Глеб Булах ссылка. В армии в иране записки инженера, часть третья

РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ

«Миша мой, ты меня просишь записать рассказы, которыми я развлекала тебя и Нелли в дни вашего детства, словом - на­писать свои воспоминания». Так начинает свои записки Мария Волконская. «Для тебя я и буду писать, для твоей сестры и Серёжи, с условием, чтобы эти воспоминания не сообщались ни к кому, кроме твоих детей, когда они у тебя будут. Они прижмут­ся к тебе, широко раскрывая глаза при рассказах о наших лише­ниях и страданиях, с которыми, однако же, мы свыклись настоль­ко, что сумели быть и веселы и даже счастливы в изгнании».

Читаю записки, и перед мысленным взором возникают образы декабристок Трубецкой, Давыдовой, Александры Муравьевой, Полины Гебль, дочери наполеоновского офицера, добившейся разрешения ехать в Сибирь за своим женихом декабристом Анненковым и обвенчавшейся с ним в церкви при каторжной тюрьме.

Были такие женщины и в наше время. Я видел и знал некоторых из них, скромных и незаметных подруг, дочерей и мате­рей, ещё никем не воспетых. Но верю, что придёт время, и наши правнуки узнают о сотнях тысяч русских женщин, скрасивших миллионам русских людей годы незаслуженных гонений и репрес­сий. Будут забыты имена этих женщин, слишком было их много, но не забудется то, что было ими сделано, то чем они пожерт­вовали.

Подвиг одиннадцати декабристок незабываем. Они покинули свои родовые имения и петербургские дворцы. Они расстались с роскошью столичной жизни, с придворными балами, с многочисленной крепостной прислугой, со всем тем, к чему они с детства привыкли, без чего была немыслима, как им казалось, жизнь. Они добровольно пошли за своими близкими в далёкую неведомую полудикую Сибирь. Испытали множество лишений, унижений и оскорблений, поселившись у стен острога в убогих крестьянских избах. Но они знали, что их родным, не замешанным в декабрьских событиях, ничто не грозит. Эти их родные продолжали жить в своих дворцах, продолжали занимать высокие государственные посты и не отрекались и не порывали связи со своими дочерьми и сёстрами, ушедшими в Сибирь, оказы­вали им моральную и материальную помощь.

Нашим современницам не пришлось расставаться с дворцами и имениями, и всё, чего они лишились, уходя в добровольную ссыл­ку, сводилось к одной, максимум к двум оставленным комнатам в коммунальной квартире, да к столику с примусом на общей кухне. Но, вдобавок к этому, приходилось терять то, о чём даже не ведали декабристки, - приходилось лишаться лицевого счёта в жилкоопе, а вместе с ним - права и надежды на получение жил­площади в случае, если б им захотелось и посчастливилось когда-нибудь вернуться в родной город. Не таким разительным, как для декабристок, был их переход от столичной жизни к условиям в ссылке, но они рисковали навсегда навлечь жестокое гоне­ние на себя и на своих родных.

Когда я вспоминаю своих товарищей по несчастью, сразу же передо мной возникают образы нескольких благородных женщин, которые приехали в добровольное изгнание. И среди них ярче всех образ старушки-матери, не оставившей своей осуждённой дочери.

Ольга Викторовна Крагельская родилась, выросла и до за­мужества жила в очень хорошо обеспеченной военной семье в Москве. Её старший брат был видным учёным, членом-корреспондентом Академии наук. После смерти отца она вышла замуж за одного из бывших подчинённых покойного отца. Через несколько лет её муж вместе со многими другими военными был в чём-то обвинён и исчез навсегда, а Ольга Викторовна оказалась сослан­ной в женские лагеря на севере Казахстана. К ней поехала её мать Вера Григорьевна и как могла облегчала жизнь дочери в лагере. Брату Ольги Викторовны удалось добиться смягчения её участи. Лагеря были заменены административной ссылкой в один из небольших городков вблизи от Алма-Аты. Вместе с Ольгой Викторовной в этот городок поехала и Вера Григорьевна.

Следующей ступенью смягчения судьбы Ольги Викторовна был перевод её в Алма-Ату, где я и познакомился с ней и с её матерью. Жили они на далёкой городской окраине, где им удалось снять в старом одноэтажном покосившемся домике маленькую комнатушку без каких-либо городских удобств. Крохотное единственное окошко их комнаты выходило на грязный дворик, по кото­рому бегали хозяйские куры и утки.

Каждый раз, когда я бывал в этом доме, я уходил из него в самом подавленном настроении. Сам я жил в условиях, немногим лучших, чем те, что видел у Крагельских, но в прежней кочевой жизни инженера-строителя мне приходилось попадать в подобные же условия, и потому я не обращал внимания на свои домашние неудобства. Но здесь слишком сильно бил в глаза контраст между убожеством теперешней жизни и относительной роскошью прежней жизни в Москве. Хотя я и не знал Крагельских до зна­комства в Алма-Ате, но о прекрасных условиях их жизни в Москве можно было легко догадаться даже из случайных, мельком ска­занных фраз Веры Григорьевны. Об этом же говорило и то, что ни мать, ни дочь никогда в жизни не были вынуждены работать в каком-либо учреждении. Им не приходилось зарабатывать на жизнь. Отец, а потом муж давали возможность Ольге Викторовне жить так, как можно было жить многим женщинам интеллигентного круга только до 1917 года. Хорошая квартира, любящий муж, забота о котором состояла в том, что надо было заказать дом­работнице вкусный завтрак, обед и ужин, муж, с которым вечерами можно было делать визиты и бывать в театре. И никаких забот о службе, о закупке продуктов для кухни, о квартплате, о покупке дров, о приготовлении обеда и т.д. и т.п.

А теперь - ожидание переводов пенсии Веры Григорьевны, ожидание посылок от сына, поиски магазинов, в которых «дают» картошку подешевле и покрупнее, собирание щепок для приготовления жалкой похлёбки, нищета и убожество жилища. И ко всему этому тяжелые беспрестанные мысли о том, что будет дальше, как сложится жизнь овдовевшей, ещё молодой доче­ри. И наряду с этим, воспоминания о том хорошем, что кануло в вечность. Но никогда от Веры Григорьевны я не слышал жалоб и сетований на судьбу. Свою ссыльную дочь она поддерживала не толь­ко тем, что помогала ей материально, не только тем, что заме­няла ей и экономку и прислугу, но и тем, что отгоняла от неё мрачные мысли и вселяла в неё надежды на лучшее будущее.

Через несколько лет после ссылки я побывал в Москве у Веры Григорьевны, куда ей удалось вернуться после войны вместе с дочерью, срок ссылки которой закончился. В Москве дочь вышла замуж и живёт очень счастливо со вторым мужем, забыв все горести ссыльной жизни. А Вера Григорьевна осталась совсем одна и живёт теперь главным обра­зом тёплыми воспоминаниями об алма-атинской жизни со своей дорогой Олечкой, которую ей удалось выходить в тяжёлые годы.

После войны я вернулся в свой родной Ленинград, где начал работать одновременно на строительстве дороги Ленинград-Таллинн инженером по мостам и в Текстильном институте доцентом по сопротивлению материалов. По делам строительства мне часто и иногда надолго при­ходилось ездить в Таллин. Там, в управлении дорожного участ­ка я познакомился с Ефимом Осиповичем Гуровым, с человеком нелёгкой судьбы. До 1937 года он занимал ответственный пост в Моссовете и был одним из ближайших помощников Булганина. Потом он оказался в лагерях возле Канска в Сибири, откуда его освободили уже после войны без права жить в крупных и режимных городах.

Выйдя из лагеря, Гуров поступил на работу в должности снабженца на дорожную стройку МВД. Он скоро выдвинулся там как энергичный и дельный работник. Его заметили и помогли перевестись в Таллин в наш дорожный участок, где он продожал свою кипучую снабженческую деятельность. В Управлении нашего строительства, состоящего в ведении МВД, Гурова ценили, неоднократно премировали, и это вселяло в него надежды на реабилитацию и на восстановление в рядах партии, в которую он вступил ещё в первый год революции.

Когда в 1947 году я с ним познакомился, он был одинок, так как сразу же после его ареста в 1937 году его жена отказалась от него. Она оформила развод, переменив фамилию свою и своих двоих детей. Но уже к концу 1947 года он женился на одной из служащих дорожного участка, молодой женщине на двадцать лет моложе его. Молодые сразу же после загса в виде свадебного подар­ка подучили ордер на комнату вблизи от нашей конторы и за­жили душа в душу несмотря на громадную разницу лет. Но не прошло и года, как грянула беда: после дела Попкова в Ленинграде и Каротамма в Эстонии начались обычные в этих случаях мероприятия. Гурову было предложено в двухдневный срок убраться из Таллина и вернуться в Канск без права выез­жать оттуда. Через две недели он уже из Канска прислал письмо жене, оставшейся в Таллине, а через месяц Аня, собрав немуд­рёное имущество, уехала в Канск делить с мужем его судьбу.

Лет семь спустя я от кого-то из бывших сослуживцев услыхал, что Гуров реабилитирован, живёт и работает в Москве. Проездом через Москву я зашёл к нему в один из трестов, в котором теперь он был заместителем директора. Узнав меня, он пригласил меня к себе в новую недавно полученную квартиру и сразу же позвонил своей Ане, сообщив ей о предстоящем моём приходе. За время короткой встречи в уютной хорошо обставленной квартире Гурова я узнал не только о незаслуженных обидах, я услышал не только о тех счастливых для него обстоятельствах, которые помогли ему вернуться в Москву, быть восстановленным в партии и реабилитированным. Я услышал о той безграничной заботливости и преданности, которую видел Гуров после приезда к нему Ани. И я вновь убедился в том, что и в наше время среди русских женщин могут быть такие же самоотверженные и бесстрашные жены, как и декабристки.

В заключение мне хотелось бы вспомнить ещё об одной русской женщине - Вике Горихиной, дочери одного из моих товарищей по несчастью, моего соседа в 38 - 39 годах в камере ленинградского ДПЗ. Её отца, Николая Ивановича, я видел в последний раз в январе 1940 года, выходя из пересыльной тюрьмы перед отъездом в ссылку в Казахстан. Николай Иванович тогда просил меня сообщить его сестре о том, что особым совещанием он при­говорён к восьми годам лагерей плюс пять лет поражения в правах и что его скоро по этапу отправят к месту отбывания наказания. Его просьбу я передал на следующий же день, и больше ничего о нём не слыхал.

В 1947 году в Текстильном институте на втором курсе у меня училась его единственная дочь Виктория - Вика. Это была отличница учёбы, очень приятная и славная девушка, всегда приветливая, хохотушка, участница студенческой самодеятельности, исполнительница характерных танцев и к тому же еще хористка и спортсменка. На всех вече­рах студенческой самодеятельности, которые я посещал, я неиз­менно видел и слышал её и потому обратил на неё внимание и заинтересовался знакомой фамилией.

При случае, я спросил, не родственница ли она Николаю Ивановичу. «Это мой отец», - ответила Вика. Мы разговорились, и я многое узнал о судьбе Н.И.Горихина. Узнал я и о том, что Вика после ареста отца осталась с матерью, так они и живут вдвоём до сих пор, кое-как перебиваясь, как говорится, «с ква­са на воду», ибо заработки у матери очень неважные.

Об отце, исчезнувшем тогда, когда Вике было всего лишь восемь лет, она никогда не забывала и всё время надеялась на его возвращение. И вот, когда по окончании войны пришли от него первые письма и стало известно, что он находится в одном из отдаленных сибирских лагерей, Вика сразу же решила ехать к нему. На 1-м курсе института, с трудом, собрав деньги на дорогу, она доехала до места заключения отца и смогла обнять его после долгих тяжелых лет ожидания. На следующее лето, сэкономив на своей повышенной стипен­дии, Вика снова во время отпуска побывала у отца. До самого окончания института и до отъезда после свадьбы в Архангельск к месту службы мужа-моряка Вика каждое лето навещала отца, пока он был в лагере и после его освобождения и перехода на положение административно ссыльного.

Потом я переехал из Ленинграда в Одессу, долгое время Вику не видел и о дальнейшей судьбе Николая Ивановича ничего не слыхал. Когда же в конце пятидесятых годов прокатилась волна реабилитаций невинно пострадавших, как-то будучи в командировке в Ленинграде, я узнал о полной реабилитации и возвращении Николая Ивановича в родной город. Конечно, я его навестил, услыхал из его уст о том, как он жил все эти годы и о том, сколько радости и утешения приносила ему незабывшая и продолжавшая его любить Вика.

Я узнал также, что ни жена, оставшаяся в Ленинграде, ни его единственная младшая сестра Анастасия Ивановна, которую он после смерти родителей вырастил и поставил на ноги, дав ей возможность окончить Водный институт, никто, кроме Вики, ни разу не приехал к нему, не принёс ему радости сознания того, что он не одинок и не забыт родными. Узнал я и о том, что выйдя из лагеря на поселение, Николай Иванович сблизился с такой же недавно вышедшей из лагеря женщиной, ставшей его фактической женой. К этой женщине Вика отнеслась с уважением, видя в ней только человека, скрашивающего жизнь её страдающему отцу, а не соперницу своей матери, которую Вика любила так же сильно, как и отца. И тогда в новом аспекте я увидел Вику Горихину, сумевшую подняться выше предрассудков и не осудившую ни мать, оставившую отца без ласки и тепла, ни отца, нашедшего другую жену.

Вот, что вспомнилось мне, когда я вновь стал перечиты­вать записки княгини Марии Волконской.