И Олега Лекманова Предисловие и примечания Олега Лекманова

Мы не будем сейчас входить в подробное рассмотрение того, насколько правы творцы акмеизма в своих утверждениях, но из приведенных цитат ясен российский покрой их немецкой одежды. Короче говоря, поэты-акмеисты должны были явить собою расцвет молодой силы, быть свежими, как первозданный Адам. Так думают г.г. Гумилев и Городецкий, точно им неизвестно, что «поэты родятся», что нельзя зародиться произвольно целому поколению акмеистов или адамистов. Попробуем рассмотреть теперь три последние книги акмеистов и на основании их попытаться сделать кое-какие выводы.

На первом месте следует поставить «Четки» Анны Ахматовой. Г-жа Ахматова несомненно талантливый поэт; именно, поэт, а не поэтесса. Имя ее в истории русской поэзии достойно стоять наряду с именами Лохвицкой и Гиппиус. В поэзии Ахматовой чувствуется что-то родственное Блоку, его нежной радости и острой тоске; можно сказать, что в поэзии Ахматовой острая башня блоковских высот, как игла, пронзает одинокое нежное сердце. Ахматову упрекают в однообразии, в том, что она мало «ищет»: но чего же искать поэту, нашедшему себя и при чем вообще в святом деле искусства все эти суетные «искания»? Всякий поэт дает, что у него есть, и странно требовать, чтобы легкая женская нога оставляла за собою тот же след, что заколдованная в железо нога сурового воина.
Помолись о нищей, о потерянной,

О моей живой душе,

Ты, всегда в путях своих уверенный,

Свет узревший в шалаше.

Я за это расскажу потом,

Как меня томила ночь угарная,

Как дышало утро льдом.

Только пела и ждала,

Знаю: брата я не ненавидела

И сестры не предала,

Каждый день и каждый час?

Или это Ангел мне указывал

Свет, невидимый для нас...

Переходим к книге С. Городецкого «Цветущий посох». Поэтическая судьба г. Сергея Городецкого печальна и поучительна потому, что на наших глазах из огненного певца непочатой яри превратился г. Городецкий в обыкновенного литератора, поставщика посредственного журнального материала. Как-то сразу разменялся на мелочи Городецкий и вошел в толпу, но вошел как равный, как свой: он полюбился толпе и был ею принят, как равный. Угодливое и в сущности безразличное признание массы окончательно погубило творческую будущность г. Городецкого; отсутствие самокритики доделало остальное. Художник Городецкий не уважает своего труда, не уважает искусства, относится к делу зря, спустя рукава, а искусство за себя всегда беспощадно мстит. Поучительна судьба С. Городецкого тем, что на примере его в тысячный раз роковым образом оправдалась страшная история героя гоголевского «Портрета».

Предисловием к книге г. Городецкий пытается убедить самого себя, что акмеизм не только существует, но что он есть «мировоззрение, категорически утверждающее первенство и главнозначительность (?) для нас, людей, нашего земного мира». И это подтверждается стихотворениями во вкусе Леонида Афанасьева, например, следующим:
Торжественная пляска будней,

Пустынных дней позорный ряд

Безумных женщин безрассудней

Мне о прекрасном говорят.

Убитых пошлостью людей

Читаю призрачные сказки

О красоте грядущих дней.

Продолжая аналогию между автором «Цветущего посоха» и героем гоголевского «Портрета», можно сказать, что последние стихи г. Городецкого напоминают нам роковой момент в жизни художника Черткова, когда захотел он вернуться к прекрасному строгому искусству, но увы: рука его, привыкшая к трафарету, помимо воли выводила на полотно все те же заученные, и замелькавшие черты.

Г. Владимир Юнгер, автор книги «Песни полей и комнат», обнаружил несомненные способности к составлению хороших стихов, художественный вкус и наблюдательность в описательных местах, но всего этого, конечно, еще слишком мало, чтобы считать его настоящим поэтом. Г. Юнгер – чуткий эстетик и, в качестве такового, при всех данных, говорящих в его пользу, никак не может быть зачислен в ряды акмеистов. Бесконечно далеко от акмеизма такое напр<имер>, стихотворение:
Я запер дверь. Свеча дымится тускло,

В глуши задвинутых малиновых портьер,

Жгу милое письмо. Мне весело и грустно.

