Глеб Булах ссылка. В армии в иране записки инженера, часть третья

ДЕЛА ИРАНСКИЕ

Пока начальство в военно-строительной роте выясняло, в чем же будут заключаться наши конкретные обязанности, мы все, и солдаты и офицеры, толкались в саду, окружавшем нашу казарму, и занимались стиркой, пригонкой обмундирования и другими мирными делами. Иногда удавалось найти предлог выйти из ворот и прогуляться по городу.

Почти весь городок был одноэтажный, редко-редко попадались более высокие дома. Большинство домов было чисто мусульманского типа. На улицу выходила стена без окон, с одной только узенькой дверью и иногда с воротами. А за стеной, внутри участка, у каждого дома был фруктовый сад. Всюду на деревьях были видны какие-то перезимовавшие фрукты, похожие на апельсины.

Возле нашей ка­зармы было большое польское кладбище. Там были погребены тысячи поляков Андерсовской армии, формировавшейся в Средней Азии. Андерсовцы не захотели воевать в рядах советских войск, и генерал Андерс добился, чтобы их начали отправлять в английскую армию через Иран и Египет. Некоторое время, кажется, весной 1943 года, поляки, вступившие в ряды Андерсовской армии, попадались в Алма-Ате. Это были в основном те поляки, которые оказались у нас в плену после разгрома Польши немцами и после освобождения нами Западной Украины и Белоруссии. Понятна была потому та обособленность, с которой они держались в Алма-Ате. В Андерсовскую армию шли даже мальчики, очевидно, сыновья поляков, высланных вместе с семьями в Казахстан после присоединения западных земель.

Запомнился мне один такой мальчик лет тринадцати или четырнадцати, стоявший передо мной в очереди за хлебом. Он был одет в какой-то форменный военный костюм и высокие сапоги. Я обра­тил внимание на его тонкое породистое лицо и на тот холодный презрительный взгляд, который он временами бросал на «холопов», стоявших рядом с ним.

Попавшие в Пехлеви андерсовцы очень надолго застряли там из-за каких-то дипломатических неувязок и среди них начались страшные эпидемии, а в результате их - тысячи смертей. Может быть, на этом кладбище гниёт и тот польский мальчик, который запомнился мне.

Первым серьёзным поручением, выполненным мной, была съём­ка того участка дороги, который предстояло реконструировать нашему 83 военно-дорожному отряду. В моё распоряжение дали молодого техника-лейтенанта и человек двадцать солдат. Нашёлся и инструмент - тео­долит, при помощи которого оказалось возможным замерять углы, но не расстояния, так как дальномера не было. Этим же теодо­литом пришлось делать и нивелировку трассы с помощью самодель­ных реек. Для измерения длины, для разметки километража и пи­кетов не было даже самого простого приспособ­ления - стальной мерной ленты. Пришлось раздобыть бельевую верёвку длиной десять метров, на ней через метр под­вязать ленточки и удовольствоваться такой мерной лентой.

Вет­хая трёхтонка довезла мой отряд до конца нашего участка, общая длина которого была около 40-45 километров. Там мы выгрузились и начали трассировать нашу автостраду. Бόльшая её часть либо совпадала, либо шла вблизи от старой узкой автодороги, пост­роенной несколько лет тому назад при участии немецких специа­листов. Кое-кто из окрестных жителей, вероятно, помнил более совершенные инструменты, применявшиеся при постройке этой ста­рой дороги, и нужно думать, подсмеивался над нами. Но как бы то ни было, а трассу мы разбили и нанесли её на чертеж, после чего можно было уже производить различные инженерные расчеты.

Эта сорокапятикилометровая прогулка, длившаяся четверо или пять суток, была очень интересной, хотя и нелёгкой, так как работать приходилось от зари до зари. Дорога проходила в субтропическом лесу, вдоль морского берега. Лучшего пляжа, чем в этом иран­ском Азербайджане, я не видывал. Широкий пологий песчаный пляж, без гальки, тянулся вдоль всего Каспийского по­бережья от Ленкорани до Решта. В зоне прибоя песок был настолько плотным, что у самого уреза воды можно было ездить на автомаши­нах, и, притом, приятнее, чем по самой лучшей асфальтированной или бетонной дороге.

Сразу же за полосой пляжа поднималась высокая стена леса. Местами лес был совершенно непроходим из-за колючего подлеска, кустарника и цепких лиан, а местами состоял из высоченных «же­лезных» деревьев. Кроны деревьев на большой высоте образовы­вали сплошной покров, через который почти не проникали солнеч­ные лучи; стволы этих деревьев на несколько десятков метров в высоту были голые, лишённые веток. Казалось, что это какие-то колонны, поддерживающие на большой высоте зеленую кровлю. От­сутствие подлеска и кустарника в таком лесу, вероятно, и объяс­нялось недостатком солнца, лучи которого не могли пробиться через зелёную кровлю.

Целый день мы шли, промеряя трассу. В полдень на костре разогревали взятые с собой консервы и кипятили чай. Купаться было ещё холодно и можно было только любоваться мор­ским прибоем. На ночёвку останавливались возле какого-нибудь иранского посёлка. Спали, сбившись в кучу либо на сеновале, либо на земле, выбирая местечко посуше. Укрывались только свои­ми шинелями.

На третий день нашей экспедиции мы переходили какой-то совсем мелкий, но довольно широкий лесной ручей. Вода, как и в других иранских речках, была изумительно чистая. Вдруг, кто-то из солдат закричал: «Ребята, смотри-ка, что делается!». Подбе­жав к нему, мы увидели, что по дну временами выставляя из воды спину пробираются вверх по течению большие рыбы, похожие на крупных сазанов. Рыбы было так много и она была так беззащитна, что за каких-нибудь десять минут мы голыми руками наловили с десяток рыбин. Неподалеку от этой речки была небольшая иранская деревушка, в которой мы хотели остановиться на ночлег. Когда мы пришли туда, один из солдат, туркмен по национальности, могущий объясняться по-азербайджански, попросил у одной из хозяек котел, чтобы сварить рыбу. Но азербайджанка сказала ему, что варить рыбу не надо, и обещала её по иранскому обычаю спечь в колодце, в котором пекут лаваш. Как она это проделывала, я не видел, но на ужин нам принесли такой деликатес, какого я до сих пор не едал. Наши сазаны, как мы их называли, были на вертеле, запечены в своей шкуре с чешуей и с икрой. Кушанье было замечатель­ным и по вкусу и по питательности.

Перед возвращением в наши казармы мы в такой же речке снова увидели ход рыбы к нерестилищу и наловили больше сотни сазанов. Процесс ловли был таков: три сол­дата стояли в воде, хватали руками рыбину покрупнее и потолще и выбрасывали её на берег. Остальные солдаты нанизывали рыбу на срубленные здесь же жерди, протыкая заострённый конец сквозь жабры в пасть. На каждую жердь насаживали не больше шести-восьми рыбин, общий вес которых получался порядка 20-25 кг.

Наловив рыбу и насадив её на жерди, мы разбились на пары: каждая пара взяла на плечи по две жерди, а некоторые силачи брали на плечи даже по три и четыре жерди. В таком порядке, с винтовками и вещевыми мешками за плечами, наш отряд прибыл в казарму, где весь улов был сдан начпроду. Ужин был исключитель­ный, и весь военно-дорожный отряд на разные лады расхваливал и благодарил нас за угощенье.

Наша рекогносцировка позволила наметить, где будет штаб и места работы каждой из трёх военно-строительных рот. Примерно в 15-20 кило­метрах от Пехлеви, на берегу реки Шахнеруд, в лесу вблизи от ста­рой дороги должна была разместиться вторая военно-строительная и автомобильная роты, а вместе с ними и штаб всего отряда.

И вот мы попадаем на новое место жительства - на пятнадца­том километре дороги в субтропическом лесу на берегу быстрой реки с такой кристально чистой водой, что с деревянного моста виден был каждый камешек на дне. Сам лагерь был очень живописен. Много двухместных и четырёх­местных палаток были разбросаны на большой площади и в них раз­мещены солдаты и офицеры второй роты капитана Кольчуганова. В середине лагеря на опушке леса у реки стояли палатки командира отряда инженермайора Карамяна, замполита капитана Соловьянова, смерша, начштаба, начпрода, начфина, врача и три палатки, в которых разместились мы - офицеры техотдела. Завтраки, обеды и ужины устраивались не в палатке, а на открытом воздухе, на грубо сбитых столах и таких же скамьях. Так как погода всё время стояла солнечная и сухая, то для еды прятаться в палатках не было смысла.

Просыпались мы с первыми лучами солнца, умывались тут же на берегу реки, набирали из неё воды и для питья, и для чая, и для кухни. Рабочий день длился четырнадцать часов с двухчасо­вым перерывом на обед и отдых, а иногда, когда требовалась сроч­ная работа, то после ужина людей не отпускали для сна и отдыха, а продолжали работу при свете автомобильных фар или костров.

В первый же день нашего переезда в этот лагерь, вечером сразу после захода солнца рядом с нами в лесу раздался злове­щий, жуткий, громкий смех, перешедший в раскатистый хохот. Ему откликнулся дьявольский хохот на другой стороне лагеря, и как по команде, начался смех и хохот со всех сторон. Бывалые люди объяснили, что это вечернее приветствие шакалов, в громадном числе обитающих в этих лесах. Временами хохот переходил в ры­данья и вой. Концерт длился час или полтора и потом затих. Наши солдаты очень остроумно назвали этот ежедневный концерт песня­ми иранских девок. И в самом деле, звуки, издаваемые шакалами, мало были похожи на звериные и больше всего напоминали челове­ческие голоса.

Для комаров и мошек было еще рано, и потому жить в лесу было очень приятно.

Мои обязанности на первый период заключались в составлении проекта строительства дороги. Его исходную часть нужно было согласовать с начальством нашего 13 военно-строительного района в Пехлеви. После этого можно было приступать к проектирова­нию мостов, труб и других искусственных сооружений.

За несколько дней я составил первую часть проекта, и с помпотехом Крамером мы поехали на попутной машине в Пехлеви, к на­чальнику техотдела капитану Александру Семёновичу Бурштейну. Это был недавно окончивший Московский автодорожный институт, молодой, мало знающий инженер, уже нахватавшийся солдафонского духа. Когда мы вошли к нему, он сначала подчёркнуто вежливо поз­доровался с нами и предложил рассказать о нашем проекте. Один или два раза он прерывал рассказ и безапелляционно заявлял, что «так не надо делать, а нужно сделать то-то и то-то». Мой помпотех Крамер и я пытались доказывать его неправоту, но Бурштейн каждый раз, обрывая наши рассуждения, говорил: «Я начальник техотдела, и вы оба должны беспрекословно подчиняться моим распоряжениям, а не спорить».

Крамер пытался возражать, гово­ря, что мы, конечно, ему подчиняемся, но не тогда, когда идет обсуждение чисто технического вопроса. На это Бурштейн ответил: «Хорошо, пусть это будет техничес­кое обсуждение, но я скомандую вам встать и разрешу только отвечать на мои вопросы «так точно» или «никак нет». Вот и все технические обсуждения!». Говорить дальше было не к чему, оставалось только поражаться тому, что молодой инженер, так быстро нахватался самых мерзких сол­дафонских манер. Впрочем, в скором времени приехавший новый начальник военно-строительного района быстро обтесал Бурштейна, но об этом речь впереди

Несмотря на замечания Бурштейна, проект в целом получил утверждение, и можно было возвращаться в отряд и начинать вторую часть проекта, а солдат ставить на земляные работы. До отъезда в лагерь на попутной машине у нас оставалось время, и мы с Кра­мером отправились в торговые улочки Пехлеви. Иранские деньги мы уже получили, и у меня был с собой месячный оклад - около ста туманов, что составляло приличную сумму. Чего-чего только не было в этом торговом квартале! Маленькие лавчонки с восточными сластями и фруктами. Магазинчик с готовой одеждой и обувью, ношенной и новой. Ювелирные лавки, где продавались кольца с настоящими и поддельными камнями, новые и бывшие в употреблении часы, в том числе даже швейцарские.

У каждого магазина стояли их владельцы и усиленно зазывали покупателей. Видя нас, они начинали уговаривать на ломаном русском языке зайти к ним и купить самые лучшие, самые дешёвые и единственные в Пехлеви товары. И тут же сразу появлялись какие-то таинственные незна­комцы и тихим, вкрадчивым голосом спрашивали: «Иолдаш (товарищ), девочка хочешь? Есть очень хороший молодой, толстый, есть и тонкий. Какой хочешь? Будет недорого!». А иранские мальчишки во весь голос орали: «Иолдаш, дай карандаш», и отставали от нас только, когда мы со­вали им какой-нибудь карандашный огрызок.

В первый день мы ограничились беглым обзором торговых пред­приятий и купили лишь финики и халву. После скверной еды и недостатка сахара у нас прямо разбегались глаза. Не только я с Крамером набросились на иранские сласти, все в нашем отряде, кто только мог, первое время обжирались финиками и халвой. Но скоро мы совсем перестали брать в рот эти сласти, так как от обильного их употребления на теле появилась сыпь и начался нестерпимый зуд и понос.

Вернувшись в отряд, я приступил к разработке проектов первых мелких мостиков. Бόльшую часть времени приходилось проводить в лагере за чертежами. В свободное время я знакомил­ся с окрестностями. Ближе к морю в лесу на расстоянии менее километра от нас, оказались развалины не то какой-то крепости, не то дворца. Развалины эти были покрыты кустами, цепкими и колючими вьющимися растениями, и взбираться на стены было трудно, да и опасно из-за змей.

Неподалеку от лагеря, по другую сторону дороги, была иранская деревушка, такая же нищая, как и остальные, которые прихо­дилось видеть вблизи от нашей трассы. Было время посевов риса, и я увидел то, о чём когда-то читал и что полагал ушедшим в далёкие прошлое, - я увидел классическую деревянную соху. Пахали на низко­рослых, худосочных быках. Часть полей, уже вспаханных, была залита водой из оросительных канавок, и в этой воде рядами бро­дили согнутые женщины с палками в руках и рисовой рассадой в подолах. Проткнув в земле дырку, они втыкали туда рассаду, шли дальше, и так ходили с утра до позднего вечера. А потом, ближе к лету, также согнувшись в три погибели, они ходили и пололи посевы. Немудрено, что в иранской деревне можно было видеть или совсем молоденьких девочек, или измождённых, согнутых в пояснице старух. Среди мужчин меньше было измождённых, хотя и их труд был нелёгким.

Интересно, что там, где я бывал, нацио­нальной одежды у мужчин я не видел. Эти нищие, замученные крестьяне, были в большинстве случаев одеты в широченные штаны и пиджаки модного покроя. Но из какой грубой и дешёвой дерюги были сшиты эти модные костюмы, сколько заплат их покрывало и сколько вшей было в них!!! Стоило только иранскому крестьянину или рабочему перестать над чем-нибудь трудиться, как он начинал чесаться, и чесался до тех пор, пока не надо было опять приступать к работе.

Не только вши мучили несчастных. Как по­том мы узнали, деревенское население поголовно было заражено глистами. О других болезнях я не знаю, вероятно, их было тоже достаточно. Во всяком случае, наш фельдшер из 2-й роты, очень бойко среди иранцев торговал медикаментами и вероятно нажил порядочный капиталец. Начальник отряда майор Карамян, знал об этом, но не препятствовал врачебной практике фельдшера. Думаю, что эта практика приносила доход не только фельдшеру, и потому ему все это сходило безнаказанно.

Однажды двое наших солдат зачем-то рано утром пошли в деревню и вдруг увидели в той речке, в которой мы купались и откуда брали воду, поразившее их зрелище. Десятка полтора иранцев, только что поднявшихся от сна, без штанов, в одних пиджа­ках, сидят рядком на корточках в воде и оживленно беседуют о деревенских новостях. Время от времени кто-нибудь из них тужит­ся, издаёт вздох облегчения, начинает подмываться и снова вклю­чается в беседу, продолжая утреннее развлечение и не желая выходить из воды, пока не переговорены все новости. Солдаты сначала слова не могли вымолвить от негодования, потом начали звать товарищей и кричать, чтоб те несли винтовки перестрелять иранцев. Еле-еле удалось предотвратить кровопро­литие. В тот же день, метрах в ста от реки, в лесу солдатами был вырыт колодец, из которого с тех пор мы стали брать воду и для питья, и для кухни, и для умывания.

Через несколько дней после нашего водворения в лагере на реке Шахне-руд командир автороты казах Коктебаев отправился со своими ме­ханиками в Тегеран для приёмки автомашин. Наш отряд стал владельцем двух новеньких виллисов, нескольких студебеккеров и великолепных скреперов и бульдозеров. Теперь вместо пожилых, негодных для строевой службы солдат с кирками и лопатами в руках на трассе появились новейшие дорожные машины.

К этому же времени в солдатской жизни появилась новое обстоятельство, улучшающее их быт и питание, хотя, нужно сказать, что и без этого в Иране наше питание резко улучшилось по сравнению с тем, что было до переезда границы. Но каждому хотелось чего-нибудь ещё получше и что редко можно было попробовать дома в СССР. Жалованье солдатское было невелико - два тумана в месяц. Что можно было приобрести на эти деньги, видно из таких цифр: порция чая с леденцами или сахаром в прикуску в чайхане стоила полтумана. За ту же цену можно было выпить два стакана гази­рованной воды или купить кило риса. За кило халвы или фиников надо было уплатить полтора-два тумана. Вино стоило дёшево - бутылка коньяка обходилась 5-6 туманов. Что касается промтова­ров, то они были не по карману солдатам, и таким образом, един­ственное, что им было, в небольшой мере, доступно, - это рис и сласти.

Вскоре выяснилось, однако, что у них в резерве есть неизвестные им до сих пор ценности - полулитровые стеклянные банки. Тем, кто на целый день выходил на трассу и не мог возвращаться в лагерь, к обеду выдавали еду сухим пайком - тушёнку или кашу или овощи с мясом в полулитровых стеклянных банках, идущих в такой таре из СССР. Пустые банки за ненадобностью выбрасывали возле места трапезы, и тут то и было замече­но, что ко времени солдатского обеда собираются иранцы и подбирают брошенные банки. Выяснилось, что посуда в Иране произ­водится в очень малом количестве, и поэтому банки представляют собой немалую ценность. За одну пустую банку можно было полу­чить полкило риса! Начался ожив­лённый товарообмен. Иранцы приносили на торг не только свои деревенские продукты - рис и сушёные фрукты, но и городские, пользующиеся наибольшим спросом - сласти, халву, финики. Очень скоро среди иранцев организовались кадры заготовителей, закупавших товары в Пехлеви, кадры транспортников, перевозив­ших товары на попутных машинах в пункты товарообмена, и кадры продавцов, менявших привезённые товары на банки.

Через месяц, однако, солдатскому благополучию был поло­жен конец. Узнав о выгодности товарообмена, командир военно-дорожного отряда при­шёл в негодование и решительно прекратил солдатскую спекуля­цию. Стеклянную тару солдатам было приказано сдавать назад по счёту. Непонятно только было, куда потом девались банки? На машинах в интендантство их ни разу не отправляли, в лагере их не было видно. Но в окрестных деревнях цены на банки, а вместе с тем и спрос на них начал быстро снижаться.

Спрос на меди­каменты оставался по-прежнему высоким, и врачебная дея­тельность фельдшера всё более активизировалась. К нему начали приходить пациенты из отдалённых деревень, куда доползали слухи о замечательных лекарствах русского хабиба (врача). По-видимому, многим пациентам глистогонные и антималярийные лекарства приносили облегчение, и, может быть, даже выздоровление. Но наряду с этим, доходили слухи об обострениях болезни и даже смерти некоторых больных. Но какое это могло иметь значение? На приём в медпункт эти пациенты не приходили, осмотр, диаг­ноз и назначения делались фельдшером где-нибудь вдали от доро­ги и лагеря, под каким-нибудь кустом. А уж дело самого пациента - принимать или не принимать купленные лекарства. Да и у кого бедняга мог проверить диагноз и назначение? Врачей и врачебного надзора в деревнях не было. Человек помер - на то воля Аллаха!

Питание у нас было вполне достаточное, но однообразное. Офицеры разнообразили меню тем, что привозили из Пехлеви. Но иногда всему составу доставались дополнительные очень вкусные блюда - когда охотники приносили из леса несколько косуль или кабанов. Однажды в лагерь пришли иранские крестьяне и начали просить автомашину, но для чего? Оказывается, на их рисовые поля повадились по ночам забираться дикие свиньи и лакомиться посевами. Иранцы подстерегли их и застрелили несколько грабителей. Но отвращение к свиньям было настолько велико, что никто из них не соглашался подойти к нечистому животному и погрузить его на арбу, чтобы вывезти за пределы владений деревни. И тут они вспомнили про нашу небрезгливость и про наши автомашины.

С большой охотой иранцам была сказана услуга, и вечером в лагере был настоящий пир. Впоследствии не один раз приходилось оказывать иранцам такие же любезности. Позднее, когда я был переведён в Пехлеви, мне пришлась услышать, что в отчетных докладах ВДО-83, как на особую заслугу в деле работы с окрестным населением, указывалось на бескорыстную помощь крестьянству, укрепляющую дружественные отношения и любовь иранцев к нам. При этом не уточнялось, что именно имеется в виду, перевозка убитых кабанов с иранских полей на кухню ВДО или врачебная помощь больным крестьянам.

По вопросам проектирования мостов мне иногда приходилось выезжать в расположение первой или третьей роты. Интереснее всего были поездки в третью роту, находившуюся от штаба на расстоянии двадцати-двадцати пяти километров.

На попутной машине, иногда вместе с идущей с юга колонной американских машин, я подъезжал к лагерю третьей роты. Командиром роты был очень приятный старший лейтенант Зайцев, моби­лизованный одновременно со мной, и его замполит - лейтенант Чередниченко. Никакого духа солдафонства у них не было; не было и попыток к извлечению прибылей за счёт солдат, и это всё дела­ло пребывание в третьей роте приятным и деловым. У солдат и офицеров были простые производственные взаимоотношения, как на любой хорошей стройке. Офицеры жили и питались так же, как солдаты, с утра до вечера работали, как они, даже несколько больше, чем солдаты, так как после ужина занимались отчётами, сводками, выписыванием материалов и т.д. Всё продо­вольствие, добавочное к казённому, добытое офицерами и солда­тами на охоте и на рыбной ловле, шло в общий котёл. Одним словом, в третьей роте была настоящая, хорошая коммуна. И потому все задания по строительству дороги скорее и луч­ше, чем где-либо, выполнялись в этой роте.

Каждый раз, как мне приходилось выезжать по делам из лагеря, передо мной появлялась дилемма - что же делать с вин­товкой - тащить её с собой или прятать где-нибудь в лагере? Дело в том, что командир военно-дорожного отряда объявил нам, что всюду вокруг нас - в деревнях, в проезжающих машинах и в лесу скрываются немецкие шпионы и дивер­санты. Поэтому, выходя из лагеря, мы должны быть готовы к нападению. А за утрату оружия грозят наказания, из которых наиболее лёгкое - посылка в штрафную роту на фронт.

Таскать за спиной винтовку пешком по десять-двадцать километров в день мне не улыбалось. Я побаивался также кражи винтовки, когда на обратном пути мне приходилось ночевать где-нибудь в придорожной деревушке. Поэтому каждый раз перед выездом из лагеря я засовывал свою винтовку под тюфяк моего соседа по палатке, который обещал мне за ней присматривать и, если я не вернусь к ночи, ставить её в пирамиду вместе со своей. Запрятав винтовку, я с беззаботным видом, выходил мимо палаток начальства и мимо часового, так как будто мне надо было лишь на минуту сходить в лес. А потом, сторонкой, я выбегал на доро­гу и ловил попутную машину. Возвращаясь без винтовки, я старался незаметно пройти в лагерь и, к счастью, все это мне сходило благополучно. Ни начальства, ни диверсантов я не встречал.

Лишь один раз я попался, когда был в третьей роте. Я был занят разбивкой мостика через небольшую речку, когда за мной прислали солдата с приказанием немедленно явиться в палатку командира роты, где меня ждал майор Карамян. Командир отряда вместе с замполитом и помпошехом выехали на линию для ознаком­ления с ходом работ. Свой виллис они отослали назад километров за пять от третьей роты, где он должен был их ждать. Узнав от меня о ходе работ, командир приказал мне сопровождать приехавшее начальство до их виллиса. Вечерело, и этот участок трассы был уже пустынным, без работающих солдат. Ввиду небезопасности пути и в связи с военной обстановкой, майор Карамян приказал выступить в боевом порядке.

Впереди, на расстоянии ста метров от основных сил, должно было выступить боевое охранение, роль которого должен был исполнять я. Мне полагалось открыть стрельбу, сначала предупредительную, а затем и по цели, в случае появления опасности. В центре должны были идти майор и его замполит, а тыл должен был прикрывать помпотех. С при­ведённым в боевую готовность оружием все тронулись в путь. «А почему вы не берёте винтовки?» - грозно спросил меня майор, пришлось соврать, что у винтовки будто бы лопнула спусковая пружина, и я вынужден был дать её старшине для ремонта.

В посёлок, где был виллис, мы пришли затемно. Карамян и свита уселись в виллис и уехали, а я уже без боевого охранения под концерт «иранских девок» прошёл ещё три километра до дерев­ни, где уже не один раз ночевал. Устроившись на веранде од­ного из домиков, я хорошо выспался, утром в деревенской чайхане напился чаю и, не подвергнувшись нападениям, к обеду вернулся в лагерь военно-дорожного отряда. Выговора я не по­лучил, так как на моё счастье, майор со своим сопровождением вернулся в лагерь без каких-либо опасных приключений, избегнув встреч с диверсантами, и потому в этот день был во вполне хо­рошем настроении.

Однажды, идя по трассе, я увидел приближавшийся виллис. При встрече со мной виллис остановился и из него вышел худощавый, очень высокого роста подполковник. В виллисе была немо­лодая дама и девочка лет пятнадцати. Я откозырял подполковнику, и как полагается, представился. Он сказал, мне, что он новый начальник 13 военно-строительной роты, что его фамилия Николаев и что, как ему кажется, мы с ним примерно в одно время оканчивали Путейский институт в Ленинграде.

Это была счастливая встреча. Вскоре я был переведен в Управление ВСР-13 в Пехлеви. Получив приказ о переводе, я пер­вым долгом сдал свою винтовку, получил документы, на попутной машине приехал в Пехлеви, и с этого дня начался новый этап моей военной службы.