емый музей» позволяет искусству осознать себя самоё, выявить
свои стили, не обращая внимания на различие материала, формата
и ситуации, — и это действительно так. С фотографией «пласти
ческие искусства получили свою типографию» (p. 14). Но «вооб
ражаемый музей» мертв в еще большей степени, чем настоящие
музеи. И Бодлер, понявший преимущества фотографии, мате
риальные отпечатки которой дополняют нашу память и сопротив
ляются времени, тем не менее прозревает в ней прежде всего опас
ность индустриальной эры. Поэт, сказавший, что «прославление
культа образов»
было его единственной страстью, пророчески пи
шет о том, как отупляет быстрый рост образов механических.
МЕЛАНХОЛИЯ
Итак, фотография (не напрямую) определяет главную проблему
у Бодлера: место художника в буржуазном обществе, одержимом
прогрессом, т. е. «прогрессивным господством материи» (p. 316)
184
.
Гегель искал красоту в свободе отдельного героя и отмечал, что
подобная независимость в современном обществе невозможна.
Бодлер вступается за современную красоту и пытается определить
«героизм современной жизни»:
«Какой может быть эпическая сторона современной жизни? У нас не
избежно имеется своя красота… Особенный элемент всякой красоты про
исходит от страстей, а поскольку
у нас есть свои особые страсти, есть
у нас и своя красота» (198)
185
.
Но современный герой, гениальный художник, оказывается
по существу частным героем (как Бальзак). Прекрасная независи
мость греческого героя приобретает под давлением «негодяявека»,
века демократического, мрачные цвета художникаанархиста и
ис#
кусства для искусства:
«Художник [artiste] не зависит ни от кого, кроме самого себя. Гряду
щему веку он завещает лишь свои собственные произведения.
Надеется
он только на самого себя. Умирает он бездетным. Он был себе и королем,
и священником, и Богом» (p. 219).
Жан Лакост. Философия искусства
264
Однако за эту независимость художник буржуазной эпохи
платит болью, которую Бодлер называет
spleen. Так красное и зе
леное у Делакруа, начиная с его «Данте и Вергилия», выражают
«неустранимую боль» (p. 111)
186
. В то же время цвет (как
и тяга
к экзотике) это протест против тоски, тоски буржуазной, против
невроза черных одежд.
«Заметьте, что фрак и сюртук обладают не только политической кра
сотой, отражающей всеобщее равенство, но также красотой поэтической, от
ражающей душу общества. Нынешнее общество тянется, словно нескончае
мая вереница похоронных служек: служекполитиков, служеквлюбленных,
служекбуржуа. Все мы непрерывно шествуем за какимнибудь катафал
ком» («Салон 1846 г.», p. 196)
187
.
Делакруа является истинным художником XIX в.: именно бла
годаря
этой меланхолии, которую цвет и выражает, и опровергает
одновременно, «Алжирские женщины» источают какойто «неуло
вимый аромат неблагополучия, в котором мы смутно угадываем
печаль и безнадежность» (p. 128)
188
. Но как показывают полотна
Делакруа, изображающие Микеланджело или Торквато Тассо
в классических, почти условных позах «меланхолии», романтиче
ский
spleen имеет,
возможно, более глубокие корни, чем только
одиночество гения в безразличном обществе. Разве иконография
Возрождения не связывала, и весьма часто, Сатурнову меланхо
лию с творческим воображением? В работе «Произведение искус
ства и его значения» («L’
uvre d’art et ses significations», p. 125 sq.)
189
.
Панофски описывает те новые отношения,
которые во времена
Возрождения сложились между гением и безумием. Тогда как
для святого Фомы один только Бог обладает властью творить
понастоящему, Дюрер приписывает художнику «чудесный» дар
«творить в своем сердце» то, чего никогда и ни у кого в душе не бы
вало. В таком случае гений больше, чем человек: первый из них —
Микеланджело, «божественный» в глазах своих современников.
Но дар творчества равносилен второму грехопадению. Меланхо
лия гения, «покончившего собой для общества» (слова Арто о Ван
Гоге), замещает
mania
190
поэтического восторга, известную по пла
тоновскому «Федру». Это
цена, которую платит человек, способ
ный творить, а значит, соперничать с Богом, которого нет.
265
Достарыңызбен бөлісу: