Глава 16. К могиле и обратно

Глава 16. К могиле и обратно

Перемычка. – Иду в разведку. – Сайгаки в моей жизни. – Мавзолей. – Привет от Министерства обороны. – Трепет счастия.

Следующий день начался так же мило и весело, как закончился предыдущий. Когда я подошел к камышам, в сетке бушевали два здоровенных сазана-хулигана. Пришлось с ними повозиться. Они мне чуть сеть не порвали, замотались в ней по уши, и я долго выпрастывал их, аккуратно выпутывая нейлоновые нити из жестких плавников. Пригодится еще сеточка-кормилица.

Потом я этих гладких поросят чистил и запекал в фольге в собственном соку. Милейшее дело жареный сазан, особенно в смысле перекуса: не надо приставать к берегу, не надо разводить огонь, сидишь себе на корме, жуешь и только косточки выплевываешь в набежавшую волну. А сазан до того вкусный, аж сладкий.

Но это потом, а пока что я с ними возился, возился и довозился чуть не до полудня. Поздно двинул в путь, но поначалу все шло лучше некуда. Ветерок был по-прежнему очень славный, брюхо сытое, настроение благодушное, я довольно жмурился, пошевеливая веслом на корме, пожирал глазами психоделические виды и очень не сразу сообразил, что тихо-тихо въезжаю в катастрофу.

Этот старый сластолюбец Джон Сильвер оказался все же прав, твердый шанкр ему на язык. Поначалу кат свободно проскальзывал над мелкими местами и только изредка цеплял поплавками песчаное дно. Когда это случалось, я вставал, упирался веслом в плотный песок и проталкивал его дальше. Потом мелкие места пошли всплошную, а береговые дюны угрожающе нависли над самым краем воды. Я спустил парус, впрягся в лямку и потащил кат à la bourlaс. К тому времени на душе у меня было уже черным-черно. Похоже, скоро упрусь в непроходимую мель. Придется возвращаться ко входу в Бузуляк и выбирать иной маршрут. Я аж зубами заскрежетал, до того жалко было потерянного времени.

Как и предсказывал этот хренов гунн, воды было то по колено, а то и вовсе по щиколотку. И так, и эдак идти было тяжело и противно, к тому же я частенько оступался в ямы поглубже, и это было еще противнее. Остановившись передохнуть, я вдруг заметил, что на поплавках выступили белые пятна соли. Мать-перемать, этого еще не хватало. Понятно, на мелководье солнце выпаривает влагу, концентрация соли крепчает, но мне-то зачем это нужно. У меня и так поплавки на ладан дышат, а что с ними сделает соль, дураку ясно. Я зачерпнул воды ладонью, попробовал на вкус и тут же извергнул с животным стоном: она была не просто горько-соленой, но еще с каким-то блевотным гипсовым привкусом.

Настроение сломалось вконец. Я упрямо тащился вперед, но каждый шаг был отравлен мыслью о том, что его же придется отматывать в обратном направлении.

-- Отрицательный результат – тоже результат, -- пробормотал над ухом Кэп, но это была такая чушь, что и отвечать глупо. Отрицательными результатами пусть экспериментаторы забавляются, им за это платят, а я вольный верблюд, мне подавай положительную жвачку.

-- Так ведь терпелку надо иметь. Тебя крыздят, а ты терпи. Тебя сношают, а ты получай удовольствие. А не можешь, тогда летай самолетами Аэрофлота и не строй из себя конкистадора.

– Да я че, я ниче. Бреду ведь. Это я на время затуманился. Сказал же поэт: тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп.

– Баба он был истерическая, а не поэт. Любуйся видами, тебе говорят. Такого больше никогда не будет. И жизни другой не будет. Это в телевидении бывает replay, а у нас все штучно. Затуманишься на час, а другого часа взамен не будет. Весь час – тю-тю.

Диалог, может, и дальше тянулся бы, но голоса в голове перебрехивались громче обычного, и я немного сдрейфил, забеспокоился: уж не выталкивает ли меня пустыня из литературной игры в клиническую шизофрению. В те времена такие мысли меня еще пугали. Я заткнул фонтан, молча переставлял ноги и краем глаза послушно косил по сторонам.

Только и этому пришел конец. Протока все больше походила на соленое болото и вдруг за малым поворотом уткнулась в солончаковую перемычку. Приехали. Я тупо повел очами. Перемычку скорее всего нанесло ветром, но впереди не видно было и признака возобновления водного пути. Песок, повсюду песок. По сторонам высились крутые барханы, словно полные смуглые груди разлегшихся матрон, а меж ними все тот же красноватый песок, и непонятно было, где меж ними недавно пролегало русло пролива.

Я присел на песок и глубоко задумался, глубже некуда. Надо было выбирать: либо немедленно возвращаться назад, либо идти на разведку в надежде найти продолжение Бузуляка – через километр, или два, или пять. В последнем случае до Кокдарьи наверняка уж всего ничего останется, так что был смысл попробовать. Мысль о возвращении вспять, да еще против ветра, была слишком тошной, и ум от нее испуганно шарахался. Но и перспектива волочить кат несколько миль по песку удручала донельзя. В общем, я корчился на рогах дилеммы и только ножками сучил. Типичный цугцванг: любой ход вел к положению еще худшему, чем предыдущее.

Чтоб занять себя чем-нибудь, пока голова ищет выход из безвыходного положения, я вскипятил чаек, перекусил вкусной сазанятинкой. Возможно, от этого наглый оптимист во мне возобладал, и я решил-таки сходить в экспедицию. Совсем ненадолго, убеждал я себя. Глупо ж возвращаться, если вода всего в километре-другом, а то и за следующим барханом.

Я скинул осточертевшие бродни и надел легкие галоши с загнутыми азиатскими носами. До этого я пользовался ими только на стоянке, а тут вот сгодились в серьезном деле.

Вид с близлежащего бархана оказался скучнее некуда. Во все строны тянулась пыльная каменистая степь с проплешинами такыров, белесыми солончаками и отдельными островками таких же песчаных холмов, как и тот, на котором я стоял, а то и цепями их. Из растительности – шары верблюжьей колючки да редко-редко тычки саксаула у подножья дюн. Из животного мира один я, и больше никакого тебе животного мира.

Я ввернул глубоко в песок кривую саксаулину, подобранную внизу, привязал к ней кусок грязного бинта, взял азимут на юго-юго-восток, спустился с бархана и поплелся на поиски неведомого водного рая, ни капельки в него не веря.

Земля под ногами лениво покачивалась, а сами ноги слегка подрагивали. В последнее время я все больше сидел, мышцы растренировались, а давешняя работа бурлаком их притомила. Уже через полчаса пешего хода я вполне убедился, что искать тут воду – предурацкое занятие, вроде поисков чистой пламенной любви в борделе. Даже ветер стал как-то суше, холоднее и противнее, и казалось, он толкал меня в спину с одной целью – унести меня туда, где и костей моих никто не найдет, не соберет и не прикопает.

Ноги сами уже останавливались и готовы были нести меня назад, когда из-за ближайшего барханчика послышались какие-то странные звуки, словно кто-то часто-часто кидал камешки, каждый раз по паре: цок-цок, цок-цок, цок-цок, а временами получалось arpeggio: цок-цок-цок-цок. Я ничего не успел подумать, только инстинктивно замер, и тут из-за холма на меня выскочили четыре крупных сайгака. Они шли своей обычной стелющейся рысью, пригнув головы с короткими рожками и чудовищными ноздрями, больше похожими на недоразвитый хобот, к самой земле, словно что-то на ней вынюхивая. Как только звери сообразили, что я не пень, а злой охотник, они разом остановились на мгновенье, шарахнулись в сторону, подскочили высоко-высоко, на свой антилопий манер, и в миг исчезли за буграми. Я, конечно, завопил, загикал, засвистел, я побежал на бархан, но это все были рефлекторные действия вроде танца дикаря, всплеск бессмысленной энергии и разрядка нерва. Уже через несколько секунд с вершины холма только и было видно, что клуб пыли далеко-далеко, да еще можно было различить, как время от времени то одна, то другая антилопа исполняет фирменный сайгачий номер – воздушный прыжок-полет метров на пять, а потом снова переход на немыслимо быструю рысь, так что вроде и ног не видно, одно туловище летит над землей, низко опустив голову.

Когда и клуб пыли растворился вдали, я воткнул в песок еще одну палку, привязал к ней еще один клок бинта и поплелся дальше. Если есть животные, то должна где-то быть и вода. Конечно, сайгаки двигались как раз к той воде, откуда я сам пришел, но об этом думать не хотелось. Когда какое-то дело начнешь, то дальше тебя несет в основном упрямство, и не всегда это к хорошему. Однако я шел и ухмылялся: приятно было встретить старых знакомых.

Я видал сайгаков в Калмыкии, в Ногайской степи, на плато Уть-юрт и в прошлые свои плаванья по Аралу, но так близко на меня они выскакивали всего раза два-три. А убил я за свою жизнь только одного, и вполне заслуженно, не то, что браконьеры, которые мотаются по степи ночью и бьют бедняг из-под фар, да еще больше калечат. Они ж гонят стадо, пока все не перебьют. Лупят из кузова машины на расплав стволов. Потом возвращаются по своему следу и подбирают, что лежит, а подранки уходят в камыши. Там их волки режут и кушают, из-за чего на Черных землях этих хищников раплодилось видимо-невидимо.

