Глава 33. Адреналиновый денек

Опять же волны. Здесь, как и на стоянке у бухты, волны накатывали на берег настырной бесконечной чередой, и в их шорохе и шлепе была какая-то гармоническая закономерность, только тут она была определенно не та, что там – берег помельче, иной конфигурации, и волны воркотали подальше от пляжа. Загадку новой гармонии можно было отгадывать всю ночь, или всю жизнь. Отгадывать не хотелось, а хотелось спать, спать и спать.

Не тут-то было. У Ежа, похоже, чего-то заклинило в головке, и он принялся прыгать на палатку, и раз, и два и три. Я некоторое время терпел, потом очень громко заорал: «Ежа, еж твою в гробину маму, прекрати, уши оборву нах... !» Бесполезно. Еще когда орал, я знал, что это бесполезно, только еще больше разъярюсь, и сон улетит куда подальше. Прыжки продолжались. Я вылез из теплого спальника, возжег лампаду, взял дубинку и полез наружу.

Позже мне пришлось долго и униженно извиняться перед Ежом за грязные ругательства и недоверие. Оказалось, светлое полотнище палатки, или еще что, привлекло несколько крупных фаланг, и они длинным прыжком возносились наверх и шлепались на ткань, а Ежа, естественно, следил за порядком в стане и пытался это дело пресечь. Пока я все это соображал, одна из этих тварей метнулась на свет лампады и цапнула-таки меня за палец, я чуть светильник не выронил. Потом я дубинкой посшибал эту пакость с палатки, а на земле Ежа разобрался с ними по-свойски. Когда короткая схватка закончилась полной нашей викторией, я погасил коптилку, и мы постояли еще некоторое время в темноте, прислушиваясь. Бандитский налет, похоже, прекратился. Воин Ежа пошустрил по своим делам, как ни в чем не бывало, а я занялся пальцем. Собственно, что значит «занялся» -- обработал уже известным способом и даже глину не стал прикладывать. Фаланги меня уже кусали, и это не так страшно, как обычно рисуют. Своего яда у фаланг нет, но они кормятся на трупах, и потому на челюстях у них может быть трупный яд. Значит, надо молиться, чтоб его не было. Всего делов.

Я снова забрался в логово. Сна ни в одном глазу. Теперь я еще прислушивался, не стукнет ли о капрон запоздалая прыгучая фаланга, но Бог миловал. Наверняка они на свет костра налетели, а потом на палатку переключились. Костер надо прикрывать со всех сторон, хотя вряд ли поможет. Хорошо покорять природу на урчащем чудовище типа Land Rover. Как в Клубе кинопутешественников. А когда существуешь на одном уровне с этими гадами, ощущения довольно кислые. Всякое может приключиться. Оно и приключилось, что ж тут попишешь.

Оределенно life is stranger than fiction:¹²⁰ утром скорпионы, вечером фаланги, полный комплект, и все в один день. Каракурта только не хватает. Такого никакая теория вероятности не выдержит. Вроде как с Эсхилом. Интересно, сколько еще лысых сходным образом пострадали, и какая была вероятность попадания черепахой именно в эсхилову голову. Бред какой-то. А слон в Ленинграде во время войны? Один слон на тысячи верст, и тот попал под бомбу. Сло-ожная штука жизнь. Или просто паскудная. Один выход – на все происки иметь в запасе пару веских матюков.

Утром я первым делом потянул к глазам укушенный палец. Он подраспух, но болел не сильно. Я снова обильно полил ранку горячим лечебным составом. Пожалел только, что на этом чертовом острове нет подорожника. Ну да, раз нет дорог, откуда ж подорожник... Ничего, на солнце враз все присохнет. Да здравстует солнце, да скроется тьма на фиг.

Из-за бурной ночной жизни я порядком проспал; очнулся, когда вышеупомянутое солнце припекало уже всерьез. Недалеко и до курортного сезона. Проболтаюсь здесь еще неделю-другую – загара до следующего лета хватит. Буду король пляжа, хотя тутошный загар не такой красивый, как черноморский. Зато нет толпы и драк из-за лежаков. Хоть вывешивай табличку Private над всем побережьем, только кто ее читать будет, это ж чайке-хохотуну на смех...

Я прилежно разминался, прокачивал одну группу мышц за другой, а сам все косил взглядом на воду вдоль камышей. Ветерок давно стих, море оделось гладью до самого горизонта, а у зарослей время от времени над зеркально ровной поверхностью высовывались плавники чудовищных размеров: рыба жировала на мелководье. Теперь нас на суше дикими лошадьми не удержать. Я наскоро попрыгал на месте в конце разминки, надел костюмчик, препоясал чресла и полез в воду.

Море у камышей было едва по колено, поэтому вода уже успела слегка прогреться под пылким солнцем. По сравнению с содержимым моей довольно глубокой бухты она была не то что теплой, но хотя бы не убийственно ледяной, да и солнечные лучи ласкали спину. Тут можно было охотиться так, как я привык на южном побережье Арала, где такое же мелководье: почти не шевеля ластами, подтягиваясь левой рукой за камышины или подводные кустики либо отталкиваясь ею же о дно, на манер тритона, но одной лапкой. Дышать при этом надо пореже и помедленнее, ибо даже шум воздуха в трубке распугивает рыбу далеко вокруг, не говоря уж про шлепанье ласт. Никакого шлепанья, if you please.

Я полз вдоль кромки камышей и ужасно волновался. Попробуй не волноваться, если каждую секунду ждешь, что навстречу тебе вот-вот высунется из камышей рыбья морда – сазан, или усач, или судак, или жерех, или вообще сомяра, и надо быть на взводе, чтоб не прошляпить, но и не всполошиться, а сделать все четко и выверенно.

Как всегда на охоте, встреча получилась совсем не такой, какой воображалась. Рыбина поднялась со дна, из зарослей травы (ее тут почему-то зовут гусиной) слева от меня и важно так проследовала в камыши перед моей мордой, по фронту, а я судорожно лупанул по ней, попал, но что толку – гарпун отлетел, как от брони, а тварь эта мгновенно исчезла в камышах. Я узнал эту скотину уже в момент выстрела, а возможно и до: змееголов, по-местному жилямбаш, старый мой знакомый еще по охоте на острове Ержане у самого южного берега. Когда-то это животное доводило меня до истерики. Сколько я в него ни стрелял, ни одного не мог взять, а местные браконьеры-егеря убеждали меня, что и не возьму ни в жисть. У жилямбаша шкура прочная, как кирзовое голенище, ее плоскогубцами приходится сдирать. К тому ж она смазана толстенным слоем слизи, и хоть подводное ружье у меня было не чета гавайке, отменная пневматика, зверь, а не ружье – все равно вот такой афронт. Бывали случаи, стрелял я этого черта прямо в упор, в плоский его змеиный лоб, до того близко, что и гарпун из ствола не успевал вылететь, и я чувствовал отчетливый удар в руку, но все впустую. Гарпун отлетал в сторону, а змееголов исчезал, как привидение. Был – и нету.

Еще ребята говорили, что жилямбаш – любопытный и наглый, а когда охраняет свою икру, так вообще звереет, может протаранить проходящую мимо лодку или даже в эту лодку от дурной ярости заскочить. Тут его только держи, но он, гад, до того скользкий – голыми руками ни за что не удержишь. У меня самого так приключилось один раз. Ночью плыл по каналу на крохотной своей байдарке, возвращался из гостей в свое стойбище, зажав меж колен десятилитровую канистрочку с подаренной пресной водой, а этот дьявол возьми и влети ко мне на колени. Перепугался я кошмарно, чуть не перевернулся и еле-еле вытолкал его локтем за борт – руки ж заняты веслом, в моей душегубке балансировать надо ежесекундно, словно на канате, а тут тебе чуть не за пазуху шлепается это тяжеленное скользкое чудище. Материал для инфаркта, и только.

В конце концов я нашел-таки к нему подход. Бить его надо только в тушку за жабрами, на дистанции не больше метра и только под прямым углом, ровно девяносто градусов. Чуть закосил – гарпун соскальзывает, и рыбка тю-тю. А губит жилямбаша именно его любопытство и наглость. Я другой такой рыбы не знаю, которая при встрече под водой начинала бы тебя пугать, накатывает на врага, словно вот-вот пойдет на таран, жабры грозно топорщит, потом отскочит на несколько метров – и все по-новой. А ты на нее потихоньку надвигаешься, никакого дерганья, медленно-медленно, и поскольку ты все же больше, он решает с тобой, здоровым дураком, не связываться и прячется. При этом прячется часто на страусиный манер – змеиную башку в водоросли, а все остальное тело, разукрашенное змеиными разводами, снаружи. И тут ты аккуратно прилаживаешься, не торопясь, но и не медля, за пару секунд выцеливаешь именно в то самое место и именно под прямым углом, тихонько жмешь на спуск, и гарпун прошивает рыбину насквозь. В первый раз, когда у меня это получилось, я несказанно удивился, после стольких-то неудач, а потом очень полюбил эти игры в пронизанной солнышком прозрачной воде. Никакого сравнения с лупоглазым болваном-сазаном, хотя вяленый сазан не в пример вкуснее, аж сладкий, а жилямбаша вялить нельзя, получается доска доской. Только варить или жарить. А местные любят из него делать котлеты.

Все это мне за пару секунд теперь припомнилось, промелькнуло со свистом, и очень я огорчился: надо было не дергаться, а чем-то этого обормота заинтересовать. В трубку дунуть, например; не слишком громко, но интригующе. Он бы точно остановился, и завязалась бы у нас, как говорят хохлы, игра в бэ-бэ – хто кого наебэ. Маху дал. Дал маху я... Как тут не расстроиться. Я даже полез за змееголовом в камыши, туда, куда он исчез, но только нашумел, проталкиваясь сквозь спутанные стебли, и ни черта, разумеется, не нашел.

Поплыл дальше, но уже с изувеченным настроением. В таком состоянии боевого духа самое разумное – повернуть назад, тем более, что я уж замерз до дрожи и наверняка до посинения кожных покровов. Однако упрямо крался дальше, потому как рыба то и дело попадалась, в основном сазанчики, но и плотва была. На плотву я не разменивался, а по сазанам мазал или не успевал выстрелить. Масть не шла, и все тут, хоть утопись.

Рука, сжимающая гавайку, уже дико болела в локте и дрожала так, что я и теоретически не смог бы ни в кого попасть, разве что на арапа. В конце концов я повернул-таки назад – и почти сразу увидел щуренка. Обрадовался невероятно. Из всех рыб щука – самая мне знакомая. И сразу какая-то дикая ассоциация – как русские солдатики в Крымскую войну, увидав зуавов, повеселели и сразу полезли в штыковую, не глядя на потери, потому как зуавы одеты вроде турок, нами от веку битых-перебитых. Стрелять щуренка я не стал, больно узкий, промах был бы стопроцентный; но отчего-то повеселел, не хуже тех солдат в белых рубахах под Инкерманом.

Пополз дальше, и уже видел выход на берег, когда прямо подо мной взмутился ил и что-то резко ушло в камыши. Я замер, потом еще медленнее пополз вперед. Там, меж камышей, завиделась небольшая прогалинка, я в нее аккуратно вдвинулся и почти сразу увидел морду сазана, потом еще, но оба ушли, прежде чем я успел направить в них гавайку. Еще медленнее продвинулся на полметра вперед – и увидел это. Крупное такое, слегка мохнатое полено, лишь частично видимое, стоймя стоит среди стволиков тростника, чуть не на расстоянии вытянутой руки. Тут я совсем уже со скоростью мертвеца начал подводить гавайку, а сам себе соображаю: если это – змееголов, под таким углом стрелять бесполезно. Но тут же вижу – никакой не змееголов, а здоровенная щука: вдоль хребта нет сплошного плавника, нормальный щучий плавник. Адреналину выделилось, небось, столько, что и рука перестала дрожать, и я незаметно для себя нажал на спуск. Чирк – и масса мути, швырки рыбины из стороны в сторону, но тут уж, брат, шалишь. Я шарахнулся вперед, ухватил гарпун, толкнул его вперед-вниз и пришпилил добычу ко дну. Рывки продолжались, но это уже в пользу бедных. Я встал на колени, в таком положении отдохнул немного, нащупал гарпун еще и левой рукой, заодно порезался о щучьи жабры, ругнулся, встал на ноги, прижав щуку к животу, развернулся и побрел на сушу спиной вперед. Несколько раз чуть не падал – здоровенная чертяка билась так, что едва меня с ног не сносила. Я терпел эти издевательства, пока не отошел от кромки воды подальше. Тут я кинул гавайку наземь, приголубил щуку пару раз по башке рукояткой ножа, извлек наконец гарпун и положил добычу на песок. Сам сел рядом, не сводя с нее глаз.

Щучка была метра полтора длиной, кило на шесть весом, облика скорее даже прямоугольного, чем обычного у щук кинжального. Небось в приличной возрасте, раз уже слегка мохом взялась. А нам на это плевать; посолится – похлебается. Рядом крутился Ежа, и я ему так и сказал: «А нам чихать, что мясо жесткое. Посолится – похлебается, правда, Ежа?» Еж подпрыгнул пару раз на месте. Непонятно, в каком смысле подпрыгнул, но раз он встречал меня у самой воды и неотлучно суетился вокруг, вполне возможно – в смысле одобрительном. Я еще его подначил: «Щучьих кишок тебе теперь на неделю хватит. Смотри не объешься, обжора колючий». Ежа презрительно фыркнул на мои сарказмы, но я ему не поверил. Ежи навроде китайцев, от всякой дряни балдеют.

Щучьих кишок и разной полупереваренной ерунды и вправду оказалось порядком. Я их выложил на берегу, прямо там, где чистил рыбу, и Еж целый день кейфовал; пожует, попьет, поспит на солнышке, потом опять пожует. Я даже боялся, не случится ли у него заворот кишок.

Насчет недели я, конечно, загнул: на следующее утро там остались одни крохи. Небось, птицы расклевали, воронье и прочее, а мог и змееголов из моря выползти. Он ведь метет все подряд, а по влажному песку или илу скользит не хуже змеи, урод двоякодышащий.

Щучара эта отняла у меня чуть не полдня. Я ее и варил, и на вертеле жарил, а остаток пристроил коптиться над прогоревшим костром, так что приходилось время от времени отвлекаться от дел и подбрасывать на угли всякую плавниковую труху для дыма. Это, конечно, не моя профессиональная коптильня в бухте, но обустраиваться здесь навек и строить новую коптильню я не собирался. Сойдет и так. И щука сойдет. Она оказалась вполне упитанной и не очень и жесткой. Нормальная такая щучатина.

Пока возился со щукой, чувствовал я время от времени, что рожа моя расплывается до ушей, а все почему? Оказывается, я тут умудряюсь не токмо что выживать в суровой борьбе с голодом, холодом, стихиями, скорпионами, шизофренией и психопатией, но вот еще и прибалдел невзначай. Потешил хищнический свой инстинкт. А пожелаю – еще потешу. Море под боком, рыбы в нем, как килек в банке. Ко всему бы этому еще чуток везухи. Конечно, везенье завсегда дефицит, а вот обломилась же мне сегодня порция. Очень это духоподъемно. Как долгожданный и долго желанный, ароматный поцелуй взасос.

Короче, вконец одолел меня гедонизм, и пришлось сделать себе суровое внушение: ты здесь, брат, не затем, чтоб подводное удовольствие свое справлять, а чтоб лодку строить. Вот и строй. А воровать нечаянные радости в этой юдоли печали, может, и приятно, но чревато. Гедонизм до безводья и безвременной кончины может довести. То-то жилямбаши посмеются. С потрохами труп сожрут.

Вот так припугнул я себя и пошел резать камыш.

На этот раз в грязь я не стал забираться, а выбрал участочек, где камыши вдавались углом в сушу. Не прошло и часа, как у меня уже была порядочная горка длинных, мощных стеблей, но и спина болела смертно от резки в согбенном положении, да и руки все исколол и изрезал. Хоть ладони к тому времени у меня загрубели до подошвенного состояния, для возни с камышом потребны железные рыцарские перчатки, не иначе. Я решил чередовать резку с вязкой фасций, но особого облегчения это не принесло. Вязать пришлось стоя на коленях, опять-таки в согбенном положении, камышины так и норовили расползтись прямо под руками, лианы путались и кололись. Кайеннская каторга, сухая гильотина, а не работа, и весь мой эпикуреизм истлел, словно легкое облачко в жаркий летний день.

До чего все лихо получается, пока мечтаешь и планируешь. А как только врубаешься в грубую реальность, имеешь исколотые руки, резь в спине и крунокалиберный мат по площадям, аж Ежика стыдно. Небось, как раз из-за такого разлада мечты и действительности Платон и сконструировал свой идеальный мир. Единственно от отчаянья. Но кому он нужен, этот мир? Кому от того легче, что вот есть где-то в эфире идеальная лодка, идеальное все, идеальный Я... Тут еще вопрос, хочу ли я быть этим идеальным Я; может, у меня другие планы насчет себя. И второй вопрос – как я могу этого хотеть или не хотеть, если знать не знаю, что оно такое, эта идея меня, и кто ее без меня выдумал, без меня меня женил... Небось, идеальный Я – это какой-нибудь эфирный огонек, горит себе и горит без пыли и копоти, а что он при этом чувствует, и чувствует ли что вообще, кроме платонической любви, хрен его знает, Платон на эту тему не распространяется. Может, ни фига и не чувствует, потому как – зачем?

Чего-то мне расхотелось быть этим идеальным чем-то, хоть меня никто особо и не приглашал. Конечно, подзаняться самоусовершенствованием не мешало бы, тем более, что сам себе обещал душевную ржавчину ежедневно усердно драить, пока никто особо не мешает. Вот прямо сейчас сел бы в позу лотоса, глазки закрыл и давай чистить духовные перышки, мантры бормотать. Оммм и все такое. А спина пока отдохнет, и руки подзаживут... А лодку кто будет тем временем строить, Пушкин? Александр Сергеич? Отставить медитацию.

И вообще, непривычные мы к этим штучкам. Не приняты они в наших широтах. Вот попробуй я расстели где-нибудь на святой Руси посреди деревни коврик под липой да сядь помедитировать, мужички ж могут не так понять, могут и морду набить за такое издевательство. Климат не тот. Ежели б надрался до изумления и залег в лужу, тогда отношение самое нежное. Вовек не забуду сельскую сценку: некий козак и впрямь ворочается в луже, встать никак не получается, только на колени, потом опять набок, а мимо проходит молодайка и так его сочувственно укоряет: «Ой дядичку, який же вы аккурэсенький... » Прелесть, правда? А мне так никто ни в жисть не скажет. Ну и не надо. Может, вот именно сейчас, за этой гнусной и нудной работой, у меня и идет подспудно очищение, а я о том ни ухом, ни рылом. Хорошо бы. Процедура как раз для лентяев духа.

Уф. Давно ли я дрожал, как цуцик, зубами зорю выстукивал, а теперь вот пот глаза заливает, хоть и разделся уже до плавок. Да тут и плавки сними, мотай своим боталом туда-сюда, никому до этого дела нет, а жаль. Меж лопаток уже припекает, не дай Бог сгореть. Только этого еще не хватало. Здесь ведь двойная радиация – прямая от солнца и отраженная от моря, как в горах от снега. Вот где сгорали – до мяса...

Я натянул тельник и почувствовал, что и вправду слегка подгорел. Легкий ветерок с моря остужал кожу, до поры до времени ожог не ощущался, а меж тем солнцепек делал свое гнусное дело. Ничего, снесем и это. Вынесем все, и широкую, ясную... Хрен с ней, с широкой, нам и на обочине сойдет. Мы люди частные, приватные... Черт, подпалил все же шкуру, аж дымком, небось, от меня пахнет, только нюхать некому.

Я сделал несколько легких наклонов вперед, каждый раз при разгибании воздевая руки и откидываясь назад, чтобы сбросить напряжение в спине. Потом замер, уставившись на море. Волнишки были мелкие, не волны, а рябь какая-то, и все это бликовало и серебрилось под солнцем совершенно нестерпимо, а над поверхностью струился свет-полусвет, наверно, предвестник миража. Но мощней всего услаждала взор отчетливая, прямо-таки ощутимая голубизна небесной чаши, опрокинутой над всем этим. Из-за нее весь мир казался обманчиво уютным, заключенным в прочную, приветливую оправу. Только по самому горизонту шла белесая полоса неопределенности, неясно, где кончается море, где начинается небо. Тут мне вдруг остро захотелось туда, вскочить в лодку, которая еще только будет, и порулить, куда глаза глядят – гоняться за горизонтом.

Это была вовсе не тоска по своему миру, из которого я так нелепо и неосторожно сбежал, вовсе нет, а совсем даже наоборот – извечная животная тяга рассекать пространство, от каких-нибудь номадических предков доставшаяся непоседливость, зуд в попе – катить и катить вперед, куда-то туда, где тебе обязательно будет райски хорошо. А ведь знаешь, что тебе хорошо именно пока катишь, а потом будет нивесть что, и даже известно что – мелкая такая ямка в земле в самом конце, если твоим останкам повезет, а тебе уже все до фени. Тяга обманная, но с ней я родился, с ней и концы отдам. Есть дельный совет: O ye! who have your eye-balls vex’d and tir’d Feast them upon the wideness of the Sea¹²¹… А уж у меня ли эти самые eyeballs разве не vexed and tired. Еще как. Но раз потянуло вдаль совершенно бескорыстно – значит, выздоравливаю во всех смыслах. А может, уже выздоровел и сам не заметил. Из толпы ипостасей, кои под интегралом и составляют меня, вылез, распихивая всех прочих локтями, мохнатый, зацикленный, скребущий землю копытами я-Номад. Ну и слава Богу. Сла-ава, сла-ава, на мелодию М. И. Глинки, слова более или менее мои.

Я снова молитвенно преклонил колени и продолжил вязанье, на сей раз много оживленнее. Я уже не отбывал номер, а увлеченно лепил посудину, которой и суждено было потащить меня в неведомую даль, а я чтоб сидел на корме и напевал про белеет парус одинокий в тумане моря голубом, и про он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой. Именно. Тут все дело в том, чтоб разобраться, что там есть, в этих бурях. Что-либо путное или так, пара пустяков. Как и во всякой прочей так называемой жизни.

Внешне этот бег в неведомое напоминает поиски смысла жизни, но только внешне. У меня на этот счет несколько особая позиция. Я не уверен, что смысл жизни следует искать. Это как-то очень по-российски, искать смысл жизни (кстати, есть такие, что говорят, будто смысл ее в посках ее смысла. Затейники, однако. ) Картинка рисуется такая: какой-то дядя наверху сочинил некую пилюлю, приклеил лейбл “Смысл Жизни” и закинул ее, от большого ума, куда-то под диван, или сама она туда закатилась по имманентной ей игривости, или хер ее знает, почему. Вопрос темный и слабо проработанный, тут все больше по умолчанию – мол, раз спрашиваешь, то ты явный балбес, и нечего тебе сюда в калашный ряд. Так вот, закинул некий Он (кстати, непонятно кто и по какому праву) ее туда, не знаю куда, а твое дело искать ее, как запонку, и в этих поисках обретешь ты счастье свое. А не хочешь искать, так сволочь ты бездуховная, нехристь, одним словом, и мы тебя знать не знаем, максимум пожалеть можем. Или еще так: можем сочинить тебе специальный смысл жизни типа “светлое будущее”, а ты давай пресуществляй.

По мне, так этих смыслов, как мухоты летом, так и снуют вокруг, только успевай выбирай, да так, чтоб по размеру были, и чтоб не продешевить, а то проснешься на смертном одре, оглянешься, и давай кряхтеть: “Е. т. м., да я ж, мудила, не тот смысл выбрал, на мелочь разменялся, на дешевку купился, я чужую жизнь прожил, дайте мне еще одну, я хороший, я сад посажу, я роман напишу, типа «Где завалялась сталь». ” А вот член тебе собачачий, а не еще одну жизнь; не дадут ни на этом свете, ни на том, потому как тот свет специально для таких мудаков придуман, которые сами себе ни выбрать, ни сконструировать с. ж. не могут.

Случай из жизни: лежал я в больнице с одним стариканом, узником сталинских лагерей, бывшим цирковым борцом (по отзывам соседей по палате, хреновым и трусливым, хоть он и трепался, что с самим Иваном Поддубным схватывался). Пострадал он за то, что какому-то совсем уж долбоебу из НКВД захотелось уже и в цирке разоблачить преступный антисоветский-антипартийный заговор. Так вот у этого старика было две темы россказней – про лагерь и про баб, причем последнее чаще. Про то, скажем, как они всем цирком где-то вповалку спали на матах, а он сзади пристроился и задул воздушной гимнастке под хвост, хоть ее мужик рядом храпел, а она со страху помирала. И все в таком приключенческом ключе, ну прямо цирковой пир духа. Так у него главная, самая глубокомысленная жалоба была – “Нет больше смысла в жизни,” потому как ему за 70 и у него уже не стоит. Согласен – не самый дурной смысл, и искать долго не надо, прям тут болтается, я ничего не имею против, но ведь можно и что-нибудь пооригинальнее придумать, разве нет? Ну там на Джомолунгму взлезть, или действительно роман написать, заодно про себя хоть что-нибудь выяснить, в процессе. Мало ли.

Пока я вот так мысленно распотякивал, помаленьку образовалось днище лодки, точнее, заготовка для него – пять связок: одна чуть покороче и потолще, центровая, вроде киля, и две боковины чуть подлинее, где-то два двадцать, два тридцать длиной, а к этим боковинам еще по одной с каждой стороны, тоже короткие, короче киля – над ними будут надстраиваться борта. Я разложил это все на песке в том порядке, в каком оно должно быть в собранном виде, полюбовался на изделие своих раскровяненных рук, и очень это мне все понравилось. Видимый, материальный эквивалент моего смысла бытия на тот момент. Честное слово, солидно выглядело будущее судно, аккуратно так, эстетично даже. Сшить теперь эти связки, и уже получится премилый плотик—утюжок, микро-Кон-Тики. На нем и так можно плыть, не достраивая до лодки. Но этот соблазн мы отметем как совершенно нас недостойный и будем строить по плану, пока не будет готов «Фрегад II» в завершенном, идеальном виде, а Платон пусть утрется, еллин крючконосый.

Чтобы сшить фасции, нужна была деревянная игла размером с кинжал, как оно и задумывалось. Я оглянулся, ища подходящую деревяшку, и тут с удивлением обнаружил, что солнце вот-вот спикирует за моей спиной в море, а я и не заметил, как время пробежало. Уж больно увлекся. Это, конечно, хорошо, даже очень здорово, так и нужно жить, не замечая посвиста времени. Однако ушами хлопать – это лишнее, а я именно чуть не прохлопал ушами утиный лет. Утки перед вечерней зарей уже начали подниматься из камышей, роиться, дурачиться в воздухе, стремительной кучкой пролетали на бреющем полете над морем, потом козыряли и уходили колом вверх, затем боевой разворот и снова бешеный лет неведомо куда, и все от полноты чувств и без видимого смысла. Вот уж у кого жизнь и вправду – игра. Поиграем и мы.

Я подхватил гавайку и уродливое чучело, выструганное вчера, и заторопился к скрадку. Только-только я успел кинуть чучело на воду и забраться в скрадок, как солнце бульк! и исчезло. Конечно, непорядок, что солнышко закатилось у меня за спиной; садиться надо всегда лицом к заре, так хоть что-нибудь будет видно, а на фоне темнеющих камышей хрен чего различишь. Но что тут поделаешь. Как сказал бы Савва, другого острова у меня для вас нет. И я замер, мощным напряжением воли телепатируя болтающимся где-то вверху селезням: Садитесь, сволочи, сексуальные маньяки, я вам покажу, как покушаться на девичью утиную честь!

То был типичный глас вопиющего на пустынном острове. Чистинка передо мной, формой немного похожая на расстеленную баранью шкуру, так и оставалось чистой, хотя кряканье дев-утей и жвяканье их кавалеров раздавалось то и дело, иногда подальше, а иногда совсем близко, отчего я возбужденно ерзал и крутил головой. А что толку вертеться. Видно, никого моя деревяшка не соблазняла – слишком близко была от берега, всего несколько метров, да и мне самому казалась подозрительно неподвижной. А может, брачный сезон еще в самом начале, селезень не вошел в азарт и даже на живую утку лезет не так, как позже, когда совсем сбесится. Кого уж мой уродец может соблазнить.

Потянул холодный ветерок, зябко зашелестели камыши. На востоке замерцала первая звезда. Это значит, сейчас у утей самый блядоход начнется. Если не повезет сейчас, можно сегодняшнюю зорьку списать: ничего хорошего уже не будет. Недалеко пронзительно каркнула ворона – весна ей, что ли в голову ударила? Еще карк, и я чуть не хлопнул себя по лбу: а я чего молчу? Манка у меня нет, но я и без него неплохо крякаю, очень даже лихо когда-то получалось. Теперь, заслышав вдалеке свист крыл или жвяк-жвяк селезня, я принимался крякать так, словно мне до смерти приспичило совокупляться (что отчасти и было правдой). Однако толку все тот же нуль. Шум крыльев раздавался иногда над самой головой, но чтобы сесть – шалишь. Похоже, невидимый селезень только закладывал пару виражей и летел дальше, искать что-нибудь более правдоподобное, нежели неподвижный силуэт, лишь отдаленно похожий на утиный.

Между тем звезды продолжали загораться, сначала поодиночке, потом дюжинами, пачками, целыми бригадами. Я совсем уже охрип и крякал редко, нехотя, больше для очистки совести. Давно уже пора было плюнуть и плестись в лагерь, жевать свою рыбку, добытую в почестном бою, но я все крякал, томимый жаждой убийства. Пожалуй, не в жажде было дело, а в обиде: как же так, я такой хороший и столько пелестрадал, а мне не дают уточку подстрелить. Вот назло вам еще немного потерплю, пока терпелки хватит, и свое ущучу.

И ведь правда чуть не ущучил. Я уже и не крякал и совсем собрался выкарабкиваться из скрадка, когда на мою заводь почти бесшумно слетел с небес некрупный селезень – породу разобрать было невозможно; судя по размерам, чернушка – и резво поплыл к моему чучелу, гордо, словно клиппер, выпятив грудку и разбивая отражения звезд в воде малюсенькой волной, которую он гнал перед собой. Всего-то пару метров не доплыл он до деревяшки, остановился, я в этот момент по всем правилам прицелился под тушку, спустил курок – и что вы себе думаете? Промазал! Стрела булькнула в воду рядом с селезнем, может, даже и задела его по перьям, но толку-то что. Селезень сорвался и был таков, а я остался один на один со своим бушующим сердцем.

Я уныло выбрался из скрадка, уныло снял галоши и носки, уныло слазил за своей стрелой – она торчала в воде вертикально, наконечником вниз, и нашлась легко. Вода показалась на удивление теплой, теплее воздуха, но я все равно долго сидел на песке, растирал ноги метелкой камыша. А куда мне торопиться. Даже зло сорвать не на ком. Ну, наору я на Ежа, так ему что хвала, что хула, без разницы, он парниша самодостаточный. А лупить его и не за что, и себе дороже. На себя злиться тоже особо не за что, я все делал правильно, при заданных обстоятельствах, и кто виноват, что обстоятельства такие говенные. И оружие у меня говенное. Под водой еще работает, а на суше пшик. Стрела ж неоперенная, тыльная часть ее на лету болтается, стрела виляет, такой стрелой только в слона стрелять. Или в человека, но это глядя какой человек. Есть такие, кого бы я с упоением прострелил. Но сейчас не об этом. Вот сюда бы ружьишко...

Я представил, как селезень после выстрела распластался бы на поверхности заводи, изумрудной головкой в воду, или перевернулся бы вверх брюшком, тоже бывает. Но куда еще ружье в такой поход таскать. Невозможно. Вот если б пистоль какой, хоть с дула заряжающийся. Это еще можно; этот много не весит.

Размечтался. Будь у меня пистоль, давно бы бабень моя сдала меня органам. Чтоб не отсвечивал. Один звоночек, и я бы присел на пару лет. Изящный ход. В ее вкусе.

-- Забавный ты парень. То тебе всех жалко, целую философию жалости разводишь, вот-вот крылышки прорежутся, и вдруг на тебе – подозрения, злоба, аж яд с клыков капает.

-- Рецидив, г-н капитан. От расстройства. Гад буду, больше не буду, клянусь Космосом. Но согласись, самки имеют в себе что-то от богомола. Все норовят мужика схарчить.

-- Зато ты у нас – скарабей. Все тебя на дерьмо тянет. Вот и не ропщи на аромат.

Умеет капитан, гад, рот заткнуть. Я молча топал домой в полной тьме, как и вчера, только вчерашние верлибры куда-то пропали. Поэзии в голове ни на грамм. Тоскливо пялился на небо, а оно чернильно темное, и звезды полыхают прямо апокалиптически. В городе таких не бывает, да и много ли мы на них смотрим в городе. Зато здесь смотри – не хочу.

Гляжу, меж звезд шустро пробирается спутник, чешет во всю мочь. Я помахал ему рукой, потом помигал, сначала правым глазом, потом левым: S-O-S... S-O-S… А он – нуль внимания.

Ну и хрен с вами. Сам разберусь.