Глава 12. Бермамыт. Воспоминание

Глава 12. Бермамыт. Воспоминание

Сорта стресса. — Метеостанция как ашрам. — Дорога на Бермамыт. — Я вроде ламы, Эмка как Ким. — О вреде излишней резвости. – Препирательства с диссидентом. – Психодром и брокенский призрак. – Жизнь и смерть почитателя протопопа Аввакума. – Разные взгляды на смысл жизни. – Наяда в Хасауте

Еле-еле серело, когда я выбрался из палатки на холод по чисто личным обстоятельствам. Было тихо, еще и утренний бриз не начинал дуть, и плеска моря совершенно не было слышно. Я не обратил на это обстоятельство никакого внимания, а зря. Хотя -- что я мог бы поделать? Но об этом после.

Я полюбовался на утренний лет несчетных стай, погоревал насчет отсутсвия ружьишка, потом, взрыкивая от холода, вернулся в теплый спальник, угрелся в предвкушеньи, что моментально засну. Черта лысого, однако. Богооставленность – это еще куда ни шло, это завсегда при нас, но быть оставлену собственным «Фрегадом», или самому оставить кат – совсем худо. Принимая во внимание.

Я глянул на часы. Пять. До побудки еще пара часов, а у меня сна ни в одном глазу. Я вспомнил где-то читанное, в «Науке и жизни», наверно: если не выспался, но спать не можешь – это худший вид стресса. Стресс бывает хороший и не очень; так вот у меня самый дурной, какой только можно придумать. А как не стрессовать, когда я тут, а «Фрегадик» мой неведомо где и неведомо, что с ним. Тьма такая, что смотри, не смотри, нуль чего высмотришь.

А как все могло быть хорошо, если б не этот паскудный западный ветер. Пригреб бы я вчера в Уялы, и спал бы сейчас, похмельный, под ватным одеялом в настоящей кровати. Возможно, даже с клопами.

Ребята там, небось, нашего толка. Наговорился бы всласть. На метеостанциях публика подбирается вполне определенного сорта – кому советский зоосад остохренел уже до пупырышек и кто мечтает об анахоретстве. Вроде меня. Только они не просто мечтают, а практически уходят в метеоашрам. Месяцами свежих человеческих лиц не видят, а зимой, так и вообще никаких лиц, если станция где-нибудь высоко в горах или далеко в тундре либо в тайге. Вот где свобода. От всего. Пару раз в день температуру и все такое по радио передал – и свободен.

Я вспомнил, как года за два до того затащил я Эмку в одно такое место. До чего приятные воспоминания, солнечные и милые. Вся дрянь уже выветрилась. Да и была ли она.

Я тогда по скалам уже не лазил – куда мне, с синтетическим моим плечиком. Но в горы тянуло магнитно. Вот я ей и говорю: Пойдем, я тебя поведу по местам моей боевой славы. Только смотреть на пики будем снизу, из долины. Никакого альпинизма, один горный туризм. Она и клюнула, о чем слезно потом жалела.

Маршрут я придумал простейший. Поехали в Кисловодск, а там есть улица Бермамытская, и ведет она на плато Бечасын и гору Бермамыт. Это прямо напротив Эльбруса, так они рядышком и стоят: Большой Бермамыт, потом пропасть метров восемьсот или километр глубины, потом Малый Бермамыт, который почему-то выше Большого, а потом уже Эльбрус, западная его выпуклость.

Дорога туда – прелесть. Сначала по скалам над долиной Березовки, далеко внизу речка шумит, а ты идешь себе по круче и воображаешь, как тут где-то Печорин с Грушницким стрелялись. Опять же женщина бледнеет и жалобно стонет, когда я совсем на краешек становлюсь, а я знай хвастаюсь: эт что, а вот у меня фото есть, где я над пропастью стойку на руках делаю.

Бермамыт вообще знаменитое место. Туда и Лермонтов, и Ярошенко, и Чехов, и кто только не ездил, Эльбрус рисовать. Но они все больше верхом и по долине, где теперь автобусы ходят, а мы вот пешком и по горе. Над балкой такие вроде бы полочки, на них ужасно жирная трава, копешки стоят, пахнет умопомрачительно, живи не хочу. Редко-редко старички-карачаи сено косят, мы у всех дорогу расспрашивали. Пользы нам никакой, без них все знаем, а им приятно, вроде помогли людям. Правда, я там чуть на гадюку не наступил, но повезло – уползла безвредно. Во всей природе благодушие разлито.

От аула Элькуш, что значит Гнездо Орлов, дороги дальше вообще нет никакой, хотя один карачай в сапогах и на лошади нам сказал, что где-то правее «дорога есть специальный, трактур ходит, машин ходит». Мы туда пошли, а там масса дорог, одна другой специальней, но потом нас молоковоз догнал, километра три до коша довез, хотя пешком было бы поспокойнее. Молоковоз все время на дыбы становился, перемежая это дело бортовой качкой. Меня никогда в жизни не мотало с такой амплитудой. Ну, может, иногда на Каспии, но и то не так резко.

Кош – это вроде табора на летнем пастбище. Там нас айраном напоили от пуза и еще брынзы только что сделанной дали с собой, а также вели речи о благосостоянии края, и баба моя, конечно, громче всех. Как везде наотшибе, в людях сказывалась тоска по другому, незнакомому миру. Старуха-карачаевка была такая милая, все мне руку жала и чуть ли не целовала, еле выдрал, жуткий неудобняк. Притом я ж еще в своем горском виде – кеды, гольфы, драные шорты, офицерская рубашка хаки нараспашку, чтоб грудь обдувало. У них так не принято, все тело должно быть прикрыто, но я сходил вроде как за инопланетянина, мне можно.

Показали нам дорогу на сырзавод, и мы пошли довольно резво, потому как вечерело и дождь находил, а туман такими эффектными клочьями мимо свистел, аж слегка жуть пробирала. Дошли до сырзавода, а там никакого завода и нет, просто еще один кош или штаб отгонного животноводства. Сырзавод – несколько мазанок – был когда-то, да весь развалился, однако название осталось. На этом коше жили одни молодые мужики-карачаи, и заведовал штабом очень милый и приятный карачай с усами. Любопытно было снова смотреть на давно знакомое – как они на женщину реагируют, строго по Корану: дважды на нее не посмотрят, и даже первый раз не прямо, а как-то сбоку, и упаси Аллах ей там руку совать или иначе как-то энергично здороваться. Все очень минимально. Я в который раз пожалел, что когда они спускаются с гор, от этих изящных манер остается один бандитизм.

Тут опять началось гостеприимство, особенно когда я упомянул, что у меня лучший друг в горах – Шакман Акбаев из аула Терезе, карачаевец, мы с ним в одной связке когда-то ходили. Они ж все друг друга знают и все друг другу родственники. Нам дали бидон молока, комнату и кровать с огромной пыльной подушкой, и очень вовремя, ибо тут сразу врезал дождь. Дождь там каждодневно и силы неимоверной, ниспадал сплошной массой без просвета. Я все дивился, как он не смоет эти развалюхи с лица горы.

А тут еще дамочка моя перетрусила до слез. Она вообще грома-молнии боится, а в горах же все по-другому, тут гром взрывается словно бы в полуметре над твоей маковкой. На нее жалко было смотреть, однако я ее утешил очень эффективно. Страх ведь славно возбуждает, я уже про это вроде говорил. В общем, все было хорошо, только поспать удалось мало: в соседней комнате долго крутили Высоцкого, хрип стоял на всю гору, а также пили коньяк, танцевали и сквернословили. Хорошо хоть к нам не лезли. А может, и лезли, только я не помню.

С утра пораньше потопали дальше, и очень может быть, что то был лучший день в то лето, тот год, или даже те много лет. Когда мы выходили из Кисловодска, у меня поскрипывало сердце, побаливала поломанная когда-то на горе спина – компрессионный перелом четвертого позвонка – и покалывала печень. А тут все это исчезло, шаг запружинил, я что-то по привычке замурлыкал и вот-вот готов был читать стихи или даже сочинять. Горы всегда на меня вот так наркотически действуют. Небось, на любого старого горопроходимца тоже. Я каждый раз по этому поводу вспоминаю киплингового «Кима», как там древний полудохлый лама-тибетец взорлил, лишь только они добрались до гор; а равнинный пацан Ким, наоборот, скис. Моя тоже скисла, вроде Кима, еле тащилась и все ныла, что ей не хватает еще одной пары легких. Ну да, таскать на грудной клетке справа и слева по паре кило этих мясов, если не больше – так любой заноет. Она этим делом была очень обильно наделена; еврейка все же, хоть и наполовину. Так что я не очень и злился даже, а только орал, когда она ползла в гору совсем уже на четвереньках: «Встань на задние ноги, бабуля! Человек – это звучит гордо!» Отобрал у нее рюкзачок, но толку с того. А ведь воздух там – нектар, сущий нектар. Точно сказано – алмазный воздух. На этом воздухе тебя несет вверх, как цеппелин, только успевай, держись за землю ступнями. Да еще виды кругом: то слева, то справа открываются ущелья, голые, лесистые, всякие; облака внизу, дальние серебристые потоки струятся, орлы под ногами путаются – воостоорг!

Из-за спутницы отдыхать приходилось часто, и один привал я не раз потом вспоминал. Многое могло потом по-другому повернуться, если б... В общем, в одном месте налетел короткий ливень, но на наше счастье в скале обозначилась пещерка, небольшая такая, низкая, но уютная. Мы туда пробрались по полочке и переждали дождик, побаловались немного, видом полюбовались. И вот, когда надо было уходить, Эмка выпрямилась во весь свой малый росточек и трахнулась о карниз головкой с маху, шатнулась, ручками взмахнула – а падать там было куда, костей бы не собрать. Только я среагировал наподобие кобры, у меня такое бывает. Метнулся, как вратарь за мячом, сцапал ее за куртку, кинул под стенку и отматерил от души. Она же на меня еще и обиделась. Ну, это чисто в ее стиле. Частенько я этот случай позже вспоминал и все думал – а может, не стоило мне так резво кидаться? С другой стороны, к чему мне еще эти муки совести, и без того всякого барахла по углам натыкано...

Самое же забавное, у спасенной этот эпизод начисто из памяти улетучился. Про все остальное она потом взахлеб распространялась, сколько раз мне пришлось все прослушать в ее исполнении, в подробностях и с чудовищными искажениями, а про это – молчок, как его не было. Нет, правду говорят, человек – неблагодарное животное. Не знаю, как весь человек, а вот у данного экземпляра определенно какая-то проплешина в этом месте.

Ладно, потопали мы дальше. На Бермамыте, гласит путеводитель, стоит «одинокий домик метеостанции». Я все выглядывал в бинокль, когда же появятся метеовышки и приборы, но первым показался предмет, который я не смог опознать и наощупь. Точнее, глазам своим не поверил: нечто водруженное на две одна на другую поставленные и засыпанные камнями железные бочки. Я решил, что это абстрактная скульптура, а потом оказалось, что это чугунная дека от рояля. На ней, как и положено, изображены череп и кости, а также жирная надпись ЧУМА. Ну, думаю, свои люди.

Так и вышло. Встретили нас хозяева станции, Юлиан (оказался земляк, родом из Иноземцева, молодой парень) и Валерий (в недавнем прошлом зек, постарше Юлиана), а также множество собак и котов. Все как на подбор – характерные личности, что люди, что остальные. Кстати, ни Юлиан, ни Валерий, по-моему, не их настоящие имена, потому как они непрерывно хохмили и играли сами себе театр, и настоящие имена им ни к чему. Была там еще одна пара, Виталий и Татьяна, из Ленинграда, друзья хозяев. Они пришли туда за полчаса до нас, но другой дорогой, обычной, из долины.

Я ж говорю, это была подсвеченная каким-то особым лучезарным колером прогулка: все время везло. Только мы под крышу, и обрушился дождь с градом, похлеще вчерашнего. Сварганили обед, завязался общий разговор. Как выяснилось, Виталий был кочегар и театральный критик или учился на оного, а также ярый, упертый диссидент из той неприятной разновидности, для которой все, что не есть диссидентура, есть говно или ничто. Он знал абсолютно все, а чего не знал, того просто не было. Татьяна, лет на пятнадцать-двадцать постарше своего спутника, скромно метрдотель, но из тех же всезнаек, а чего она не знала, для просвещенного ума опять-таки не представляло интереса. Всех артистов всех театров Москвы и Ленинграда они звали по именам, Товстоногов у них был Гога, а кто остальные, я упомнить не мог, да и не особо старался. Моя Кастрюля с разгону окунулась в беседу, и это было оглушительно.

С искусства неизбежно свернули на политику. Я ж говорю, ребята на станции были непроходимые хохмачи, и на самом видном месте в их огромной и довольно мрачной, грязноватой «нижней» комнате с какими-то полатями, шкурами, собаками, кошками и дымящей печью висел портрет Брежнева. Я как глянул на этот портрет, так меня шок прошиб; еще глянул – еще шок. Генсек выглядел настоящим монстром, но отчего происходил такой эффект, сказать было невозможно. По крайней мере, я бы не взялся. Придраться вроде не к чему, все детали, как на официальных портретах, а общий эффект – урод и вампир. К тому ж он смотрел на тебя, в какой бы точке комнаты ты ни находился; есть такой живописный трюк. Это было настоящее произведение искусства, шедевр double entendre⁵⁰. Хотя, конечно, в самом оригинале были определенные к тому задатки, отдадим ему должное.

Так вот, совершенно неизбежно мы встряли в тему – скоро ли повалится «этот нужник» типа реальный социализм. Виталий, разумеется, хоть сейчас на баррикады, и мы с ним немного сцепились. Вообще-то я диссидентам обычно сочувственно поддакивал, хоть и без энтузиазма, но этот Виталик был бешеный и уж больно дремучий, так и хотелось его просветить слегка. Про Запад у него, как у многих его коллег, были самые дикие представления, ну прямо Эдем, стоит границу пересечь. Я ему попробовал аккуратно втолковать, что не так все тут плохо и не так все там хорошо, а главное, и там, и тут – засилье серости, посредственности и дурного вкуса, и еще неизвестно, где больше. Может, и стоит менять шило на швайку, но не через баррикады же, упаси Господь. Не так резко.

Однако речи мои ему были, что об стенку горох, а мысль его делала какие-то цирковые скачки. Я изъяснялся в том духе, что любая организация, хоть соц, хоть кап, хоть на Марсе – партия, церковь, государство, мафия, департамент, корпорация, гестапо – работает на себя и только на себя, и не потому, что они такие исчадия ада (хотя и такое бывает, не без того), а просто это для них вопрос выживания. Для себя и главным образом для себя; остальное – побочный продукт. С другой стороны, без организации невозможно, без нее энтропия и анархия. И вот именно в этом трагедия человечества. А самое забойное в том, что выхода – нет. Если б был, это была бы не трагедия, а совсем другой жанр. Утопия. Эти свои соображения я очень уважал, ибо сам до них додумался, хотя где-нибудь у Платона, или критиков Платона, или еще у кого, это наверняка есть. Свежую мысль в наш продвинутый век трудно придумать. И вот пытаюсь я ему что-то из этого донести, а он мне в ответ нечто яростное про кремлевские пайки бубнит. Бывает же так – едешь на велосипеде, и вдруг с разгону на пень наткнешься. Плюнул я, отвалил от этой дурной беседы и попросил Юлиана показать их владения.

Особенно меня интересовал брокенский призрак, про который распинался все тот же путеводитель. Мол, если смотреть в пропасть с горы Бермамыт, то на облаках внизу можно видеть фигуру едущего всадника или еще что-то такое. Юлиан буркнул, что призрак бывает, но только по пятницам. А если честно, то ни разу ничего такого он за несколько лет тут не видел. Мне почему-то стало грустно. В детстве я был на Брокене, в Саксонии, и там мне с призраком тоже не повезло. Все видели, а я нет. Бывают же такие смешные поводы для грусти.

На станции, правда, и без призрака было много чего. Нам показали помост, нависающий над пропастью, а на нем кровать-психодром. На этом психодроме испытывали новичков. Чтобы быть принятым в компанию, нужно было поспать ночь на этой кровати. Никаких перил нет, ветер раскачивает узкий помост, падать с полкилометра, в общем, море удовольствия. Я постоял на краю, глядя вниз, в туман, пощекотал нервы, раскачивая доски, словно трамплин на вышке для прыжков в воду, но потом жену стало жалко, она уж побледнела и стенала, и я вернулся на Большую землю.

Показали нам точку, с которой Лермонтов и все остальные писали Эльбрус, однако никакого Эльбруса не было видно – тучи, ветер, Арктика, только в разрывы иногда что-то темное и скалистое мелькает. Еще показали рядом с помостом бюст П.И. Чайковского, которого ребята выдавали посетителям за топографа Пастухова, покорителя Эльбруса. Борода, она и есть борода. Потом нас повели в башню, называется Глюковина. Чудо что за башня. Две стены у нее из стекла, и можно представить, что за вид оттуда, когда разгоняет тучи, да и на клубящиеся, пролетающие мимо облака и туман – тут их не различишь – можно смотреть часами. Трансовое зрелище. В башне было все – камин, медвежьи шкуры, кабаньи головы, картины, чеканка, рога, ружья, пианино, скульптуры, диваны. Все было сделано своими руками, и сама башня тоже своими руками.

Все было в Глюковине, только счастья не было. Незабвенный шеф ребят, начальник станции и, судя по всему, хороший человек, за пару недель до нашего прихода кинулся в пропасть на Малом Бермамыте, тело еле нашли, четвертого дня схоронили. А все потому, что на станции скопилось порядком свободолюбивых личностей, да еще снизу наезжали, подолгу жили, картины писали, музыку сочиняли, самиздата полны закрома. Получилось «осиное гнездо диссидентов», как говорили там, где так говорят. И стали начальнику станции докучать искусствоведы в штатском. Он и не вытерпел. А писал он всего лишь книгу про протопопа Аввакума. И чем этим искусствоведам протопоп помешал. Ведь свой брат матерщинник.

Про все про это мне рассказал земляк мой Юлиан, когда мы с ним уединились в помещении, которое тут называли спермобудка. Наверно, были причины, чтоб ее так называть. Очень Юлиан горевал из-за своего шефа, все толковал, как тот ему помог и указал путь или что-то в этом духе. Еще он сказал, что новый их начальник – подсадная утка, хоть и пьяница.

-- Смешные люди, -- сказал Юлиан. – Разве можно сюда пьяниц посылать. На что угодно спорю, споткнется этот начальничек на краю и улетит от нас в пропасть. Затяжным прыжком. А в животе алкоголь. Попробуй, придерись. – Так говорил Юлиан, а глаза у него при этом были совершенно прозрачные. И действительно, зачем им стукач и лишний пьяница. Они и сами квасят будь здоров.

Пили до утра, лежа на шкурах у камина. Без эксцессов, но вдумчиво. А я по какому-то случаю был как раз в завязке и только слушал разговоры. Обычный интеллигентский треп, на любой московской или иной кухне этого добра навалом, особенно если под коньяк. Мне Юлиана интереснее было слушать. А он так и сказал: Вы, мол, про всякие высокие материи, про смысл жизни, про судьбы России и мира, а у нас мысли попроще – как бы кабанчика завалить, буран двухнедельный пересидеть, да мало ли. Вот это мне было близко и внятно: когда прешь где-нибудь под флагом struggle for life, не до рефлексии, рефлексия внутрь уходит, под спуд. Ни с того, ни с сего Юлиан рассказал, как он шел снизу в дикую метель, все боялся замерзнуть или в пропасть улететь, а больше всего жалел щеночка, которого за пазухой под шельмой (т.е. шинелью) тащил – ведь пропал бы ни за грош. Он указал на этого песика; тот уже вырос и был огромный кабыздох.

Правда, Юлиан немного позировал. Опрощение опрощением, а вот про соседей-карачаев, которые иногда на станцию забредали, рассказывал не иначе, как с юмором. Те, видно, были совсем уж простые, раз задавали вопросы, которые ребята так и называли карачаевскими: (а) сколько вам за такую жизнь платят и (б) как вы обходитесь без женщин. Вот и весь тебе смысл жизни. А ведь, если разобраться, по делу горцы спрашивали. Особенно в пункте (б).

Под утро я-таки задремал, да и Эмка стала клевать носом и постепенно отключилась, хоть это ей было нестерпимо – заснуть, не договорив всего, что в ней клокотало. Остальных тоже сморил сон в самых вольных позах на тех шкурах вокруг камина.

Утром я клятвенно пообещал Юлиану, что скоро вернусь с портативной машинкой Adler и массой бумаги и не уйду от них, пока не закончу роман. Трепло собачье; что тут еще скажешь.

И мы побежали вниз, в долину Хасаута. Погода была роскошная, на солнце Эльбрус слепил своей вершиной, над нами нависали доломитовые кручи Бермамыта, в благоуханной долине гостеприимные карачаи кормили нас медом и поили молоком, и цаца моя не переставала всему дивиться, но я-то знал, что путник – дар Аллаха, и ел и пил с достоинством.

А потом в пустынном уголке разделась она совсем-совсем и залезла в прозрачные струи мелкого Хасаута, он в том месте чуть не по колено. Очень любила барахтаться в холодной воде, да и я бы непрочь, только боялся радикулит разбудить, и потому просто стоял на берегу и смотрел, как моя собственная, мне принадлежащая наяда там нежится – и так повернется, и эдак, омываемая чистейшим потоком. Но и просто стоять и смотреть было неплохо. Я еще подумал, что и сам купаюсь в потоке чистого, незамутненного желанием наслаждения, и это было непривычно и мило.

Позже некоторые меня все спрашивали недоуменно – и чего ты не пошлешь ее на эти самые буквы? А мне и сказать нечего. Не будешь же каждому встречному про грудастую наяду в Хасауте рассказывать...

Вот так я валялся, мечтал, вспоминал, и довспоминался до того, что нечувствительно заснул. Как раз на этой нимфической сцене и заснул, наверно. Спал, правда, недолго. Видно, какой-то подспудный червь точил, и подскочил я, как ужаленный, хоть черви не жалят. Но что толку подскакивать. Скачи, не скачи, а все равно уж скоро девять, и солнышко пригревает, как мамочка по лицу гладит.

Чертыхаясь, я выкарабкался из палатки – и так и врос в землю. То-то я не слышал плеска волн, когда в первый раз выбирался на волю. Какой там на хрен плеск, когда море ушло черт его знает куда, и стоит мой бедный «Фрегадик» на сухом месте, как сиротка. На Каспии так и говорят: обсох. Ветер с западного сменился на обычный норд-ост и отогнал море туда, где ему и положено быть, а поскольку место плоское, то отогнал довольно далеко. Немудрено, что я так и заорал, “You сian’t dew this to me!” – голосом незадачливого гангстера из какого-нибудь американского боевика тридцатых годов. Нельзя, мол, со мной так поступать. Какое там нельзя, когда уж поступили, как хотели, а захотят, и еще поступят. Кто? А почем я знаю, кто. В любом случае – сволочи.

В общем, красиво начался денек. Не хуже вчерашней концовки.

– Это тебе в отместку за бермамытские мечтания, – встрял Кэп. – Нимфу ему захотелось. Еще б нимфеток каких-нибудь припомнил, старый пень трухлявый.

Я походил взад и вперед, пошатываясь и хватаясь за голову. Погоревал, но как-то неумело и не в полную силу. Горюй, не горюй, а надо что-то делать.

Я сходил к «Фрегаду», откопал канистру, отлил воды на завтрак. Пока снова собирал всякие палочки и тростинки на костер, кашеварил и питался, все думал думу, как быть, когда быть никак невозможно. Чем не темочка – безвыходные обстоятельства как норма жизни. Конечно, можно было задержаться на острове на денек, отдохнуть, подождать – может, море вернется и все простит. Но, во-первых, остров, хоть он и увеличился теперь в размерах, был уж больно мерзкий: голая песчаная отмель, вылезшая наружу, практически без растительности. А во-вторых, как бы тут не пришлось отдыхать до морковкина заговенья. Неделю прождешь, а прилива все не будет, или будет ночью, а днем опять суша, или еще какая-нибудь дрянь. Как будто я не знаю этот Арал. Вчерашний западный ветер – редкость, просто моя везуха в обычном своем варианте, ничего нового. Надо гнаться за морем, а то как бы ветер вообще не завернул на восточный и не отогнал воду за горизонт или дальше.

Я собрал вещички, отнес к кату, с трудом отвязал пустые поплавки, заодно осмотрел их. Вид оболочек снизу был довольно жалкий, потертый, но не до дыр. Должны выдержать, тьфу-тьфу. Надо только потом поплавки по-иному увязать, чтоб потертые места в сторону смотрели, а не в дно. Может, оно и к лучшему, что пришлось отвязать. Затем я соорудил лямку, привязал концы к деревяшкам каркаса, которые покрепче, впрягся и запел: Эх, дубинушка, ухнем – и далее по тексту. Картина Ильи Репина «Бурлаки на Волге». Только их было много, а я один, и они что-то там тащили по воде, а я по суше. Почувствуйте разницу, как нынче говорят. У меня даже «Дубинушку» петь не получалось, лишь кряхтеть да изредка поминать чьих-то неясных родственников.

Бурлачил я где-то с час, но с роздыхом. Не дело было выматываться прямо с утра вусмерть. Мне ж еще плыть целый день, да и Бог весть, что за финиш вечером будет. А ну как повторение пройденного? В конце часа добрался я до того места, наверно, где меня вчера прибой молотил. Сегодня никакого прибоя не было – ветер гнал волну от берега, и это был добрый знак. Сменил Посейдон гнев на милость, недаром я его давеча так отлаял. Теперь можно было скромненько надеяться на полосу удачи. Очень надо было немного везухи, самую чуточку, и я бы воспрянул. Сколько ж можно человека мудохать. Ну виноват, виноват, многогрешен аз есмь, но внутри ж я хороший, а дальше еще лучше буду, зуб даю.

Впереди по маршруту лежала одна конфетка, и я дрожал, как бы судьба-злодейка не выдернула ее у меня из-под носа, заливаясь дебильным гомерическим хохотом. Конфетка мне полагалась хотя бы за упрямство перед лицом изобретательного злодейства, с коим меня тут уродовали. Другой на моем месте давно засох бы, а я вот все дергаюсь и даже питаю надежды на светлое будущее. Так я про себя думал, и может даже где-то в чем-то был прав. А может, жалость к самому себе драгоценному обуяла, не знаю.

Конфетка же вот какая. Судя по рассказам Витька и даже по моей идиотской карте, южнее Уялы должна быть порядочная бухта, закрытая со всех сторон и соединенная с морем только узкой, мелкой протокой, а на берегу той бухты стоит казахский аул. Это раз. А того краше: если, войдя в бухту, повернешь направо, то найдешь еще одну протоку, поуже и помельче, ведущую в другую бухту или скорее бухточку, а на берегу ее – дар Аллаха усталому, но настырному путнику: термальный источник пресной воды, температура где-то под сорок градусов. Я ведь больше недели горячую воду видел только в котелке. Про этот источник мне еще в прошлое плаванье взахлеб рассказывали. Тут вообще радостей жизни ой как негусто. Наперечет, можно сказать.

Самая большая морока была – не пропустить ту первую протоку среди бесчисленных бухточек, заливчиков, проходов между островами и прочей белиберды, из которой состояло тутошнее побережье. Я тыкался во все эти обманки, доходил почти до берега, убеждался, что тяну пустышку, а потом с омерзением выбирался назад, нещадно сквернословя. Кат при этом часто приходилось тащить по мелководью бечевой – под парусом он постоянно утыкался то в берег, то в отмель. Я все вертел головой, пялился на берега, искал этот трижды проклятый проход, под ноги почти не смотрел. Кончилось тем, что ухнул в какую-то яму по пояс. Пришлось выбираться на берег, выливать воду из сапог, выжимать штаны и прочее. Вышел я из этого эпизода совсем измочаленным, а главное – потерял веру в свою способность выражаться адекватно ситуации. Все, что я рычал и визжал, было бледно, пресно и тухло. Проще было молчать со слезами на глазах и обиженно сопеть в две дырки.

Возможно, я и сейчас еще там болтался бы, если б не заприметил издалека какую-то черную точку и не решил пробиваться к ней, хоть она вроде бы и лежала совсем не там, где надо. Точка оказалась зарывшимся по ватерлинию в песок, полуразрушенным баркасом, и лежал он прямо рядом с той протокой, о которой я мечтал. Видно, протока эта когда-то была поглубже, и баркасы проходили по ней к аулу, а потом море обмелело вконец, и судно бросили тут за ненадобностью.

Здесь это запросто. В прошлое плаванье я как-то наткнулся на целую флотилию крупных рыбоприемников, брошенных гнить у одного острова. Жуткое зрелище. Позеленевшие якорные цепи, с которых свисают водоросли; проржавевшие борта, болтающиеся тросы, нигде ни души, ужас. Уж вроде я не маленький, видал виды, не верю ни в Бога, ни в черта, ни в генсека, а до того стало на душе смрадно, что дунул я оттуда по ветру и старался не оглядываться, пока все не скрылось с глаз. Трудно представить что-нибудь более безотрадное, чем брошенный корабль. А там была целая толпа Летучих Голландцев, только они никуда не летели и никакие они не призраки. Бедняг можно было пощупать, но совсем не хотелось.

На тот баркас у протоки я тоже старался не смотреть. Была мыслишка полазить, поискать что-нибудь полезное в хозяйстве, но ведь местная шпана, небось, все давным-давно ободрала до голимых переборок. Да и время поджимало. Скоро завечереет, а мне еще источник искать.

В протоке снова пришлось впрягаться в лямку. Воды там было чуть ли не по щиколотку, так что рыбному хозяйству в этом углу Арала, видно, пришел финиш. Конечно, можно бы драгой прорыть канал для прохода хотя бы мелких судов, но в тех местах так дела не делаются. Море обмелело – значит, на то воля Аллаха, какие могут быть к нему вопросы. Вот и тащился я там бечевой, временами тоскливо прислушиваясь, как поплавки противно скрипят по песку, еле прикрытому водой.

Я жуть как боялся проплутать полночи в поисках того источника, но засек его сразу, как выбрался из большой протоки, и сразу же порулил в направлении малой бухточки. Ориентиром служил гидрант или не знаю, как правильно называется та вертикальная труба, из которой бьет из-под земли вода. Видно, эту колонку когда-то установили геологи, но местные давно уж скрутили ей голову, запор не работал, из трубы под напором била горячая вода, а со всех сторон колонка, естественно, была окружена болотом.

Я на эту тему ужасно переживал и изрыгал ругательства, пока устраивал бивачок подальше от трясины. Ну нигде вокруг Арала нет ни одной колонки в исправном состоянии. Если в этой томимой жаждой пустыне бьет источник, он обязательно изливается в самодельное болото, и ни одна сволочь не озаботится тем, чтобы привести его в порядок. А ведь всего и делов-то – не ломай заглушку и не ленись, пользуйся ею, а сломал – почини. Куда там. Такие вещи меня бесят. Видно, Германия моего детства навсегда вколотила мне в подкорку, что Ordnung должон быть. Да немцы бы из этого источника роскошный курорт сделали. Тем более что в пустыне и без источника почки сами собой лечатся; вся дрянь через кожу выпаривается, а почки отдыхают. А тут еще целебные воды. На что мне Кэп въедливо заметил:

-- А вот пожили бы твои немцы пару тысячелетий в пустыне, в компании овец-имбецилок и бешеных верблюдов, небось, обленились бы и отупели не хуже местных.

Но я не стал ввязываться в дискуссию, а быстренько покончил с рутиной, разделся, залез в выбитую водой выемку и там, почти беспрерывно визжа от восторга, повалялся от души, а сверху на меня еще низвергалась тяжеленная, горячая струя. Вся надсада предыдущих дней куда-то испарилась, а осталось вот это райское ощущение на грани бредового сна. Черт его знает, может, и вправду стоило вынести все страхи и муки ради этого неземного кайфа.

Потом я вылез из своей грязноватой ванны, намылился с головы до ног и еще пару минут визжал и стонал, когда споласкивался. В конце процедуры я яростно растерся грубым полотенцем, забрался в палатку и разлегся там, словно заново рожденный, born again Christian. Действительно, ради ощущения скрипящей чистоты стоило изобретать цивилизацию, подумал я себе и даже не устыдился таких штрейкбрехерских мыслей.

Так я валялся неведомо сколько времени, словно изваянный из пульсирующего киселя, и мыслительные процессы у меня пошли, как у дикого – от мысли до мысли какие-то неопределенной длительности выпадения в пустоту. Да и мыслями их можно было назвать лишь в самом снисходительном значении слова. Из-за этого я пропустил закат. Невелика потеря, кроме, конечно, красоты. Все остальное я уже знал наизусть: солнце будет в основном красное, если убрать эстетически значимые оттенки, но пусть с ними разбираются художники, а нам важно что? Что ночью будет ветер, потом под утро затихнет, а утром раскочегарит на всю катушку. Ничего нового. Это называется уверенность в завтрашнем дне, на ней весь Советский Союз держался, и мы думали, что он еще ого-го сколько продержится, но мы ошиблись. Однако это к слову.

Воды теперь можно было не жалеть. Я угнездил у входа в палатку котелок с чаем, сел там же в позе лотоса и попивал себе кружку за кружкой, посасывая и перебрасывая из-за одной щеки за другую щеку «подушечки» – из всего сладкого самый экономичный в походе продукт, куда экономичнее голого сахара. До нирваны оставалось меньше шага, но сделать его было лень.

Я поглядывал через бухту на редкие огоньки аула и невзначай поймал себя на мысли, а скорее на ощущении, что мне туда совсем не хочется. Надо бы, но не хочется. Если верить Витьку, после Косшохы до самого конца ничего населенного нет, и хорошо бы пополнить запасы, хотя бы в рассуждении тех же «подушечек». Но чтобы мне хотелось туда за ради общения с себе подобными – увы. Не было у меня такого. Дичать, видно, стал.

Я попробовал было сообразить, какого общения мне все же хотелось бы, но ничего путного не придумал. Пьянка с друзьями? Решительно нет. Это вообще стало как-то отходить, и если случалось, то вроде как против воли, по случаю. (Тут Кэп криво ухмыльнулся, но нам плевать.) Умные кухонные разговоры? Еще менее: толчение воды в ступе и вообще игра в кто умнее, или кто циничнее, или кто осведомленнее. Самодеятельный театр миниатюр и много шуму под сурдинку, и все из ничего. Вот если любовная сцена – это да, это с упоением, только с кем, и что будет потом? Было ж у меня такое, как раз незадолго до Эмки – всю ночь мог на милое лицо любоваться, оторваться не мог, а чем все кончилось? Нет, это тоже отставить. Ни к чему струны рвать. Лучше бездумно на огоньки пялиться.

В литературе огоньки всегда манящие, прямо постоянный эпитет, но вот конкретно эти огни меня если и манили, то примерно так, как дикаря у чужого стойбища. Тут писательское воображение от нечего делать заработало. Скажем, в какие-нибудь доисторические времена я (или иной мохнатый герой) околачивался бы тут во тьме, ползал, ловя ноздрями запахи, потом улучил момент, метнулся из-за куста барсовой тенью, ухватил приз – долгогривую девицу, отошедшую от становища пописать, обязательно долгогривую и молодую, чем моложе, тем лучше; взвалил бы ее горячее тело, воняющее потом и мочой, на плечо, не обращая внимания на вопли, зубы, ногти и беспомощные кулачки, и бегом-бегом к верному скакуну, а потом галопом в ночь, под градом стрел или дротиков, именно под градом. Нырнул бы в балку, и сразу тише топот погони, и ушел бы, ей-ей ушел, эдакий молодой, бездумный сын степей, никакой тебе рефлексии и духовных исканий, а сплошные раскаленные инстинкты – убить врага и породить жизнь. Очень смачно в «Ясе» Чингисхана все это прописано. Давно читал Яна, дословно не помню, но очень смачно. Примерно так: В чем наслаждение, в чем счастье монгола? Скакать на приятно идущих иноходцах, наступить врагу сапогом на горло, умыть руки его кровью, сделать подстилкой монгола живот его женщин и аленькие губки их сосать. Вот насчет «аленькие губки их сосать» я помнил совершенно точно.

Все же нет, древние монголы – не мой идеал. Эти обормоты все делали толпой; соберутся тьма-тьмой и покатили, как саранча. Я бы и в те времена, небось, отщепенцем был. Солистом-индивидуалистом. Утащил бы свое долгогривое сокровище в далекое убежище, в пещеру, а то и на остров, и там бы балдел. Девицу быстро бы в чувство привел, это за нами не заржавеет. Эмка, и та регулярно верещала в экстазе, а в те времена натуры попроще были. Хотя... хрен его знает. Попался бы не тот комплект феромонов, и никакой тебе радости. Типа Сомс и Ирэн. Пришлось бы утопить, решил я со вздохом. Как Шекспир Офелию.

Вывод из этого мысленного порнофильма был один: уж дней десять я без женщины, и давление нарастает катастрофически. Хоть тут и холод, и голод, и усталость запредельная, а все равно эта штука, катающаяся между ног, спуску не дает. Что ж дальше-то будет. В самом этом пустынном воздухе, небось, есть что-то такое, от чего скоро сам по земле кататься будешь. Не зря мусульмане сдвинутые на этой почве. Ну, может, не сдвинутые, а чересчур серьезно к этому делу относятся. Видно, считают, что в этом климате женское тело, да хоть бы и только лицо – это такая вещь, от одного вида которой закоротить может, и готово: амок. Так что в паранджу, в паранджу ее, от греха подальше.

А только фигушки, эффект-то получается обратный. Чем дольше этих соблазнительных линий не видишь, тем больше голодаешь, пар в котлах сжимается, а потом вдруг на тебе, паранджу в сторону, шальвары в угол, прочее шматье под кровать – тут и пигалица какая-нибудь гурией покажется, это ж все дело воображения. Нет, решительно у них это довольно тонко продумано. Хоть в ислам переходи.

– И будешь ходячий оксюморон, исламист-атеист. А потом правоверные коллеги разоблачат и башку скрутят, в назидание. А баб твоих каменьями побьют. Есть такой гнусный обычай...

Нда-с, суровые нравы, ничего не скажешь. Сегрегация. И в мечети одни мужики. Хотя и то взять в рассуждение: они ж там на свой манер простираются перед Аллахом, голова вниз, попка вверх – представляете бабца в этой позиции посреди толпы мужиков? Ужас…

Я налился чаем уже под завязку, глаза слипались. Глянул в последний раз на огоньки за темной, тихой бухтой и принялся за ночлежные дела, но в голове все крутились и крутились никчемные скоромные мысли. Вот, скажем, почему позднейшие писатели одиссей, не в пример Гомеру, начисто игнорируют половую тематику? Можно подумать, Робинзон Крузо ни разу не просыпался с эдакой еловой дубиной меж ног и не задумывался, что ему с этим делать. И спутника ему Дефо подбросил какого-то двусмысленного. Так ведь и до содомии недалеко. Ай, грех какой. В «Острове сокровищ» толпа мужиков неделями по морю плывет, потом режется тесаками и всячески дурью мается, а на эту тему – ни синь пороху. «Таинственный остров» -- та же история. Скорей всего авторы блюдут чистоту жанра, не хотят приключенческий роман, отраду юношества, с порнографией путать, хоть она такая же отрада юношества, если не отрадней.

Ладно, Господь им судия, романтикам-чистоплюям. В жизни так не бывает, и все это доподлинно про себя знают. В жизни главный жанр – попурри: кусочек романтики, тут же – кусочек порно, и опять романтическая трель или, скажем, натурализм в голом виде. Вот Миклуха-Маклай пишет в дневниках, что папуасы по ночам подкладывали ему в хижину бабца, исключительно по законам гостеприимства, а он ее выгонял, и что тут скажешь? Врет, как сивый мерин, блюдет дворянскую честь, романтик вшивый, с оглядкой на жену – дневники ведь изначально писались для печати. Я ж их на английский переводил, и кто-то мне говорил, что на Берегу Маклая и по си дни бледнолицые папуасики бегают. И хорошо, и правильно, и незачем ханжескую тень на плетень наводить. Есть такая максима, очень мне милая: все люди – люди, а кто не человек, да будет ему стыдно.

Я лично согласился бы на самую завалящую папуаску, только мне и этого не светило в ближайшие недели три. Недели три можно и потерпеть. Хорошего мало, конечно. Одна кубиночка в ессентукском санатории, Felicia ее звали, ворковала мне, что если долго воздерживаться, сперма (она ее звала la leche, молоко то есть, охальница младая) становится квадратная. Фантазерка. Una linda mulatica. Талия у нее была, как у осы, и темперамент примерно такой же. По парку гуляем, чуть ее за попку возьмешь, она за кустики тянет – и на четыре кости, а у меня колени постоянно зеленые. Только заметил я, что Felicia не с одним со мной счастливыми взглядами обменивается, их в санатории целый выводок был, кубинцев, и тараторили они на каком-то молодежном своем сленге, я ни черта не понимал, потому как кубинцы вообще произносят звуки не по-кастильски. Вот я себе и думаю: что ж это я, свой член на свалке нашел, что ли? И отвалил. Но в парке гулять продолжал. Меня же из Пятигорска регулярно навещали, и я всех водил в Английский парк. В Ессентуках парк почему-то Английским называется, но дух там витает какой-то венерический, что ли. Жестоко побуждает к кобеляжу.

Ладно, Господь с ним, сейчас эти воспоминания ни к чему, и без них сбеситься можно. Ниче, за три недели авось не сбесишься. Три недели все ж не пять лет. Настоящий Робинзон, который прототип, шотландец Александр Селькирк, после пяти лет определенно чокнулся, и уж не на этой ли почве. По возвращении домой вырыл в саду пещеру и там от всех прятался. Потом прятаться надоело, нашел в поле какую-то бабу-телятницу, а та к нему тоже всей душой и всеми чреслами. Представляю себе эту случку в бурьяне. В конце концов смылся он с ней из родного городка в Лондон, но бабу все же бросил и поплыл куда-то. Так и отдал концы в море, а две вдовы из-за наследства свару устроили. Ничего себе перспективочка. Нет, мы пойдем другим путем...

Каким путем мы пойдем, я додумать не успел, потому как закрыл ненароком глаза и нечувствительно, по-детски соскользнул в сон.

Джон Сильвер и Стрелец. – Вопросы этикета. – Разговорный гамбит. – Немного картографии. – Вожделенный Бузуляк. – Экокатастрофа на носу, но кого это колышет. – Трудности кросскультуральной коммуникации. – Фламинго, моя легенда. – Демографический казус. – Купи жену. -- Эндшпиль

На следующее утро солнышко застало меня все в той же позе: я сидел у входа в палатку, любовался стремительным восходом и обпивался обжигающим чаем, который в кои-то веки не надо было отмеривать пипеткой. Сидел себе и размышлял на вчерашнюю тему: а хочу ли я плыть через эту красивую бухту к грязному аулу и становиться там центром внимания общественности. Общественность рисовалась все больше в виде толпы голопопой, сопливой, рахитичной пацанвы.

Не знаю, до чего бы я додумался, если б Провидение предусмотрительно не вытолкнуло на сцену еще два действующих лица – двух всадников далеко справа от меня, трусивших по всей видимости по направлению к аулу. Я сложил два практически чистых пальца кольцом, заложил в рот и свистнул так, что уши заложило, потом замахал рукой. Те двое остановились, постояли, похоже, переговорили, потом повернули в мою сторону.

Когда всадники подъехали поближе, я увидел, что оба они – местные, явно казахи: физиономии шире, площе и грубее, чем, скажем, у тонколицых узбеков или горбоносых туркмен-иомудов. На одном был драный халат и лисий малахай, на другом овечий полушубок, тоже драный, и русская кроличья шапка – видно, из магазина. Лошадки низкорослые, не кони, а ослы-переростки, мохнатые и непонятной масти – скажем так, грязно-каштановой, бывшей каурой. Смотрелись всадники ни дать, ни взять древними монголами или гуннами из моего вчерашнего сна. Провидцем становлюсь, что ли, недовольно подумал я. Надо завязывать с этим. От ясновидения до дурдома пара спотыкливых шагов.

Один наездник был явно постарше, щеголял редкой седой щетиной, а вместо правой ноги ниже колена у него торчала самодельная деревяшка. Так я его и прозвал про себя – Джон Сильвер. У второго, помоложе, за спиной болталась ржавая одностволка, похоже, «тозовка»; шейка приклада то ли треснула, то ли совсем поломалась и починена с помощью наворотов изоленты. Естественно, он у меня стал Стрелец. Руки бы отбить этому Стрельцу за такое отношение к оружию.

Физиономии гостей были привычного степного цвета – кирпично-красного. И почему их желтой расой кличут? И при чем тут вообще раса? Я сам на этом ветру поболтаюсь пару месяцев, и у меня такая же рожа будет. Небось, и усы-висюльки вырастут, и глаза сощурятся в щелки.

Я встал, чтобы их поприветствовать. Я уж знал по прошлому опыту, насколько здесь это важно – приветствия, жесты, улыбки, разговоры, совместная еда, весь этот этикет. Когда проходишь мимо незнакомцев на европейский манер, словно они поленья или булыжники, у них и отношение соответственное. Он тебе может любую пакость учинить, что хочешь у тебя стащить без единой этической судороги, потому как ты чужак, такой объект, с которого сам Аллах велел что-то поиметь. В прошлый приезд я вот так отвернулся, потом глядь – нет фотоаппарата, один ряд плоских бессмысленных физиономий, и все моментально забыли русский, хоть плачь, хоть матерись, хоть поливай их из автомата, так ведь нет его, автомата. Нет, уж лучше с ними по всей строгости этикета. Тогда, может, они и вспомнят про то, что путник – дар Аллаха. Может быть.

Так что я пожал им руки по все правилам. То-есть ничего не надо жать и трясти, а тепло взять чужую руку в обе свои, подержать так пару секунд и отпустить. Вот так правильно. Ну, можно еще приговаривать «салям алейкум» или хотя бы «здрасте, здрасте». Тоже сойдет.

После рукопожатий гости немного потоптались около ката – любопытство одолело. Поцокали языками, перебросились словами. Стрелец даже наклонился, пощупал позорно сморщенный поплавок. Я покраснел, а они снова поцокали. Молодой спросил:

-- Плывет?

-- Еще как! – лживо и бодро ответствовал я и поскорее переменил тему, сделал приглашающий жест:

-- Айда чай пить. -- Они вроде бы заколебались, но я продолжал горячо настаивать: -- Айда, айда. Я уж десять дней плыву, никого не вижу, ничего не слышу, не с кем словом перемолвиться. Присаживайтесь, потолкуем.

Неожиданно для себя я почувствовал, что действительно слова прут из меня, как из брандспойта. Нужно держать себя в руках. Не мог же я позволить себе стрекотать, как женщина; то-то было бы позорище. А меня точно распирало. На море моя словесная диета состояла в основном из многоэтажных излияний по разным поводам, и теперь язык норовил молоть все подряд, а этого никак нельзя. Темп надо было выдерживать, достойный мужчины. И вообще такой разговор – сложная игра любопытства, собственного достоинства и всяких правил речевого этикета, про которые я, может, никогда не догадаюсь. Ответственное дело. Но мне надо было все же, во-первых, стравить пар, а во-вторых, кое-что разузнать. Так что казахи – если они были казахи – скорее мне самому подарок Аллаха, а не наоборот.

На мое счастье я уже позавтракал, потому как предложить им мне было особенно нечего, а кушать свою кашку отдельно в присутствии гостей в этих местах совершенно немыслимо. Все равно, что стащить штаны и начать несколько иной процесс. А так получилось по всей строгости ритуала: они достали свои кружки, я налил их до половины, как того требовал этикет, и насильно заставил их взять твердокаменные «подушечки» – самое драгоценное в этих широтах угощенье. Я давно заметил, что у людей в диких местах очень часто развивается дикая же тоска по сладкому, и тут я гостям определенно угодил.

Я с трудом выдержал паузу, достойную путешественника и пожилого мужчины, и сделал первый ход в разговорном гамбите.

-- Вы из того аула? – махнув рукой в сторону того берега бухты.

-- Ага, – сказал молодой.

-- Хнммх, – сказал тот, который Джон Сильвер.

-- Косшохы называется? – Да знал я, как он называется, но при чем тут это. Тут главное – затеять оживленную беседу и проявить осведомленность.

-- Ксс-шш-хх, -- подтвердили оба. И на том спасибо. Следующий ход:

-- Рыбаки? Вы – рыбаки? – На рыбаков они не были похожи, но я все равно изобразил руками, словно вытягиваю сеть. Пусть люди меня поправят; пустячок, а им приятно.

Отрицательные помавания головой.

-- Чабан.

-- Овцы?

Я оглянулся. Голая степь, глина, песок, ни клочка травки.

-- Так ведь тут травы вроде нет.

-- Камыш есть. – Камыша поблизости тоже не было видно, но им лучше знать.

-- А-а. Много молока дают?

Оживление в зале.

-- Коров для мяс. Молоко от верблюд. Верблюжий молоко оч хорош. Жирный, – просветил меня Стрелец.

-- Никогда не пробовал. – Хотя на самом деле пробовал; мерзкое пойло.

-- Хммнх, от верблюд молоко оч хорош, -- подтвердил старец Джон.

Дальше – приличествующая случаю пауза, слегка торжественная, как подтверждение превосходных качеств верблюжьего молока. У всех задумчивые лица. А чего. Кто Пушкиным-Толстоевским гордится, а кто верблюжьим молоком. Каждому свое, и еще неизвестно, что важнее в абсолютном измерении; если оно сыщется, конечно, это измерение. А теперь – главное:

-- Казакдарья близко?

Снова негативные потряхивания головой.

-- Жок. Кокдарья близко. – Это голос Стрельца, а Джон Сильвер подтвердил: -- Кокдарья сапсем близко.

У меня, наверно, вытянулась физиономия. Что за Кокдарья? Откуда Кокдарья? Не знаю никакой Кокдарьи. Ни моя карта, ни Витек про Кокдарью ни гу-гу. Впрочем, карта и составлялась в видах введения в заблуждение потенциального противника, а Витька мог и не такое забыть, в нашем потрясенном состоянии.

Я полез за картой. Карта – всегда полезная вещь, хотя больше для форсу. Местные уважают всякие бумажки, тем более цветные, но в те годы все полезное в сфере картографии было секретно, а все несекретное – бесполезно и даже вредно, потому как с дикими искажениями. Толку от таких карт было чуть; разве что костер разжечь. Все, что мне удалось раздобыть в Москве, в магазине на Кузнецком – это «Каракалпакская АССР и Хорезмская область. Физическая учебная карта», масштаб 1:750000, тираж 6300 экз. (наверняка вранье, как и вся карта), цена 18 коп. Ей пятак красная цена, и то в базарный день.

Я расстелил свое сокровище на песке, придавил углы камнями, и мои гости с сопением над ним склонились. Я уж не раз дивился тому, как быстро и точно неграмотные туземцы – хоть в тундре, хоть в горах, хоть в пустыне – осваивают сложную символику географической карты и безошибочно в ней ориентируются, если даже видят карту вообще во второй или в первый раз в жизни. Эти двое тоже помолчали, посопели, потом дружно ткнули в кружочек, рядом с которым я когда-то вывел «Косшохы», со слов Виктора. Что называется, привязались к местности. Потом еще помолчали, посопели, перебросились парой слов по-своему, и Стрелец упер малостерильный палец в юго-восточный угол моря за Акпектинским архипелагом, к которому с юга, из пустыни, вела кривая линия, большей частью пунктирная – пересыхающая река. Я поставил и там кружочек и написал рядом: «Кокдарья».

Что ж, резонно. Все очень похоже на правду. Раз есть река, хоть и пересыхающая, значит, должно быть и селение, и селение называется по имени речки – Зеленая река. Кок-чай, Кокарал (остров такой), Кокдарья. Все логично. Находилась эта самая Кокдарья северо-восточнее Казакдарьи и была, действительно, «сапсем близко». Только как туда пробраться? Ведь в этих островах черт ногу сломит. Типичный барса-кельмес – пойдешь, не вернешься.

Так я их и спросил:

-- А как туда пробраться? Проплыть как?

Сразу я ответа не получил, а получил длительный диспут между гостями, с паузами, прихлебыванием чая, важно-сердитыми, краткими репликами одноногого Джона и почтительно-настойчивыми Стрельца. Я, конечно, ни черта не понимал и только подливал чай да прислушивался. Часто повторялось слово, похожее на «пузуляк». Наконец, когда стороны решительно разошлись во мнениях и каждый остался при своем, мне показали на карте этот самый Бузуляк. Это оказался то ли канал, то ли длиннющий, узкий и слегка извилистый пролив восточнее архипелага, который начинался буквально за углом от нас и вел прямиком вдоль края пустыни в желанную Кокдарью. И как я его сам не различил на карте, ума не приложу. Я ж говорю, этот архипелаг выглядит, как вологодские кружева, триста островов разных размеров и конфигурации на небольшой, по местным меркам, площади; в глазах рябит смотреть на эту вязь.

Я немного нажал на Стрельца – он, видно, не очень давно отслужил в армии и получше управлялся с русским языком – и выяснил следующее. Извечно Бузуляк был вроде столбовой дороги меж Косшохы и Кокдарьей, люди мотались друг к другу на лодках в гости по делу и без дела. Только теперь он подвысох, как и весь Арал, там уже и моторки не проходят, не то что баркасы. Так вот, Стрелец со всем энтузиазмом молодости утверждал, что мой кат, с его практически нулевой осадкой, проскочит через особо мелкие места, а Джон Сильвер, в его неизреченной трусливой мудрости, как и положено старперу, сомневался.

-- Вода мало, – вывел он вердикт.

-- Сколько мало? По щиколотку? По колено? – спросил я, указывая на соответствующие детали своей анатомии.

-- Так бывает, и так бывает, – честно признал Стрелец, а Джон снова важно кивнул.

Я призадумался. Так и подмывало рискнуть проскочить этим Бузуляком. В нем хоть до берегов близко. Как я перед собой ни петушился, каждый выход в открытое море – это целый день сосущего страха; оттого, что я о нем забывал, он никуда не девался. Мои милые поплавочки могли протереться в любой момент, наберутся водой – и ку-ку, ребята, погибаю, но не сдаюсь. Как «Варяг». Ей-ей, попытаться стоило. Не расстреляют же меня, в самом деле. Особенно, если я сам угроблюсь по пути.

Я дотошно расспросил казахов про ориентиры и все, что мог разобрать из их речей, нанес на карту, причем они не раз меня поправляли.

Оставался еще один важный пункт.

-- Магазин в ауле есть? Магазин бар?

-- Есть, есть, – успокоили они меня.

-- А продукты в магазине?

-- Жок. Пусто.

-- ?!

-- Понятно,-- протянул я.

А чего тут не понять. Приходила баржа, доставляла продукты, теперь вода жок, баржа жок, продукты, естественно, тоже на хрен жок. Наверно, продукты можно доставлять посуху, но до этого надо ж додуматься. К тому же тут где-то проходит граница между Казахстаном и Узбекистаном. Я все забывал, с какой я стороны, да и эти ребята скорее всего не в курсе. А в таких местах даже в самой России, где-нибудь, к примеру, поближе к границе Ивановской и Ярославской областей, снабжение из рук вон. По нулям, можно сказать. Так что население тут, небось, на подножном корму. А им не привыкать. Рыбка есть, коровки есть, верблюды есть. Но вот если море совсем уйдет... Верблюду тоже иногда пить нужно.

-- Что будете делать, когда море высохнет?

Вопрос бесполезный и глупый. Они бы пожали плечами, если б знали такой жест. А так они просто тупо смотрели на меня.

-- Кто знает? Никто не знает.

Во мне коротко полыхнула злоба на их тупость и бесконечное, воловье терпение. Полыхнула и погасла. Ну чем эти молодцы виноваты? Разве тем, что размножаются бездумно со страшной скоростью, как они тут веками плодились. Только раньше их природа да междоусобицы сурово прореживали, а теперь жизнь полегче пошла, какая-никакая цивилизация, врачи-мрачи. Вот эта биомасса и растет, пить-есть хочет. Развели ирригацию, обе речки аральские разобрали на полив, а техника ирригации – как при Александре Македонском, если не хуже. Тогда хоть кяризы были, подземные такие каналы. Море гробится, испаряется, а толку от этой ирригации – одни пустяки и засоление почв. Беспросвет. А попробуй заикнись...

Впрочем, после прошлых плаваний я-то как раз заикался, бегал в МГУ, звонил в колокола – мол, экологическая катастрофа на носу и уже идет. А там и без моих соплей все знали, и знакомые парни посоветовали не очень дергаться, а то как бы в психушку не загреметь. Тогда это дело было на поток поставлено. Называлось «шизофрения на почве сверхценных идей». Ну, вроде я хочу спасти все человечество от неприятностей и у меня на эту тему шляпка набекрень. А поскольку такое и вправду бывает, и запойчики у меня случались капитальные, до маленьких зелененьких чертиков у меня на локтях, то никто особо не удивился бы. И я заткнулся, как те ребята из МГУ. Как говорили наши в Париже, Que faire-то? Faire-то que?

Похоже, теперь была моя очередь отвечать на вопросы. Гостям надо было запастись драгоценными кусочками хабара, чтоб было что излагать домашним в юрте за вечерним чаем. Небось, те и ротики пораскрывают.

-- Сам откуда? – Этот вопрос не объехать, не обойти, как и ответ на него.

-- Из Москвы.

Явно не верят.

-- Правда говоришь?

-- Волла. -- Я уж не раз проходил через этот допрос, не стал тянуть резину, а просто достал паспорт и показал прописку. Акции мои подлетели под облака. Все знают, что москвичи – небожители, оттуда радио, телевидение, законы, и все-все.

Следующий вопрос:

-- Какой твой специальность? – Слово «специальность» было явно лингвистическим перлом в словаре Стрельца, но дело не только в этом. Надо ж им было узнать, кто я и что я и какого черта делаю посреди нигде непонятно зачем.

Ах, как бы мне хотелось излиться этим сынам степей, рассказать – вот, мол, я – доцент-расстрига, а ныне поэт-переводчик, только здесь я не по профессиональной нужде, а сбежал от невыносимой тоски бытия, потому как было больно, словно мне в гестапо яйца клещами прищемили, до того довели разные близкие и далекие люди-сволочи, и мне край нужно разузнать, чего же я все-таки стою и чего стоит эта жизнь, и стоит ли ее жить. В смысле la vie, vaut-elle la peine. А почему это можно узнать именно здесь – спроси чего полегче. Но для них это был бы звук вроде плеска волн, хотя интонацию могли бы и уловить и предложить водки, если б она у них была. Но ни водки у них не было, ни слов у нас общих.

С другой стороны, сказать, что просто так болтаюсь, впечатлений набираюсь и приключений ищу на свою задницу, было бы совсем уж невозможно и неправдоподобно. В их опыте единственные люди, которые без дела болтаются по степи от аула к аулу – это дервиши. Но у тех важная социальная функция: психи эти посредничают между людьми и духами, джинами, шайтаном, кырк кыз «сорок дев» и прочей нечистью. Русский дервиш, да еще из Москвы – это вообще чушь собачья. А раз не дервиш и не по делу – значит, нехороший человек. От закона бегает, противозаконным промыслом промышляет.

Ситуация очень даже знакомая. Мы с Эмкой как-то попали в Нукус, эту долбаную столицу долбаной Каракалпакии. Надо было где-то переночевать, а в гостинице мест, естественно, нет и никогда не бывает. Вот мы и шли по вечернему городку и громко возмущались. Нас в конце концов услышал и подобрал один каракалпак, медленно проезжавший на «москвичке». Вот просто из машины услышал и пожалел, фантастика на палочке. Наверно, уж очень мы в глаза бросались. Повез нас к себе домой, угощал всячески, сладким виноградом, еще более сладкими дынями и прочим, а потом зашел вот такой же разговор – чего, мол, мы тут делаем, если не в командировке. Бабень моя разливалась соловьем про пресность московской жизни, красоты пустыни и жажду необычного, а хозяин мне все подмигивал. Я тогда так ни черта и не понял, чего он мигал, и только позже, в Москве уж, узнал, что в те места многие ездят за маком и коноплей, про то Айтматов целый роман изобразил. Там это очень ходовой товар и вообще весьма распространено. Вот он и принял нас за хиппи-анашистов. Хорошо хоть засомневался и товар так и не предложил.

Чтоб такого больше не случалось, я разработал легенду и позже следовал ей неукоснительно. Так я своим гостям и сказал:

-- Я орнитолог. Считаю птиц и гнезда. – Обязательно нужно подтвердить чем-то бумажным, но тут у меня вообще блестящий ход. Со времен моей безвременно прервавшейся академической карьеры сохранил я доцентское удостоверение, а оно кожаное, красное, тяжелое, с тиснением, ну роскошь, а не документ, хоть давным-давно просроченный. Различия же между орнитологией и романо-германской филологией я считаю в данном случае нерелевантными. Этим бесценным даром отдела кадров я в тяжелых ситуациях помахиваю, и эффект всегда чудодейственный – из пижона в замызганной, рваной штормовке, иногда с расстегнутой по забывчивости и от одичания ширинкой, я на глазах преображаюсь в начальника в двубортном костюме и, может быть, даже велюровой шляпе. Одно слово – салтык. Не просто Серега, а Сергей-ака, разрази меня гром.

Правда, униформу начальника они могут домыслить, а могут и нет, тогда как свидетельства органов чувств, включая дикий вид моего судна, неизбежно сеют сомненья. Так что полагаться приходится в основном на их природный такт и любопытство.

-- Какой птиц?

К этому я тоже готов.

-- Фламинго. – Пришлось изобразить целую пантомиму, чтоб их описать: длинные, неловкие ноги, длинные клювы, массы птиц на мелких берегах. И опять я подивился смышлености этих детей природы. Сам бы я из своего миманса ни черта бы не понял, а Стрелец сразу спросил:

-- Ноги красный? – Слово «розовый» он не знал, но ясно было, что он с ходу допер, о чем звук. Ну молоток. Я радостно закивал головой:

-- Красный, красный, хотя вообще-то розовый. – Ничего розового под рукой не оказалось, но и без того понятно – говорим об одном.

Видно было, что чабаны восприняли мою легенду вполне серьезно. Колонии фламинго – вообще редкая вещь, а с обмелением Арала, небось, совсем исчезли или исчезают. Конечно, их надо считать, и вполне вероятно, что в Москве так и решили и послали меня. Москва должна знать все.

Следующий вопрос:

-- Почему один?

-- Фламинго – осторожная птица. Когда много людей, не спрячешься, не подберешься. – Святая истина, ни слова вранья, но все равно немного стыдно.

Гости несколько минут посовещались на своем наречии, потом сообщили мне название полуострова, около которого регулярно видели фламинго. Я с важным видом записал этот вклад в орнитологию в корабельный журнал, а информаторы мои внимательно наблюдали за процессом. Ну и что с того, что я морочил людям голову. Зато им будет что порассказать сопливым ребятишкам, а те перестанут калечить фламинго ради шутки. Если они тут еще останутся. И фламинго, и ребятишки.

Ну и самый-самый заветный вопрос, как говорил Юлиан, «карачаевский»:

-- Тебе хорошо платят?

Почему-то именно на этот вопрос я грубо врать не могу, а лишь слегка привираю. Смещаю хронологические рамки.

-- Нет, я студентов учу, мне за это платят. – Платили, во всяком случае, а чему я их там учил, это мое собачье дело. – А птицы, это я бесплатно делаю. Добровольно. На общественных началах, типа. Потому что птиц люблю. – Я не был уверен, что насчет любви к птицам им понятно. Интересно, они своих верблюдов или лошадей любят? Что-то такое должно быть. Как не любить малого жеребенка? Или ягненка. Такая милота. Тут у меня были сомнения, но я настойчиво продолжал: -- Красивые птицы. Очень красивые. И редкие. Море высохнет, совсем исчезнут. Надо что-то делать.

Они покивали. Они согласны: насчет птиц надо что-то делать. Никто ни черта не думал про то, чтоб сделать что-то для них самих, но это у них в другом отделении головы, наверно. Не так и не мать.

По счастью, они как раз съехали на более нейтральную почву.

-- Семья есть? – Ну, как ответишь? Такое гадство, ни на один вопрос толком нельзя ответить. Одно вранье получается. Тютчевиада какая-то. Как, мол, сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Просто зияние в коммуникации, и все тут. Обрыв. Пропасть. Если то, что у меня – это семья, тогда что есть жуть в крапинку? И вот приходится все огрублять.

-- Жена есть.

-- Дети нет?

Я поднял один палец.

-- Одна. Дочка. Взрослая. Замужем.

Взрыв приглушенного веселья. Действительно, обхохочешься. У человека – один ребенок, и та девочка. Шутка сезона. Оказалось, что у молодого Стрельца – семеро. Насколько я мог понять, Джон Сильвер был не совсем уверен, каких размеров выводок у него самого. Ну да, ты их строгаешь, а они то умирают, то выживают. Да еще от разных жен. Немудрено запутаться.

Как мог, я объяснил свои затруднения в этом вопросе. Наполовину в шутку, конечно, хотя кто его знает.

-- У вас дети послушные. Очень вежливые. Уважают стариков. Таких детей и я непрочь иметь хоть десяток. А в Москве – как в том анекдоте: Разве ж это дети? Это ж сволочи. Одна, и та слишком много.

Тут уж я им польстил. Довольны свыше всякой меры. Похвала не просто им, а всей их, пардон, цивилизации. Они прямо расцвели. Они готовы были поделиться своим добром. Они обменялись парой шуток по-казахски, а потом Стрелец сказал:

-- Приезжай сюда жить. Покупай жена, она десять дети родит.

Ни херасеньки себе поворот темы...

-- Сколько стоит жена?

-- Разный бывает. Пять тысяч бывает, десять тысяч бывает.

Джон Сильвер сказал что-то, хитро ухмыляясь.

-- Чего он?

-- Он говорит, если ты бедный, укради невеста.

И вправду пират. Впрочем, что ж, он дело глаголает. Я и без него знал, что умыкание невест в этих местах – национальный спорт. Бывает, что все действо разыгрывается как по нотам, по сговору, родственники невесты гонятся за счастливой парой ночью по степи на лошадях и машинах, палят в воздух и веселятся от души. А иногда все до того всерьез, аж жуть берет. Я как-то ночью наткнулся на такую сцену в Аральске. Две кровожадные толпы вот-вот готовы были схлестнуться; видно, не сошлись в цене. Уже нарастали волной истерические вопли, вот-вот завертится темным, дерганым клубком тотальная поножовщина, и уже кто-то лежал в темной луже, когда появилась милиция и принялась палить из пистолетов по ногам, еле разогнала, да и то вряд ли окончательно.

Немудрено, что я поднял обе руки:

-- Нет, спасибо. Десять тысяч я как-нибудь наскребу.

-- За десять тысяч, очень лючший невест. Оч молодой, оч чистый, оч красивый.

-- Сколько лет?

-- Двенадцать. Какой хочешь, такой возьмешь.

Вот те на. Двенадцать. Хороши шуточки. Двенадцать. Это ж подумать только. Офигеть можно. Я представил себе это дело в некоторых деталях, потом вздохнул:

-- Нет, пожалуй, староват я для таких штучек.

-- Сколько лет?

-- Сорок два.

Еще один взрыв деликатного веселья. Джон Сильвер сказал, явно на основе детального знакомства с предметом:

-- Шестьдесят лет хорошо жениться. Последний жена, самый молодой жена, оч сильно любить будешь.

Ну Гумберт, ну пират, ну сладострастник старый. Конечно, такую оч сильно любить будешь. Как же ее, засранку, не любить, когда ей двенадцать, и притом она не стерва московская, а скромная такая казашечка, тихая, игривая кошечка, ни слова поперек, а сплошное почитание. Небось, песенки будет скулить и на домре бренчать, пока детишки из нее не полезут. Во соблазн, блин. Хоть обрезание над собой учиняй. Ну, положим, крайнюю плоть откромсать – нехитрое дело, можно потерпеть, хоть наверняка в антисанитарных условиях. А как же с остальным? Тут же целая трансфигурация нужна. Преображение.

-- Ну блин, пошли-поехали интеллигентские заморочки, прорычал Кэп a parte. – Такой цимес обламывается, а ему преображение подавай. Ты только вообрази себе эти титечки, эти попочки. А у твоей что. Какие-то вислые мешки с мукой до пупа, и брюхо тоже отвисло. А талия, так это ж смех один.

-- Ладно, Кэп, ты эмкины стати не тронь, родственница все же, не лошадь. И вообще иди на хрен, не до тебя. Тут целые новые миры манят. Вот поплыву, надо будет это в деталях обсосать. Будет где голодному воображению разыграться.

А пока надо собираться. Засиделся уж, дальше некуда.

-- Ладно, мужики. Это все очень, очень интересно. Я обязательно подумаю. Это ж серьезное дело. А сейчас надо двигать. Поздно уже. Спасибо за душевный разговор. Не знаю, что бы я без вас делал. – Тут уж все было истинная правда и вполне искренне, без булды. Не знаю, может, такая спешка посреди приятного разговора – супротив этикета, но меня вдруг как-то резко потянуло вдаль, подмывало сорваться с места, буровить пространство. Наверно, есть все же какой-нибудь такой... ну, бог не бог, а бесенок такой, бегает, шмыгает, подкалывает людей пикой, а на пике вымпел, а на вымпеле написано: «охота к перемене мест». Кажется, дромомания называется.

Я быстренько упаковался, поддул поплавки, оттащил «Фрегада» от берега, погрузил шматье. Двигался при этом живее обычного – слегка выпендривался. Гости мои тем временем оседлали своих коней-недомерков. Джон Сильвер преловко подскочил, навалился животом, а потом вскарабкался в седло с обезьяньей прытью. Наверно, ему ловчее было бы садиться справа, но такая похабель, конечно, ему и в голову не могла придти. Они неподвижно сидели в своих седлах, внимательно наблюдая за моей суетой и очевидно запасаясь впечатлениями. Для хабара все сойдет. Время от времени они перебрасывались парой тихих слов – небось, насчет клоунского вида моего судна.

Когда мне оставалось только отчалить, я подошел к ним, мы подержали руки друг друга, на среднеазиатский манер, и пару раз повторили все ориентиры, которые должны привести меня к Бузуляку. Я подошел к своему кату, повернулся и прокричал:

-- Увидимся в следующем году! Приеду, привезу калым! Десять тысяч, как договорились! А вы подберите мне самую молодую, самую красивую невесту во всем Косшохы-ы-ы!

Ответом было вежливое гоготанье. Я оттолкнулся, помахал им и принялся грести. Минут десять спустя оглянулся снова, но фигуры всадников, теперь слегка уменьшенные и смутные, недвижимо маячили все там же. Небось, опять какой-нибудь пункт восточного этикета. Потом мне пришлось обойти небольшой мысок, выгребая против свежего бриза. Тут я повозился порядком, а когда оглянулся, фигуры всадников исчезли. Пусто, словно они мне привиделись. Одни разводы берегов да плоская степь за кормой, утыканная кое-где невысокими тоскливыми барханами.