний заработок. В рыбной инспекции было получено разрешение на ловлю рыбы в районе стройки. Ежедневно наши рыбаки вылавливали по нескольку сот килограммов отличной рыбы, которую они полностью сдавали завхозу, а тот часть рыбы передавал в столовую с тем, чтобы каждый рабочий мог съесть рыбное блюдо, а часть улова после работы продавал тут же на стройплощадке желающим рабочим. Желающими купить рыбу были почти все, так как продавали её по себестоимости, деля зарплату трёх рыбаков на вес улова. Килограмм рыбы при этом стоил, примерно, в десять-двенадцать раз меньше магазинной цены.

Рабочие были довольны, алма-атинское начальство на разные лады расхваливало мою инициативу, и всё было бы хорошо, если бы в дело не вмешались и не погубили бы его финансовые организации. Месяца через два, уже в первых числах июня 1941 года меня вызвали в поселковый фин­отдел и предъявили иск на 11 или 12 тысяч рублей, которые якобы я не внёс в доход государства. Я расхохотался, услышав это, но главбух финотдела строгим голосом повторил, что я нанёс государству денежный ущерб и должен его возместить из своих личных средств, иначе дело будет передано в суд.

Когда я рассказал об этой истории своему начальству в Алма-Ате, то получил совет "послать к чёрту этих дураков". Но финансисты, как обещали, передали дело в суд в райцентре Талгаре, невдалеке от Алма-Аты. Дело было назначено к слушанию на 27 или 28 июня. Юрист сказал, что, несмотря на всю нелепость этого иска, по букве закона истец прав и меня должны присудить к уплате государству денег, которых я у него не брал и не утаивал. Но 22 июня началась война, мобилизация, все дела смешались, обо мне забыли, и ехать на суд мне не пришлось.