Глава 9. Охотничьи страсти на острове Большого Сома

Глава 9. Охотничьи страсти на острове Большого Сома

Не люблю Фрейда.— Слишком человеческое поведение шакалов. – Заповедный остров. – Чудовище в озерце. – Битва титанов. – Возня по хозяйству. – В горах мое сердце. – Тоска по зрителю. – Муки творчества. – Достойная концовка дня

Серые волки молча и страшно гнались за мной, летели, как серые тени, я уходил от них на бешено скачущей, храпящей мохнатой лошадке, и копыта тупо топали по твердому песку. Теперь мы летели вниз, и мне было тошно, я знал, кишками и костями знал, что вот-вот конь угодит копытом в сусличью нору, и тогда и лошадка, и я сам – вдребезги. Я потянул из седельной кобуры длинноствольный пистолет и попробовал пальнуть по накатывающей сзади стае, но спусковой крючок болтался, словно возвратная пружина cломалась, а когда удалось все же выстрелить, раздался только слабый хлопок, а из ствола медленно истекло облачко белого дыма – пшик, и все тут. А ведь я знал – волки гонят нас в засаду, где лежит вожак-перечун, старейший и сильнейший из них. Выметнется из-за куста и в одно касание перережет лошади горло, а там и моя очередь. Я грубо потянул повод и повернул голову коня. Теперь мы скакали по краю высокого обрыва над морем, но далеко не ушли: справа мелькнула темная тень, и мы сорвались с утеса, долго летели, потом с пушечным плеском обрушились в море. И вот я уже плыву легким брассом, лошадь куда-то исчезла, волки забыты, и все хорошо, только сильно давит чайный пузырь, и надо с этим что-то делать.

Я открыл глаза и тихо полежал, потом повернулся на спину и потянулся, лениво соображая, к чему бы мне такое сновидение и кто это может за мной гнаться. Вроде я от всех ушел, а не ушел, так еще уйду. Правда, волков своих я с собой унесу, как их из подкорки выдерешь. Но хорошо хоть волки, а не тараканы. Хозяева мертвецки пьяны, И тараканы, тараканы… Они одни – хоть и трусливы – Свободны, трезвы и счастливы. Небось, надо будет, передавлю счастливцев. А может, и волков передушить удастся по одному, на манер Геракла. Только тот вроде бы львов давил. Или змей? Да всех подряд давил, качок эллинский. Мне бы так.

Больше ничего путного на ум не приходило. Лень было разбираться, какой волк чему соответствовал. Я слабо шурупил в символике снов, лень было во всей этой фрейдятине ковыряться, раз с самого начала никакой веры ей нет. А откуда вера, когда коллега такую чушь порет в книжке про остроумие. Уж в этом я соображаю, профессионально занимался амбигуэнтностями всякими разными, было дело. Еще одной сучке кривоногой диссертацию про это накропал.

Ай, не ко времени ту рыжую вспомнил. Кровь внизу сразу заходила, загустела, аж стало больно. Вот неутомимая бэ была, и интересы такие... разнообразные. Все хотела попробовать. Прямо детское какое-то любопытство. Но – с изыском. Ни дать, ни взять изобретатель и рационализатор. У меня после нее таких больше не бывало. Отставить, отставить про это, а то ходить больно будет. Лучше сон продумать. Вот морока, начинаешь вроде со сновидений, потом вдруг на ум лезут всякие позиции. Отставить, сказано тебе.

Обычно я снов не помню, или помню обрывки, а тут целый длинный кусок застрял в памяти, или я его уже наяву присочинил? Фрейд вроде бы на таком сочинении и ловит самый кайф, умные выводы делает. Но это ж могли быть кадры из хорошо забытого фильма. Впрочем, спасибо и на этом. Главное – счастливая концовка, нормальный Голливуд. Хэппи-энд, как говорят наши знатоки английского.

Солнышко уже вовсю пригревало левое полотнище палатки. Черт, уже почти восемь. Понятно, откуда такая свежесть в членах и давление внизу: я проспал каменным сном чуть ли не десять часов. Страхи сна еще бродили по закоулкам памяти. Я передвинул нож на ремне под руку, тихонько потянул «молнию» и осторожно высунул голову наружу. Тишина, солнечный свет и покой, и даже над остатками нодьи восходит тонкий мирный дымок. Никаких волков, хотя следов на песке порядком.

Я вылез, подошел к кату – и, наверно, позеленел от злости. Все, что можно было изжевать и изгрызть, было изжевано и изгрызено. Впрочем, ничего жизненно важного: шкоты да набивка брасов. Все восстановимо. Поплавки, похоже, были целы; у них внешняя оболочка из того же нейлона, что парус, хрен прокусишь. Мерзее всего была куча дерьма на сланях – фирменный знак шакальего визита. Человеку, привыкшему лелеять и холить любое свое судно, хоть такого вот уродца, видеть это невыносимо. Витиевато и многоязычно матерясь, я принялся соскабливать эту вонючую пакость щепкой, потом оттирать пучком водорослей. Ладно, остальное волна смоет.

Нет, ну каковы сволочи. Прямо как люди. Так и норовят попользоваться твоим добром да еще на голову нахезать и размазать. Человеческое, слишком человеческое поведение. Menschliches, allzu Menschliches. Чего уж на людей обижаться, если и безмозглые твари таковы.

Экономно испив чайку с сухариками, я решил сходить в экспедицию. Уж больно хорош был островок. Не обычные в этих местах плоские, словно вчера намытые гидромонитором песчаные поверхности, слегка торчащие над водой и кое-где халтурно утыканные солянкой и верблюжьей колючкой. Тут все по первому разряду. Недалеко от лагеря вдоль берега стояли мощные аральские камыши, за полоской пляжа поднимались невысокие дюны-барханчики, а у подножья их росли саксаул, тамариск и еще всякая кустистая дребедень, названий которой я так и не запомнил за несколько лет. Лох, чингиль и все такое.

Остров мог быть и полуостровом, тут такое постоянно – вчера остров, завтра полуостров. Но если остров, то немалый, иначе откуда здесь шакалы. Я снова начал ругаться – отмстить бы жабам! – но про себя знал, что это – напрасные хлопоты. Более сторожких и проворных тварей свет не видывал. Сколько раз я пытался подкараулить их на засидках, и уж кажется – вот он, попался, крадется, сучья рожа, на расстоянии близкого выстрела, но стоит потянуть приклад к щеке, вроде бы совершенно бесшумно, как он исчезает шустрее дикого кролика, а это ж вообще молния, а не зверек. А с гавайкой вообще не о чем мечтать. Шакал, небось, быстрее моей стрелы, хоть гавайка у меня – мощнее не бывает, слона на сорок шагов навылет бьет. Шутка.

Но все равно я отправился в поход во всеоружии: гавайка в руке, топорик и нож на ремне. Скоренько взобрался по сыпучему песку на ближний барханчик – и сомлел от восторга. В полумиле виднелась еще одна цепочка дюн, между ними и барханами с моего конца острова лежала милая долинка, а по дну ее тянулась цепочка крохотных озер, отороченных камышом и осокой. Просто чудо; мечта в яви. И на кой ляд человеку его вонючая цивилизация понадобилась...

Я побрел вниз, аккуратно ступая и глядя под ноги. Скоро должны проснуться змеюки, весьма недовольные жизнью и сексуально озабоченные об это время года, посему лучше так: я сам по себе, они сами по себе. Вошел в саксауловые заросли. Экзотика в самом разнузданном варианте: не дерево, не куст, а нечто из сновидений марсианина. Наткнулся на шакалий след и некоторое время шел по нему, забавы ради, но потом бросил. Шакал, небось, уж корчит мне невидимые рожи в кустах на безопасном расстоянии, хамлетина животная.

Следов на песке было если не на книгу, то на добрую брошюру: кеклики, заяц-толай, за ним лисонька прочертила строчку, небось, уже и слопала ушастого... А вот это точно чушкá – небольшая площадка у камышей вся изрыта; небось, целая семья прохлаждалась. Ружьишко бы мне, самое пустяковое, а не эту вот гавайскую глупость, и был бы я с мяском. Вкуснее аральского кабана не бывает; ни горный, ни русский лесной с ним не сравнится, он тут на чилиме – водяном орехе откармливается. Да мало ли тут лакомств. Чушка и рыбкой из лужи не брезгует, и лягами, и яйцами, и птичьей молодью, все молотит. Господи, шашлычок бы из поросятинки – сам Лукулл сблевал бы от зависти.

Mein Gott, да тут не остров, а заповедник какой-то. Вот копытца сайги отпечатались, такие изящные, такие уютные. Стадо в несколько голов. Раз сайга есть, волков точно нету; эти зверюги давно бы все подчистили. Небось, сайгаки зашли сюда по льду еще, а может, где-то действительно перешеек есть, перемычка с материком. Или дно во время сейш обнажается. На Арале это дело обычное – «сгонно-нагонные движения водных масс» называется.

А свиньи могут быть и местные. Ежели волка нет, кабан тут полный хозяин, кому хочешь может юшку пустить. Да с ним никто и связываться не станет. Мне бы тоже поостеречься. Кабан, говорят, только раненный нападает. А у него что, на жопе написано, раненный он или целый? Опять же возможна встреча со свиньей с ее выводком миленьких полосатеньких поросят. Ей же не объяснишь, что ты так, погулять вышел, а поросятками просто любуешься. У свиньи клыков нет, так эта сволочь, если догонит, жует тебя, пока не сжует чего-нибудь жизненно важное. Знал я одного местного егеря, у него раздутый патрон застрял в патроннике, никак не выбить, не перезарядить, и он бежал-бежал от подраненной свиньи, да так и не убежал. Он мне как-то свою изжеванную ногу показывал – не дай Бог приснится.

Цепочка фазаньих следов вела в заросли высокого камыша вокруг миниатюрного озерка. Вроде мелькнул яркий фазаний бочок, но в этих камышах стрелять – только стрелы терять. Я протолкнулся сквозь заросли к закраине озерца. Оно почти все тоже заросло тростником. Зачерпнул ладонью воды, попробовал, сплюнул. Солонее, чем в море, да и гнильцой отдает – камыш гниет, да мало ли что. Все живое в конце концов гниет. И сам я сгнию, никуда не денусь.

Я выпрямился – и так и подскочил на месте. В камышах что-то мощно зашумело, заплескало, зачмокало – кабан, ей-ей кабан! Я выдрался из зарослей на чистое, вытянул шею, но ничего не было видно, только метелки камышевые встряхивались там, где что-то могутное буровило сквозь заросли, грязь и воду. Каким-то боковым, крабьим манером я отскочил на несколько шагов вверх по склону, не отводя глаз от источника этого безобразия, и отсюда наконец увидел, как по спокойной, почти зеркальной поверхности воды расходятся «усы», словно носовая волна подводной лодки перед всплытием, а вот и плавник мелькнул, и темная, мощная спина рыбины! Спина плоская, широкая – гад буду, сом-утятник! Тут снова зашуршало, заплескало – это чудище ворвалось в камыши на противоположной стороне, звук пошел diminuendo, и все стихло.

– Значит, ты так, – пробормотал я ни к селу, ни к городу, прихватив для верности левой рукой сердце, чтоб ненароком не выскочило наружу. – Ну, блин, посмотрим. Посмотрим, блин горелый. Посмотрим, не так и не мать и не в гробину твою душу набок... – Я сделал еще несколько крабьих скачков вверх по склону. Так я и знал: рыба ушла через узкую, проросшую камышом протоку в соседнее озерцо, размерами чуть поменьше этого, и скорее всего там и забилась в крепь. Р-разберемся.

С места в карьер я поскакал в лагерь, благо расстояние было плевое, схватил сетку и таким же галопом вернулся. Только спускаясь с барханчика, заставил себя идти тихо-тихо, а то следующий раз не возьму в разведку, балбес непутевый. Теперь надо все проделать аккуратно, по-крестьянски, без мудежа. Шанс дан, и надо использовать его путем, на всю катушку, как бык коровку пользует. Чтоб не рвать на себе потом седые пейсы.

Я обнажился по пояс и полез в воду. Медленно-медленно, следя, чтоб не хрустнул камыш и не плеснулась вода, я привязал сетку к камышам поперек протоки, соединявшей два озерца, в самой ее середине, где вода мне была чуть выше колена, так что верхний край сетки торчал весь наружу. Вода была холодна, но уже не того ледяного качества, что давеча.

Я вылез на сушу, растерся, оделся и пошел ко второй протоке, что вела в следующую лужу, еще меньше. Пока я бегал в лагерь, все могло случиться: монстр мог вернуться в первое озерцо, где я его потревожил, мог пробуровить и дальше, в третье, но какое-то злобно-уверенное чувство вело меня, подсказывало – тут он, тут, падла. Я подобрал длинную, кривую ветку сухой каратуранги, убрал ножом сучки, слегка подровнял. Выждал еще минут десять.

Ну, с Богом. Я зашел в озерко с дальнего конца и поднял такой развеселый шум и кутерьму, каких остров вряд ли знал со дня сотворения. Рычал, пинал камыши ногами, лупил по ним дубинкой, шлепал дрыном по воде и вообще изображал драку в портовом кабаке на десять персон. Но недолго – впереди послышался уже знакомый плеск и стук, словно торпеда пробивалась по мелководью сквозь заросли.

Я выскочил на берег и совершенно нечувствительно оказался у выхода из озерца – а там уже бушевал какой-то грязевой гейзер, камыши ходили ходуном, взбаламученная вода пополам с тиной просто кипела. Я разом смекнул: еще пара секунд – и прости-прощай моя сетка, порвет ее сомяра пополам или утащит вместе с камышами. Уставив гавайку перед собой, я кинулся в свалку и сразу получил хвостом по ноге. Нога чуть не отсохла прямо на месте, но тут из жижи на секунду высунулся спинной плавник, я выстрелил моментально, почти не целясь, и гарпун с чмоканьем вонзился во что-то твердое. Г авайка полетела на берег, а я выхватил нож и начал рубить камыш, освобождая концы сетки, потом на пиратский манер прихватил лезвие зубами и потащил сеть за оба конца, но тут же понял, что сморозил глупость. Сетка прочно зацепилась за поломанный камыш под водой, а эта скотина билась в ней, как бык на родео, и шансов вытащить его сетью не было никаких. По дурости я еще подергал за концы сети, но она ни в какую, а грязные брызги летят фонтаном, камыш по морде колотит, того гляди глаза выколет, обрубки камышей колют руки и что ни попадя, меня самого мотает, как тростинку, но! Чему нас учит херр Шопенгауэр? Он учит нас спокойствию. А чему нас учит херр Капитан? Он учит нас не быть хером моржовым и в любых обстоятельствах ШУРУПИТЬ! Может, и не то у меня мелькало в раскочегаренном мозгу, в пылу битвы всякое может быть, но вроде то, иначе бы не запомнилась именно эта дребедень.

Над поверхностью бушующей жижи все торчал мой гарпун, бешено дергаясь и иногда исчезая под водой. Я метнулся вперед, меня опять молотнуло по ногам, но мне плевать, я обеими руками поймал конец гарпуна и с силой вдавил его, наклонился, обливаемый потоками грязной воды, ощупью нашел правой рукой под водой рыбью тушу и продавленный сквозь нее конец стрелы. Все! Туше тебе, туша. Дергайся, сколько влезет, но ты на гарпуне, а гарпун у меня в руках. Ничего этого я не сказал, нож ведь в зубах, но очень даже подумал, хотя хорошего в ситуации было мало: сом все молотил рывками воду, и мне страх как стало жалко своей сетки, ведь порвет на ленты, бычара.

Я раздвинул пошире ноги, уперся, поплотнее ухватился за гарпун с двух сторон и с натугой вытащил страшную усатую голову, куда больше моей, над поверхностью – подыши, подыши воздухом, братишка, скорее заснешь, баю-бай. Вместо того, чтобы засыпать, он мощным движением снес меня с ног, но и падая, я не отпустил гарпуна, а повалился на камыши и потащил сомяру за собой. Под нашей тяжестью камыши прилегли, и так мы на них и кувыркались еще с минуту. Он мне чуть руки не оторвал, но голова его была все время над водой, и надо думать, ему это было ужасно неприятно, небось, все перед глазами поплыло. Улучив пару секунд, когда он чуть затих, я схватил нож и шарахнул тяжелым навершием самодельного тесака по здоровенной балде, раз и два и три. И кит скис.

Я принялся аккуратно выпутывать сетку из обломков камыша, кое-где подрубая стебли, а где и вырывая из дна грубой силой. Чуть не четверть часа ушло на эту муторную возню, но в конце концов мы все оказались на берегу – сом, сетка и я собственной потрясенной, но ликующей персоной. Я все еще дышал, как паровоз на подъеме, сом тоже зло пошевеливал жабрами, и так мы и лежали несколько минут на песке, тяжело дыша и яростно таращась друг на друга. Но он явно отходил в мир теней, взгляд его становился все менее осмысленным, и наконец крохотные глазки его совсем остекленели.

У меня самого перед глазами все подрагивало и оплывало, в сапогах хлюпала вода, я был весь мокрый, в грязи, сомовьей слизи и порезах, но в душе гудели колокола победы. На Каспии я как-то загарпунил осетра с себя ростом; этот артист был, конечно, помельче, но пуд верный, а главное – что за мощь, ну прямо танк, истинный танк! Т-34. И в приличном уже возрасте – ишь, спиняка какая темная, да и слизистая кожа вся какими-то червями облеплена, смотреть противно. Как пиявки, не оторвешь.

Удачно я ему попал стрелой, прямо за теменем, а то бы он мог и от гарпуна освободиться, и сетку пробить, и пропал бы ни за грош, а я этого смерть как не люблю. Я в этом деле моралист, вроде Ларошфуко. Хочешь охотиться – бей так, чтоб в котел; а начинаешь плодить подранков – собирай спичечные этикетки. Терять добычу – позор, скандал и доказательство твоей убогости и никчемности. Довольно того, что в обычной жизни я сам – добыча для разных хищниц. Хоть тут на сомах и прочем отыгрываюсь.

Я подергал сома за длинный толстый ус, как когда-то в детстве, когда отец ночью притащил одного с рыбалки, а у него и усы, и хвост со стола свешивались. Как бы не поболе моего был. Интересно, как этот зверь тут выжил, как его шакалы не слопали. Но такой даст хвостом – и отлетит шакалья душа напрочь. И наверняка тут есть глубокие ямы, где он кайфует в полной безопасности. Мое счастье, что я никуда не провалился. А скорее всего цепочка этих лужиц соединяется с морем, и он заходит – заходил – сюда кормиться. Или размножаться ему приперло. Весна все ж. Небось, у него с подругой тут мазло – гнездо с икринками. А подруга где? Небось, на блядки свалила, пока он тут на хозяйстве.

Ладно, Рой, чего-то тебя все на половые темы тянет; не к дождю ли. Какие могут быть сомовьи блядки, когда вода еще ледяная. До нереста еще месяц, не меньше. Давай, приводи себя в порядок и тащи добычу в лагерь, а то как бы там шакалы твою палатку не сжевали. Поликовали, пора и назад, в будни. Теперь с этим чертом до вечера не расчухаешься. Опять же чтоб сварить уху, нужна вода, а вода меня уже начала беспокоить. Я чуть ли не переполовинил свой запас. Треть выхлестал, это точно. Водохлеб курской. Что ж, придется копать копанку.

В лагере я уложил зверя на свой многоцелевой полиэтилен, чуток посидел, отдохнул, взял лопасть весла и пошел к подножью дюны рыть яму. Рыл долго, края все осыпались внутрь, но что тут поделаешь – песок. Наконец, пошел мокрый песок, потом очень мокрый – вода с песком, неопрятного вида жижица. Я обхлопал стенки ямы веслом, чтоб не очень сыпались, и пошел заниматься делами, а вода пусть наберется и отстоится.

Я подточил нож, оттер сома от слизи и червей песком, сполоснул в море и принялся разделывать. Первым делом отрубил огромную его голову – это на уху. Остальное посолим, посушим и повялим; запас будет чуть не на весь поход. Вот уж будет от меня сомятиной разить. Одна казачка-староверка на Урале рассказывала, что из-за этого замуж за своего парня не пошла. Так она его и отбрила: От тебя, мол, лахной прет. Нравы-то простецкие. Там сома лахной зовут, и многие имеют к этой куроподобной рыбе пристрастие. Вот и я наемся этого дела, аж пузыри будут от попы отскакивать. За год запах не выветрится.

Местные разделывают рыбу через спину, но у этого чудища спиняку не прорежешь, топором ее надо рубить; так что пришлось обычным способом. Вспорол ему брюхо, выпотрошил. Сом оказался мужиком, и вполне половозрелым. Я выложил молоки в крышку от котелка: тоже пойдут на уху. Очень я уважаю молоки. Потом я разрубил его вдоль хребта до самой кожи – туша раскрывалась теперь, как книга. Сделал многочисленные, тоже глубокие, надрезы изнутри и принялся втирать в них соль «Экстру», очень и очень экономно. На этого дьявола можно и всю мою пачку потратить, а с чем я тогда останусь? Непременно надо искать аул, чтоб хоть соли прикупить – только где его найдешь? Такое впечатление, что я вообще тут один на все море, и в этом даже есть какой-то уют. Во всяком случае, было б ужасно неприятно, если б кто-нибудь сейчас сюда подвалил. Противно даже. Это вроде как в солнечное воскресенье соберешься с утра в тиши и одиночестве посидеть, пописать всласть, чего-нибудь умного почитать, скрипичный концерт послушать, и тут обязательно какое-нибудь мурло в дверь ломится – ублажай его пойлом и беседой, а оно мне надо?

О чем бишь я... Да, соль нужна, но можно и обойтись. Т ут пока такие холода, что днем в море, что ночью на суше, ни черта сому и без соли не сделается. Никаких мух нет; и так провялится, слегка присоленный.

Для начала я уложил тушу все в тот же полиэтилен, увязал как следует и подвесил к деревяшке на мачте, которую красиво называл реем. Пусть даст сок и толком усолеет, потом уж будем сушить и вялить, но больше вялить. Нежнее будет.

Тут я залился слюной и вспомнил, что у меня с утра маковой росинки во рту не было окромя пары сухарей. А время уж к полудню. Героика будней, блин.

Пошел с двумя котелками к копанке. Воды на дне воронки набралось порядком, и влага вроде чистая. Я лег рядом с ямой, опустил вниз руку с кружкой, тихонько, словно комарик на кожу сел, не дай Бог взбаламутить источник, вдавил кружку в воду и аккуратно, через край, нацедил полную. Попробовал – вполне съедобная, не без привкуса, но на уху небось сойдет. Авось не пронесет. Пивали мы и похуже дрянь; все мокрое сходило за воду. Не говоря уж про всякие алкогольные выкрутасы. В альплагерях ведь сухой закон. Практически это означает – пьют все, что льется и в чем есть градус. Одеколон, лосьон, разведенную пудру, зубную пасту, лак для ногтей и не приведи Господь что еще. Веничку бы Ерофеева к нам на стажировку. Как раз тогда поэма его растекалась по всей Руси великой в списках, а мы жалели, что Веня внизу обретался, хотя самая достойная публика уходила куда-нибудь повыше. В тайгу, в тундру или вот, как я сейчас, в пустыню. Но самые пижонистые пижоны гробились именно в горах.

Вращательным движением я плотно вдавил полный котелок в песок – не дай и не приведи опрокинуть – и откинулся на спину. Пусть водички в копанке еще немного насочится. Небо было пустое, как квадрат Малевича, только не того колера, сероватое, и еще более не той формы, но мне это как-то все равно, я весь в воспоминаниях. Славные были десять лет в горах, славная была капелла. Схоженная, слежанная, всяк другого по паре раз спасал и был спасен, а где они ноне? Кто спился, кто разбился, лучший друг Юрка застрелился, кое-кто свалил за бугор. Женьку Нелепина суки в дурдом засадили, как мы за него ни воевали; меня самого в том эпизоде чуть не посадили за махание кулаками. Остальные просто так скурвились – жены, дети, машины, дачи, карьера, здоровье, а ты и на хрен не нужен, ну разве по какому-нибудь делу. Деловые все стали, ссучились. Да и я не лучше.

Я первым вылетел из нестройных рядов, еще десять лет назад. Так вышло: улетел в трещину на леднике, парни думали – всмятку, ан нет. Крупно всех удивил, выжил, но на скалки уж с поломанным крылышком не полезешь, и я отпал. Оно и к лучшему. Если б не то падение, было бы другое; я на это дело везучий. По-хорошему, мне бы и в море с моим левым плечиком не стоило, но куда денешься, если приперла такая жестокая нужда. Хотя хирурги в Боткинской травматологии давали гарантию – плечо будет держаться на лавсановой петле, пока бантик не развяжется. Фирменная шутка. Но тут можно ж так дернуться, что и лавсан с корнем вырвет. Ладно, не будем о грустном, тем более что пользы от грусти – нуль. Зеро.

А капелла без меня как-то сразу посыпалась, расточилась. Остались в Москве двое, но уж больно алкаши, хоть и хорохорятся, кавалергардствуют по старой памяти. А чего хорохориться, перышки все повыпали, все подвиги друг другу и остальным уж по десять раз пересказаны, а на уме одно – все на столе до капли вылакать и еще где-нибудь добавить. А и то ведь, как друг другу в трезвую рожу смотреть... Никак невозможно.

Вот и оказался я один во враждебном окружении – сплошные женины друзья и знакомые. Замуровали. Ну ништяк, теперь мы этот непорочный круг в лапшу порвем. Одинокее, чем здесь, не будет. А по мне, так одиноко и есть хорошо. Такое мое нынче мнение.

Я нацедил оба котелка, еще попробовал водичку. Ничего, сгодится. С сомятиной и не заметишь этого привкуса. Подсобирал еще плавника, развел скромный костерок, только для варки, и повесил котелки, а сам занялся сомовьей головой. Рубить ее пришлось аж на четыре части, никак иначе в котелки она не лезла. То-то юшки сегодня похлебаю, да еще молоки в нее разотру, опять же луковички – куда там мосье Максиму.

Пока варилась уха, я опять задумался, замечтался. Одиночество, конечно, хорошо, или, скажем честнее, терпимо, но вот если б зритель благодарный был, посмотрел, как я боролся с этим чертом усатым, это ж совсем другой жизненный тон был бы. От этого ж тоже никуда не деться. Взять хотя бы Эмку. Черти б ее взяли. Наглядно показать, чего стою я и чего стоит этот вонючий придурок с песьей бородкой. Уму непредставимо, чтоб этот мудачок с ноготок ввязался в драку с самим сатаной в рыбьем обличье, и в конце концов сатану уделал бы. Его бы только на то и хватило, что на берегу кудахтать в бабьем стиле, он же юнисекс. Одна незадача – мой сом Эмке на понюх не нужен, у ней другие горизонты. Тут Капитан пробурчал из-за левого плеча:

-- Одно слово – крыздострадатель. Нет в тебе самодостаточности. Обидел тебя в этом разделе Господь. Ну возьми, заведи себе зрительницу помоложе, поизвилистей, на манер знака доллара, что спереди, что сзади. И нет проблемы.

В этом что-то было, хотя ничего в этой сфере не бывает так просто. На всякий случай пообещал подумать, подработать кандидатуру. Я стал перебирать в голове, кому можно было бы рассказать про битву в камышах. Да всем можно, только это совсем не то, что показать. Нашему брату ведь мало кто верит в пересказе. Хотя лично я практически никогда не вру, максимум слегка преувеличиваю, потому как без этого нельзя. Я пробовал излагать одни факты и ничего кроме. Выходит бледно, неубедительно и очень похоже на вранье. Вдохновение нужно, а с ним приходит крохотный зазор меж тем, как дело было и как это правдиво изобразить, и вечно надо всем висит вопрос – а как же оно в самом-то деле было? В воспоминаньях о волнительном всегда бывают провалы и несуразицы, всегда. Начинаешь это потихоньку выправлять, и не успеешь оглянуться, а тебя уже черт-те куда занесло. А ведь я совсем не нарочно, мне бы честно-документально все изобразить, я бы спал спокойно. Я ж не типы вывожу в типических обстоятельствах, все типы без меня давно выведены, дай им Бог здоровья. И вот оказывается на мою голову, что это самое «как дело было» -- самая неуловимая субстанция, хоть застрелись. Либо врешь, либо мякину жуешь. Сцилла Харибды не слаще. Хоть бери и ребусы составляей, на манер Набокова. Нет уж, дудки.

Вообще-то я против В.В. ничего не имею и даже очень плотно изучал. У меня тогда машинописный, переплетенный «Дар» как раз завелся. Читал я взасос, но притом отчетливо всякую секунду сознавал, что я – другое дерево, а двуязычие его и мое – так это очень внешнее. Кстати, английский у него забавный, с роскошью русского не сравнить. Гор Видаль, кажется, про него съязвил, что он долго примеривается, прежде чем выбрать не то слово. По-английски я В.В. больше читал, американские друзья снабжали, но чтоб так же балдеть, как от «Дара» -- ничуть. Особенно «Ada» мне сущей инцестуозной мутью показалась. А «Лолита» -- ну что ж «Лолита». High-class pornography³⁷, как одна моя американская подруга высказалась. Дура, конечно. Я ей все пытался вдолбить, что «Лолита» -- вовсе не про Лолиту, а совсем про другого человека. Но американки, которым можно что-то вдолбить, они ж реже алмазов. Иногда и с мозгами все вроде в порядке, но из-за звездно-полосатой спеси такой в голове перекосоеб, что лучше держаться от греха подальше.

Один котелок булькнул азартно, и ложка драгоценной ухи с шипеньем пролилась в огонь. Я вскочил, торопливо, но осторожно взял перекладину с двумя котелками на ней в руки и поднял повыше, а ногой притоптал костер. Пламя исчезло, остался только жаркий коврик углей, и я снова опустил перекладину на рогульки. Пусть допревает уха. Славное слово все же – уха, ушица, ушичка. Совсем не то, что fish soup³⁸. Глупость какая-то. Какой тут на хрен fish soup, милорд.

Когда уха доспела, я отошел к катамарану, от соблазна. Ведь вполне мог рот сжечь. Пусть остывает. Тем более, что кат уже требовал внимания и ремонта. Кое-где связи ослабли, кое-что вообще поломалось, опять же шакалы внесли свой сучий вклад. Надо некоторые детали заменить и все подтянуть, но это после обеда. Я кругами походил вокруг катамарана, потом около костра и наконец решил – пробил час.

Тут бы надо поставить много-много точек, как в «Евгении Онегине» или в поэмах Полонского, потому что снова имела место совершенно безобразная сцена с хлюпаньем, чмоканьем, и сопеньем. Бедная, бедная тень моей тонной бабушки! Разбирать сомовью голову – высокое искусство, но чтоб наблюдать этот процесс, надо иметь объективистский, антропологический склад ума. Короче, я выскреб двухлитровый котелок до блеска и с трудом уполз в палатку.

Тут я немного полежал, переживая гастрономический эффект, потом тупыми пальцами вытащил из кармана завернутый в полиэтиленовый пакет девственно чистый корабельный журнал. Слово надо держать и журнал вести. Я раскрыл его на первой странице, лежа, каракулями записал число, день недели, да призадумался. Что писать? Как дело было? Да чтоб толково описать все с прибытия в Аральск хотя бы, надо врыть тут стол и с рассвета до заката елозить по бумаге, никакого блокнота не хватит. И то все будет пошло и поверхностно, придется четырнадцать раз переписывать, как Лев Толстой. Одни мои переживания чего стоят; да плюс еще капитановы реплики. Чего-то он там обидное съязвил про мою несамодостаточность. Так вот чтоб ты знал, Кэп: довелось мне как-то лежать в одном дурдоме далеко от Москвы; небольшие неприятности на почве белой горячки. И оказывается, самые самодостаточные личности именно в таких домиках. Им вообще никто не нужен. Полностью погружены в себя и тем много довольны. Я, конечно, беру в пределе, но ты именно туда меня подталкиваешь. Так и знай.

Капитан молчал – нечем крыть. А может, он тоже ухи перебрал. Человек все же, хоть и дух.

Но писать все же надо. Хотелось бы отразить хотя бы мою виртуальную победу над бородатеньким злом, свысока эдак, полупрезрительно. Куда этому мозгляку со мной тягаться, практически суперменом, победителем сома-уткоеда... Но чтоб это получилось убедительно, все равно нужен стол и много бумаги. Отставить. Так что остается? Остается пунктир, для памяти. Телеграфный стиль. Как у м-ра Джингля. Не хочется думать, чем этот м-р Джингль кончил, но все равно. Дату я записал, а место? Где я? Хотя бы приблизительно? Между Бугунью и Уялы. Между Ростовом и Рождеством Христовым...

Короче, я надолго задумался про свои координаты, а очнулся часа два спустя, с опухшей рожей и мучительной жаждой. Рыба любит воду, эт точно. Вот тебе и l’après midi d’un Roy³⁹.

В копанке опять скопилась влага. Я напился от пуза, подлил воды в канистру и принялся чинить катамаран. Занятие это скучное, расписывать тут особенно нечего. Главное, что к вечеру он у меня был, как новый. Опять же камыш и каркас подсохли, плавучести должно добавиться. Денек во второй половине разошелся, то и дело проглядывало солнышко. Ветер был такой же бестолковый, как вчера, но много слабее, барашки мелькали только местами. Это было несерьезно. В такой день плыть да плыть, но я ж здесь тоже не груши членом сбивал: еды и питья теперь вдоволь, катамаран отремонтирован, какого еще нужно. Это я на Капитана ворчал, но Кэп, сытое животное, молчал совешенно индифферентно. Ну и шкот ему в капитанскую его глотку.

Возню на катамаране я закончил тем, что опутал его вдоль и поперек кусками лески, на которую навязал самые большие и самые ржавые из найденных еще на первой дневке крючков. Потом прицепил пару колокольчиков от донок. Пусть теперь эти шакальи рожи сунутся. На всякий случай подтянул сомовью тушу, завернутую в полиэтилен, к самому топу – никакой шакалюга не допрыгнет, а допрыгнет, не обрадуется: там тоже крючки свисают.

На ужин у меня была настоящая холодная заливная рыба. Сом застыл, и мы опять утерли нос Лукуллу. На этот раз я одолел только полкотелка, зато чаю выдул чуть ли не целый, важно размышляя о том, как много воды нужно для расщепления фосфорных соединений, содержащихся в рыбе, и какими неудобствами это чревато для странников вроде меня. Очень мне повезло, что вода в копанке оказалась приемлемая, а то сгорел бы от жажды или истратил НЗ. А теперь вот не истратил, а даже пополнил...

Мыслительный процесс в головке отчетливо угасал, мыслишки шевелились одна другой примитивнее и могли вот-вот сойти на нет. Я только и успел, что выполнить вечерний ритуал, и когда умывался и мыл морской водой руки, все порезы разом засаднили, замелькали живые картины битвы в камышах, и меня унесло в сон на триумфальной ноте – я Великий Охотник, я уделал сома-гиганта, и всех вас, кривоссычек и узурпаторов, еще уделаю...

Я высунул нос наружу. Тучки небесные, вечные странницы, мать вашу, нанесли-таки дождя. Тучки, правда, были какие-то несерьезные, комковатые и сероватые, но сплошняком. Похоже, главный дождь ночью пролил, а я и не заметил. Так и голову могут отгрызть, а я опять не замечу. Хреновато у нас с бдительностью. Распустились. Морской кабак развели. Ладно, миру мир. Ветерок вон какой слабенький, волнение тоже – видно, дождь волну пригладил. Бывает.

ОК, Рой, давай, как в Св. Писании: время трепать языком и время подсуетиться. Я оделся, сложил углом полиэтиленовый мешок, в который упаковывал рюкзак, нацепил его углом на голову, вместо накидки, и пошел к кату. На песке вокруг судна виднелись размытые отпечатки шакальих лап, однако на «Фрегаде» все мокро, но чисто. Тут граница на замке. Я свернул противошакалье устройство, потом поднял парус и отвязал оба шкота. Пусть нейлончик поболтается, дождик соль с него смоет, а там мы его приспособим к чему-нибудь полезному.

Делать наружи больше было нечего, но я еще постоял, полюбовался на новый, хмуро-безучастный лик природы, на слепое, мутноватое солнце, четко перерезанное тонкой тучкой, окрасом потемнее других. Недалекие барханчики побурели, погрустнели, но стоять и смотреть на них под шорох дождя и слабенький плеск волны под сереньким, сиротливым небом было и страшновато, и сладко, словно тебе года четыре-пять, тебя оставили одного дома, ветер с треском бросает в окно горсти дождя, а из радио течет и все обволакивает ужасная, непосильная музыка, от которой может сладко заболеть голова.

Я встряхнулся, стряхнул полиэтилен и полез назад в палатку. Дел-то, дел же невпроворот. Дело номер раз: корабельный журнал. На свежую голову он пошел ходко, вчерашние муки и нерешительность испарились начисто. Тут надо только зацепиться, а потом распишешься, никакого удержу нет, и плевать тебе, пишешь ты в стиле м-ра Джингля, Набокова или еще кого. Оно само пишется, ты только ручкой води, не ленись, гад. Со дня прибытия довел до сегодняшнего, все события изложил и посильную трактовку дал, а также украсил разнообразными сентенциями и рассуждениями, среди которых были с претензией на иронию, были занудно-подробные. Одно слово – поток сознания, только без косноязычия джойсова. Джойсу простительно, он ведь не занимался психолингвисткой, не знал, стало быть, что вербализовать «язык внутренней речи» (по проф. Н.И. Жинкину) – дурацкая затея с самого начала и до конца. Вроде как с кувалдой в швейцарские часы лезть. А сколько дурачья за ним в эту половую щель полезло, считать замучишься. Туда им и дорога.

– А чем твой поток лучше? – скривился Капитан.

– А у меня все как дело было. Дискурсивно.
Кэп только рукой махнул, безнадежно так, но нам призраки не указ. Пока что мы собой премного довольны.

Второе дело чуть не важнее первого: вымпел. Парусник без вымпела – что жена без уха или Джоконда без блядской своей ухмылки, это всяк знает. У меня уж вся душа исстрадалась, на это безобразие глядя, да времени никакого не было, а теперь решил – так дальше жить нельзя. Вымпел я сшил из стареньких цветастеньких трусов, а остаток пошел на шейный платок, он же многоцелевая тряпка – скупую мужскую слезу подтереть, котелок протереть, да мало ли что. Кто не видел, так это трудно себе представить, как меняет вид судна легкая треугольная тряпочка на топе. Вот только что была нелепая конструкция из подкладной клеенки, досточек, палочек и ржавой проволоки – у вот уж в нее вдохнули душу живу, такая законченность и лихость появилась, что хоть сейчас в Индийский океан.

– Ага. Задним ходом.

– Молчи, Кэп, молчи, зануда, не то похмелюсь, тебя вообще не будет.

На «Меве», польском моем швертботике, флагшток ввинчивается в топ мачты, а потом ветер крутит вымпел, вымпел крутит флагшток и наконец вывинчивает, слышишь стук чего-то о форпик⁴¹, глянь – а флагштока с вымпелом уж нет как нет, канули в пучину. И с этого момента вояж идет под уклон, накатывают поломки, мордотык, усталость, ломается настроение, и уже подспудно начинаешь прикидывать, как бы выйти с вдруг опостылевшего маршрута и слинять домой, где ванна, зеленая лампа ночью и книжки. Так у меня было на Каспии, на Азове, здесь вот, на Арале, и в куче других мест. Есть, есть в вымпеле что-то мистическое. Без суеверий на море, как без обеих рук, поэтому я примотал флагшток вымпела к мачте «Фрегада» намертво. Так и подумал – тонуть будем, а флаг не спустим. Задницу бы набить за такие мысли, да некому.

Лизнул парус – соль с него уже смыло. Снял, разложил нейлон над мелким углублением, выбитым в песке сапогами, края придавил камнями. Все какая-никакая добавка к моему водному рациону будет. Дождичок несильный, но авось накапает пару литров. Будет отдавать синтетикой, однако это такие мелочи, даже говорить смешно.

Желудок, гедонист несчастный, уже привык регулярно получать дозу кормежки и требовал свое. Баловство, конечно, но раз пошла такая струя, так почему бы и нет. В морском деле закон тот же, что в горах: жрать никогда не вредно. Никогда не знаешь, где и что тебе обломится в следующий раз, поэтому нагнетаешься, как первобытный – с запасом.

Я напилил несколько саксауловых полешек, расколол, нащепил сухой лучины, сложил костерок колодцем, прикрывая сооружение сверху телом – и плевать мы хотели на дождь, пусть себе стучит по накидке, а нам все равно уютно. С костром всегда уютно. Чаек согрелся в момент, а на первое и второе пошли остатки вчерашнего заливного. Неслабый вышел завтрак. Что твой шведский стол.

Потом я забрался в палатку – ждать у моря погоды. Устроился со всем удобством и даже с видом на море: раздернул по сторонам входное полотнище и мог любоваться ненаглядным Аралом, сколь влезет. Совсем как те сухопутные поэты – с безопасного берега. Насколько хватал глаз, Арал был в мелких дождевых пупырышках, словно его морозило и он покрывался гусиной кожей. Меня эти метаморфозы мало трогали, знал я им истинную предательскую цену. Интереснее было любоваться на нескольких нырков, что кувыркались недалеко от берега. Краснобаши, наверно. Нырок красноголовый. Старинный знакомец.

Забавно тут все же. Куда ни глянешь, что ни тронешь, и тотчас сбоку выскакивает картинка из детства, отрочества либо юности и долго маячит перед глазами, накладывается на пейзаж, теребит душевные струны. Скорее всего то побочные эффекты одиночества в пустыне; в толпе да в суете не до картинок прошлого, с настоящим бы справиться. А тут – увидал нырков на свинцовой воде, и понесло меня аж в детство. Ранней весной и осенью, когда хмуро, холодно и на пляже ни души, я любил пацаном болтаться один-одинешенек на берегу того, другого моря, и тогда тоже было много нырков, совсем близко. Волны им были нипочем, они так же кувыркались, как сейчас, выныривали, забрасывали голову клювом в небо, глотали рыбную мелочь и отряхивались с предовольным видом. Я все пробовал подшибить хоть одного, сначала просто камнем, потом из рогатки, но это было бесполезное занятие. Много позже, уже взрослым тринадцатилетним охотником с собственным ружьем, я узнал, что краснобаш – такая чуткая юркая сволочь, что слышит удар бойка по капсюлю и успевает нырнуть, прежде чем до него долетит дробь. Ужас сколько я зарядов пустил на ветер, пока отец меня не пропесочил и не просветил.

Вспоминать это было сладко, но на сытое брюхо больше тянуло мыслить о мироздании как таковом и моем в нем месте, хоть и место, и роль моя были мне двовольно противны. Про это я тут уж достаточно напел. Жалкая роль, жалкое место в жалком отечестве при довольно жалком человечестве. Один достойный выход – уйти в анахореты. Не боясь насмешек, я так и говорил, и находил отклик. Не один я был такой умный и недовольный. Некоторые меня даже опередили.

Время было такое, масса народу от духоты и серости рвалась в анахореты, расползалась по самодельным ашрамам, как тараканы. Вот Федор Федрыч, индуист, каким-то образом вырвался в Индию, побродил там несколько месяцев, проникся духом, вернулся, осел на Белом море в унаследованной от предков избе рыбаком-пейзанином. В Москве появлялся изредка, в основном чтоб выразить нам свое немыслимое экзистенциальное превосходство. Серега С. купил дом в Костромской губернии, в иван-сусанинских местах, капусту садит, как Гораций. Книжки ему, правда, на перевод из «Прогресса» девочки возили. Гнусные, прямо скажем, книжки, но где ж хорошие взять. Хорошие надо самому писать. Только не пишется ни хрена.

На отдаленных метеостанциях масса славной публики жила себе и в член не дула, ушли в такой отрыв, что их с Большой земли не видно и еле слышно. Я, когда на них набредал, смертно завидовал, но как-то нечувствительно оказывался опять на этой самой постылой Большой земле, опять под гнетом семьи, частной собственности и государства. В общем, работал сезонным анахоретом. Я и еще несколько миллионов. Мы ж целую субкультуру создали, все больше вокруг ноты ля-минор, КСП и пр.

С нами частично пересекались те, которые по сторожкам и кочегаркам, но то в массе была диссидентура, преобразователи рода человеческого, критики существующего строя, Бог им в помощь. Там тоже своя романтика, но с ними никогда не поймешь, кто из них и вправду диссидент, а кто стукачок засланный, и тебя потом таскают по повестке в военкомат и ведут с тобой беседы. Ну их к чертям, тем более что я вообще проходил по другому разряду – там, где потрескивает в разреженном воздухе абстрактная мысль и плетутся кружева словес. А оказалось, что этим, которые в серых костюмах – без разницы, диссидент ты или так, мыслитель-обыватель, выродок-интеллигент. Не пришлось в уголочке отсидеться. Устигли. Прощай, кафедра. Хорошо, одним инфарктом обошлось, и то не больно обширным.

Так и стал я писателем всякой ерунды в нижний ящик стола и вольным поэтом-переводчиком. Все переводят хлеб в дерьмо, а я дерьмо в хлеб, и даже с маслом-икрой. Молчи, совесть, молчи. Совесть не то, чтобы кричала, но по ночам ныла, а иногда и днем этические судороги сотрясали, когда шло косяком совсем уж запредельное поэзофуфло на перевод. Все больше с подстрочника. Иногда Турсун-задэ светочем казался, на фоне.

В общем, никак тоска по ашраму не проходила. И вот тут на тебе – подходящий островок. Чудо, что за островок. Элизиум. Может, он меня и прокормит. Загнал же я этого дьявола морского в сеть. Рыба надоест – можно попробовать кабанчика подстрелить или тоже в сетку загнать. Да мало ли чего. Скоро птица начнет на яйца садиться. По камышам пошарить если, там белковых продуктов тонны. Воду вот дождичек доставляет, а там что-нибудь придумается. К соседям можно будет сплавать – должны же тут быть какие-нибудь соседи...

-- Соседи! – завопил Капитан. Так я и знал: как речь о чем-то серьезном, непременно вступает Голос Свыше, и все почему-то на малопечатном морском диалекте. – Да эти мандавошки заложат тебя со всеми потрохами! Ты думаешь, тебя Родина-мать так тут и оставит? Дорогой ты мой, стук стоит на всю страну, сверху донизу и снизу доверху. Забыл, как ты в собственной своей постели двух стукачек отловил?

То была истинная правда; случились два таких эпизода, в разное время в разных городах. Они сами по бабьей слабости сознались, что имеют задание и пишут на меня характеристику. Оказывается, это у них так называется. А сколько их невыловленных осталось, это ж страх подумать, и нет на них никакой серной мази... А Кэп знай меня к стенке жмет:

– Тебя в университете вычислили, дожали, а здесь, в степи, думаешь, все другое? Везде одно говно, только там пожиже, здесь покруче. Кто будет прятаться по островам да в камышах? Только преступник и наркоман. Расскажи, расскажи им про ашрам. Подкинут тебе пару грамм зелия – и руки за спину, хавалом к стенке.

Кэп был кругом прав, никуда не денешься. Нет мира под саксаулами. Мне и подкидывать ничего не надо было. Взять хоть мой корабельный журнал, я ж его по-английски писал, мне так привычнее. А раз нерусскими буквами – это ж связь с заграницей. Пока переписка, то да се, меня в местном СИЗО до смерти измудохают. Опять же Восток. Тут человек вне клана, одинокенький – что свечка на ветру, пух тополиный, мираж, вот он был, вот его нет, и был ли? А кому какое дело? Все в руке Аллаха.

Мысли наплывали невеселые, а тут еще Кэп нагнетал обстановку.

-- Мудила ты волосатый, ну погляди в зеркало, поскреби бороденку, ну куда тебе в ашрам? Баба твоя тебя враз просекла. Сержику, говорит, надо такой ашрам, чтоб слева была консерватория, а справа Ленинская библиотека. Так, нет?

Прав Кэп, гад подколодный. И она права. Одно время я на Суворовском бульваре жил, дом 12, рядом с Домжуром. Пять минут до Ленинки, чуть дальше до Герцена,13, где Чайковский на стульчике сидит. Ни в каком ските мне, скажем, Чарльза Пирса не выдадут, только в Ленинке, а я от Пирса одно время млел. Сяду где-нибудь на антресолях в третьем читальном зале и прямо из времени выпадаю. Пописать схожу и опять выпадаю. А про музыку и говорить нечего, какие тут могут быть слова. Рихтер мог тебе в один вечер хрустальный ашрам построить, а ты в нем сидишь и слезьми обливаешься потихоньку, чтоб никто не видел.

-- А здесь кончится тем, что заведешь себе кумуз и будешь на нем казахский фольклор давить. Вот уж точно слезьми обольешься, -- не унимался Кэп. – Идем дальше. Зачем добрые люди уходят в анахореты? Чтоб созерцать свой пуп. Ломиться в астрал. Гнусавить «оммм». Просветляться до усрачки. На худой конец, Кастанеду читать, мухоморами травиться. А теперь, как коммунист коммунисту, веришь ли ты в эту дребедень?

-- Сам знать должен, иначе какой ты на хрен двойник, -- окрысился я. – От этой неземной хрени у меня только зевота неземная. Ты б сюда еще мадам Блаватскую приплел, или тех же Рерихов-фуерихов. Вольтерьянец я закоренелый, и все дела, Кэп. Тебе ведомо мое кредо: пред лицом смерти можно трусливо мечтать про жизнь загробную иль переселенье душ, а можно без дураков, с открытым забралом – человек смертен, как Сократ и даже хуже, а потому обязан вести себя прилично не за загробные цацки, а за так. Конечно, это можно проблематизировать: как не быть свиньей, не веря в загробную мудень. Не все тут продумано. Можно этическую систему построить. Люблю строить системы. Из очевидного выводить неочевидное. Возможно более элегантным способом.

-- Да нет тут никакой проблемы! – взвыл Кэп. – Не будь сам свиньей – et voilà, теорема доказана. Остенсивно! Чтоб доказать существование множества, достаточно предъявить один экземпляр члена этого множества, так или нет? Ты чему-нибудь на физмате научился, или только девок портил?

-- Ну, это еще неизвестно, кто кого портил...

-- Ага, раз они поблядушки, так и тебе вроде как свыше дозволено блядуном быть. Моралист дроченый. А я говорю, хочешь в ашрам – отсеки себе яйца. Кстати, посмотрел бы я, как ты тут без баб обойдешься. Через пару недель начнешь варанов ловить. На предмет соития. Или джейрана заведешь. С рожками. Климат-то жаркий. Весь остров спермой обмажешь, пока свою «Этику» напишешь. А потом вернешься, пойдешь в издательство – вот, мол, «Этику» написал, на геометрических началах. А они – ха-ха-ха, а она давно написана, и именно таким манером, на этих самых началах. Еще Спинозой! Представляешь свою глупую рожу?

Я представил свою глупую рожу, совсем заскучал и пошел в кусты освежиться, тем более, что дождь практически перестал. Сижу я, значит, никого не трогаю, пережевываю внутренний диалог, и вдруг вижу такое дивное кино: к лагерю моему крадется шакал. Совсем по-шакальи крадется – сделает шаг-два, назад шарахнется, опять шаг вперед, и все мордой своей кошачьей водит, то пригнется к земле, то воздух нюхает. А чего его нюхать, ветер от него, потому он меня не чует и не слышит, опять же ему запах сома, небось, шакалий разум мутит. Тут я взял левой рукой штаны, а правой сжал удобный увесистый камень и начал заносить руку и выпрямляться, по миллиметру в секунду. И вот, когда я уже совсем выпрямился, он, видно, засек меня боковым зрением и шарахнулся назад, но я его вычислил и метнул снаряд хорошо ему под перед. Камень отскочил от земли и трахнул его чуть ли не по морде, он как-то лязгнул и исчез в кустах, а я наконец-то был отмщен. Хоть и жалко его немного было, но ничего смертельного не случилось, зато пусть и внукам своим закажет в моем катамаране хезать. Неэтично это, мол, и непрактично, и можно по зубам схлопотать.

Глупой этой схваткой я был как-то неадекватно возбужден, трансцендентальщину из головы как ветром выдуло. Намек, что пришло время действовать. Не дождаться мне тут больше никаких милостей от погоды, а посему пора сваливать. Я аккуратно слил дождевую воду с паруса в чистый котелок, а из него перелил в канистру. Канистрочка снова была полна, и это радовало сердце, хотя вода в ней – не вода уже, а компот sui generis⁴²: из городского водопровода, из копанки, а теперь еще и с неба.

Я быстренько уложился, поддул поплавки и отвалил, самодовольно поглядывая на болтающуюся на мачте упакованную тушу сома. Когда отошел от берега на пару сот метров, повернулся и сделал острову ручкой. Ну до чего милый островок. Его так и стоило назвать: о-в Милый. Хотя справедливее и памятнее окрестить его о-в Большого Сома. А впрочем, как ни назови, это ненадолго. Пройдет пара лет, и будет это просто пара холмиков посреди соленого болота, а все это место – один сплошной Барса-кельмес, по-русски если сказать – «Пойдешь-не-вернешься». Разве что на бумаге останется да в моей памяти, но бумага если не горит, так тлеет, а с памятью и того хуже. Буду я когда-нибудь сидеть и прикидывать – было, не было, и что же именно и как оно было, а потом плюну да промычу тоскливо – а не все ли равно, раз от жизни всего и осталось, что печеное яблочко съесть да на горшке со вкусом посидеть...

Ветер был слабый и неустойчивый, часто заходил. Повторялась вчерашняя история, в несколько ослабленном варианте, но теперь он еще и скисал время от времени до нуля. Часа через два островок мой все же истончился до неприметной полоски, а потом и вовсе растаял. Другой земли что-то не было видно, и я вроде как бы застыл посреди слегка шевелящейся водной пустыни. Видимых признаков движения и прогресса не было, особенно когда ветер в очередной раз изнемог и мой новенький вымпел повис, как использованный гандон.

На душе было уже совсем хреновато. Недавнее благодушие сменилось тоскливым беспокойством, плавно переходящим в сосущий страх, откуда было совсем недалеко до мрачного отупения и желания конца, все равно какого. Час шел за часом, а я все так же трепыхался неизвестно где, неизвестно зачем на невысокой, но противной волне и только иногда проборматывал что-нибудь в духе Бежит волна-волной, волне хребет ломая, Кидаясь на луну в невольничьей тоске… Стихи всплывали от чистой физиологии, от рваного ритма болтанки, а больше ничего отвлеченного в голове не происходило. Мыслишки шли мелкие, озабоченные и слегка перекореженные подкорковым страхом. Я знал, что в такую погоду за штилем непременно должен подкрасться шквал. Это неизбежно, как смена караула у мавзолея Ленина. Как при этом уберечь парус и мачту – that is the question⁴³.

Кое-что я надумал, но тут главное было – во время среагировать, и я непрерывно крутил башкой по всем азимутам, как летчик-истребитель в воздушном бою. Однако все равно чуть не пропустил тот самый момент икс. Злобная темная тучка подкралась-таки низом с северо-запада, с кормы, и я еле успел проделать задуманный маневр: отдал фал, спустил топ-рей до сланей и быстренько прихватил парус к сложенным вместе реям тремя мутузками – обрывками веревок и шнура, которыми у меня всегда набиты карманы, ибо это наипервейшая в морском деле вещь.

Боженьки, вот это был удар! Вдруг потемнело, как при солнечном затмении, потом море вспенилось, всклокотало, в меня полетели брызги, пена, какие-то драные клубки воды, косые ливневые струи, потом они же горизонтальные. Не хватало только града, но вся эта водяная сволочь молотила меня и море не хуже града с голубиное яйцо. Я согнулся в три погибели, кое-как прикрывая лицо, и терпел, как терплю во время хирургических операций под местным наркозом, стараясь держаться одной немудрящей мысли – этому когда-то придет конец, не сразу, но придет, надо только дождаться, ибо все когда-то кончается. И точно, через полчаса по моим часам эта дикость и безобразие прекратились, шквал ушел за море, в пустыню, гонять песок с места на место и трепать нервы кому-то другому.

И опять ветерок упал до самого легкого – то там рябь наведет на взбаламученные воды, то сям, но мне гоняться за ним на моей лайбе не с руки. Парус я, правда, развернул и поднял, но больше для просушки. Тошно на него было смотреть: слегка надуется, потянет, потом опять надолго опадет, только на волне дохляком болтается. Трупные ужимки, право слово.

Была слабенькая надежда на течение. Оно по теории на Арале катит по часовой стрелке, значит, должно меня нести туда, куда следует, более или менее на юг. Но то в теории. Течения в морях заводятся от масс воды, приносимых реками, а тутошние реки давно уж ничего такого не приносят в связи с усиленным строительством коммунизма в одной отдельно взятой пустыне с ее азартно плодящимся населением. Откуда ж течению взяться, от сырости, что ль…

Утомленный этими изысканиями в гидрографии, я сочленил весло, развернулся кормой к отвесно падающему в багровые тучки солнцу и погреб на восток, туда, где наверняка должна быть земля. Грести было неловко, приходилось проталкиваться меж волнишками, которые все норовили залить меня с левого борта, но я греб и греб, и довольно остервенело греб. Словно дите малое, я боялся темноты. Во тьме, при обложенном небе, я даже не буду знать, куда править. Компас у меня сухопутный, немецкий офицерский, отцов трофей еще с Большой войны. На море он крутится вместе с суденышком и ничего путного не показывает, ибо стрелка болтается, как ишачья колбаса. Опять же во тьме не уследить, откуда налетит очередной шквал, и будет мне Парус, сорвало парус, Каюсь, каюсь, каюсь... А как не каяться, ведь подохну совсем по-глупому, порвет шквал мой кат пополам, и в этой водичке, верхом на плотике, жизни мне останется двадцать минут. Научный факт, сам читал: пять градусов – двадцать минут. И никто не скажет про меня гекзаметром: Так он погиб, злополучный, упившись соленою влагой... Какой на хрен гекзаметр в прозаические наши времена.

Долго ли, коротко ли я так греб, услаждая свой мысленный взор картинками одна другой забавнее, но вот и сумерки на море пали, а с ними подул ветерок. Похоже, нормальный вечерний бриз, с суши на воду, и потому строго мне в морду. Чувствуя, как парус начинает толкать меня назад, я увалился и пошел в галфвинд снова на юг. В душе приготовился идти так вдоль невидимого берега под стук собственных зубов хоть всю ночь, или до того самого шквала, что я себе так ярко живописал.

Охохонюшки, как медленно тянулось время, даже сравнить не с чем. Разве что с той ночью на скальной стенке, когда мы были в спасаловке, тащили вниз парня с переломанным хребтом. Тогда у нас еще были в ходу пеньковые веревки, они ж не амортизируют ни хрена, не то, что теперешний тягучий нейлон, капрон и прочее. Если человек срывался и пролетал достаточно много, пенька дергала за грудную обвязку так резко, что ломалась спина. Тащили мы его, тащили, но так и не дотащили. Ночь застала нас на стенке, и мы пристроились кой-как в ползадницы на какой-то полочке. Забили крючья, привязались поплотнее, и так и сидели нескончаемую ночь, а парень стонал у нас на коленях и только под утро затих. Да, тогда тоже бесполезно было поглядывать на часы – время в упор, внаглую отказывалось двигаться. Вот вроде давно уж смотрел на светящийся циферблат, но снова глянешь – а там все то же, без сдвига. Наверно, и радикулит у меня с того разу. Давно уж залечил, но это ж такая курва, в любой момент может проснуться. Вот уж тогда боги на облаках надорвут с меня животики, и Зевес Кронион, и Афинея Паллада, и Артемида девственница, и вся их кровосмесительная кодла...

Чегой-то ты, брат, заговариваться стал. На хрен ты кому нужен, яко на земли, тако и на небеси. Любуйся лучше на природу. Вот уж и луна взошла где-то там за тучками. Не то, чтобы светлее стало, а как-то вроде не так темно, темнота другого окраса. Но все равно проку мало. Все та же болтанка незнамо где, незнамо куда, и дождичек опять начинает накрапывать. И взмолился я богу морей Посейдону: Посейдон, сукадла позорная, кончай выдрючиваться! Поймаю – я тебе твой трезубец в жопу засуну по рукоять, яйца по одному оторву! Даешь землю! Землю даешь!

Глухо. Вселенная спит, положив на лапу С клещами звезд волосатое ухо. Только негусто насчет звезд. Так, кое-где кое-что мелькнет меж тучками по мелочи. Бриз опять ослаб. На попутной волне хода относительно воды нет, и кат руля совершенно не слушается. Море крутит меня, как хочет. Опять принялся грести, стараясь, чтоб волна била в левый борт. Все какая-никакая ориентировка. И только я не то чтоб согрелся, а лишь перестал столь яростно дрожать, как парус хлопнул и облепил мачту. Не плаванье, а прерванное совокупление, coitus interruptus, в гробину его... Только настроишься на одно, а тебе подсовывают иное. Я снова увалился под ветер и снова пошел кормой к волне. На этот раз парус наполнился путем, и меня потянуло – трудно сказать, быстро или не очень, но какое-то журчание послышалось. Значит, ход есть.

Мало-помалу к журчанию и слабому плеску волны добавился непонятный свежий шумок. Сердчишко екнуло – уж не прибой ли? Я привелся к ветру так круто, как только мог, и шум стал приближаться. Это точно вода била о землю, но как-то странно. Не было ритмичного наката, а нечто взревывало, хлопало и хлюпало то тут, то там. Вот уж и пена забелела, но и белизна была какая-то нетипичная. Разорванная. Это не белизна набегающей на берег вспененной волны, нет. Я заерзал душой и опять немного увалился, пошел вдоль белых пятен, а не к ним, до рези всматриваясь в ту сторону. Ах, Посейдон, Посейдон, старая ты греческая профура, что ж за подлянку ты мне тут еще уготовил? Я ж тебе даже гекзаметром подсюсюкнул...

На мое счастье, луна чуть освободилась из тучьих лапок, слегка посветила, и... Ша, кодла! Расколи шараду! Что мы имеем по левому борту? А мы имеем по левому борту гребаные БУРУНЫ, вот что мы имеем! Рифы, банки, отмель, не ведаю что, но знаю – чуть было не купился я, и чуть не встрял в говно по самые уши. Глотал бы я сейчас солененького вволю, если б раззявил хлебало и попер туда, на обманку!

Надо бы себя похвалить, да некогда. Тут и так не жарко, а еще хладом могильным потянуло, совсем задубел, и фиг сообразишь, что делать... Но кто-то добрый из задних рядов подбросил мне виденье: был у меня похожий эпизод на Каспии. Там тоже каменная гряда в шторм отжимала меня в море, но я все ж просунулся к берегу, ведь так? Ведь промылился?

– Ну да, но то ж было днем, не ночью.

– Ну и что, зато сейчас штормяги нет, а так... болтанка.

– А тебе много и не нужно, тебя и такая волна приподнимет да шлепнет об риф, и поплывут твои деревяшечки...

Я чувствовал, что этот дуэт опять надолго, а мне надо шкуру спасать, и по-быстрому. Все арии на берегу. Я притерся еще ближе к линии бурунов, потом выждал, когда два белых пятна обозначили границы довольно широкого прохода, и с отчаянным матерком твердой рукой направил кат в эту щель. Волна подняла меня, толкнула, потом опустила довольно-таки глубоко. Я почувствовал, как поплавок, или оба, ударился обо что-то жесткое, вода залила меня по колени, но сзади наискосок накатывал уже следующий вал, подхватил меня и понес. Гребень вала ударил в риф слева, к небу полетел гейзер, завис, потом красивым каскадом обрушился вниз, в основном мне на маковку, но меня уже мощно волокло дальше, а буруны остались сзади. Впереди ничего уж не белело, волнишка пошла совсем мелкая, пустяковая – рифы работали как волнолом.

Только сейчас меня слегка отпустил страшенный напряг. Я снова начал дрожать, и навалилась усталость, аккумулированная за безразмерные часы идиотской героики. В голове колотился один-разъединственный вопрос, Когда, о когда? – вроде как в аргентинском танго. У них, говорят, восемьсот песен на эту тему: Когда, мол, увижу тебя...

– Слушай, а при чем тут аргентинское танго?

– Да ни при чем, просто затмение находит, от этих переживаний на раз можно чокнуться.

– Отставить затмение, не расслабляться, смотри зорче, бойся изо всех сил, а то еще в какое-нибудь дерьмо вступишь смелой ногой...

Ветерок опять начал сдыхать, но все еще урывками тащил меня куда-то во тьму. Грохот бурунов сзади стихал, зато впереди возник какой-то еле слышный ритмический шумок. Я не хотел ничему верить, небось, кровь в ушах гудит, но сам уж знал, что это не в ушах вовсе, а накат. Только и радоваться не было никаких сил, я задеревенел и закоченел до мозга костей, до самого их мозжечка, если у них есть мозжечок, а нет, так и не нужно, мне уж и вправду все по барабану, лишь бы скорее земля. А там и вправду что-то темнело...

Только я прошептал Land ahoy!, как поплавки ткнулись в твердь, приподнялись на волне, ткнулись опять. Я соступил деревянными ногами в воду и потянул кат к берегу. Наката почти не было, смирные волночки только лизали с шорохом песок и лениво откатывались, совсем недалеко. Тяжело опираясь на весло, я выбрался на сушу и так же тяжело сел. Твердь жидковато колебалась, но это было даже приятно. Не в первый раз вспомнились чьи-то строки, убей не знаю, чьи: Ничего удивительного в том, что люди плавают по морю; удивительно, что они доплывают до берега. Душевные слова.

Так бы и сидел, не вставал, но дрожь била все жестче. Похоже, я дошел до своего предела. В таких случаях только и остается, что идти за этот предел и работать на подсосе. Я встал, огляделся, но пейзаж был практически нулевой, такой пейзаж и трехлеток мог бы нарисовать одной акварельной краской: узкий пляж, низкие дюны, неразличимое небо, тьма, много тьмы размашистыми мазками. Одна радость: под ногами твердо.

То спотыкаясь, то замирая в ступоре в диких позах, я стащил на берег свое барахло, распаковался, поставил палатку. На это ушло полчаса рефлекторных движений, как у обезглавленной лягушки. Половину этого времени я то ли плакал, то ли хотел заплакать оттого, что закоченевшие пальцы не делали, что им велено. Мой первый холодный, голодный бивак. Я еще надеялся, что вот-вот чуток отогреюсь и пойду шарить, искать по берегу плавник, из искры возгорится пламя – а сам уже начал улетать в какие-то луга, покрытые асфоделями. Не помня как, я оказался голым в сухом пуховом спальнике и тут с облегчением сдался.

Hier liege ich, und ich kann nicht anders⁴⁴.