Я своего сайгака выходил честно, и было это давным-давно, в первый год моей учительской карьеры. Заслали меня после вуза в глухие ставропольские степи преподавать сельской пацанве немецкий язык. И все бы ничего, но уж больно настойчиво пил коллектив, а я ж совсем зеленый, не впитой, и часто блевал желтеньким. Ужасные страдания испытывал, и потому смывался в степь на охоту при первой возможности. Зима на Черных землях выдалась многоснежная, и сайга от бескормицы подалась к предгорьям, топтать зеленя. Вот и разрешили отстреливать их без суда и следствия. Дикость и свинство, конечно: животное терпит бедствие, а его картечью по рогам. Но по молодости лет жажда преследования и убийства была во мне сумасшедшая, и я таскался за ними целыми днями. Ходил, ходил и выходил.

Как сейчас помню, тридцать первого декабря было, и вдруг оттепель, солнышко. Я уже к полудню еле ноги волочил. Попробуй, побегай по раскисшей суглинистой пахоте, когда на каждый сапог по пуду грязи липнет. Наконец заметил, как небольшое стадо ушло в распадок и из него не вышло. Начал скрадывать. Сначала шел пригнувшись, потом вприсядку, а последние метров триста на брюхе по-пластунски полз. Вывозился в грязи, как свинья супоросая. Подполз к краю лощинки, схоронился под терновым кустом, выглянул – и точно, некоторые лежат, голубчики, отдыхают на солнышке, а часть пасется. Я тоже полежал, привел дыхание в порядок, выцелил лежачего рогаля покрупнее, пальнул – он и мордой в землю, а стадо как ветром сдуло. А когда я к нему подбежал, он вдруг на ноги поднялся и даже скакнул, но сухенькие ножки его подломились, и он снова мордой в землю. Я все отворачивался, когда глотку ему перерезал, старался в глаза ему не смотреть. Мерзейшее дело охота.

Потом было еще хуже. Он же, черт, с хорошего телка весом, а мне до дому километров пять-шесть, не меньше. Но делать нечего, подполз я кой-как под него, взвалил на загривок, потом еле-еле встал с колен. Пошатался, пошатался и пошел нога за ногу. Здоровый лось был ваш покорный слуга, однако. Молодой. Сейчас бы ни за что не сдюжил. А главное, остановиться и передохнуть никак нельзя было; во второй раз я бы его точно не поднял.

Когда пришел домой (я при школе жил) и сбросил этого дьявола в сенях, надо мной пар стоял столбом, через два свитера и стеганку прошибал. А потом, как водится, собрался весь педагогический коллектив, разделал сайгака под орех, наварил-нажарил, натащил спирту и укушался в лоскутики, благо Новый Год. Еще помню, со мной жинка нашего учителя рисования танцевала, рослая такая баба, все мясами терлась, а тот возьми и приревнуй, чуть не до драки. Ну, обычные российские номера. А я ведь жутко выходился, и от спирта меня в сон потянуло. Даже полночных курантов не дождался, смылся в свою комнату и сладенько так заснул. Только помню, перед отключкой ружьишко свое ласково погладил и какие-то слова говорил.

...Я завспоминался до того, что забыл свою святую обязанность – следить за ориентирами. Оглянулся назад, а палки с бинтом нигде не видно. Вот это было совсем ни к чему. Конечно, я более или менее держался своего азимута, но уж по опыту знал: компас в пустыне – плохая подмога. Вроде четко держишь направление, но все до того однообразно, что можно пройти в тридцати метрах от бивака и переть дальше, пока всю пустыню не пересечешь. Одному, на своих двоих, без лошади и собаки – гнуснее этого способа бродить по пустыне не придумать. А я ведь отлучился из лагеря на часок и даже баклажки воды с собой не взял.

– Ну, ты ж у нас опытный путешественник, да к тому же еще лирик, стоик и вообще философ. К чему тебе баклажка.

– А не пошел бы ты на все те буквы, Кэп. И без тебя поташнивает. Захочу – тебе на зло загнусь.

Но это я, разумеется, бузил. Загибаться никак не хотелось. Тяга насчет загнуться отпала, как высохший струп – я и не заметил, когда. Вместо того был злой кураж и упрямство. Отчетливо хотелось жить да жить и, возможно, даже какого-нибудь нематериального добра наживать. Вот так-с.

Я вскарабкался на близлежащий бугор, уставился на северо-северо-запад – пусто. Ни фига нигде не белеет, и непонятно, какой бархан – мой. Может, он ниже других, и те, другие его заслонили. В тысячный раз проклял себя за то, что не взял в поход свой восьмикратный полевой бинокль. Ну и что с того, что он старый и громоздкий; небось, не подломился бы под тяжестью.

Я повернулся по ходу, на юго-юго-восток, и сердчишко мое екнуло. Там, в далекой дали, белело что-то полусферическое, а что в пустыне может быть грязно-белым и полусферическим? Только юрта. Значит, не зря я все же перся в эту даль. Вот где меня накормят, напоят верблюжьим молоком и горячим чаем; вот где я переночую в тепле, наверняка с блохами, и все-все разузнаю. Может, и лошадкой или верблюдом разживусь, перетащить кат к воде. А ходу до юрты полчаса, не боле.

Первые минут пятнадцать мне шагалось радостно и резво, а потом какой-то червяк принялся изнутри точить, и чем дальше, тем злее. Уж больно неживая какая-то была эта юрта, никакого около нее движения – ни верблюдов, ни лошадей, ни резких воплей пацанвы, ни собачьего лая. А под конец я тащился так просто, отбывал номер. Уж стало четко видно – никакая это не юрта, а нормальная одинокая могила мусульманина. Дикая насмешка какая-то. Человек рвется, человек чуть не бежит, видит перед собой цель, а целью оказывается белая хладная могила. Глупая притча просто. Я ж твердо знал, что life is real, life is earnest, and the grave is not its goal⁵². И на тебе, подсовывают именно могилу. More grave than gravy⁵³, если суродовать Диккенса.

Могила, точнее усыпальница – типичная для этих мест. Они ж тут сами могут всю жизнь в блохастых вонючих юртах ютиться, а мертвецам строят мавзолеи на века, с зубчатыми стенами, куполами и шпилями, украшенными полумесяцами. Как ебиптяне пирамиды. Странно только, что этот мавзолей – не слишком, впрочем, роскошный – вот так одиноко торчит. Обычно они образуют целые города мертвых, потому как у каждого рода свое кладбище, и мертвецов везут туда хоть за сотню верст, и в течение сотен лет, наверно.

Я обошел мавзолей кругом, потрогал зачем-то стенку. Ничего примечательного – метра три высотой, и не очень древней постройки. Обмазанный глиной саман. Внутрь заходить не стал. Ну их, этих мертвецов. У них своя компания, у меня своя; хоть и не было у меня в тот момент никакой компании. Одна радость, что это не я там лежу. Не Бог весть что, но все ж можно эдак абстрактно мимоходом отметить.

Я присел под стенку, высыпал песок, набившийся в галоши, и тоскливо уставился на свесившееся над горизонтом ражее, красное солнце, на удлиняющиеся тени барханов. Тени изменили пейзаж до полной неузнаваемости. Он и раньше был несколько лунный, а теперь как две капли воды, селена селеной. Вот сей секунд солнце шмыгнет за барханы, потом зарево погорит, а потом до самого восхода этой самой луны будет тьма кромешная, и как мне при всем при этом нашарить путь назад, к кату? Оставаться здесь нельзя, это ясно: замерзну к чертовой матери. Температура же с темнотой обрушивается чуть не до нуля. Да и «Фрегада» на ночь бросать нелья – вдруг шакалы? Возьмут и порвут в лоскуты.

Сейчас мне эта мысль была совершенно омерзительна. Видно, пустынный ветер окончательно повымел из головы всю суицидальную дурь, что могла еще заваляться кое-где по углам, и все рисовалось вполне четко: никакой паники, компас не врет, к тому ж ветер как дул, так и дует с северо-запада, небо ясное, Полярная звезда на месте, никто ее не крал, и силенки пока есть. А то, что холод, что зубами цокаю – это ж много лучше, чем летнее пекло. Вот от него без воды можно в два счета свариться. Тепловой удар, и со святыми упокой.

Стемнело уже вкрутую, даже земли толком не было видно, и я только на слух различал, шаркают ли мои галоши по песку, по глине, или по каменистому участку. Когда на пути попадался бархан, я не обходил его, а упрямо карабкался вверх, хоть там и ветер дул вроде холоднее, и песок набивался в галоши, и все равно ничего не увидать, как я ни тщился различить где-то впереди белый кусочек трепыхающейся марли. Вот уж точно игла в стоге сена, когда и сам стог как игла в стогу побольше.

Пошел уже третий час, как я отправился пешим маршем от могилы, а ничего похожего на узнаваемую местность нет и в помине. На небе в полный накал полыхали холодные, неоновые звезды, и в их свете пейзаж изменился так, словно меня перенесло в какое-то неведомое, странное место, где я никак не мог проходить несколько часов тому назад. Ну разве что во сне.

А тут еще этот обломок... Это уж была форменная издевка. Впереди что-то слабо забелело, я непонятно чему обрадовался, кинулся на этот блеск, споткнулся и чуть не расшиб себе вдребезги колено об эту штуковину. Блестел здоровенный, искореженный, зазубренный кусок металла где-то в половину моего роста и метра два длины, вроде части фюзеляжа самолета или куска ракеты. Однажды я мотался с бандой мотоциклистов по Каракумам, и нам такие штучки несколько раз попадались. Мы тогда умозаключили, что в пустыне проводят то ли испытания ракет, то ли учебные стрельбы, в общем, что-то малоприятное, от чего надо держаться подальше. А как это сделать? Кто его знает, когда, откуда и куда прилетит такой вот небесный подарок? Я тупо посмотрел на роскошное, разукрашенное звездами всякой величины бархатное небо, прямо как занавес в хорошем театре. А что, подарочек мог прилететь хоть сейчас. Но если честно, я в это не очень верил. Это было бы слишком. Хотя – у судьбы слишком не бывает. Чего хочешь выкинет, падла подкупная. Ахнет, грохнет, и чирикнуть не успеешь, не то что убежать. Как тут не стать развеселым фаталистом.

Как истый крестьянин, я пощупал железяку на предмет чего-нибудь отломать-отвинтить и приспособить в хозяйстве, но потом отдернул руку и вообще отвалил: а вдруг эта сволочь радиацией пышет или ядовитым своим топливом гептилом? Ясное дело, не духами ж пышет, и не туманами. Надо было уносить ноги. Только вот ноги уже не больно несли.

Медленно-медленно, словно карабкаясь на пятитысячник на подходе к вершине, я взобрался на очередной бархан, огляделся – и затрепетал от счастия. Слабенько так, но затрепетал. Слева по носу сквозь темень отчетливо проступала неширокая светлая полоса. Похоже на обломок ятагана, механически сочинил я про себя, но это было пошло и излишне. Главное – то был Бузуляк, ничего другого не могло там быть, и совсем близко. От него тянуло ветром, и я ощутил на губах привкус соли – у мореманов это чувствилище развито. Похоже, я уже некоторое время шел параллельно проливу и так мог далеко зайти. До самого моря. Это в лучшем случае.

Как говорят в хоккее-футболе, остальное было делом техники. Я зашагал в сторону ятагана, постанывая и повизгивая, но это так, для разрядки. Минут через двадцать я уже сидел на песке рядом с катом и последним усилием воли сдерживал смертное желание сейчас же, немедленно напиться сырой воды из канистры. Но в словах «холерный вибрион» было что-то такое холодное и мерзкое, что я запалил все же костерок, вскипятил котелок воды, а потом долго сидел, прихлебывая чаек и растекаясь в блаженстве. От костра тепло, от чая тепло, а впереди еще теплый, мягкий спальник. И ведь ничего этого могло и не быть. Могли быть ветер, холод, тьма, песок, бездушные звезды и ни шерстинки надежды. Непонятно, кого и благодарить за избавление.

Кроме меня там никого не было, значит, себя и надо благодарить. Так получалось логически, но это казалось слишком просто. У нас ведь просто ничего не бывает. Я имею в виду нас, прослойку, коей главное занятие – волноваться по пустякам, разводить вокруг них символические облака на потеху практическим людям. Только я и сам в достаточной мере практик, раз вот так смотался в неведомое и даже вернулся. Мозоли на ногах набил, чем и заработал право символятинкой побаловаться. Я бы и сидел, баловался, но уж больно выходился, а потому дальше плоско-очевидного ничего не придумал: вот, мол, сходил, заглянул за грань, испугался, похолодел, и погнало меня курц-галопом назад. Тут оно как-то привычнее.

Тут оно не Бог весть что, конечно, но лучше, чем Ничто. А бывает и очень даже ничего...

Снова бурлачу. – Здравствуйте, я – поручик Киже. – Верблюд: Humph! – Полет на крыльях бриза. – Дождь на закуску

Когда я был в десятом классе, мы с Рыжей Нинкой с нашей улицы баловались очень интенсивно, возились до боли в яичках, практически постоянной. Она уже на втором курсе института училась и горячая была, как печка; плюнь – зашипит. Ну и добаловались. Дело житейское. Пришлось ей, бедненькой, идти выскребаться – так это, кажется, у них называется. Бессердечная врачиха так ей и сказала: Любишь, мол, кататься, люби и саночки возить.

В тот день безжалостная эта пословица не раз приходила в бедовую мою головушку. Из аппендикса, куда меня затащило «авось», пришлось выбираться вброд и тащить на себе саночки-катамараночки. Ветер был жесткий, встречный, и ни парус, ни весло не годились. Пришлось сочинить упряжь и тащить «Фрегада» назад, бурлак бурлаком, и не было ни минутки оглянуться вокруг на чудный пейзаж, которым недавно любовался взасос. Какие тут любования, когда голова опущена, руки болтаются, как у Репина, а глаза таращатся под ноги – не дай Бог рухнуть в какую-нибудь ямищу или затащить судно на мель. Где помельче, по щиколотку или около того, там было попроще, там я пер напрямую по середине. Когда же начались невеликие, но глубины и омутки, пришлось обходить по берегу разные заливчики, и оттого путь удлинялся не в меру. Горько было вспоминать, как я недавно скользил себе в ту сторону под свежим ветерком, истекая поросячьим восторгом. Думал, Господа Бога под уздцы ухватил. Подспудно я уже слегка запаниковал: а не выйдет ли так, что залетели мы в аппендикс за пару дней, а выбираться будем неделю? И что тогда? А вот что: выпью я всю воду, или почти всю, и придется мне тем же милым манером, пехом-пехом, нога за ногу, возвращаться в блаженную бухту Косшохы пополнять запасы. От этих мыслей хотелось кого-нибудь укусить, но кусать-то некого, кроме самого себя. А себя жалко как-то, и без того шишки на меня сыплются, как из корнукопии какой.

Так проталкивался я сквозь пространство с очень неясными перспективами и превеликими трудами, шмурыгая тяжеленными сапогами по песчаному дну, шлеп да шлеп, и только хотел сам себе пожаловаться на монотонность бытия, как налетел шквал с ливнем и, что называется, умыл меня. Уж если судьба заделается сволочью, то оттягивается от души, как запойный пьяница. Пока не потопчет, не измордует тебя в кровь, в печенку, в селезенку, не успокоится. У Шекспира это изящней высказано. When sorrows come, they come not single spies, but in battalions⁵⁴. Но на то он и Шекспир. Куда нам до него. Впрочем, был он, не был – тоже мрак. Тут мы с ним два сапога пара. Был, не был – один хрен.

По-хорошему, надо бы мне после дождя остановиться, развести костер, согреться да обсушиться. Промок ведь до трусов, аж в промежности терло. Но уж больно страхи обуяли, и стал Бузуляк-музуляк этот казаться какой-то дьявольской западней, откуда грешникам вроде меня нет возврата. Хваленый мой разум, чуть ли не с большой буквы, начал потихоньку сдавать. Так и казалось, что вслед за дождем еще какое-нибудь дерьмо на меня обрушится. Ладно, решил я, на ходу согреюсь и обсохну.

Попер дальше, все так же спотыкаясь, не слыша ничего, кроме надоевшего плеска сапог в мелкой воде, и не думая особо ни о чем. Вместо мыслей были муть и предчувствия. Ну в точности как один умный-безумный человек восклицал: Я погиб, это ясно! Мне уже нет спасенья! И ничего возвышенного нет в моей голове. Я задыхаюсь… Вот именно. Ну ни граммулечки возвышенного в моей голове – потому как откуда ему взяться? Правда, когда косил глазом на саксаульники по берегам, то их трагически задранные, изломанные руки казались этюдами к «Гернике». Иногда, впрочем, мерещилось, что руки эти вздымаются горе довольно саркастически, на еврейский манер: Соседи, мол, посмотрите на этого идиота...

Чтоб попридавить трагедию и сарказм, снова затянул «Дубинушку», только Шаляпин из меня стал никакой, и вместо мелодии получался неблагозвучный хрип. Песня быстро сошла на нет, благо и слова все вышли, какие знал. Да и ни к чему это. И без пенья, уходя в себя, тупея, я становился непроницаем для всяких переживаний, кроме каторжной усталости и закипающего где-то вглуби отчаяния с отчетливой траурной каемочкой.

День уж почти весь вышел, а я все еще не добрался до стоянки Уютной, и непохоже было, чтоб я к ней приближался. Почему-то было очень важно до нее дойти. То был бы знак, что я в своем, знакомом мире с привычными, измеримыми расстояниями и временами, а вовсе не блуждаю по притоку Леты, где все может быть, где непонятно, есть ты на самом деле или чья-то выдумка, поручик Киже в брезентовых лохмотьях, Vater morgana⁵⁵, а этот клятый Бузуляк, небось, закольцован, и ходить тебе здесь по кругу до скончания веку на потеху местным шайтанам.

Ничего такого я тогда, конечно, не продумывал в деталях и словах, а просто был такой комок решимости идти хоть всю ночь, лишь бы добраться до Уютной. Наверно, первые пересекатели Атлантики или Тихого чувствовали что-то похожее: плывешь, плывешь сквозь океан, а он, сука, никак не кончается. Тоже мужички могли подумать, что незаметно перебрались в другое измерение, по-нонешному говоря. За облака куда-нибудь. Не знаю, как они там с этим разбирались, а я себя примерно так уговаривал: представь, что этот путь до Уютной – просто толстый и скучный роман или трактат, который нужно перевести. Ты про такие вещи все знаешь. Достаточно долго-долго молотить по клавишам, и страшенный кирпич непременно перемелется в труху твоих слов.

Не ведаю, выдержал бы я тогда характер или повалился бы в конце концов на песок, так и не переломив судьбу, если б не верблюд. Я прямо остекленел, когда свернул за мысок и увидал эту нелепую фигуру. Похоже было, что он так и стоял здесь недвижимо с момента нашей первой встречи, по колено в воде, все так же симметрично жуя свою жвачку, которой у него, небось, неисчерпаемые запасы, как у американцев чуингама. Ни дать, ни взять памятник самому себе. Статуя.

Я ему не то, чтобы страстно обрадовался, но боевой дух мой он поддержал, это определенно. Стоя напротив его жующей морды, я обратился к нему с речью примерно такого содержания:

-- Дорогой, многоуважемый Верблюд! Спасибо тебе за то, что стоишь тут, как монумент, и напоминаешь нам о базовых ценностях. Ты абсолютно прав – не надо суетиться, ни при каких обстоятельствах, ни под каким клиентом. И ко времени надо относиться именно так, свысока немного. Течешь, мол? Ну и теки на фиг, а я тут постою. А пространство вообще... тьфу, иллюзия. Майя, блин. Свобода духа превыше. Сколько ни бегай из точки А в точку В, свободы духа этим ни добавить, ни убавить, ибо свобода – внутри нас.

Кэп, конечно, не утерпел, встрял:

-- Так какого ж буя ты тут ерзаешь с места на место? От юбки бегаешь? От общественного строя? От профсоюза?

Клянусь, я честно не понял вопроса, все начисто забыл: От какой такой юбки? Какой в задницу общественный строй? От этой чепухи только мутный силуэт остался где-то во мраке за углом. Тут даже верблюд фыркнул: Humph! Небось, Киплинга в кустах за барханом начитался.

Не стал я морочить себе голову бессмыслицей. Высказал, что накипело, и мог теперь брести дальше. А только слышу – шаги теперь не только мои, но и верблюжьи: шлеп да шлеп по мелководью. Оглянулся – и точно двугорбый за мной плетется, гордо эдак задрав голову, как у них водится. Так меня это умилило, что захотелось погладить его, похлопать по шее, что ли. Только не на таковского напал. Я остановился – и он стал. Я к нему – он от меня. Я пошел дальше – и он за мной. Наверно, человечное слово и верблюду приятно, подумал я. А впрочем, не дано нам знать, отчего верблюд за человеком идет, какая меж ними нить. Из любопытства, от скуки, с голодухи. Может, его тоже сенсорный голод обуял. Небось, надоедает презренье к времени изображать. Хочется еще что-нибудь слышать, кроме собственного Humph!

Хотите верьте, хотите нет, но от этой встречи на стыке соленой воды, пустыни и метафизики у меня даже изнеможение прошло, осталась одна привычная усталость. Словно меня еще подзавели, и я теперь знал – с этим добавочным заводом я непременно куда-то добреду. А тут еще Вечерняя Звезда объявилась на небосклоне. Я остановился, вроде как на звезду полюбоваться, а на самом деле отдохнуть слегка, потом буркнул сам себе, Hitch your catamaran to a star⁵⁶, и повлекся дальше.

Не знаю, долго ли, коротко ли я так брел, весь в мыслях о звездах и верблюдах, а также Ральфе Уолдо Эмерсоне и иных, не запомнившихся материях, но в конце концов дошло до меня сквозь эту мысленную взвесь, что ветер уже давно не дует мне в глаза, а аккуратно холодит правую щеку. Я остановился, как споткнулся. Ветерок – галфвинд, а я дуром километры меряю! Глупо, аж зла не хватает. Тут одно из двух: либо берег начал загибаться немного на запад, либо подул ночной бриз – от земли с любовью к морю. Очень подходящий ветерок, не сильный, но ровный-ровный.

Я оттащил кат подальше от берега, поднял парус, взобрался на свой насест и откинулся на спинку с легким стоном блаженства. «Фрегад» бодро зашлепал по мелкой-мелкой волнишке, не быстро, степенно, но туда, куда надо, а я наконец мог замереть, вытянуть свои гудящие кости и только слегка пошевеливать рулем-веслом. Несколько раз оглядывался на дружественного нам верблюда. Тот потянулся было за мной, даже потрусил слегка по берегу, вроде как бы наперегонки, но потом плюнул верблюжей слюной на эту затею и растворился в накатившей тьме за поворотом. Не задалась наша дружба. Напоследок я вяло махнул ему ручкой и пропел: Fare thee well! And if for ever, Still for ever, fare thee well⁵⁷. Прощай, мол, и если навсегда, то навсегда прощай. Гусь свинье не товарищ.

Контраст между тягловой деятельностью последних двух дней и беспечным скольжением меж фантастических берегов в густеющих сумерках был до того резкий, что я готов был простить всем и практически все. Мог замурлыкать шансон в унисон легким шлепкам ряби о поплавки, шелесту ветра, шороху редких камышей. А мог и скользнуть в сноподобный транс, и так оно в конце концов и вышло. Кат мой нечувствительно въехал в какой-то магический экран, еще красивее реального, и заскользил куда-то к теплой-теплой земле, непременно с кокосовыми пальмами над пляжем, а на пляже известно что – все загорелое и округлое. Только вот катамаран вдруг ни с того, ни с сего рыскнул. Я вскинулся и матерным шепотом, а также твердой рукой наставил его на путь истинный.

Чтоб удержать себя от этих полетов к райским островам, принялся я орать песни, все в ужасном вкусе, но и это не помогло. Когда сон начал одолевать меня между строками, я твердо решил: на сегодня хватит. Бриз как раз к тому времени тоже скис, потерял всю свою joie de vivre⁵⁸ и уснул не хуже меня. Его только и хватило на то, чтоб тихо и дружелюбно подтолкнуть меня к берегу.

Стоянку Уютную я, наверно, проскочил чуть раньше, когда придремал, но и здесь было довольно мило, только не было никаких сил соображать – уютно, неуютно, красиво, некрасиво. Все действия пришлось планировать в мельчайших деталях и строго одно за другим, словно я наклюкался в ноль, но упрямо не желаю отключаться. Развязать вот этот узел. Так. Оттащить мешок на берег. Чуть дальше. Так. Вытащить палатку. Вытащить, я сказал. Так. Вытащить спальник. Не дергать, ничего не рассыпать. Так. Теперь. Палатку ставить не будем. Матрас надувать не будем. Разостлать палатку на песке, развернуть спальник, засунуть спальник в палатку. Одно в одно. Так, аккуратно. Не спать, не спать, сейчас заснем путем. Раз-деть-ся. Какая сволочь изобрела эти ботфорты... Остальное не надо. Лезем в спальник. Уф. Не забыть подмигнуть бледной молодой луне. Ишь, лежит на спинке, задрала тонкие золотистые ножки... Подмигнуть не успел – кто-то стер все начисто.

Среди ночи, а может, ближе к утру, проснулся с совершенно мокрой рожей, головой в луже. Дождь. Наверно, долго лежал под этими струями, прежде чем они продырявили мертвецкий мой сон. Я еще и полежал немного, жмурясь на капли, потому как тело было похоже на мешок с желе из сладкой боли, а голова отказывалась верить, что все есть так, как оно есть, и что манихейская эта вселенная – гестаповка, решившая загнать меня далеко за пределы человечески выносимого. Но эмоции у меня, видно, уже заклинило, и вместо мата и стенаний я просто угрюмо решил: Значит, ставить палатку. Терпелка вдруг обнаружилась, как у русских под татаро-монгольским игом. Еще пару секунд полежал, потом выкарабкался из спальника. Не вылезая из палатки, разделся догола, натянул сапоги, глубоко вздохнул и с тихим визгом выскочил под дождь.

Ветер, воспитанный где-то в Арктике, стегал меня щедрыми пригоршнями холоднющих капель, и когда он унес накопленное в спальнике тепло, зубы застучали, тело задрожало, но я продолжал возиться с колышками и веревками, и скоро палатка стояла чин-чинарем. Огляделся – не забыл ли чего, потом выпрямился на дрожащих ногах, запрокинул голову, погрозил невидимому небу кулаком и возроптал не хуже Ноя, но нечленораздельно, а опять-таки хриплым визгом. Странный жест со стороны марксиста-дарвиниста, но что было, то было, чего уж тут.

Нырнул в палатку, растерся грубым полотенцем до мышечного восторга, а потом снова угнездился в спальнике, еще хранившем тепло, и это было лучше, чем кровать по спецзаказу в президентском люксе десятизвездочного «Хилтона». Я никогда и рядом не стоял с «Хилтоном», но ведь воображать не запретишь, особенно нам, сочинителям.

Впрочем, не про то надо было думать. Я заметил, что воды в Бузуляке прибыло, а палатка моя стояла прямо под барханом, и перенести ее повыше никак нельзя. Если еще нагонит воды, как бы не пришлось выбираться из гнезда вплавь. Злодейство, конечно, но с местных диких богов все станется. Никак не могут натешиться страданьями такой крохотной козявки. Жаловаться негоже, некому и бестолку. Подзалетел плотно. В этих краях всем заправляет не благожелательно-нейтральное Провидение, а толпа вонючих, допотопных чудовищ, и юмор у них соответствующий. Захотят еще похулиганить – и зальют, и поплыву я в своем спальничке до самого синего моря... А там – песок, нежные волны накатывают на берег, пальмы машут нам длинными листьями, цветные какаду порхают, а на песке, как уже сказано – все загорелое, мягкое, округлое, и много-много, его тут пахать и пахать... Неясно, при чем тут верблюд. Наверно, потому что пустыня, а с краю море.

Приплыли.

жүктеу/скачать 2.21 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: