История шизофрении Глава Шизофрения до шизофрении. Ангелы Сведенборга

Далее о факте, впервые сообщенном в 1932 году Seligman, что шизофрения практически отсутствует в действительно примитивных обществах. По G. Devereux, одной из причин шизофрении (он не говорит об одной причине и подчеркивает, почему он это не делает) могут быть ««ножницы» между сложностью культуры и ограничениями, присущими «полю» лучших умов, которые принадлежат к ней» /62, с. 218/. Можно определить «культуру как сумму всех навыков, которые не являются биологически передаваемыми», навыков, не сопоставимых случайно, но «образующих тесно переплетенное единое целое, в соответствии с определенными главными концептуальными осями, которые составляют ее «скелет» или «модель»… В антропологических терминах этот скелет есть индивидуальность культуры» /62, с. 218/. Видно, что определение культуры, данное G. Devereux, учеником Marcel Mauss, близко к определению, которое дала бы французская структуралистская антропология (из двух сборников, которые мы цитируем, один посвящен памяти Marcel Mauss, а другой посвящается Claude Levi-Strauss). Видно также, что согласно этому определению, то, что относится к культуре, не бывает биологически передаваемым, в противоположность теории латентно-манифестной шизофрении G. Bateson, которая включает в себя генетическую передачу культурально приобретенных признаков.

Согласно G. Devereux, каждый случай шизофрении, с которым ему пришлось познакомиться, «содержал в себе — явно или неявно — проявления признаков дезориентации в социокультуральной среде, находящейся в процессе изменения». Он привлекает аргумент(ы) из ставших классическими исследований Faris & Dunham, проводившихся в том же 1939 г. в Чикаго и показывающих различия распределения шизофрении в городских зонах, в зависимости от их стабильности или дезорганизованности, но, вместе с тем, он подчеркивает, что, «хотя шизофрения может быть вызвана вследствие неэффективных попыток адаптироваться к среде, находящейся в процессе преобразования, эта среда сама по себе не могла бы быть причиной шизофрении», — еще одно важное различие G. Bateson, по которому семейная среда как раз является такой средой.

G. Devereux заимствует у E. Kretschmer один из признаков шизоидной личности, тенденцию теоретизировать, которая, по его мнению, является тенденцией экстраполировать и только лишь экстраполировать, — для того, чтобы объяснить, как шизофреник безуспешно старается сориентироваться в социокультуральном мире, находящемся в процессе изменения.

Этот радикально ложный, неверный способ восприятия реальности, по его мнению, свойствен нашей культуре, что позволяет ему утверждать, что «современная цивилизация не так страдает от диктатуры и революций, как от социо-политико-экономической формы шизофрении, вследствие отсутствия реализма и поспешных экстраполяции» /62, с. 233/. Это утверждение повторил Adlai Stevenson, вечный кандидат на президентство в США, в одном из своих выступлений, обозначив, таким образом, включение термина «шизофрения» в политический жаргон для характеристики чего-то такого, что, как нам кажется, не имеет ничего общего с психозами, описанными под этим наименованием. (Мы проанализируем вместо заключения к данной истории метафорическое применение этого слова в политическом языке и в журналистике, которое означает конец понятия шизофрении в психиатрии в результате переноса и интеграции в общую культуру этого термина для обозначения явлений иных, чем психопатологические.)

По G. Devereux, этот тип экстраполяции соответствует примитивным и архаическим способам мышления, в особенности тем, которые допускают псевдоориентацию в сверхъестественном мире, когда ориентация в реальном мире стала невозможной. Как он сам говорит, вся его теория базируется на этой констатации. Он также настаивает на интересе к тому факту, что «некоторые черты, особенно характерные для шизофренического поведения, воспроизводят определенные основные культуральные обычаи» /62, с. 243/. Проблема нарушений мышления лежит, психиатры давно это знают, в самом центре проблемы шизофрении: E. Bleuler говорил о дереалистическом мышлении; J. Lacan выдвинул мнение, что вытеснение первоначально значимого из символического мира субъекта приводит к тому, что вытесненное таким образом из символического, вновь появляется в форме галлюцинации в реальном. Наши два этнолога полагают, что это является средством систематического использования фигур риторики (метафора у G. Bateson, аналогия — У G. Devereux), к которому прибегают шизофреники в процессе мышления. G. Devereux вернется к своей теории и даже объявит шизофрению этническим психозом, но вначале он изучит «влияние культуральных моделей мышления на примитивные и современные психиатрические теории» /62/, поскольку некоторые пункты интересны для истории, которую мы излагаем.

Он изучает с этой точки зрения влечение к смерти, но, к сожалению, он принадлежит к тем авторам, которые не знают, что это Сабина Шпильрейн дала описание и включила его в очерк о шизофрении, исходя из ее собственного психотического опыта. Он полагает, что S. Freud ввел это понятие после Первой мировой войны, чтобы объяснить повторяющиеся сновидения при травматических военных неврозах, поэтому мы не можем здесь учитывать его замечания по этому вопросу. Зато нас прямо касается то, что он говорит о сциентизме: «Ученые демократических стран насмехаются над сциентизмом нацистских или коммунистических ученых, которые делают вид, что презирают «дебильную» «еврейскую» и/или «буржуазную» науку, которой они противопоставляют свою «энергичную» науку. Какой бы абсурдной и высокомерной ни была эта фразеология, она, тем не менее, отражает начало осознания того влияния, которое оказывают социокультуральные идеологи на научную мысль». Мы надеемся, что избежали возможных упреков в надменности, если не в абсурдности наших рассуждений о шизофрении, согласно советской науке. Что касается второго упрека, сделанного G. Devereux западным ученым, которые, по его словам, имеют «тенденцию недооценивать влияние их культуральной среды на их собственную науку», мы уверены, что избежали его в данном труде, который как раз имеет целью показать через историю шизофрении влияние культуральных моделей мышления на научные теории, предлагаемые для ее объяснения.

Этнический психоз определяется, с одной стороны, конфликтом, который поражает большинство нормальных индивидуумов, и который только лишь более ярко выражен у психотика, а, с другой стороны, симптомами, поставляемыми в готовом виде культуральной средой (эти симптомы в точности соответствуют моделям безнравственного поведения, которые описал Ralph Linton в 1936 г.).

Однако, поскольку, «как правило, психическое заболевание может стать хроническим и злокачественным, только если оно начинает Моделироваться по… преобладающему этническому психозу», и так как «этническая личность современного человека, по существу, шизоидная», то прогноз шизофрении будет особенно мрачным в обществах, которые сами могут быть квалифицированы как шизофренические. Эти общества, по G. Devereux, ожидает такая же мрачная коллективная участь, как и индивидуумов, пораженных этническим психозом: «Я убежден, что, когда будет написана история психического заболевания, то, при необходимости, можно будет доказать, что общества, которые, как, например, доплатоновские Афины, имевшие почти оптимальное функционирование, знали только этнические расстройства доброкачественного типа, например, истерию, тогда как общества в периоде своего упадка — Спарта, начиная с IV века до Р. X., Рим в эпоху самого худшего распада — страдали от тяжелых этнических психозов, таких, как шизофрения» /63, с. 273 — 274/.

После этого можно было бы полагать, что появление юношеской деменции в начале XIX века или описание шизофрении в 1911 г., в связи с чем B. Morel или E. Bleuler приписывают заслугу открытия нашего этнического психоза, соответствует началу конца нашего общества, избежать которого можно только путем культурной революции, и что под видом истории шизофрении мы описываем величие и упадок Западного мира.

Не заходя так далеко, мы покажем теперь, как будут развиваться транскультуральные исследования шизофрении, и дискуссии по ее поводу будут смещаться из области культуры в область политики.

Он был еретиком вдвойне, потому, что будучи «попутчиком» французской коммунистической партии (L. Chertok, утверждает в своих «Воспоминаниях», что никогда не принадлежал к ней), он прилагал усилия к тому, чтобы внедрить в СССР фрейдовское бессознательное под видом гипноза, который, неизвестно почему, никогда не осуждался советской психиатрией. Может быть, потому, что И. П. Павлов, В. М. Бехтерев и В. П. Сербский когда-то его использовали, как это делали в свое время Janet или S. Freud. Политические привязанности L. Chertok позволили ему поддерживать контакты с советскими психиатрами, и его основной труд «Гипноз. Практическое и техническое руководство», первое издание которого вышло в Париже, в издательстве «Masson», в 1959 г., будет переведен на русский язык, благодаря А. В. Снежневскому. Неудивительно также видеть его в качестве «сопредседателя» симпозиума «Восток — Запад» вместе с J. H. Masserman из Чикаго. Хотя сущность этого первого сопоставления достаточно разочаровывающая Для сюжета, который нас интересует, мы можем, однако, найти проявления теоретического разногласия, которое выявляется через несколько лет в форме осуждения противозаконного использования психиатрии в целях политических репрессий. А. В. Снежневский ограничился тогда высказыванием, что существует тенденция приписывать Востоку идею органического происхождения делириев, а Западу — идею психосоциального, но что обе эти позиции ошибочны, потому что эти оба процесса фактически находятся в сочетании друг с другом. Более интересно указание, которое он делает относительно частоты диагнозов шизофрении в зависимости от школы, к которой принадлежит тот, кто ставит этот диагноз; поэтому она намного выше в Москве, чем в Ленинграде, что свидетельствует о значительных различиях между концепциями этих двух школ даже внутри самого СССР.

В сообщении А. В. Снежневского о «Классификации форм шизофрении» /199/, основанной, по словам автора, на продолжительном исследовании 5000 больных, где он предлагает классифицировать их по критериям развития, мы видим появившуюся, как форму дебюта параноидных психозов и гебефрении с непрерывным развитием, латентную шизофрению. «Вялое течение» (англ, термин) было переведено на французский язык как «торпидная» шизофрения (по справочнику «Larusse»: «Это означает хронические поражения, которые не развиваются ни в сторону ухудшения, ни в сторону выздоровления»). Согласно месту, определенному в своей классификации ее автором, эта новая форма шизофрении была бы по модели латентной шизофрении E. Bleuler, формой дебюта. Но, в противоположность латентной шизофрении E. Bleuler, при которой дальнейшее появление манифестных расстройств позволяет диагностировать ее только задним числом, эта форма не развивалась бы и оставалась ограниченной клинически только лишь этими инициальными проявлениями, мало характерными для такого психоза, как шизофрения, потому что речь идет о псевдоневротических или псевдопсихопатических способах поведения, когда трудно уловить признаки, которые позволили бы утверждать, что это шизофренические проявления. Предполагается, что пользуясь такими критериями, диагноз шизофрении гораздо более часто ставится в Москве, чем в Ленинграде, или более часто на Востоке, чем на Западе.

Диагностированная у самого больного эта «торпидная» или латентная шизофрения не имеет ничего общего с «латентной» шизофренией, которая, по словам G. Bateson, существует у родственников «манифестных» шизофреников.

Между тем, на том же конгрессе, другой советский участник, работающий также в Институте психиатрии Академии Медицинских Наук, Марат Э. Вартанян, опубликовывает обзор, касающийся взаимосвязей между определенными биохимическими и иммунологическими изменениями, которые наблюдались при шизофрении, и наследственностью /218/; это показывает, что на Востоке, так же, как и на Западе, задаются вопросом о поддержке идеи наследственной передачи.

Два других советских представителя, Г. В. Морозов и И. П. Анохина, работающие в Институте имени В. П. Сербского, том самом Московском институте судебно-медицинской психиатрии, получившем это имя в 1917 г., под которым он станет печально известным, — изучают изменения ретикулярной формации у больных шизофренией /152/.

Эти два примера показывают, что представление, которое сложилось на Западе о советской или московской психиатрии, придающей большое значение биологическим факторам в происхождении шизофрении, более обоснованно, чем это утверждает А. В. Снежневский. Впрочем, здесь наблюдается нечто вроде концептуальной неизбежности: если психические болезни являются следствием противоречий капитализма, которые разрешаются в ходе построения коммунистами социалистического общества, то сохранение у некоторых индивидуумов каких-либо проявлений торпидной шизофрении можно объяснить только биологическими нарушениями, которые надлежит выявить. Отсюда до утверждения, что субъекты, которые после доклада Н. С. Хрущева на XX съезде, осуждавшего преступления сталинизма, начинают открыто заявлять, что построенное общество — это, в действительности, не что иное, как тоталитарный режим, сами поражены психической болезнью вследствие этих таинственных биологических расстройств, — только один шаг, который скоро будет сделан, но пока еще этого нет. Химиотерапия шизофрении, открытая на Западе, очень быстро была принята советской психиатрией, поскольку казалось, что она подтверждает биологизаторскую концепцию болезни.

Впрочем, в 1966 г., работы, примеры которых мы привели, не выделяются из сравнимых работ, опубликованных западными авторами, среди которых они представлены в материалах конгресса. Зато можно заметить, что в них еще нет никакого упоминания о современных теориях шизофрении. Таким образом, единственную ссылку на теорию двоякого принуждения, сформулированную G. Bateson уже за десять лет до этого, содержит лишь исследование L. Kanter, посвященное синдрому лагерей уничтожения /113/.

Нужно будет дождаться взрыва антипсихиатрии после 1968 г., чтобы эти понятия дошли до широкой публики и вызвали дискуссию между специалистами, например, на V Всемирном конгрессе психиатров в 1971 г. в Мехико, о котором мы напомним в XI и последней главе этой книги.

Но IV Конгресс будет отмечен политическим событием в рядах самой Всемирной Психиатрической Ассоциации: Устав, который предоставляет каждому национальному обществу количество голосов, пропорциональное количеству его членов, позволит влиятельной Американской Психиатрической Ассоциации, намного более многочисленной, чем другие, отныне контролировать научную или иную деятельность, в частности, связи с Федерацией советских психиатров и наркологов.

Ничто, как казалось, не предвещало ученых споров, которые будут неистово сотрясать психиатрию в 70-х гг., споров, центр циклона которых был образован предлагаемыми концепциями шизофрении…

Следуя этому мудрому совету, оставим этот клубок семейных противоречий таким, каков он есть, и вернемся к описанию D. Cooper. «Семьи пациентов, которых называют шизофрениками, обнаруживают эту форму отчуждения и странности в особенно напряженной манере. В определенном, очень реальном аспекте вещей, проблема шизофрении, проблема отчуждения и странности внутри семьи одинаковы» /46, с. 65/. D. Cooper употреблял термин «отчуждение» в его философском значении, ссылаясь на Фихте, на Гегеля (кажется, что он не ведает, что последний вдохновлялся идеями Пинеля), на К. Маркса и, главным образом, на Ж. Сартра. Как он пишет, последний «исследовал онтологическую⁵³ основу отчуждения, полагая, что данное К. Марксом определение, основанное на эксплуатации и на общественных продуктах, которые отсюда проистекают, принимает в расчет только вторичное отчуждение» /46, с. 66/. Стало быть, отчуждение, которое J. P. Sartre квалифицирует как «необходимую форму всей деятельности» и которую он определяет «в терминах отчуждения» (факт, что мои «поступки для себя» становятся «поступками для других») и «объективации» (факт, что мои действия реально и прочно запечатлеваются на физической и общественной реальности мира) — и экзистенциальная геморрагия, которую философ так описывал уже в 1943 г. в труде «Бытие и небытие» /187/: «Когда меня рассматривает другой человек, то происходит движение кнаружи, как бы «кровотечение» моего внутреннего состояния бытия-для-себя к внешнему состоянию бытия-для-других как к объекту внешнего мира», что служит D. Cooper для феноменологического описания шизофренического опыта. Но он прибегает к теории двоякого принуждения G. Bateson для объяснения, что «дилемму, вследствие которой оказывается запертым потенциальный шизофреник… невозможно разрешить до такой степени, что единственная ответная реакция, которую он может дать, обычно рассматривается как психиатрическая» /46, с. 71/. D. Cooper, безусловно, сторонник семейной теории шизофрении.

Он напоминает к тому же американские работы 50-60-х гг., например, Bowen об «Эмоциональном разводе» родителей шизофреников или L. L. Wynne о «псевдовзаимопомощи» семей шизофреников, и полагает, что школа Palo Alto добилась решающего прогресса. Однако он расходится с ней по основному пункту: употребление понятия «логический тип» в том смысле, как оно было сформулировано в «Основах математики» Bertrand Russell, чтобы объяснить противоречивый характер двух обращений, адресованных пациенту. Как мы видели, согласно G. Bateson, это противоречие связано с фактом, что они соответствуют двум логическим типам. Любопытно констатировать, что D. Cooper, для которого философский ориентир в том, что касается онтологии, — это «Бытие и небытие», — не прибегает к понятию «сокрытие истины от самого себя», которое J. P. Sartre ввел здесь, чтобы заменить фрейдовское «бессознательное», которое он отказывался признавать. В самом деле, он мог бы полагать, что в семьях пациентов, которых называют шизофрениками, «сокрытие истины от самого себя» — это семейная черта, а не индивидуальная. Для D. Cooper правда заключается в том, что те, кто «оказывает двоякое принуждение, в действительности сами испытывают двоякое принуждение на себе вследствие совпадения в месте их проживания противоречивых общественных сил… Подлинная непоследовательность, или болезнь логики, проявляется, таким образом, в поведении родителей в той мере, как они прибегают к неадекватной аргументации… для защиты своей позиции» /46, с. 74/.

Практическое значение этой теоретической позиции значительно: она ведет к исключению любой возможности лечения этой совершенно душевнобольной семьи вследствие подчиненности ее самой двоякому принуждению.

Единственный способ разрешить проблему шизофрении — это разрушить семью, все семейные образования, которые соответствуют супружеской семье капиталистического мира, потому что они, по определению, душевнобольные, и потому, что все мы с того времени, как | научились любить в таких семьях, — шизофреники: «Если определять проблему шизофрении… как проблему личности, высасываемой другими из нее самой, или выдавливаемой самой себя наружу (во влюбленной покорности прожорливо вмешиваясь в дела другого) таким образом, что, в конце концов, ей больше ничего от нее самой не остается, потому что она полностью принадлежит другому, тогда мы должны установить, что госпитализация представляется особенной судьбой, а шизофрения вовсе не является нашей общей участью» /46, с. 74/. Это несколько вампирическая концепция шизофрении, потому что мы рискуем стать шизофрениками и заставить других стать ими, так же как рискуем стать вампирами в результате укуса другого вампира, старающегося выпить нашу кровь вследствие экзистенциальной геморрагии. Она заставляет нас выдерживать прожорливость других вследствие геморрагического вакуума, который мы должны заполнить, поглощая существо, которое, в свою очередь, покорясь нашей любви, приводит к абсолютной антипсихиатрии. Больше невозможно почти ничего, кроме, как попытаться создать так называемые «терапевтические сообщества». Эти сообщества должны быть направлены, с одной стороны, на то, чтобы заменить в духовном плане больную семью, которую, к тому же, следует разрушить, и, с другой стороны, психиатрические учреждения, в которые общество запирает тех, кого оно сделало сумасшедшими.

Разумеется, D. Cooper последовал за G. Bateson в дальнейших разработках его теории, в частности, относительно латентной шизофрении родителей и манифестной — у детей, а также наследственной передачи болезни. Поэтому было бы парадоксом полагать, как это делают некоторые, что это антипсихиатрия распространила системный подход на шизофрению, или, что осуществлять семейную терапию — это заниматься антипсихиатрией. Другой парадокс состоит в том, что вместе с самой радикальной антипсихиатрией понятие шизофрении познало свое самое значительное расширение, выйдя далеко за пределы того, что в него вкладывали иногда психиатры-ретрограды, обвинявшие в этикетировании шизофрениками пациентов, которые таковыми не являются.

В дальнейшем D. Cooper в своих трудах больше не занимался вопросами шизофрении, заглавие следующего — «Смерть семьи» /47/ — ясно указывает тему. Что касается «Грамматики, предназначенной для живых», то это — эссе о политических документах, в частности, о высказывании Neil Middleton, назвавшего политику грамматикой жизни. Однако нужно заметить, что во введении D. Cooper говорит, что рассматривает эссе, написанное J. — P. Sartre в молодости, «Трансцендентность эго», более важным, чем «Бытие и небытие», которое, тем не менее, дало ему онтологическую основу понятия шизофренического отчуждения. Эти труды будут опубликованы во Франции у того же издателя, но в другой серии — «Combats» (битвы, поединки, споры).

Одно из последних произведений, написанных D. Cooper, — это небольшой по объему труд «Кто такие диссиденты»? /48/, в котором он упрекает психиатров, принадлежащих к капиталистическому миру, за их беспокойство по поводу положения, в котором находятся диссиденты на Востоке, тогда как, по его мнению, «сотни тысяч людей на Западе подвергаются социальной инвалидизации». Так, западные антипсихиатры, провозглашающие, что мы все шизофреники, потому что воспитаны в душевнобольных семьях капиталистического мира, и советские психиатры, считающие, что оппозиция коммунистическому режиму может быть только лишь признаком «латентной шизофрении», сходятся менее удивительным образом, чем это кажется на первый взгляд. Стоит принять во внимание, что и те, и другие вследствие отсутствия строгой концепции, то есть основанной на клинике и психопатологии, точно соответствующей психиатрической модели заболевания, — чрезмерно расширили понятие шизофрении, сделав из него нечто совсем иное, чем строго определенная нозологическая единица.

Понимание психозов с феноменолого-экзистенциальной точки зрения позволяет обойти препятствие, с которым сталкивается ортодоксальный психоанализ вследствие свойств переноса у психотика, и не может дать больному толкования его проявлений, имеющее терапевтический эффект. В самом деле, согласно R. Laing, психотерапевт должен не интерпретировать, а понимать, благодаря «способности вживаться в другую концепцию мира, чуждую для него. Делая это, он обращается к своим собственным психотическим возможностям, не отказываясь, тем не менее, от своего психического здоровья. Только таким путем он достигает понимания экзистенциальной позиции пациента».

Это понимание не является чисто интеллектуальным процессом: «Можно бы также говорить о любви, если бы это слово не было так опошлено» /129, с. 31/, но «нельзя любить совокупность «признаков шизофрении». Шизофрения — это не что-то вроде насморка, пациент не «подхватил» шизофрению, он — шизофреник. Шизофреник — это отчаявшийся человек… Но собственный опыт, который имеет шизофреник, нам неизбежно непонятен и таким останется для нас, пока мы находимся в здравом уме, а он — нет… Мы не должны прекращать сознавать это отличие… и его отчаяние» /129, с. 34/. R. D. Laing настаивает на этом отчаявшемся взгляде: «Шизофрения не может быть понятна, если не понять, что такое отчаяние», — и отсылает по этому вопросу к «Трактату об отчаянии» Soren Kierkegaard.

Он характеризует экзистенциальную позицию онтологической неуверенности тремя формами тревоги, а именно, поглощением, развалом и оцепенением или деперсонализацией. Мы можем сказать здесь только лишь несколько слов о последней, потому что она показывает, как онтологическая неуверенность, которую R. Laing помещает в самом центре проблемы, связана с сартровским экзистенциализмом: «Большинство человеческих взаимоотношений основано на определенной тенденции к деперсонализации, в той мере, что с другим человеком обращаются не как с проблемой, исходя из того… чем он может быть сам по себе, а… как… с занимающим место в машине, частью которой является сам наблюдатель».

Однако «обычно принято питать иллюзию, что существует ограниченная сфера жизни, где эта дегуманизация не действует» — но, возможно, что именно в этой сфере человек, подверженный онтологической неуверенности, особенно ощущает опасность. Опасность «состоит в следующем: если рассматривать другого как существо, наделенное свободной волей, то это означает признание возможности рассматривать себя самого как объект эксперимента этого другого и отныне чувствовать себя лишенным своей собственной индивидуальности… В контексте этой тревоги даже само рассмотрение другого человека как личности представляется самоубийственным». Эта фраза, которая могла бы дать экзистенциальное определение аутистического опыта и которая служит ссылкой для R. D. Laing, взята из III части «Бытия и небытия», озаглавленной «Для других» /187/.

Во второй части своего собственного труда он изучает взаимоотношения внутреннего «Я» и ложного «Я». Он опять делает ссылку на J. P. Sartre, а также на S. Kierkegaard, Heidegger и Roland Kahn («феноменология маски»), из числа философских исследований о шизофреническом ложном «Я» — понятие, которое R. D. Laing ставит в центр своей концепции бытия. Он ссылается, впрочем, также на психоаналитические этюды о ложном «Я» таких авторов, как Deutsch, Fairbairn, Guntrip, Winnicott, Wolberg, Wolf. Представление R. D. Laing можно рассматривать как попытку (безнадежную?) установить связь между экзистенциализмом J. P. Sartre и психоанализом через свою концепцию разделенного «Я» при шизофрении. Этот вопрос о ложном «Я» представляется исторически как продолжение дискуссии о слабости «Я» классического психоанализа или дискуссии о психологии «Я» Hartmann. Мы, к сожалению, не можем здесь развивать его, и должны придерживаться того, что об этом говорит R. D. Laing в изложении своей теории шизофрении. «Ложное «Я» имеет тенденцию все больше и больше перенимать характерные черты личности или личностей людей, которым оно покоряется, и это может закончиться почти полным подражанием другому. Цель подражаний становится очевидной, когда это подражание начинает принимать вид карикатуры» /129, с. 89/. «Подчинение системы ложного «Я» воле другого достигает своей крайней формы в автоматическом повиновении, эхолалии и миметизме кататоника». Таким образом, R. D. Laing признает, по крайней мере, клиническую реальность этой формы шизофренического психоза, давая ей оригинальное пояснение: «Здесь… послушание, подражание, копия доводятся до такой степени, что возникающая в результате гротескная пародия становится скрытым обвинением собеседника». Он сближает ее с другой классической формой психоза: «Гебефреник часто использует насмешку и пародирование лиц, которых он ненавидит и боится, как свое любимое средство нападения на них, единственное, впрочем, чем он располагает».

«Внутреннее «Я»» втайне питает отвращение к свойствам ложного «Я». В третьей и последней части R. D. Laing старается, насколько возможно, исходя из философско-психоаналитических основ, осмыслить психотические проявления: «Психотик использует… последнюю защиту, наиболее парадоксальную и абсурдную… В общих чертах можно сказать, что это отрицание бытия, рассматриваемое как средство сохранения существования. Шизофреник имеет ощущение, что он убил свое «Я», избегая быть убитым. Он умер, чтобы остаться живым» /129, с. 135/.

«В хронических шизофренических состояниях «Я» кажется расчлененным на несколько частей, каждая из которых имеет определенное осознание «Я» и рассматривает другие части как разновидности «не-Я». «Мысль», принадлежащая «другому Я», обычно представляется как внешнее восприятие, потому что «Я» не рассматривает ее ни как продукт своего воображения, ни как ему принадлежащую. В этом отношении другое «Я» является местонахождением галлюцинации… для того, что продолжает существовать от сознания «Я»» /129, с. 161/.

Что касается нас, то мы думаем, что метанойя, хотя R. D. Laing, конечно, ничего подобного определенно не говорит, — это только антипсихиатрическое перевоплощение того, что Jung, позаимствовав термин у Гераклита (около 540-480 гг. до Р. Х.), назвал энантиодромией — возвращением к противоположному состоянию. Согласно C Jung , это перемещение регрессии и прогрессии позволяет исследовать бессознательное; тот же опыт лежит в основе древних повествований о путешествиях в страну мертвых. «Давнее предание, истоки которого восходят, вероятно, к путешествиям шаманов в мир духов, нашло свое выражение в эпосе о Гильгамеше, в «Одиссее» Гомера, «Энеиде» Вергилия, «Божественной комедии» Данте. Оно встречается также в новых формах и в современную эпоху», — пишет H. Ellenberger, который приводит в качестве примера Жюля Верна /1828-1905/. «Его «Путешествие к центру Земли» можно истолковать во всех подробностях как путешествие через бессознательное, с открытием все более глубоких архетипов, вплоть до встречи с огненным шаром (символ разума), которая означает начало энантиодромии, то есть противоположность регрессии и возвращения к обычному образу жизни» /67, с. 589/. Путешественники, совершающие энантиодромию, возвращаются без особого вреда для себя, как, если бы, при сошествии в ад их сопровождал бы Ментор, образ которого любит принимать богиня мудрости Афина.

Можно задаться вопросом, не рассматривалось ли во Франции путешествие, или опыт Mary Barnes, как «истерический психоз». Этот термин вновь применили Follin, Chazoud, Pilon в 1961 г. /77/, чтобы подчеркнуть, что значительное количество состояний, рассматривавшихся современными авторами, в особенности англоязычными, как шизофренические психозы, рассматривались бы немецко- или франкоязычными авторами на стыке XIX и XX веков как «истерические помешательства» или как проявления психического состояния больных истерией, описанного Pierre Janet в его медицинской диссертации. Опять напомним, что C. Jung говорил о психотическом эпизоде Сабина Шпильрейн как об истерии.

В Соединенных Штатах Hollander и Hirsch вскоре заинтересовались этими «истерическими психозами» /103/. Это выражение имело определенный успех у тех, кто хотел отметить, что каждый психоз или каждый бред не бывает непременно шизофреническим, особенно, если он проявляется в форме острых приступов (острая истерия из первых работ E. Bleuler). Но оно повлекло за собой неудобство, особенно среди франкоязычных авторов, внеся путаницу между диссоциацией психических функций (той, что описал Pierre Janet в истерии, близкой к фрейдовскому вытеснению) и расщеплением («Spaltung»), описанным E. Bleuler в шизофренических психозах. Это произошло потому, что при переводе на французский язык данного слова, применили термин «вытеснение», вместо «скиссион» (расщепление, раскол),

что было бы предпочтительнее⁵⁸. Это было сделано именно для того, чтобы лучше подчеркнуть: в так называемых истерических психозах этого расщепления (скиссион) «Я» не происходит. Скоро мы увидим, как авторы прилагают усилия, чтобы дифференцировать по новым критериям современные шизофренические и истерические психозы.

Кинематографические достоинства сделали его одним из тех сенсационных фильмов, которые, без сомнения, являются типичными продуктами индустрии культуры. В фильме спутаны все категории, посвященные этому психозу, и он имел самую большую аудиторию, оказав влияние на целое поколение молодежи и внушив им дорогую для D. Cooper идею, являющуюся самой основой антипсихиатрии. Идея состоит в том, что шизофрения — это наша общая участь, и только произвол семьи и психиатров приводит к тому, что некоторые, не более больные, чем другие, оказываются помещенными в психиатрическую больницу или подвергаются псевдомедицинским видам лечения.

Это упрощенное понимание произошло, очевидно, потому, что большинство зрителей не воспринимало тонкостей «двойного принуждения», все-таки точно представленного в сценарии.

Даже если «Семейная жизнь» была манной небесной для клубов любителей кино, желающих организовать для более или менее подготовленной публики дискуссии о теориях школы Palo Alto, фильм, несомненно, привел к значительному количеству бунтов подростков, стремящихся избежать шизофрении, против семейной среды, которая, в их понимании, угрожала им. Но фильм также способствовал выходу шизофрении из узкой области изучения специалистами, которые до сих пор только одни интересовались ею и не находили отклика на свои исследования даже среди образованной публики. Шизофрения превратилась в вопрос, по которому каждый — журналист, писатель, философ — будет считать должным иметь свое мнение, даже если никогда не имел непосредственных отношений с людьми, страдающими подобными расстройствами. Каждый будет находиться в лагере сторонников той или другой теории. Здесь проявился парадоксальный эффект этого антипсихиатрического фильма, который, будучи, очевидно, направленным на то, чтобы заставить исчезнуть психиатрическое понятие шизофрении, наоборот, поставил ее в самый центр современных онтологических размышлений и, в результате, представляет собой важнейший поворот культуральной истории этого психоза.

Таким образом, вначале кажется, что он придерживается первой концепции шизофренических психозов — концепции E. Bleuler, который сам полагал, что новизна понятия, создаваемого им, состоит в психоаналитическом подходе к «деменции прекокс» E. Kraepelin. На самом деле, это новшество есть ничто иное, как радикальная революция, о которой в наше время часто забывают. В результате, как мы видели в предыдущей главе, становится возможным посвятить целый монографический номер медицинского журнала шизофрении, не упоминая о психоанализе.

Но M. Riso выражает разочарование терапевтической неэффективностью психоанализа в случаях хронической шизофрении. Эту неэффективность он относит на счет психиатрических учреждений, в которых практикуется психоанализ: «На основе другого недоразумения со стороны психоаналитиков, делается попытка части психоаналитиков доказать, что хронические шизофрении можно излечивать при помощи терапевтических инструментов психоанализа. Эта тенденция привела психоаналитиков к спорам об этиологической проблеме психического заболевания… Таким образом, бесплодная полемика… противопоставляющая психогенетиков и соматогенетиков смогла продолжаться. А в это время психиатрические больницы продолжают оставаться тем, чем они являются: местами охраны психически больных и их возможного восстановления» /13, с. 241/. Напрашивается вывод: поскольку «психотерапия может быть осуществлена только в таком месте, которое само по себе обладает психотерапевтическими свойствами, она должна, главным образом, привести к кризису психиатрические учреждения и навязать необходимость создания радикально новых психиатрических больниц» /13, с. 245/.

Как известно, итальянский парламент пойдет гораздо дальше и проголосует не за закон о реформе психиатрических больниц, которая, может быть, была невозможна при том состоянии, в котором они находились на полуострове, а за их упразднение. Голосование, несомненно, вдохновлялось антипсихиатрическим радикализмом, а также убеждением, что закон может волшебным образом ликвидировать психические болезни в стране путем упразднения психиатрических больниц.

Зато не удивительно, что, зайдя в этот теоретический тупик, антипсихиатрия в 70-х годах начала задаваться вопросом о разновидностях шизофрении. Как мы увидим в следующей, последней главе, современная психиатрия также, хотя и по иным причинам, была вынуждена задать себе этот же вопрос.