Издательство «homo sapiens vulgaris» Когда песню любви запоют соловьи

Было очевидно, что в этот момент его суицидальные тенденции полностью сменились чувством глубокого наслаждения маленькими жизненными прелестями. Собеседники были ему неприятны, но он терпел их, как гордые конквистадоры терпели назойливых москитов, докучавших им своим мерзким жужжанием и попытками отпить крови.

- Саша, такое отношение к жизни не делает тебе чести, - сделала замечание Умнова, узревшая в его настроении явное пренебрежение к своей лучезарной персоне. Она намеренно обратилась к нему на «ты» и постаралась придать своему голосу оттенок родительской снисходительности, должной, по ее мнению, отражать ее неоспоримое превосходство.

Маленький Филипукин, покорно соглашаясь, скукожился, виновато заулыбался и краем глаза испуганно посмотрел в сторону предложенной ему рюмки водки, налитой, надо заметить, Саловым до самых краев.

- Мне многовато. И я бы лучше вот того коньячку, - сказал он, но почувствовав на себе свинцовый взгляд Вовы, поднял предложенную ему тару. – Только, пожалуйста, не взасос.
- Пожалуйста.
Лялечка вдруг с ужасом поняла, что Салов намерен грязно нажраться.


Глава 9: Перекур второй

В этот раз курили практически все, неуклюже толкаясь в небольшой кухне, словно стайка императорских пингвинов, нашедших убежище на жалком обломке одинокого айсберга. Затягивались, выдыхали, кашляли, снова затягивались. Что-то говорили, но несущественное, так, просто, поглядывая друг на друга и будто позабыв о минувших разногласиях. Пепел стряхивали в большую хрустальную пепельницу и невольно прислушивались к голосам Салова и Филипукиных, доносившимся из гостиной, которые, казалось, в милой беседе о падении нравов современной молодежи все же нашли столь редкое в этом мире взаимопонимание. Но им это лишь казалось, так как на самом деле, прикрываясь маской благонравного буржуа, Салов лишь усыплял бдительность Филипукиных и целенаправленно их спаивал, обрекая на бесславный финал.

- Ну, давайте еще по масенькой, - говорил он и, подобно доброму гестаповцу, наливал чете по полной рюмке. - Отказа не потерплю.
- Что ты, Вова, разве можно, - отвечали разомлевшие от такого внимания Филипукины и пили.

Лялечка, которая больше всего на свете боялась скандалов и пьяниц и единственная видела недобрый блеск в глазах Салова, начала слегка нервничать.

- Милочка, по-моему, тебе нужно немного расслабиться, - заговорщически шепнул он ей на ухо. – У меня есть отличное средство, китайское. Такой, знаешь, особый табачок. Но только для тебя и Зиночки.

Анисян очень учтиво извинился перед остальными курящими на кухне и увел заинтригованных подруг на лестничную клетку. Блюгерц проводил их ненавистным взглядом, а Умнова, сделав осуждающее выражение лица, о чем-то возбужденно зашептала Кривко.

- Прекратите, слышите! Я не позволю вам …

- Великолепна, - восхитился женой Филипукин, сидевший за столом с лицом пьяного гнома. – Очень даже хороша! Согласен, Вован?

- Мда, - для соблюдения конспирации промычал Салов, в уме отметив, что предпочел бы лучше трахнуть дохлого сома, нежели эту ходячую карикатуру без сисек и жопы.

К танцующим присоединился Саша Блипкин. Он был весел и, казалось, уже вовсе не помнил неприятного инцидента, который он только что пережил на лестнице и уже успел плотно закурить остатками конопли, снисходительно отданными ему Анисяном в качестве своеобразной компенсации за моральный ущерб. В танце он был очень умерен и в меру экспрессивен: согнутые в локтях руки он держал плотно прижатыми к туловищу, а всем телом плавно и медленно изгибался, как сытая пиявка. Даже Умнова, слывшая среди своих друзей женщиной невозмутимой и очень терпимой, смотрела на него с неприязнью и постоянно отпивала из своего бокала.

Слово «бессмысленное» было произнесено им с оттенком особой двусмысленности.

- Согласна, - в попытке перекричать музыку, ответила Умнова, которая никогда не умела и не испытывала потребности каким-либо образом выплескивать свои эмоции. – Глупое дрыганье под равнопеременные звуковые вибрации. Абсурд.

- Да, я тоже предпочитаю варьировать с темпом.

- Дело не в темпе, а в этих вульгарных движениях...- однако здесь она уловила скабрезность собеседника и огрызнулась. – До чего же вы низменны и противны.
- А, вы, - алкоголь уже начинал будить в Салове похотливого есаула, - очень даже прекрасны. Абсолютно не в моем вкусе, но все же о-о-о-чень соблазнительны.

Филипукин захохотал и от охватившего его восторга на этот раз попытался обнять Салова за талию, но потерял равновесие и упал вместе со стулом на пол.

Однако если один катапультировался, то другой, наоборот, начинал набирать форму и проявлять недюжую активность. Это был Салов. Оставив на потом свои счеты с Филипукиными, он решил немного развеяться и сделать это непременно в женском обществе, которого, с осушением последней рюмки, ему вдруг стало страшно не хватать. Тот факт, что он искал чисто плотского наслаждения, не обремененного глупостью романтизма, возвышенной любви и прочих душевных премудростей, не особо свойственных ему и в трезвом состоянии, был настолько очевиден, насколько сам он был неразборчив в выборе своей жертвы. Вернее, - не слишком разборчив. Так как подобно любому уважающему себя джентльмену, среди немногочисленных критериев, влияющих на его предпочтения, все же фигурировали такие требования, как наличие у дамы мало-мальски приличной задницы, осязаемого бюста и чувственных губ. Но, как вы понимаете, столь неприхотливому поборнику грехопадения, да еще в состоянии алкогольного опьянения, эти вполне очевидные условия превращались в такую же абстракцию, каковой для всех нас с вами являются тщетно вывешиваемые в подъездах правила пользования лифтом. Поэтому Салов, чей ястребиный взор уже был не столь зорок, а движения неотточены, пошел по пути наименьшего сопротивления и наклонился к сидевшей рядом Наташе Кривко.

Умнова же думала наоборот. Хотя она даже не думала, а чистосердечно теперь презирала свою подругу, по ее мнению, выражаясь аллегорически - вонзившую ей в спину нож своим беспардонным и недостойным поведением. Она сидела как преданная Нероном Агриппина, как надтреснутая дорическая колонна, гордо возвышающаяся над жалкими руинами человеческого приличия и женского целомудрия. Ей было тошно, но она не уходила, потому что она не достигла фазы «hyper emo» и готова была лишь скучно про себя возмущаться и наблюдать за танцевавшими.

- За любовь, - явно не разделяя всеобщего веселья, процедил Блюгерц, успевший в своем закутке наклюкаться в полный хлам.

Бизнесмен пускал слюни и с хлюпаньем вдыхал воздух, в то время как Зиночка в очередной раз тщетно пыталась прикрыть ветхим пледом их вальяжно раскинутые на кресле тела.

Впрочем, смотрел на это удовольствие только сидевший рядом Филипукин, которого разгоряченная пара, похоже, вовсе не замечала. Зато он наблюдал за парой очень пристально (насколько ему позволяло его состояние), с очевидным интересом и напряженным членом. К слову, весьма скромных размеров. Под ногами его, неприлично громко посапывая, в позе раздавленного кузнечика спала миссис Филипукина.

Через стол полусидел спрут Салов-Кривко. Иначе, честно говоря, трудно назвать это бессистемное хитросплетение двух тел, обвивших друг друга конечностями таким затейливым способом, что даже матросу, отлично сведущему в морских узлах, было бы не по зубам хоть как-то в нем разобраться. Но, а разбираться, собственно, не требовалось, потому что так называемая нами «совокупность двух тел», судя по волнительному дыханию, издаваемым влажным звукам и плавным сокращениям телесной массы, чувствовало себя превосходно: Кривко с превеликим энтузиазмом обсасывала язык Салова, а последний, в свою очередь, гладил интимные места своей новоиспеченной подруги с таким усердием, что даже легендарный Никита Кожемяка на его месте показался бы жалким сопляком. Наверное, излишне упоминать, что при таких раскладах Блюгерцы и Умнова a priori (согласно описанному выше принципу магнита) не могли присутствовать в этой комнате, где вместо столь желаемой им интеллектуальной беседы разыгралась пьяная оргия с элементами жесткой эротики.

Блюгерц среагировал на ее эротическую ласку также чувственно, как и на укус слепня – сочной оплеухой поперек фейса, прозвучавшей в накуренной кухне подобно разорвавшейся новогодней хлопушке. Жену скрючило. По ее отрешенному и пьяному взгляду было видно, что смысл случившегося до нее еще не дошел. Через секунд десять она тихо зарыдала.

Успокаивал Блюгерц жену небрежно и раздраженно. Было очевидно, что чувства вины или стеснения он не испытывал да и не мог испытывать, так как еле вязал лыко. Пребывавшая в легком оцепенении Умнова хотела было сделать ему замечание, но вовремя поняла, что в свою очередь может схлопотать по морде. Что ее удерживало в этой квартире? Одному богу известно.

Глава 13: Мозгоеб

- Ага, вы тут. Все нормально? – ничего не замечая, вбежала на кухню Лялечка, перешагнула через жену Блюгерца, схватила два стакана и также быстро удалилась в спальную комнату. – Развлекайтесь, развлекайтесь.

В спальне ее ждал Саша Блипкин. Нет, читатель, не угадал! Отнюдь не голый и вовсе не в постели. Ведь это же был Саша Блипкин, а не какой-то там заурядный обыватель, после третьей рюмки не поднимающий взгляда выше женского пупка! И не тот жалкий Блипкин, который едва не обделался оттого, что поперхнулся салатом. Это был изрядно выпивший, плотно покуривший, а, следовательно, уверенный в себе, философствующий Александр Блипкин, жаждущий не жалких пальпаций эрогенных зон, а полноценного умственного оргазма. Достижение оного представлялось, кстати, следующим очень незатейливым образом:
Гордо восседая на тумбочке, Блипкин пространно, но очень эмоционально разглагольствовал о смысле бытия и открывающихся ему сакральных видениях, которые, якобы, превращали его в единственного обладателя космической истины. При этом он достаточно бесцеремонно хватал за волосы заворожено сидевшую у его ног Лялечку и, строго глядя ей в глаза, загадочно шептал:
- Ты увидишь, женщина, когда небо свернется свитком и истина обрушиться на нас жалящим потоком света, выжигая из тел души, я приму смерть с благодарностью, ибо …

- Ибо? – со слезами восхищения вторила ему бедная Лялечка, готовая пойти на все ради того, чтобы узнать, как можно спастись от выжигающего душу света.

- Нет, Сашенька! Этого не может быть! Как же так!

Лирическое отступление: Образ антигероя в эпическом произведении великого писателя Вадима Б. Байраша «Юбилей»

(Из школьного сочинения А.П. Зюзиной, г. Москва, школа 571)

В своем эпическом произведении «Юбилей» великий писатель В.Б. Байраш описывает встречу бывших одноклассников – обычных, вполне заурядных граждан.

Прошло двадцать лет с того далекого дня, как для них прозвенел последний звонок. Двадцать лет, которые превратили их во взрослых людей, сформировали в них личностей – строителей нашего общества, тружеников, мыслителей. Многие из них могут похвастаться своими успехами, поделиться своим жизненным опытом, однако …

Однако уже с первых страниц мы видим, как эти, казалось бы, культурные люди, начинают деградировать у нас на глазах в необъяснимом стремлении напиться. Научные работники, бизнесмены, домохозяйки – все употребляют. И даже позитивный персонаж Ляля Клюкова, боясь остаться белой вороной, пьет вино. Неудивительно, что в итоге все накачиваются.
И тут, мы, читатели, вдруг понимаем, что автор не оставил нам ни одного героя, ни одного положительного персонажа. Все злые, нетерпимые и агрессивные по отношению друг к другу. В чем же дело? Книга без героя? Нигилизм и цинизм в худшем проявлении?
Нет! Книга с героями – с антигероями! Именно в этой концепции и проявляется в очередной раз вся гениальность автора. Благодаря этой концепции, или, как ее называет сам автор - «доказательство от противного» - он не только направляет нас на правильный путь созидания и любви, но и позволяет разглядеть в самих антигероях добрых и отзывчивых людей, со сложными судьбами и яркими переживаниями. Мы даже сочувствуем им и прощаем их проступки.
Зиночка Желудева – разве эту сентиментальную женщину можно винить за то, что от вскружившей ей голову водки она позволила Анисяну прилюдно насладиться ее телом? Разве можно упрекнуть Салова за то, что он искренне выражает свои чувства и не заражен лицемерием? А его праведный гнев по отношению к Филипукиным? Саша Блипкин, например, – его нам хочется только пожалеть, как человека глубоко закомплексованного и нереализованного.
По мере нашего анализа мы начинаем осознавать, что автор затейливым, но верным и очень остроумным способом заставляет нас испытать подлинное уважение к человеку и общечеловеческим ценностям.
«Пейте, курите наркотики. Это хорошо, приятно», - говорит он нам в начале главы. Мы начинаем ему верить, тянем руку к стакану и сигарете. Лицемерие? Нет – тонкий литературный ход! Наживка, которую мы жадно проглатываем и тут же с отвращением выплевываем, когда через несколько страниц он резко и однозначно раскрывает свой замысел и разоблачает всех нас вместе с антигероями «Юбилея».
Разоблачение происходит бескомпромиссно – вся правда, как в реальной жизни, выплескивается на нас смердящей лавиной нечистот без всяких приукрашиваний и умасливания. Кредо автора - полный качественный и жесткий реализм: все то, о чем большинство боится обмолвиться, но совершает каждый день в самых низменных формах.
В словах автора нет цинизма. Он - глашатай свободы и реализма, палач лицемерия и чванливого ханжества. Такие как он заставляют нас - обычных людей - призадуматься и проникнуться самыми чистыми побуждениями и мечтами. Спасибо тебе, Вадим.


Глава 14: От любви до ненависти
Наташа Кривко получала неописуемое наслаждение – влажное и очень интенсивное. Чувствуя на своем теле сильные руки Салова, она мурлыкала, похотливо сопела и, когда ее рот был свободен от его языка, шептала ему на ухо всяческие нежности, называя его то сладким пушистом зайчиком, то хищным малайзийским тигром. Ее воспаленный желанием разум требовал ласки и животной грубости – всего спектра наслаждений, который она, как и любая женщина в расцвете сил, хотела испытать сразу и, что немаловажно, с полной амплитудой.

- Мой пёсик, - едва сдерживая стоны удовольствия, страстно прошептала она и впилась зубами Салову в ключицу. – Снежный барс.

Раздухаренный Салов не заставил себя долго ждать и укусил ее за сосок прямо через майку.
- О-ля-ля, - простонала Кривко, почувствовав приятную боль.
Салов повторил эротический прием и, пользуясь замешательством партнерши, от наслаждения и восторга втянувшей живот, проворно, словно проверяющий герметичность канализации сантехник, глубоко запустил руку в трусы Кривко. Женщина встрепенулась.

Лирическое отступление: Выключатель безнравственности
Здесь я позволю себе слегка отвлечься и поделиться с читателем причиной этой внезапной конвульсии Кривко, начиная с которой столь радикально изменился дальнейший ход ее отношений с партнером.
Причина – чисто психологическая и до боли знакомая сильной половине человечества, не привыкшей копаться в дебрях любовной демагогии, а тем более, разгадывать причудливую амурную пантомиму.
У Кривко в голове сработал «выключатель безнравственности». Он, в принципе, присутствует у большинства из нас в том или ином виде, но у некоторых имеет свойство срабатывать с сильным опозданием и в самый неожиданный момент.
Наверное, нет нужды говорить, что вся коварность испорченного «выключателя безнравственности» наиболее ярко проявляется именно в ситуациях подобных нашей:
Добравшийся до половых органов партнерши самец (Салов) навостряет свой инструмент, готовясь проткнуть им самку (Кривко) и, тем самым, довести свои начинания до логического апофеоза. Самка, в свою очередь, делает все, чтобы этот инструмент разбухал как на дрожжах и вдруг… «клик», - щелкает выключатель и все катиться в тартарары.
Мы не будем рассматривать возможные варианты этого «отката», но заметим лишь, что любовная игра для самки вдруг обретает все черты изнасилования в особо извращенной форме, а самец, еще секунду назад - столь дражайший и любимый, становиться самым ненавистным ею человеком на Земле. Прискорбно.
- Не понял?
- Руки убери, - решительно сказала Кривко, почуяв, что ее легкая шалость может бесповоротно перерасти в половой акт, которого она одновременно очень желала, боялась и никак не могла допустить как женщина культурная и знающая чувство меры.
Ее реакция обострялась еще и тем, что Салов не только бесстыдно лапил ее уже где-то в области маточной трубы, но к тому же и не проявлял при этом никакой нежности. Кривко с трудом вырвала его руку из своих трусов:
- Грязный хам!

Салов получил сочную пощечину и в полном недоумении уставился на свою возлюбленную. Произошедшее никак не вписывалось в рамки его мировоззрения – на тот момент, по правде говоря, достаточно мутного. Однако необыкновенным усилием воли он все же напряг раскисший мозг и к своему глубокому разочарованию понял, что больше не желанен. Он почувствовал себя преданным, несправедливо обделенным и униженным, но не дал этим пагубным чувствам погрузить себя в пучину меланхолии. Напротив, он поднялся (не без труда), расправил грудь и, набрав в легкие побольше воздуха, выдал матерную тираду, по силе воздействия на сознание сравнимую, наверное, лишь с нервно-паралитическим газом.

- @#%&#%$!!!¹

Салов был очень зол, но, будучи человеком в меру воспитанным, бить Кривко не стал. Однако этого и не требовалась: свернувшись калачиком на стуле, она уже рыдала. Громко и жалостно.

Сквернослов оглянулся - в комнате никого не было (только спящая Филипукина). Нетвердым шагом он добрел до двери и вошел в темный коридор. Навстречу бежала Умнова.
- Успокой ее, - пробурчал Салов и поплелся вдоль стены на кухню.


Глава 15: Кара
Невостребованная энергия кипела в Салове, как подсолнечное масло в раскаленной скороварке. Его либидо было жестоко раззадорено и предательски отвергнуто. Салов чувствовал острую необходимость сублимировать.
Способный помочь ему в этом субъект, к его великому удовольствию, подвернулся тут же в коридоре. Это был Филипукин. Маленький Филипукин, которой стоял в узкой полоске света, исходившей из-за неплотно прикрытой двери туалета, и внимательно наблюдал.
- Трахаются, - заметив Салова, прошептал он, тяжело дыша и не отрывая взгляда от щели, и привлек его к себе. – Только тише. А то заметят.
Филипукин был натурой низменной и ничтожной, поэтому вуайеризм считал занятием не только интересным, но и благородным. В такие минуты он чувствовал себя профессиональным охотником, удачно подкараулившим крупную дичь: затаившись в темноте, он провожал взглядом каждое движение наблюдаемых и от едва контролируемого волнения тихонько сопел.

- Черт! Сейчас бы фотоаппарат, - недоумевал он.

Уже предчувствуя зрелище (из туалета исходил не только свет, но и волнительные охи) Салов неохотно взглянул за приоткрытую дверь.
Там, в маленьком W.C. совокуплялись Анисян с Зиночкой Желудевой. Делали они это с полной отдачей и превеликим энтузиазмом.
Я здесь не буду во всех подробностях описывать этот половой акт, чтобы окончательно не превратить эту повесть в порнографическое эссе, однако отмечу некоторые детали, которые, на мой взгляд, могут показаться достаточно интересными свободному от предрассудков читателю.

а) Поза Зиночки Желудевой, в очередной раз подтверждающая тот факт, что разгоряченная пьяная женщина в гибкости тела ничуть не уступает трезвой молодой гимнастке.

Зиночка полулежала на стульчаке унитаза. На спине. При этом одна нога ее была задрана практически за ухо (любезно придерживаемая Анисяном), а другой она упиралась в стенку. Судя по чувственным вздохам, никакого неудобства от такой позы она не испытывала. Стыда, впрочем, тоже, - блузка ее была распахнута настежь, лифчик стянут, а юбка задрана до самого пупа. Ее кружевные трусы топтал Анисян. Умилительное зрелище.
б) Амурное неистовство Овика Анисяна, свидетельствующее о том, что к Зиночке он испытывал ровно столько же любви, сколько к украинке Нине Титячко, снятой им за 50 долл. США предыдущей ночью на Тверской.
Анисян действовал грубо, глубоко, резко и сильно. Характер этих движений приводил к тому, что Зиночка билась головой о бачок, а ее приплюснутые силой тяготения оголенные груди совершали сложные круговые движения, выписывая сосками в воздухе концентрические круги. Помимо всего, Анисян, корчил страшные рожи, выражавшие, судя по всему, его страстное желание затрахать Зиночку до смерти, и ругался матом. Но негромко.
в) Похотливые стоны Зиночки (состоящие преимущественно из гласных «о», «а», «у» и даже «ы») однозначно указывающие на то, что если «выключатель безнравственности» у нее и сработает, то только после того, как она испытает в полной мере всю сладость грехопадения и протрезвеет.

г) Коричневая запачканность (так называемый в народе «шоколадный глаз») на приспущенных до колен трусах Анисяна, указывающая на то, что жопу надо мыть чаще и не экономить на туалетной бумаге.

- Ы-ы-ы-ы-ы! – выпучив глаза от разрывающего ее наслаждения, громко простонала Зиночка и впилась ногтями в волосатую ляжку Анисяна.
- А-а-а! – сквозь зубы процедил охотник-Филипукин, спрыснул свое поганое семя прямо себе в трусы и при этом так противно выпятил вперед нижнюю челюсть, что Салову тут же захотелось ее вправить обратно мощным ударом кулака. Но он сдержался.

Он почти нежно взял обмякшего Филипукина под мышку и тихонько повлек за собой на кухню, на страшную кару.

Внешне Салов был спокоен, движение его были плавными и мягкими, как у опытного педиатра, хотя немного и неточными из-за всего выпитого, а взгляд слегка затуманен. Он не завидовал успеху Анисяна, не хотел больше женской ласки и огненной водки. Ему нужен был лишь маленький Филипукин – этот незаметный представитель рода людского, это ничтожное человеческое отребье, которое он хотел жестоко наказать за все содеянное им, но, в особенности, за все несодеянное. Сама мысль избиения Филипукина за его будущие мелкие прегрешения и за низость и пошлость всего человечества в целом приводила Салова в неимоверное возбуждение, сравнимое, наверное, лишь с тем, которое он мог бы испытать не будь у Кривко этого злополучного «выключателя безнравственности».
Придя на кухню, Салов бережно посадил Филипукина на стол и внимательно посмотрел ему в глаза: он хотел понять, что чувствует агнец перед закланием. Однако этот агнец только слюняво улыбался. Его физиономия излучала блаженство.
- Вован, это кайф, - видимо решившись поделиться своей душевной благодатью, нечленораздельно произнес Филипукин и почесал яйца. – Просто кайф.
Внезапно проснувшийся Блюгерц встрепенулся, попытался встать с пола, но не сумел.
- Жена, где моя жена, - едва слышно лепетал он, инстинктивно хватаясь за ее ногу.
Жену рвало в открытое окно, от чего тело ее конвульсивно вздрагивало. Филипукин противно засмеялся. В этот момент он был похож на гадливого инквизитора, смакующего плоды своих изуверских злодеяний.
- Вот ее воротит!
Салов только вежливо поправил воротничок Филипукина и почти по-отечески погладил его по щеке.

- Кохиноровский ластик помнишь? – издалека начал он, пытаясь произносить слова как можно внятней.

- Чего?
- Ну, тот, который ты, гнида, у меня в пятом классе выманил? Может, ты и трешника не помнишь? А ведь ты мне так и не вернул его.
Салов говорил медленно с расстановкой, чтобы однозначно дать понять Филипукину, что ни одно из его пусть даже самых мелких преступлений против человечества не было забыто и, что ему придется заплатить за все без исключения. Конечно же, Салов был не настолько меркантилен, чтобы отлупить человека за такие проступки, однако достаточно пьян, благороден и справедлив, чтобы избить Филипукина за его подлую натуру и посредством этого обрести желаемое душевное успокоение.
Филипукин перестал улыбаться, в его мутных глазах забрезжил звериный страх. Было очевидно, что и ластик и трешник он не только прекрасно помнил, но и считал одними из своих самых достойных трофеев. Поджав ноги, он попытался отодвинуться назад к стене, но был остановлен твердой рукой Салова.
- Не надо, - заверещал Филипукин

- Надо, Филипукин, - ответил Салов и заботливо поправил своей жертве челку. – Очень надо.

Наслаждаясь ужасом Филипукина, он постоял несколько секунд, а затем стал прикидывать способ и характер нанесения увечий. В конечном счете Салов пришел к выводу, что добротная затрещина, нанесенная с хорошей силой и амплитудой, позволит ему одновременно унизить и существенно травмировать худосочного Филипукина, а также, что немаловажно, сохранит его для последующей наставительной беседы с применением болевых приемов.

Однако как раз в тот момент, когда Салов уже был готов обрушить свой праведный гнев на мерзкую физиономию Филипукина и широко для этого размахнулся, жена Блюгерца в очередном порыве спазменных терзаний вдруг развернулась от окна …

Только молниеносная реакция Салова спасла его от осквернения.
Предназначавшийся Филипукину удар пришелся ей прямо в щеку. Раздался громкий шлепок, и вырвавшаяся из нее зловонная струя утробных выделений широким веером окропила кухонную стенку, плиту и маленький, стоявший возле раковины тостер. Жена Блюгерца замерла, возвела пустые глаза к потолку и всем своим аморфным и достаточно бесформенным телом обрушилась на Салова.

Этим замешательством тут же воспользовался Филипукин и, словно спасающийся от дихлофоса таракан, молниеносно соскочил со стола.

- Стоять! – дико заорал Салов и попытался схватить его за тонкую шею.
Филипукин ловко увернулся, но не сумел полностью избежать цепких объятий своего экзекутора, который крепко впился в его брюки. Однако брюки Филипукина были отечественными, поэтому незамедлительно и с душераздирающим треском лопнули по шву, оголив его болезненно бледные ягодицы.
- Милиция! - истошно завопил Филипукин, лягнул Салова по руке и, наконец, освободившись, пополз к входной двери. – Насилуют!
Из спальни выбежала напуганная криками Лялечка. Завидев голожопого Филипукина, истерично пытающегося отворить засовы, и Салова с табуреткой в руках она схватилась за голову и …
- А-а-а-а-а!!!
Отбросивший элегантные манеры Салов размахнулся и с силой двинул Филипукину табуреткой по голове. Филипукин буквально стек по двери, едва оставаясь в сознании. Из его головы обильно прыснула кровь.
- Ну что, пидерсия, понравилось! – гневно прорычал Салов и замахнулся во второй раз.
Было очевидно, что он пребывал в состоянии воинственной экзальтации, этакого варварского возмущения, которое в этом конкретном случае подразумевало под собой не только нещадное избиение до победного конца, но, фактически, и летальный исход уже вполне определившегося побежденного. И Филипукин, несмотря на свою врожденную недальновидность и пробитую табуреткой голову, это прекрасно понимал. Истекая кровью и соплями, он из последних сил рванул мимо неистово матерящегося Салова и шмыгнул в туалет.

- Спасите, - орал он, пытаясь затеряться средь потных ляжек Анисяна и Зиночки. – Убивают!

Бесцеремонно растолкнув совокупляющуюся парочку, Салов полез за ним.
- Эй? – возмутился Анисян, неожиданно оторванный от чресл Зиночки, но тут же был выпихнут сильным движением в прихожую. Запутавшись ногами в своих трусах, с мясистым эрегированным членом, торчащим из под полы рубашки, словно батон сырокопченой колбасы, он просеменил полметра по коридору и с грохотом упал на пол:

- Пес! Я убью тебя!

Но в это мгновение, плотной сцепившейся людской массой из туалета на него вывалились Филипукин, Зиночка и Салов.


Лирическое отступление: La beaute et le symbolisme du corps humain
Этот распластавшийся по полу квартет в целом выглядел грандиозно. Я говорю это без тени сарказма, так как, отбросив излишнюю щепетильность, могу сказать, что вижу в этом хаотичном сплетении тел как раз то самое неотразимое уродство, воплощающее в себе самые низменные пороки и образы человечества, перед которым, как свободный художник, я преклоняюсь так же ревностно, как и перед девственно чистой красотой и добродетелью.
Действительно, было бы довольно глупо отрицать визуальную притягательность этих полуобнаженных покрытых кровью и потом тел, влекомых друг к другу взаимной ненавистью и похотью, болью и усладой, звериным страхом и яростным гневом.
Как необычно сочетаются бушующие страсти, сплетаются потные члены, как глубоки и точны их образы. Словно плотоядные гусеницы, эти люди–символы, эти отпрыски плоти и разума пожирают друг друга в бескомпромиссной борьбе за эфемерное превосходство и наслаждение, черпаемое ими в клоаке человеческого бытия.
Они совершенны в своей ничтожности, в своем диком стремлении испить до дна чашу пороков и заблевать ими белоснежные святыни, чьи лики лобызают миллионы им подобных – зрячих слепцов, вбивающих своими лбами догматы глупости в мозги своих детей.
Как вкусно пахнет дерьмо, когда его опрыскивают благовониями! «Эй, парень, а не трахнуть ли тебе ту крошку, она все равно сдохнет от туберкулеза через неделю!» Какой лохматый срам у этой грудастой дамочки!
Сладкий порок в пасхальной упаковке, гнилое сострадание на серебряном блюде, милосердное насилие под медовым соусом – все это воплощено в этом саморазрушающемся коме лягающихся тел – микрокосме вселенской истины и печальной реальности.
Слегка непрезентабельный микрокосм, неправда ли? Но по-своему прекрасный и экзотичный. Манящий и отвратительный, как сифилитическая шлюха, хищно сжимающая вас в своих объятиях.

Глава 16: Милиция

- Значит, отдыхали, - старлей равнодушно окинул взором разбитую в мясо физиономию Филипукина и бесстыдно уставился на плохо прикрытый бюст Зиночки. – Отдыхали, значит.

- Отдыхали, товарищ милиционер, - виновато ответила Лялечка и с надеждой посмотрела в сторону единственной трезвой Умновой, которая, как оказалось, и вызвала наряд на квартиру. – Отмечали юбилей.
Окончательно теряя присутствие духа, эту последнюю фразу она промямлила едва слышно, затем опустила голову и тихо заплакала. Ей было мучительно стыдно.

- Мужчины. Знаете, как бывает. Немного выпили, повздорили. Вы уж нас простите, что потревожили вас. Сама не понимаю, как это могло произойти? Просто какой-то нонсенс.

Умнова замолчала и нервно затеребила в руках мокрый от слез Кривко платок.

- Нон-сенс, - словно робот по слогам повторил неизвестное ему слово старлей, взглянул на обмотанного простыней понурого Блипкина, похожего в своем импровизированном облачении на низвергнутого сиракузского тирана, на помятые лица Анисяна и Салова и вновь вперился взглядом в бюст Зиночки.

Вообразив себя нещадно терзающим его своим членом, он на несколько секунд затерялся в мясистых складках своих уютных фантазий и снова с неохотой возвратился к убогой реальности.
- Нон-сенс, значит.

Коллеги его уже сидели в гостиной. Один из них, здоровенный детина, чья упитанная физиономия и нагловатый взгляд, однозначно выдавали в нем уроженца Хохляндии, не снимая с себя АКМа бесцеремонно разливал коньячок.

Старлей, привычно погладив кобуру, медленно прошелся взад вперед, взглянул Умновой (как самой трезвой из всех) в глаза и, не найдя желанного понимания, глубоко и жалостно вздохнул:
- Значит, в отделении разберемся. Со всеми.

От испуга у Блипкина, считавшего себя во всем этом переполохе, главной жертвой и никак не ожидавшего столь трагического исхода банкета, подкосились ноги. Лялечка от щемящего стыда заплакала навзрыд. А избитый до состояния отбивной Филипукин в глубине души злостно возрадовался, предвкушая уголовное дело, которое он с превеликим удовольствием состряпает на Салова и, заодно, на всех этих подонков. Даже Салов, словно поверженный викинг, смиренно склонил голову на грудь и тихо затянул грустный готический мотивчик. Только Анисян с трудом привстал, поправил разорванную штанину и обратился к капитану:

- Поговорить надо.
Старлей словно бы нехотя и даже слегка озадаченно (актерского мастерства у него не занимать) подошел к Анисяну и едва заметным жестом, представлявшим собой легкий кивок головы, скорее напоминавшим непроизвольное сокращение шейных мышц, чем умышленное движение, пригласил последнего выйти на кухню. При помощи достаточно неуважительного, но слабого пинка старлей убедился в полной невменяемости спавшего Блюгерца и прикрыл дверь.
Из-за двери донеслось едва слышное шуршанье банкнот.

- Мой пупсик, - промолвила Зиночка, едва понимая происходящее, которое, как ей казалось, было лишь романтическим продолжением ее сказочного вечера, послала в сторону дверной кухни воздушный поцелуй и тупо заржала. – Он сказал, что жениться на мне. Да! – она громко икнула и жалостливо сморщила лицо, пытаясь изобразить умиление. - Завтра. Я так его люблю.

Детина в гостиной громко захохотал и подлил себе еще коньяка. Кухонная дверь открылась, из нее вышел просветлевший старлей.

- Ну, что же, - сказал он, и в голосе его были слышны нотки доброжелательности и понимания. – Отдыхайте, только не шумите.

- Как это не шумите! - вдруг необыкновенно громко, срывающимся от душащей его злобы голосом, завизжал Филипукин. – Меня здесь чуть не убили! Я требую суда! Их надо всех пересажать!

Старлей непонимающе посмотрел на окровавленного Филипукина. Анисян вздрогнул, а Салов, издав боевой клич, схватился за табуретку…

Эпилог

Это было самое обычное похмельное утро. Похмельное утро после встречи бывших давно запамятовавших друг о друге одноклассников, внезапно, по несуразному поводу (якобы какого-то двадцатилетнего юбилея со дня окончания школы) собранных Лялей Клюковой у себя на квартире и нажравшихся там как последние свиньи.

Впрочем, сама Лялечка выпила не так уж много, но принятого на душу алкоголя ей оказалось достаточно для того, чтобы сильно опьянеть и постичь все прелести жесткого пост-банкетного пробуждения: голова ее раскалывалась от тупой боли, желудок готов был вывернуться наизнанку, а изо рта ее смердело до того отвратительно, что, казалось, сам дьявол ночью справил в него свою нужду. Еще пребывая в полусознательном состоянии, она вскочила с постели и побежала в туалет.

Рвало ее сильно и громко, до слез. Наконец, тошнота слегка унялась. Лялечка подняла с пола сломанный стульчак и направилась на кухню. Ей жутко хотелось пить.

Часы на кухне показывали девять. Под ними на полу, всем телом прижавшись к батарее, спал Блюгерц. Рядом за столом дрыхла его жена. На левой части ее лица красовался большой фиолетовый синяк. Она тихо посапывала и едва слышно скулила сквозь сон, как побитая собака.
Лялечка открыла кран и наполнила стакан. Отпила. Ей стало немного легче. Однако с пришедшим физическим облегчением в ее памяти вплыла ужасная кровавая драка. Холодная испарина пробежала по ее телу.
Насколько она могла вспомнить Салова все же увезли в милицию, старлею разбили морду. В общем переполохе даже Зиночке случайно двинули прикладом по печени. Она еще долго затем плакала, пока Анисян не повез ее в травмпункт.

- Господи, - простонала Лялечка и почувствовала, как у нее дрожат ноги.

Она прошла через забрызганный кровью коридор в гостиную. Стол был повален, занавески сорваны, торт размазан по ковру. Было отчетливо видно, что кто-то наступил в него во время драки. Возле перевернутого кресла сопливо похрапывала Филипукина, своим убогим видом довершая грустную картину развороченной комнаты. В углу было наблевано.
- Господи милостивый, - прошептала Лялечка, вновь обращаясь к тому, кто о ней никогда не вспоминал и тем более не был с ней милостлив.
Ей еще слышались те страшные крики, ругань, истерика Блипкина, убежавшего посреди ночи, слезы Кривко, осуждающий взгляд Умновой. Как все это было ужасно! Разве это могло произойти у нее дома, с ней? Эта драка, она казалась ей такой нереальной, будто бы из другой жизни, из страшного кошмара. Может это было лишь бредом, видением?
Нет, все это произошло наяву в ее скромной и тихой жизни. На юбилее.
Лялечка села на корточки и заплакала.
2000 г. – 25 января 2003 г.

1 Мы сознательно не повторяем ругательство, дабы не ввергать в конфузию феминисток и блюстителей чистоты русского языка.

жүктеу/скачать 255.5 Kb.

Достарыңызбен бөлісу: