Густав Густавович Шпет Язык и смысл III, 5, b, g
жүктеу/скачать 239 Kb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- III, 5, b, J
| III, 5, b, h,
aa, <Логическое> как внутренняя форма Мне представляется, однако, более существенным здесь обратить внимание на другую сторону дела. Допустим, что внутренние формы языка суть такие опосредствующие понимание представления, как того хочет М. Не будет ли наиболее последовательным выводом из этого полное отрицание логики в процессе понимания, следовательно, вообще словесного мышления? Я говорю не о психологии, которая часто “замещает” логику, а о настоящей логике, которая присутствует во всякой мысли, во всяком суждении как идеально регулирующий его момент!.. Марти, между прочим, высказывает следующую мысль: “То, что логику безразлично (как часто так наз. внутренняя форма...), или что он отвергает прямо-таки как помеху (например, эквивокации и синонимы), то может быть желанным, даже неизбежным для поэта. Язык, удовлетворяющий чистому (? * blossem) идеалу логика, был бы эстетически лишен привлекательности и для поэта непригоден” (Symb. prag. S. 103, Anm. 3). Собственно, такое сопоставление вообще недопустимо, так как в нем сопоставляются понятия диспаратные и гетерогенные. — Задачи логического и эстетического изображения в корне различны, но вполне совместимы: плохо было бы, если бы поэт с самыми “восхитительными” образами не подчинял бы своих суждений логике, и, с другой стороны, непонятно, что потеряла бы логика, если бы строго логическое изложение стремилось не быть безобразным? Но дело не в этой “формальной” стороне данного сопоставления. А по существу важно, что внутренняя форма ведь есть то, что способствует пониманию, — неужели для логики это может быть “безразлично”? Не больше ли оснований усомниться в правильности определения внутренней формы у М.? И тут можно произвести нападение на центральное место у Марти: не потому ли только нам фигуральная речь и не мешает пониманию, что даже выраженное в метафорической форме представление мы относим к твердому понятию? То самое понятие, в котором мы охватываем значение вещи, resp. предмета, и ухватываем его суть, является для нас точкой опоры при понимании “поэтической” речи, и если бы мы не могли уловить сущности вещи, о которой идет речь, ни “безобразно”-логическое, ни образно-поэтическое изложение нас не приводило <бы> к нужной цели понимания сообщаемого в той и другой из этих форм речи. Марти сам признает, что только “интуиции в строгом смысле этого слова <...> вовсе несообщаемы, и потому также не могут служить внутренней формой” (Symb. prag. 107, Anm). Но под “интуицией в строгом смысле слова” он разумеет лишь чувственные единичные представления, и они действительно не могут быть сообщаемы. Возьмем, однако, “интуиции в строгом смысле слова” идеальные, эйдетические — и, пожалуй, получится утверждение прямо обратное: только они могут сообщаться с безусловной неизменностью своего значения, и... следовательно, только они и “могут служить внутренней формой”?.. Признать фундаментальную роль в понимании именно логических форм, понятий, мешает, по-видимому, Марти пресловутая психологическая теория образования понятий из единичных представлений: как от единичных представлений мы приходим к понятию, так-де от ассоциации представления мы приходим к пониманию. Если следовать этой теории, то в конце концов само понятие есть не что иное, как только “представление”, — хотя бы и “общее” представление, — тогда, разумеется, логика есть психология, и внутренняя форма языка — представление, вступающее в ассоциативную связь с другим представлением. Раз-де к значению понятия мы приходим непосредственно, все учение о понимании должно быть изменено, и вопросы должны быть поставлены заново и по-новому. “Внутренняя форма” для логики не безразлична, а это — одна из основных тем логики, и вопрос не в том, как “обезобразить” язык, чтобы он удовлетворял “идеалу” логики, а в том, как, несмотря на фигуральность речи, мы ее правильно понимаем? Вопрос, следовательно, в том, что делает понятие понятием, т. е. понимаемым понятием? Через что, другими еще словами, слово относится к значению? Или еще раз: что составляет внутреннюю форму понятия (слова) — самого понятия как средства выражения = слова со значением, а не, например, форму предмета, выражаемого понятием, или самого значения? bb, Предикативность как внутренняя форма Ясно, что логика должна искать такую форму в логической же форме “суждения”, в положении, а в нем его внутреннюю форму составляет не субъект, о котором именно идет речь, не связка, составляющая смысл положения, а только — предикат, устанавливающий это положение. Для понимания слова в логической форме нужно то, что именно этой формой дается утверждение, resp. отрицание, по отношению к смыслу, нужна предикативность. Implicite ее заключает в себе каждое понятие, следовательно, каждое слово, как элемент сообщающей речи. Вот это и есть — самое существенное. В выражении “трамвай прошел” нужно уловить “утверждение” говорящего, а образ, например передвижения колес, как <ног>, тут ровно ничему в понимании не помогает — ни в понимании логического изложения, ни в понимании поэтического изложения. Или “время сушит слезы” — не “образы” помогают понять это, а идеальные отношения, утверждаемые предикатом (Pt-ом). gg, Фигуральная и терминированная речь Подлинное сопоставление эстетического и логического, действительно, дает нечто для уяснения роли внутренней формы, чтобы гетерогенность соответствующих понятий не мешала усмотреть их формальную аналогию. Логическая речь противопоставляется эстетической, как терминированная — фигуральной. Но термин сам — sui generis “фигура”, и тут начинается если не аналогия, то все же известный параллелизм. Термин имеет свою внутреннюю форму, свое определенное отношение к значению, и так как термин — понятие, то теперь ясно, где искать его внутреннюю форму. Эстетическая речь обладает своими средствами фигуральности: сравнение, сопоставление, климакс и мн. др. Логическая — своими: определение, деление и под. Фигуральная речь знает свои утонченности: олицетворения, символы и т. п.; это — ее методы. Логическая имеет свои пути и методы. Ко всему этому нам еще придется вернуться. Но нельзя оставить Марти, не указав, что он сам дает материал, как видно из вышеизложенного, для установления особого типа внутренней формы языка — логического типа, — нужно только брать его высказывания не в психологическом аспекте, как он сам их употребляет, а в логическом. Остановлюсь еще на одном примере. Поскольку представления внутренней формы опосредствуют понимание, их можно, по мнению Марти (Symb. prag. S. 112), сравнить с описательными определениями. Последние не указывают прямо значения определяемого имени, а только вызывают некоторые вспомогательные представления, ведущие к нему. Описательное определение то называет proprium 24 данного понятия, то его род, то его вид, указывает примеры, аналогии или контрасты и т. д. Точно так же внутренняя форма может выбрать любую черту, которая и послужит нам нужной ассоциативной связью. Однако “признак”, который подчеркивается во внутренней форме — не тот, который сам по себе привлекает наше внимание; достаточно, если он при данных условиях или практически служит нужной цели. Все же признак, который важен сам по себе и может вызывать продолжительное впечатление, при прочих равных условиях, может считаться особенно пригодным для того, чтобы служить внутренней формой. Таково средство в выборе внутренней формы и описательного определения. Различие их в том, что описательное определение совершает свой выбор рефлексивно и обдуманно, а выбор внутренней формы — не намерен и беспланен. Это сопоставление весьма поучительно. Оно основано на том, что описательное определение также служит цели понимания, и, следовательно, этот второй признак, выходит, также недостаточен для определения внутренней формы языка. На этот раз отличительным признаком ее является как раз то, что, как мы видели у М. же, объясняет наличность внутренней формы языка — беспланность его возникновения. Я отмечал уже условность этой “беспланности”, должен подчеркнуть это и теперь: “при прочих равных обстоятельствах”, признает М., мы отдадим предпочтение определенному признаку. В то же время, если следовать М., то трудно признать в его изображении описательного определения строгую планомерность. Какова бы последняя ни была, очевидно, что как логический прием она уже не отличается принципиально от других логических приемов, и в первую очередь от определения ™k gšnouj ka€ diaforîn 25. Странно думать, будто такое определение, в отличие от описательного, дает нам “прямо значение определяемого имени”. Скорее уж можно сказать, что здесь мы также имеем дело с некоторым типом sui generis фигуральной речи, а именно речи терминологической. М. сопоставляет, между прочим, с описательными определениями некоторые ботанические термины, обозначающие в ботанической номенклатуре infimae spezies 26, — как Viola palustris, Ulex Europaeus, Narcissus poeticus etc. И вот, в то время как термины “ланцетовидный”, “овальный”, “стреловидный” и пр. прямо указывают на соответствующее значение, какое-нибудь palustris или poeticus этой роли вовсе не играют. Я думаю, что каково бы ни было происхождение этих групп терминов, — что для нас вопрос, не имеющий значения, — они одинаково — образы: “стреловидный” как эпитет листа — такой же троп, как и “palustris”, а с другой стороны, оба они могут служить примерами научной терминологии. То, что действительно отличает последнюю от первых, не в “планомерности” самой по себе — и планомерность бывает разной: логической, но и стилистической и эстетической, — а в особого рода планомерности, т. е. в особого рода формообразовании. Термин только потому и термин, что он implicite носит в себе предикативность, он сам — призванный предикат *. Это сознание нами предикативности термина само выражается в форме суждения, как бы сопровождающего наше научное мышление; “это — термин!” — “есть логическая форма слова как термина”. Подобно тому, как грамматическое сознание всегда наготове особо запечатлеть наличность грамматической формы — “это — имя, дательный падеж и пр.”, — так и логическое сознание всегда наготове со своими формами. In actu 27 мы не можем обойтись без тех и других форм, хотя, разумеется, грамматические формы эмпиричны, а логические — идеальны. dd, Общее заключение о фигуральной форме Таким образом, сопоставление внутренней формы языка и описательного определения у Марти дает больше, чем М. хотел бы, по-видимому, дать. Толкуя “внутреннюю форму” чисто психологически, М. хотел и логический прием свести на психологическую почву, но на деле это только значит, что и в основе эмпирических внутренних форм есть идеальная подпочва. Грамматические отношения конструируются не произвольно; синсемантики выполняют логическую функцию (а по существу, все слова — синсемантики); значение форм “отдельного” слова ведет за его пределы к синт<аксическ>ой форме; — и обратно, каждое отдельное слово имеет значение, будучи implicite синт<аксическ>ой формой, а синт<аксическ>ие формы прямо переходят в логическую планомерность, в законосообразную предикативность. М. взял описательное определение потому, может быть, что оно казалось ему наиболее “свободным” от логической связанности, но он не заметил того, что сама эта “свобода” имеет свои принципиальные и онтологические предопределения. Не всякий предмет допускает описательное определение, и не от нашего каприза зависит применять к предмету ту или иную логическую форму определения. Но так же точно дело обстоит и в других формах. М. усиленно подчеркивает, что внутренняя форма языка не есть значение, но он напрасно хочет вовсе оторвать внутреннюю форму языка от его необходимого соотношения со значением, с “оформливаемым”, и предоставить ее течению нашей репродуктивной и воображающей деятельности. Фигуративная форма языка, таким образом, дала нам повод ближе уяснить место и роль логической формы, но мы не можем входить здесь в нужный и интересный системный анализ ее собственных идеальных основ. Как я указывал, “логическое” не обосновывает “эстетическое”, а своеобразно переплетается с ним, как одна сфера сознания с другою, но в своих высших и чистых формах обе автономны. Это два разных типа фигуративного сознания. III, 5, b, J , aa, Конструктивная внутренняя форма Марти также, как мы знаем, рядом с фигуративной формой признает конструктивную, но нетрудно убедиться, что она открывает не новый тип в области форм языка, а только более высокую ступень той же фигуративной формы. Уловив источник этой ограниченности в обобщении Марти, мы найдем некоторые указания в пользу защищаемой нами мысли. Конструктивная внутренняя форма языка устанавливается у М. весьма просто *: простые имена, при рассмотрении которых мы констатировали фигуративную внутреннюю форму, — элементы более сложных синтаксических взаимодействий, в которых мы их не встречаем фактически. Это целое имеет свое значение, представляющее собою нечто законченное и самостоятельное и не сводящееся к простой сумме значений элементов. Поскольку мы стремимся к их пониманию и можем найти некоторые посредствующие и подготовляющие к нему представления, мы и здесь можем говорить о внутренней форме. Более или менее удачный подбор таких представлений составляет строй или стиль известного языка и является более или менее целесообразным средством, способствующим его пониманию. Язык не выражает explicite всего, что мы хотим сообщить, он в этом отношении как бы уподобляется стенограмме, и каждый язык тут имеет свои особенности. Точно так же, затем, во всяком данном языке мы отличаем особенности, например, стиля телеграмм и писем, стиля поэтического и стиля дидактического, также мы можем говорить о различии фрагментарного строения языка и дискурсивного; о строении речи аналитическом и синтетическом и т. д. Как здесь конструктивная внутренняя форма может способствовать пониманию, нетрудно себе представить, если <есть> два стиля, из которых один прямо и легко ведет к сообщаемому значению, а другой требует для усвоения больших усилий и напряжения. bb, Критика Поразительно, как Марти, называя такие примеры внутренней конструктивной формы языка, как разного рода “стили” (например, стиль дидактический, с одной стороны, и поэтический, с другой стороны), не заметил того обстоятельства, что уже здесь приходится выйти за границу эмпирических различий языков и допустить некоторые отношения, не зависящие прямо от языка, а скорее, от сообщаемого предмета. Он с большой тщательностью рассмотрел вопрос о фигуративной внутренней форме и слишком быстро кончает с вопросом о конструктивной форме. Она у него — только “добавление”, вывод или обобщение, все главное уже сказано. Не является ли причиной этого уже отмеченное мною давление на него <со> стороны распространенного учения о “происхождении” более общего из более частного и сложного из простого? Я не отрицаю вообще приложимости этого приема к исследованию эмпирических и действительных вещей, но, думаю, что ими ему и полагаются его естественные границы. Роковая ошибка современного психологизма в том, что <он> прием переносит с эмпирического на идеальное и с мертвенно-отвлеченного на живое и конкретное. Возникает совершенно недопустимая симплификация, отдаляющая нас от познания “целого”, а не приближающая к нему, как кажется некоторым. <Язык жив> в своей полной логической и синтаксической конструкции, ею он проникнут во всяком своем частном органе и на каждом шагу своего движения. От логики к синтаксису и от синтаксиса к морфологии идет идеальный путь исследования, и только на нем, в свете целого, становится ясной всякая частность и всякий “элемент”. Нам может показаться наивным то разложение “слова” по схеме трехчастного суждения, которое мы встречаем еще у Бена, но принципиально это — более строгий и правильный методический прием, чем стремление вскрыть сущность целого, перенося на него свойства его части. “Отдельные слова”, вырванные из их логической и синтаксической связи, суть умерщвленные органы речи; если в них мы не находим признаков жизненной силы, непозволительно заключать из этого, что ее нет и в целом организме; и наоборот, открывая ее в целом организме, мы можем проследить и ее особенные функции в каждом живом органе этого организма. В психологизме Марти, в его неумении перейти к идеальному иначе, как путем “обобщения”, в его убеждении, что идеальное не отличается принципиально от эмпирического, я и вижу источник самой ограниченности его обобщений, игнорирования за эмпирическими формами языка их принципиальных регулятивов. gg, Два вопроса: 1, динамизм внутренних форм, 2,. номинативная функция, выражающая форму В связи с учением Штейнталя я уже касался вопроса о “переходе” синтаксического в логическое и должен только сослаться на уже сказанное; более детальное освещение этой проблемы возможно будет только тогда, когда почва для этого будет более подготовлена. Теперь я ограничусь только еще некоторыми замечаниями общего характера, и, главным образом, в предупреждение возможных недоразумений. Главным образом, мне хотелось бы глубже осветить два вопроса: 1) как согласовать живую подвижность и многообразие внутренних форм языка с признанной неподвижностью и устойчивостью логических форм? 2) к какой из намеченных нами, и подлежащих еще анализу, функций слова относится установление внутренних форм — к функции номинативной или значащей? dd, Внутренние логические формы как понятия Первого вопроса я уже мимоходом касался, но теперь в связи с учением Марти в нем можно подчеркнуть еще некоторые важные стороны. Я уже указывал на односторонность логиков, которые, увлекаясь сравнительной простотой и наглядностью объемных отношений понятий, при изучении логических форм сосредоточивали на отношении объема все свое внимание и игнорировали в своих формалистических логиках соотнесенное объему содержание. Вопрос о значении понятия вследствие этого не только должен был занять второстепенное значение, но вовсе исключался из логического анализа, нередко как беспокойная помеха в <его> чистой работе. Но, с другой стороны, исключительное сосредоточение внимания логики на проблемах значения грозит ее автономии, раз ее изучение переносится на исследование чистых значений в их предметной и онтологической основах. Учение о внутренней форме языка тем особенно ценно для логики, что оно позволяет найти приемлемый критерий для правильного ее самоопределения и для определения ее самостоятельных частей. Если под внутренней формой языка вообще понимать отношение звукового или зрительного знака речи к значению этого знака, то, очевидно, разные типы такого отношения можно установить в зависимости от того, для каких целей мы пользуемся словом. Как я разъяснял, недостаточно при анализе слова и его роли в человеческой жизни сказать, что оно служат цели сообщения. Этим мы только устанавливаем социальную par excellence природу слова, но затем допускаем большое разнообразие модификаций его выражения, как многообразны цели и формы самой социальной жизни. И мы говорим о научном доказательстве, описании, говорим о проповеди и поэзии и многом другом; наука, религия, искусство — все это разные формы организации социального духа. Слово в своих формах, конечно, порождается предметом, но предмет не сковывает его железными обручами и не бросает в мир, как бомбу, а в пределах предметных форм мы находим бесконечное богатство отношений значений — и коррелятивно — внутренних форм для этих значений. Не каприз, а органический рост и развитие есть то, что дальше наполняет эти формы. Совокупность форм, служащих средством для познания, мы объединяем в особую телеологическую группу, и в соответствии с этим под внутренней логической формой слова разумеем такое отношение знака языка к его значению, которое имеет место там, где мы пользуемся языком в познавательных целях. Такое отношение мы коротко называем понятием *. Неподвижное, как тюремная решетка в своей чистой объемности, и улетучивающееся, как эфир в своей чистой текучести содержания, слово-понятие становится гибким и упругим орудием познания через соотнесение объема к содержанию. В таком виде его должна изучать логика. ee, Понятия — формы мысли Когда “понятия” предстают оторванными друг от друга, они — каждое в отдельности — “клочки” чего-то целого, лоскутки речи. Формалистическая логика отрезает бахрому, кроя и растрепанную ткань, но, при самом пестром затем подборе таких лоскутков, не достигает цели изображения их в жизни целого. Своей нормальной жизнью понятие живет только в суждении; оно само суждение, когда оно — самостоятельно, а не лоскут языковой ткани. Значение, смысл, которые лежат в суждении и одушевляют его, приводят в движение и понятие. Его формы — живы и жизненны, они переливаются одна в другую, и эта жизнь есть мысль. Как сказано, мысль движется смыслом или значением. Понятия суть формы мысли. zz, Первый вопрос Но вот тут и поднимается вопрос: как согласовать постоянную текучесть мысли с признанной устойчивостью форм ее, тождественность в мысли с пред<став>лением ее содержания? Пока мы представляем себе только отношения чистой мысли и предмета, тогда совершенно естественно искать источник устойчивости ее форм в самом предмете как формообразующем принципе. Формы мысли и формы предмета тогда выступают перед нами тождественными. Отношения усложняются, когда мы убеждаемся, что действительная конкретная мысль непременно есть мысль, облеченная в форму слова, что “чистая” сфера мысли и предметности для познания — все-таки не абсолютно самостоятельны. Раз мы пришли к сознанию роли словесных форм, мы уже не можем ограничиться чистым онтологизмом в уяснении устойчивости форм мысли. Логические формы должны быть вскрыты, как в их относительной автономности, так и в их взаимоотношениях с предметной мыслью. Формалистическая логика, основывающаяся на чистых отношениях объема, при всем своем “формализме”, есть все же незаконное дитя онтологической логики. Логика идет новым курсом, где в нее проникает сознание роли самих “значений” в образовании форм мысли, где логика, иными словами, становится семантической. Но здесь возможна другая ошибка в попытке ответить на наш вопрос: устойчивость формообразующего начала переносится в само значение. Такое толкование кажется с первого взгляда правильным и целесообразным по двум основаниям. С одной стороны, при таком повороте нашего умозрения, мы тотчас же убеждаемся, что, действительно, “слово” не прямо относится к предмету, а только через предметное “содержание”, заключающее в себя “значение” или “смысл”. Путем исключения формообразующей роли самого предмета, по-видимому, естественно заключить, что эта роль принадлежит самому значению. С другой стороны, опять-таки наши заключения руководствуются тем же принципом исключения: начинает казаться, что собственно само значение и есть понятие. Особое подтверждение такой взгляд получает, когда мы убеждаемся в несостоятельности некритического, можно сказать, сенсуализма, согласно которому, значения суть “представления”. Мы пребываем в этом сенсуализме, пока думаем, что и понятия суть представления, но мы только наполовину от него освобождаемся, когда думаем, что значения суть понятия. Между тем такие “исключения” ни на чем не основаны: понятие есть не значение, а отношение слова к значению, внутренняя форма языка. Таким образом, наш вопрос остается в полной силе: откуда устойчивость самих логических форм, как таких? hh, Ответ на 1 вопрос: устойчивость в предикативности Если мы сопоставим обычное “житейское” употребление какого-либо слова, или поэтический образ, с научным “термином”, мы заметим, что именно последнему присуща искомая нами устойчивость и что она, следовательно, связывается с той стороной номинативной функции слова, которую мы определили как специально терминирующую функцию. В свою очередь, терминация слова достигается особым логическим приемом “определения”, где <специфические> логические формы находят и свое логическое устанавл<иваю>щее выражение. Это, конечно, и априорно можно заключить из самого понятия логики и предложения как логической формы. Мы находим в понятии ровно столько устойчивости, сколько в нем implicite есть суждение, насколько, следовательно, само понятие есть предложение и заключает в себе предикативность. Предикативность понятия — то, что делает его как форму мысли устойчивым и тождественным в движении содержания мысли и значений. В свойстве слова быть предикатом заключается и его устойчивость как понятия, и его понятность как средства мысли. Представим себе ряд высказываний, в котором предикаты располагаются, например, по Порфириеву древу; мы получаем ряд объемов, resp. содержаний, носителем которых и направляющим и конституирующим началом которых остается один предмет. Названные содержания могут меняться не только потому, что субъективно наши высказывания несовершенны (это вопрос эмпирического “недостатка”, и в принципиальном обсуждении “возможности” он безразличен), а, главное, потому, что если наш предмет — вещь, то она меняет сама в своей истории свое содержание. Тем не менее, отношения так называемых “видов”, “родов”, “подвидов”, “классов” и пр. остаются как формы строго устойчивыми. Эта устойчивость только оттого и имеет здесь место, что каждая названная форма предицируется. Мы получаем систему предикатов, внутренняя закономерность которых хорошо изучена традиционной логикой. Наряду с этой системой мы можем построить другую систему предикатов, атрибутивного характера, подчиненную только принципу противоречия, или систему обосновывающих предикатов, подчиненную принципу разумного основания, — и здесь также мы всюду будем иметь дело с искомой нами устойчивостью форм. yy, Динамизм логических форм Если бы мы представили себе такие системы понятий, как где-то изготовленные и данные нам формы, между которыми мы распределяем содержание изучаемого предмета, мы пришли бы к своеобразному логическому статизму, в роде Ars Луллия 28, и живая творческая мысль казалась бы только непрерывным нарушением “правил логики”, чем-то ей по существу антиномичным. Но если мы помним, что форма сама процесс, движение, суждение, осуществление которого есть живая деятельность, мы уловим присущий логическим формам динамизм и научимся смотреть на них не как на продукты и результаты, а как на пути и средства. Тогда ясно, что и формообразующая роль предмета — не в его каузальном предопределении значений и их форм, а в его целесообразном конституировании их. Однако, если бы мы ограничились только признанием одного этого фактора в образовании форм, мы опять изобразили бы дело односторонне, онтологически, так как игнорировали бы факт, что понятие есть отношение, а не само значение. Мы обязаны учесть и другие факторы логического движения, resp. оформления, мысли. Это, прежде всего, пункт ее отправления и ближайшая цель — то, что может быть достаточно при одних условиях, при других условиях недостаточно. Но с точки зрения учения о формах как законченных в себе “таблицах”, это могло бы оказаться всего лишь более или менее обширными отрывками или выборками из “таблиц”, и все-таки еще не уясняло бы провозглашаемого нами логического динамизма. Оторванное понятие — мертво; живое понятие есть понимание. Понятие оживляется, мы “понимаем”, когда в самом понятии мы находим суждение. От суждения в понятии мы переходим к суждению, в которое входит понятие; само суждение мы вставляем в “контекст”. Только такое понятие — живо и подвижно; в контексте оно зацветает и расцветает. Аналитический и синтетический методы изложения, фрагментарный, дискурсивный, афористический, наконец, просто математический, исторический и пр. методы суть формы контекста, через который мы видим слово как живое динамическое понятие, отражающее в себе всю тонкость и изысканность выражаемого им значения. Тут понятие действительно становится пониманием. Понятие не “отрезок”, не “картинка”, а живой орган целого, от него к этому целому идут тысячи жизненно связующих нитей, каждая из которых своя какая-то система, как в животном организме каждый орган связан с целым организмом единством нервной, кровеносной, мышечной, костной системы. Понимание не есть беспорядочный хаос, а есть органическое развитие, “толковое”, “осмысленное”, и мы, как сказано, улавливаем в предикативности суждений его устойчивые формы, но этим мы еще ни в коем случае не предрешаем вопроса в том смысле, что само предицирование и есть понимание. Это только значит, что оно связано с предицированием. А как — это уже новая проблема, пока остающаяся открытой. жүктеу/скачать 239 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|