Вот имя тайное, вот строчка по-французски:

«Mais je n'ai pas beaucoup de caractére».
Мы видели, насколько далеки от задач акмеизма его вожди и неофиты. Теперь в особенности после устремления в сторону тоскующей лирики, после падения иных и нарождения новых поэтов, странно говорить об акмеизме, как о существующем явлении жизни. Он существовал лишь на бумаге, в статьях г. г. Городецкого и Гумилева.

В заключение хочется обратить внимание на странный обычай наших молодых поэтов: сбиваться стайками, составлять из себя непременно маленькую толпу. Раньше стадность была чужда истинным поэтам (ты царь – живи один) и менее всего во имя каких-то своих приходов. Конечно, Фет в своем деревенском уединении никогда не интересовался тем, что пишут Майков или Полонский и каковы их взгляды на поэзию. Задачи прежних поэтов были шире и важнее, литературная кружковщина для них не существовала. Нынешние поэты слишком ушли в мелочи своих школ и учений. Явление не сбывшегося акмеизма хорошо это подтверждает. Если поэту претит быть одному, как орел, то, сбиваясь в кучу себе подобных, он утратит незаметно свои царственные права и уподобится воробью, чириканье которого, наконец, становится не только нелюбопытным, но даже надоедливым.

Сергей Городецкий

И, действительно, газеты и журналы переполнены «злободневными» стихами.

Двойной (6 – 7) номер «Аполлона» тоже вышел с отделом стихов, возобновленным после долгого перерыва. Здесь мы встречаем имена самого редактора, Сергея Маковского, клариста Кузмина, акмеистов Ахматову и Мандельштама и примыкающих к ним Лозинского и Георгия Иванова, новичка Шилейко и старого знакомого Бориса Садовского. По-видимому, редакция попыталась представить все поэтические группы, так или иначе касавшиеся «Аполлона». Не хватает только декадента Волошина и мистика Вячеслава Иванова, чтобы представить всю историю журнала, все его пути и колебания, в их отношении к торжественному историческому моменту.

Как же зазвучали струны этих лир «Аполлона»?

Сергей Маковский, как очень многие, изошел от Хомякова. Всуе тревожат этого прекрасного поэта. Есть только внешнее совпадение в темах нынешнего дня с темами Хомякова. Пафос же событий совсем иной!

И потому посвященное памяти Хомякова стихотворение звучит вяло и неубедительно, хотя и говорит неопровержимые вещи о войне. Кроме того, Сергей Маковский пишет на русском языке, как на иностранном, что одно уже не связывается с памятью великого языковеда Хомякова. Например, строй такой фразы: «С запада и с юга и на восток друг на друга народы брошены судьбой», – обнаруживает невысокое чутье к синтаксису, точно так же, как и такая фраза: «все озаряя мирной славой, соединит орел двуглавый народы братские окрест». Что это значит: «соединит братские окрест?» Во втором стихотворении очень слаба образность. Поэту нужно подыскать образ, доказывающий необходимость участия в войне Болгарии. И он задает такой риторический вопрос: «И не виден со стен Софии Петроград?» Ответ должен подразумеваться резко-утвердительный. А разве виден из Софии Петроград? Явно, что нет. И эффект получается обратный, то есть комический.

Далее следует Георгий Иванов. Стихи этого юноши часто мелькают в газетах, и по правде сказать, лучшие, чем те, которые украшают «Аполлон»! В самом деле, неужели можно «видеть ясно» «снарядов вой» («Я вижу ясно тот жестокий бой, треск пулеметов и снарядов вой») и еще «треск пулеметов»? Ведь этак можно с первых строк подорвать доверие читателя к своему поэтическому зрению. В коротких стихах Г. Иванова много таких промахов и невнимательностей, много грехов против духа русского языка. Напр<имер>, нагромождение существительных на один корень свойственно немецкому языку и мало выносимо в русском. Поэтому такие выражения, как «схватки бурелом», раздражают мысль. Надо бы осторожней обращаться и с Библией. Какой-такой меч был у Авеля? («Сраженный в сердце, рухнет Каин, и Авель меч отбросит свой»). Дело, насколько помнится, было наоборот, и Авеля с мечом представить трудней, чем Каина с лорнетом.

С задором наскакивая на тему, желая охватить ее во всем объеме, Георгий Иванов забывает о внутренней жизни стихотворения, о том, что каждое слово имеет свой нерушимый смысл.

Иное отношение к темам у Кузмина и Ахматовой. Они уклоняются от самой темы в область интимных переживаний по поводу ее; это тактично, и это лучше выходит у Ахматовой. И Кузмин и Ахматова сравнивают воинов со святыми, но в то время как у Кузмина это сравнение бездейственно, пугливо и напоминает состояние духа лиц, занимающихся спиритизмом, – у Ахматовой то же сравнение есть, хотя и малый, но подлинный религиозный акт:
И плакать грешно, и грешно томиться,

В милом, родном дому.

Подумай, ты можешь теперь молиться

Заступнику своему.

(Ахматова)
Застарелым инфантилизмом веет от стихотворения Кузмина «Герои». Рифмы, вроде «привыкли – штык ли» уместны только в шутливых стихах. Глуповато следующее описание раненого:
В лазарете, на той неделе

Лежал он, не мог даже сесть.

Достоинство стихов Ахматовой «Июль 1914» в их скромности. Она описывает то, что видела: горящий можжевельник, вой баб, которые с большим чувством пролепсиса названы вдовами, одноногого прохожего, который пророчил беды. Ее стихи – лучшие в отделе, может быть, только на них и отдохнет читатель, потому что в них есть подлинное лирическое созерцание, настоящая скорбь и трогательная тишина.

Как трудны после них напыщенные строфы Шилейко и Лозинского! Шилейко, если не ошибаемся, дебютант. Он из тех, кто научился вязать слова белыми нитками. Все хорошо, но ничего хорошего из этого хорошего не получается.

Лозинский посвящает свои строфы Петрограду. Любит он нагромождение образов, хотя и красивых в отдельности; хорошо хоть то, что в них есть настоящая любовь к городу Петра.

Два стихотворения О. Мандельштама далеко не равноценны. Вообще, этот ученик Гумилева, едва только выпущенный на свет Божий из цеха поэтов, слишком рано почувствовал себя мэтром. Его работа еще совершенно не установилась и подвластна самым неприятным влияниям, вроде футуристического. Недостаток вкуса усугубляется несовершенным знанием языка. Погоня за трюками и акробатизм мысли часто губят недурные в общем вещи. Что, например, значат следующие стихи:
ПЕРЕД ВОЙНОЙ
Ни триумфа, ни войны!

О, железные, доколе

Безопасный Капитолий

Мы хранить осуждены?

Или римские перуны –

Гнев народа! – обманув,

Отдыхает острый клюв

Той ораторской трибуны?

Или возит кирпичи

Солнца дряхлая повозка,

И в руках у недоноска

Рима ржавые ключи?

Отдел заключается стихотворением Бориса Садовского «Перед германским посольством». Вульгарность темы плохо вяжется с пространным и пышным, в стиле прошлого века, описанием памятников и собора. Но некоторый подъем в стихах есть, хотя и несколько механический.

Таков венок, возложенный «Аполлоном» на алтарь отечества. Конечно, не из ледников эстетизма ожидали мы огненных слов, но не ожидали мы оттуда и такой неряшливой работы. Чем-чем, а чистотой отделки наш петроградский «Аполлон» мог бы славиться.
Печатается по: Сергей Городецкий. Литературная неделя. Стихи в «Аполлоне» (о войне) // Речь. 1914. № 297 (3 ноября). С. 3. Заметка написана в период конфликта Городецкого с Гумилевым и его «фракцией» «Цеха поэтов», в которую входили и Георгий Иванов, и Ахматова, и Вольдемар Казимирович Шилейко (1891 – 1930), и Михаил Леонидович Лозинский (1886 – 1955), и Мандельштам, поэтому о большинстве перечисленных стихотворцев Городецкий высказался кисловато. О Мандельштаме и Городецком см. в письме Михаила Долинова к Борису Садовскому о заседании «Цеха поэтов», состоявшемся 21 октября 1913 года на квартире Николая Бруни. На этом заседании Мандельштам был временно избран синдиком объединения вместо отсутствовавшего Городецкого. «Вдруг является Городецкий. Пошла перепалка, во время которой М<андельшта>м и Г<ородецкий> наговорили друг другу массу дерзостей и расстались врагами» (цит. по: Тименчик Р. Д. О трудах и днях Ахматовой // Новое литературное обозрение. № 29. (1998). С. 421). Особого внимания и комментария в отзыве Городецкого на военные стихи временного синдика «Цеха», заслуживает обвинение Мандельштама в ренегатстве: он де испытывает самые неприятные влияния, «вроде футуристического» и вообще ему не дают спать «лавры Бурлюков». Как известно, в ноябре 1913 г. наметился альянс трех акмеистов (Михаила Зенкевича, Владимира Нарбута и Мандельштама) с кубофутуристической группой «Гилея», и на одной из лекций К. И. Чуковского о футуризме даже состоялось совместное выступление «гилейцев» и акмеистов-отступников. Пролепсис (от др.-греч. πρόληψις – предположение, предчувствие, предвидение) – упоминание будущих событий.

Петр Отшельник

П. Гурьев

Последний, признавая факт неосуществившихся надежд, пишет: «Мой вывод таков, что путь, которого требует наше служение, есть прежде всего – ученичество, самоуглубление, пристальность взгляда, духовная диета. Должно учиться у мира и у того младенца, который еще живет в сожженной душе». Мало того, появились уже новые течения в поэзии, которые поют отходную русскому символизму; таковы эгофутуризм и акмеизм (адамизм). Вот что мы читаем в «Аполлоне», органе акмеистов: «На смену символизма идет новое направление, как бы оно нанизывалось, акмеизм или адамизм, но, во всяком случае, требующее большого равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме».

В литературе живо чувствуется потребность в новых путях; символическая поэзия изживает самую себя.
Печатается по: П. Гурьев Итоги русской символической поэзии // Начало. Саратов, 1914. С. 29. П. Гурьев (? – 1913), врач, владелец саратовского издательства «Горизонты», был близок к социал-демократам.

Корней Чуковский

Не говорит, – тараторит! Брызжет слюной: тра-та-тá. Натараторил уже двадцать томов. Все его стихи – скороговорка. Вылетают, как дым из трубы, и как дым разлетаются по ветру.

Ничего чугунного, каменного, никакой массивности, прочности, – вихревые слова, плясовые, – как же их шлифовать и чеканить? Проклубились, и вот уж их нет:
Налетели, засвистали, закрутили, понеслись.

Буйной стаей заметались, закричали, сорвались,

Я с неохотой разрезывал эту его книжку, зелененькую. Книжка очень милая: как писанка! Что-то в ней весеннее, радующее и название такое пасхальное:

– Цветущий Посох! Издание Грядущего Дня!

Но это-то и вызывает досаду: как ему не надоело пасхальничать. Сколько раз уж он расцветал, воскресал; это сделалось его специальностью. Ведь все эти десять годов – для него непрерывная пасха, сплошной бесконечный апрель, «звоны, стоны, перезвоны, звоны-вздохи, звоны-сны», – ярь безбрежная, неиссякаемая. Где же его осень, где будни? Где его понедельники, вторники?..

Неохотно я взялся за книжку, начал почему-то с конца, вяло перевернул три страницы, и вот уже несколько дней читаю, не могу начитаться, скоро заучу наизусть! Книжка оказалась удивительная.
* * *
Ведь и вправду здесь другой Городецкий, преображенный: был ухарь, неряха, плясун, а стал медлительный и задумчивый. Перебесился, смирился.
Какие-то песни в душе отзвучали,

И с чем-то проститься настала пора.

Здесь залоги какого-то прекрасного будущего, и мы с радостью приветствуем их.

Если спросить Городецкого, кто же ему помогал в этом поединке с собою, он скажет одно: акмеизм.

Городецкий от акмеизма в восторге, и, правда, нет лучше оружия против поэтических пьяниц, нерях, лохмачей. Акмеизм их вытрезвляет мгновенно. Он не позволит им ерничать. Из шалых словоблудов, разнузданных, он делает честных работников. Он держит их в ежовых рукавицах. Вместо зыбких, летучих, бесформенных слов, как дым, развеваемых по ветру, он дает им слова из металла и камня, многопудовые. Он делает их скульпторами слов, упорными чеканщиками, резчиками. Все декадентские фокусы-покусы, вульгарные зигзаги пшибышевщины он заменяет строгими линиями, благородными, простыми контурами. Словом, он как будто специально придуман для Сергея Городецкого, для целения его недугов и ран. Недаром Городецкий так захлебывается, прославляючи чудесное снадобье: он принял огромную порцию, и действительно воскрес, обновился.

Новые стихи Городецкого – высшее торжество акмеизма. Разве мог бы прежний Городецкий создать этот восхитительный цикл «Друзьям», которым поистине, вправе гордиться его акмеистичная книжка. Ведь это не стихи, а медали, вычеканены раз навсегда. Поэта соблазнило изготовить из мраморных и бронзовых стихов портреты – медальоны своих близких. Каждый медальон – восемь строк, но какая виртуозность рисунка, какой упрямый, неуклонный резец. Тесные, сгущенные строки, но в них – вся квинтэссенция личности. Разве можно, например, точнее, отчетливее передать прихотливейший облик писателя Алексея Ремизова, чем в этом стихотворном гротеске:
Звериный цесарь, нежити и твари,

Ходатай и заступник пред людьми!

Скажи, в каком космическом пожаре

Ты дух свой сплавил с этими костьми?

Старообрядца череп, нос эс-эра,

Канцеляриста горб и дьяковы персты.

Нет, только Русь – таинственная эра –

Даст чудище, родимое, как ты.

И можно ли полнее, лиричнее выразить самую душу души юного поэта Клычкова, чем в этой удивительной оде:

– «Родятся в комнатах иные, а ты – в малиновых кустах. За то и губы наливные, и сладость алая в стихах.

– Сергунька, друг ты мой кудрявый, лентяй, красавец и певун! Люблю тебя, мой легконравый, перебиратель струнок-струн».

Кто и не знает Клычкова, чувствует, что это он несомненно, что сходство должно быть разительное. Также превосходны портреты Бориса Верхоустинского, Николая Клюева, Аси Тургеневой, Влад. Нарбута, Влад. Пяста, К. Бальмонта, Н. А. Морозова, – в каждом чувствуешь самую музыку личности, то интимное, неуловимое, непередаваемое, как запах, в чем и заключается сущность души.

Впрочем, о музыке у меня написалось нечаянно. Акмеисты ненавидят музыку: они всячески ее вытравливают из своих душ и стихов. Магические чары лирной музыки, пьянившие доселе поэтов, кажутся им лживее лжи. Их задача: преодолеть эти чары. Если Верлен восклицал: – «Музыки прежде всего!» то они, ему наперекор, повторяют: «архитектуры, скульптуры!». Строй свою поэму, как башню, как часовню, как мост, будь не музыкантом, но каменщиком. У акмеистов Эренбурга и О. Мандельштама много таких каменных стихов.

Этой борьбе с наваждениями музыки, к счастью, суждена неудача. Ведь и в скульптуре, и в зодчестве есть свои мелодии, свой ритм. Разве Кельнский собор не лиричен? И что такое архитектурный стиль, как не музыкальная ритмика камня? Акмеистам не уйти от музыки, но эта их жажда «каменности», «вещности» – несомненно плодотворна и нужна: ужасная участь музыканта-Бальмонта, который вот превратился в шарманку, должна быть мементо для многих.

Тем-то и хороши эти новые стихи Городецкого, что он, не убивая в себе музыки, укротил ее, подчинил, наконец, своей воле. Уж не она им владеет, а он ею. С динамикой сочетает он статику.

– Аленькая, маленькая, алый огонек!

– Розовая, быстрая...

– Голубая, голубая, голубая...

Ярь туманила, застилала глаза, и он видел только чресла, а не лица. И если, наконец, он запел о других, о Морозове, о Нарбуте, о Пясте, об индивидуальных, отдельных неповторяемых человеческих лицах, если наконец он прозрел, то здесь единственно заслуга акмеизма: акмеизм увел его прочь от миражей, фантомов и марев к подлинным явлениям бытия. Ах, как приятно в трамвае рассматривать усы и носы, не для прозрений мистических, не для касаний к потусторонним мирам, но просто так, потому что приятно. Нам не нужно нездешних миров, мы и здешним чрезвычайно довольны. С аппетитом, ненасытно глядим на людей, на их скулы, горбы, черепа, на зверей, на предметы, и рисуем все зримое жадно в свои альбомы стихов. И радуемся, что нос это нос, а не знамение трансцендентного мира. К черту символику, мистику! Нам нужна не тайна, а явь. Будем только честны, рачительны, и все остальное приложится. Довольно кокетничать с безднами, откровениями, тайнами, довольно чревовещать и пророчествовать! Здесь ведь не Синай, а Фонтанка!

Так говорят акмеисты, и слова их не только слова: кроме «Цветущего Посоха» у них много прекрасных созданий.

Сергей Бобров

жүктеу/скачать 2.9 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: