Кафедра литературы лосевские чтения – 2012 Материалы региональной научно-практической конференции

Хочется отметить интерес писателя к жизни различных народов, населяющих Сибирь и Дальний Восток. Он даёт зарисовки быта киргизов, казаков, бурятов, ненцев, остяков и т. д., создаёт национально-психологический облик каждого народа. Но особенно подробно описывается жизнь китайцев. Как отмечает Г. Бялый, «...в поздних очерках Гарина интерес к жизни народов преобладает над всеми другими. Даже “Дневник во время войны” (1904), наряду с описанием военных действий, переполнен очерками и картинами жизни китайского народа»¹⁹.

Первые упоминания о китайцах в России в очерках встречаются в записи от 2 августа. Писатель объясняет причину появления китайцев «в больших массах» на русских землях: оно «связано с началом постройки Забайкальской железной дороги. Маньчжурская дорога, – считает писатель, – конечно, усилит движение китайцев к нам»²⁰. А далее Гарин даёт колоритное описание двух типов китайцев.

Первый тип появляется с Иркутска, «но там их сравнительно мало ещё, они нарядны. Их национальный голубой халат, длинная, часто фальшивая коса, там и сям мелькает у лавок. Движения их ленивы, женственны, их лица удовлетворённы, уверенны» (34).

Второй тип решительно отличается от «иркутских» китайцев: «чем дальше на восток от Иркутска, тем реже видишь эти нарядные фигуры и взамен всё больше и больше встречаешь грязных, тёмных, полунагих обитателей Небесной Империи» (34).

Художественная зарисовка внешности китайцев сменяется размышлениями об экономических, политических последствиях их пребывания на русской земле: «Китайца здесь гонят все, и в то же время здесь, в Восточной Сибири, китаец неизбежно необходим, и этого не отрицает никто» (34). И далее, чтобы показать степень распространения китайцев в России, Гарин использует великолепную метафору широко растворившихся ворот, «веками, со времен Чингиз-хана, запертых». Они растворились с момента включения «Маньчжурии в круг нашего влияния и занятия Порт-Артура». Кому, как не дальневосточникам нашего времени, оценить выразительность найденного образа хлынувшей в эти ворота «волны <...> чернокосых, смуглолицых, бронзовых китайцев, и с каждым часом, с каждым днём, месяцем и годом волна эта будет расти» (34).

Создавая национально-психологический облик китайцев, Гарин выделяет важнейшую черту:

«Китаец мало думает о политическом владычестве, но экономическая почва – его, и искуснее его в этом отношении нет в мире нации.

Пока это ещё какие-то парии, напоминающие героев “Хижины дяди Тома”. Их вид забитый, угнетённый. Завоевание края на экономической почве даётся не даром, и они, эти первые фаланги пионеров своего дела, как бы сознавая это, отдаются добровольно в какую угодно кабалу» (34).

Дальневосточники как бы вновь встретились с подобным явлением в 80-е годы XX века и наблюдали нечто подобное, когда после культурной революции на наших глазах происходило «завоевание края на экономической почве». Мы видели «первые фаланги пионеров своего дела». И видим, как сегодня, почти через тридцать лет, меняется положение китайцев в России и как меняется их отношение к нам. Правда, сегодня вряд ли можно утверждать, что современный китаец «мало думает о политическом владычестве».

Интересен в очерках Гарина и психологический портрет нации, данный «каким-то бродягой рабочим» относительно «стихийного движения китайцев»: «Он ведь лезет, лезет… Он сам себя не помнит: на то самое место, где товарищу его голову отрубили, – лезет, знает, что и ему отрубят, и лезет. Ничего не помнит и лезет. Одного убьёшь – десять новых…» (34).

Ещё одна особенность мастерства Гарина отмечена К. И. Чуковским: «Не нужно слишком пристально вникать в его книги, чтобы заметить в них именно эту черту, резко отличавшую его от всех писателей его поколения: никогда не угасавший живой интерес к хозяйственному устроению России, к русской экономике и технике»²¹.

Эта же черта проявляется и в описании жизни китайцев и их взаимоотношений с русским соседом. Вот характерная зарисовка:

«На острой косе, между Аргунью и Шилкой, расположилось наше небольшое казацкое селение – Усть-Стрелка. Отсюда, ниже, весь правый берег уже китайский.

Такой же пустынный, покрытый рублеными лесами, как и наш. На его берегу стога сена – это казаки наши снимают у китайцев их угодья в аренду.

По китайскому берегу в голубой блузе и широких штанах, с косой сзади, пробирается китаец – это нойон, начальник пограничного поста. Вот его избушка. Этому нойону пароходчики дают несколько рублей и рубят китайский лес на дрова, на сплавы, и так же поэтому мало леса у китайцев, как и у нас. Молодяжник растёт, а от старого только следы, – дорожка, по которой спускали его со стосаженной высоты. Много таких следов. Спущенный к реке лес вяжется в плоты и спускается к Благовещенску» (41).

Отрывок показывает, что Гарин, действительно, «деловитый, деловой человек, человек цифр и фактов, смолоду привыкший ко всякой хозяйственной практике»²². Поэтому он подмечает «пустынный, покрытый рублеными лесами, как и наш», китайский берег. Точно определены экономические взаимоотношения казаков и китайцев: «стога сена <на китайском берегу> – это казаки наши снимают у китайцев их угодья в аренду». Избушка нойона изображается, чтобы объяснить необходимость его пребывания здесь: «Этому нойону пароходчики дают несколько рублей и рубят китайский лес на дрова, на сплавы» (41).

Определяя экономическое будущее китайцев в России, Гарин дал достаточно точный прогноз: «Может быть, через десять лет китаец будет так же необходим на Волге, как необходим он здесь, в Восточной Сибири». Единственно, в чём ошибся писатель – во временном плане. Но эта ошибка связана с катаклизмами XX века. А в остальном Гарин верно предрёк место, которое могут занять китайцы в жизни русского человека: «Это дешёвый рабочий, честный, дешёвый и толковый приказчик, прекрасный хозяин и приказчик торгового магазина, кредитоспособный купец, образцовый мастеровой, портной, сапожник; самая толковая, самая честная и самая дешёвая прислуга».

Следует отметить, что зарисовки быта китайцев, как и других народов, у Гарина никогда не бывают бесстрастными.

Вот рисуется труд китайцев на заводе, который находится в пятнадцати верстах от Сретенска, и куда писатель отправился со своими друзьями.

Условия жизни китайцев-рабочих описаны лаконично, но картина выразительна. Одним предложением изобразив «громадное четырёхэтажное здание из дерева, с железной обшивкой, всё в удушливой едкой пыли от глины, песка, размолотого камня и угля», Гарин даёт ему определение – «ад» и добавляет, что в нём «все работники только китайцы». И следующим предложением он рисует бесчеловечные условия их жизни: «Грязные, потные, с косой, обмотанной вокруг головы, полунагие они лежат каждый около своей печи».

Затем появляется описание их хозяина: «Их поднимает владелец завода резким, коротким: “Хэ!”». Далее следует комментарий, не оставляющий сомнений в авторском отношении к увиденному: «И это “хэ”, как эхо бича из “Хижины дяди Тома”, тяжело режет ухо».

Сам владелец завода вызывает у Гарина негативные чувства. Писатель даёт развёрнутое описание этого хозяина жизни на Дальнем Востоке. Сначала звучит прямая характеристика: «Владелец – экономный, расчётливый человек». Точного, но сдержанного определения недостаточно, чтобы выразить отношение к нему. Гарин, по определению К. И. Чуковского, «широкая натура – художник, поэт, чуждый скаредных, корыстных и мелочных мыслей»²³, использует развёрнутое сравнение и градацию, чтобы передать чувство негодования, охватившее его при виде владельца завода: «Он напоминает тип героя из “Паяцев” Леонковалло в первом действии, когда торжествующий хозяин выезжает на сцену: он бьёт в барабан и смотрит, бьёт и опять смотрит, словно считает: и эта телега, и этот осёл, и этот весь цирк, и жена в тележке – всё это его и только его. И всё это даст ему денежки: круглые, золотые, и все они будут его и только его».

Продолжает характеристику владельца завода описание его дома, которое сопровождается эмоциональным авторским комментарием: «Дом владельцев со всеми удобствами и даже электричеством, но впечатление опять: всё это так, между прочим, как и сама жизнь в доме, а главное там, в этой пыли и вони, где затрачен миллион, и всё к нему приспособлено, и самой жизни нет, не чувствуется. Не хочется ни миллионов этих, ни всей этой прозаичной жизни». И далее следуют две художественные детали, дополняющие хлёсткую характеристику бездушия и бездуховности владельца завода: «Доктор привёз было свою гитару, но она так и пролежала на пароходике. Две женских фигурки – миловидные – мелькали перед глазами. Но это как-то так, как второстепенное».

Завершается описание владельца завода эмоциональным сопоставлением его с другом писателя: «У рабочего человека, без капитала, С. Г. куда теплее и веселее» (42–43).

Подобное изображение негативных явлений, которые не принимает писатель, не случайно. Оно соотносится с его мировоззренческой позицией. «Проклинать мироздание, бунтовать против господа бога показалось бы ему хоть и эффектным, но совершенно никчемным занятием. “Если жизнь – застенок, незачем её проклинать, нужно перестроить её”, – как бы говорят его книги. В каждом зле ему нравилось то, что оно устранимо»²⁴.

И неважно, к кому относится это зло: к русским людям или людям другой нации. Важно, что это ненормальное устройство жизни, с которым писатель не может и не хочет мириться. «Он не был бы Гариным, не был бы Тёмой, если б не бросался много раз в эту машину, кромсавшую ни в чём не повинных людей, и не пробовал бы остановить её, задержать её ход, отлетая от неё всякий раз, как ламанчский рыцарь от мельницы»²⁵.

С. И. КРАСОВСКАЯ

Самобытный партизанский поэт, талантливый фельетонист, публицист, драматург, резкий полемист, неутомимый журналист и редактор главного печатного издания Второй Амурской армии, он был на виду при жизни: его стихи печатались во многих периодических изданиях Дальневосточной Республики – в Чите, Благовещенске, Хабаровске, Владивостоке. В газете «Вперёд» ежедневно выходили его стихи, фельетоны и рассказы, в народных театрах шли его пьесы. За колкость поэтической сатиры Отрепьева прозвали дальневосточным Демьяном Бедным. Песни на его стихи распространялись с небывалой быстротой. Он был одним из немногих поэтов Приамурья, кто сумел в «непечатные» годы Гражданской войны опубликовать полноценный сборник стихов. Его творчество одним из первых получило научное описание и осмысление в работах краеведов В. Пузырёва, С. Красноштанова, положивших начало официальной «агиографии» поэта.

Монолитность образа поэта, очевидно, и осталась бы таковой, если бы не случайная архивная находка. В Хабаровском краевом архиве в папке с материалами об Отрепьеве был обнаружен текст радиокомпозиции Аллы Светычевой и Лидии Родионовой из цикла литературных радиопередач «Поэты, рождённые революцией». Первая программа состоялась 17 мая 1977 года. Очевидно тогда же, в мае-июне, в радиоэфире прозвучала и композиция, посвящённая Георгию Отрепьеву. Среди ставших общим местом сведений и суждений обратило на себя внимание упоминание о критике в адрес поэта, опубликованной в харбинской газете «Свет». Говорилось также и о том, что редактор газеты «Вперёд» не заставил долго себя ждать и ответил на неё в статье «Убили бобра», из которой была приведена цитата: «Ненависть черносотенцев и эсеров к моему крапивному языку, к моему самородковому дарованию линчевать всё, что идёт против революции, не даёт покоя ни монархам, ни предателям – эсерам».

Упомянутая вскользь полемика заинтриговала и заставила погрузиться в чтение харбинской черносотенной газеты «Свет». Ссылка на номер или хотя бы на год отсутствовала, пришлось искать наудачу. Та статья, о существовании которой говорилось в радиопередаче, не нашлась, зато встретилась другая очень любопытная заметка, опубликованная в № 568 от 3 марта 1921 года. Автор – главный редактор газеты Гарри Сатовский-Ржевский. Начиналась она так²⁸:

В 171 № этого органа г-н Георгий Алмазов посвятил мне прочувственную статейку, озаглавленную “Отповедь черносотенцу”, причём с самого начала статьи видно, что автор даёт отповедь не мне, а телеграфным агентствам, сообщающим сведения о ронштадтском восстании. Меня же г. Алмазов просто поносит скверными словами со свойственным ему не совсем трезвым пафосом и фамильярностью мало воспитанного человека, бьющаго на демагогию.

Вот образец художественной прозы г-на Алмазова:
«Ты, “Свет” Григорьич, царский прихвостень, рисующий на своих страницах Николая Кровавого, пропагандирующий еврейские погромы, раздувающий ненависть среди русских людей <…> Слюной бешенной ярости брыжжешь ты, старый монархист в народ русский <…> Называйся “Светом” и да благословит тебя “Иверское братство” попов и монахов.

Я, мужик старорусский, знаю тебя».

В самом начале ноября 1919 года, в обычный приёмный час мой редакторский кабинет увидел посетителя не совсем обыкновенного. Небольшого роста, черноволосый, с небольшой плешью, “старорусский мужик”, одетый в старый засаленный полушубок и рваные валенки, подал мне пачку листов, исписанных мелким почерком полуинтеллигента. <…> В наружности моего гостя было что-то до такой степени простое, родное, непритязательное и, вместе, одухотворённое, что на минуту я испытал иллюзию, что передо мной стоит сошедший с портрета Тарас Григорьевич Шевченко. Бараний, слегка распахнутый на груди, полушубок только дополнял это сходство типов.

Усадив посетителя, я было пробежал несколько его стихотворений, и тотчас составил о нём мнение, мало поколебленное и до сего времени. Вот краткое изложение этого мнения: несомненный поэт, милостью Божией; беспутная русская натура, не без наклонности к бродяжничеству; человек, горячо, искренне, по-детски любящий жизнь и прощающий ей все невзгоды за те искры красоты и счастья, что вкраплены в неё, как драгоценные алмазы в чёрные угольные пласты; простодушное старое дитя, влюблённое в поэзию революции, но абсолютно невежественное в социальных, политических и историко-философских вопросах; как “рубаха-парень”, перекати-поле, художественная натура, да к тому же едва ли особенно стойкая перед соблазном вина и здорового красивого женского тела, – он человек “со всяченкой”: побывал, вероятно, и красноармейцем, и комиссаром (вероятнее всего – по народному просвещению), может быть фигурировал и на скамье подсудимых революционного трибунала, за “контрреволюцию и саботаж”, но отнюдь не за “спекуляцию”; может увлечься поэзией борьбы и в нашем лагере, и так же легко изменить кому угодно под влиянием минуты, художественного увлечения, демагогической фразы и лишней чарки; в душе его много солнечного, много женственного, ещё более детского, но ни капли сурового и терпкого, чем отличаются заправские политические борцы; таких людей, прежде всего, надо жалеть – по человечеству, и беречь как избранника, отмеченного печатью дара Духа Святого, – т. е. богоданным художественным талантом».

Поделившись с горемыкою чем мог, я пригласил его работать в газете. Но стихотворений за подписью “Георгий Алмазов” в “Свете” было напечатано только два: 6 и 9 ноября. Почему? Автор снова зашёл ко мне и несколько сконфуженно просил изменить его подпись, так как другая газета, кажется “Новости Жизни”, где он тоже начал печататься, находит его сотрудничество у меня одиозным. “Какую подпись ставить под вашими стихами”, – спросил я.

– Подписывайте их литерами Г. О. – ответил поэт. – Моя другая фамилия – Отрепьев.

Я едва удержался от смеха, поняв, что ни с одной из своих фамилий мой собеседник не родился на свет: и Алмазова, и Отрепьева родила русская революция, со всеми ея превратностями…»

Отряд комиссарский идёт,

Идёт он, чтоб снова в неволю

Загнать деревенский народ.

Сошлась эта подлая шайка,

Чтоб Русь разорить дочиста.

Эх, пахарь, гостей принимай-ка,

Скорей открывай ворота!

Идут к тебе славные гости:

Недоля, Нагайка и Кнут…

Оставят лишь кожу да кости,

Последнее всё отберут.

Сам Троцкий за все прегрешенья

Отпустит земные грехи.

Под звуки разгульного пенья

Ты будешь плясать у сохи.

Светло будет жить от пожара,

Когда загорится изба.

И к власти царя комиссара

Твоя устремится мольба:

– О Троцкий, пришёл ты в селенье,

Взыгралося сердце в груди:

– Возьми же моё всё именье

И к чёрту скорей уходи! <…>

Нет пшеницы, нет муки,

Нет на погребе капусты?

– Здесь прошли большевики.

По России мужики,

Или хлебушка не ели?

– Здесь прошли большевики.

Очутились вдруг пески,

И не бродит скот по воле?

– Здесь прошли большевики.

Нет парома у реки,

И не свищут пароходы?

– Здесь прошли большевики.

Изнывает от тоски,

Отчего везде невзгода?

– Здесь прошли большевики.

Так воздушны, так легки?

На кишках играют дудки.

– Здесь прошли большевики.

Люди с Волги и Оки?

Дом и Родину бросают.

– Здесь прошли большевики.

Все в дорожные мешки…

Эх, хоть эти бы куплеты

Взяли в толк большевики!

Архивная находка не только разбивает монолитность образа поэта, обнаруживая под бронзой официальной агиографии неоднозначную, страстную личность, но вновь заставляет задуматься о механизмах мифологизации личности и истории.

До недавнего времени мы не располагали точными доказательствами того, что фамилия «Отрепьев» не родная поэту. Теперь же, после обращения в Новгородский государственный архив, доподлинно известно, что родился поэт в небольшой деревушке Верешино, все немногочисленные жители которой носили фамилию «Отрепновы». Соответственно и Георгий родился на свет Отрепновым, а Отрепьевым стал по своей поэтической воле, навсегда связав себя с именем и судьбой известного исторического персонажа. Точнее, даже с мифологемой, символом, за которым традиционно стоят самозванство, ересь и предательство. Но не только. Отрепьев – это ещё и «воскресший» царский сын, защитник обиженных, народный мститель и герой. Двоящийся, неоднозначный, карнавальный трикстер-самозванец – воплощение народного бунта, его оболочка. Вот что, очевидно, привлекло провинциального поэта и учителя со страстной мятежной душой.

Добровольно выбранное поэтом имя стало формулой его личности и даже, в какой-то степени определило/объяснило перипетии его биографии. Это тот случай, когда имя идёт впереди героя, становясь его вестником. В данном случае имя как нельзя лучше отражает двойственную авантюрную натуру своего хозяина. Как когда-то бывший боярский слуга, опальный монах, а затем расстрига, лишившись всего на родине, за границей «воскрес» в образе убитого царевича Дмитрия, так и Георгий Отрепьев, лишившись всего, пройдя «эшелон смерти», воскрес в Китае, вступил в союз со своими противниками, чтобы вернуться затем на родину уже в ином качестве. Об авторском мифологизировании собственного чудесного спасения красноречиво свидетельствует опубликованное в 1920 году, практически одновременно в двух редакциях – газетной и книжной – стихотворение «Когда воскресает Христос»:

Где я родился, и где взрос –

И вот под пулей конвоира

В окошко прыгнул под откос.

Я скрылся в сопки. Одинокий

Бреду, как волк бороволокий

В душе мечту свою тая:

Вновь видеть милые края.

То было, помню, в декабре:

Я грелся у костра под елью

И громко пел вдвоём с мятелью,

А эхо плыло по горе,

И уносило в высь небес:

Христос воскрес!

В темнице мрачной и глухой

Смотрю в окно – под облаками

Несутся гуси в край родной…

Сгинь трусость, рабство и неволя!

Да здравствует тайга и воля!

Я на свободе, я один

Природе раб и господин!

И вот на пень корявый сел,

Полураздетый и голодный,

В сознании, что я свободный,

Смеялся, плакал, песни пел, –

И вторил мне таёжный лес:

Христос воскрес!

А эхо плыло по горе,

И уносило в высь небес:

Христос воскрес!

И вторил мне таёжный лес:

Христос воскрес!
При этом заглавие стихотворения и его рефрен, коррелируя, определяют сюжетную последовательность событий, конкретно – причинно-следственную: герой воскресает тогда, когда воскресает Христос. Только благодаря Воскрешению Христа возможно воскрешение героя. Или: единожды воскреснув, Христос каждый раз воскресает во вновь спасённом, «воскресшем» человеке. Так в подтексте стихотворения прочитывается наивно-неосознанное соотнесение чудом спасшегося лирического героя с воскресшим Мессией.

Книжный вариант – «Мертвец воскрес» – на первый взгляд, не сильно отличается от газетного. Кажется, что замена ключевого образа не привносит в стихотворение ничего, кроме историко-бытовой конкретности и идеологической индифферентности. Однако, на самом деле, меняется очень многое – точка зрения, а вместе с нею трансформируется и весь нарратив. Перед нами, фактически, другой текст, с иным коммуникативным заданием. Начнём с того, что стихотворение перестаёт быть молитвой. Исчезает внутренняя драматургия – текст монологизируется: герой не может сказать о себе в третьем лице «Мертвец воскрес» (теоретически – возможно, да, но практически – нет); эта фраза отрывается от героя и всецело отдаётся природному хору. Присутствие эха и вторящего таёжного леса только подчёркивает нарративно-смысловую несостыковку. Стихотворение приобретает автокоммуникативный характер – разглядывая себя как бы со стороны, глазами окружающей его природы, герой становится единственным объектом собственной рефлексии. Его спасение видится ему чудесным и значимым, преисполненным высшего смысла. Первопричина этого события исчезает – и начало, и конец замыкаются на герое, на его воле, удачливости, смелости и т. д. Становясь и причиной, и следствием одновременно, он, в своём сознании, уподобляется Богу. Если в XVII веке в лице Гришки Отрепьева воскресал убитый царь, то в ХХ в лице лирического героя Георгия Отрепьева воскресает убитый Бог. В XVII веке оспаривалась власть царя, в ХХ – Бога. Самозванство приобрело невиданный ранее в истории размах и масштаб и вылилось в то, что стало известно под именем «богостроительства». В основе его, как известно, мифологизация человечества, попытка обратить веру в Бога в веру в мистически понимаемое «человечество», абсолютизация его, наделение божественными свойствами и подмена Богочеловека обожествлённым человеком, человекобогом²⁹.

Официально считается, что причиной добровольного ухода Отрепьева из жизни стало острое неприятие нэпа, разочарование в послереволюционной действительности. Но теперь мы знаем не только то, что отношение поэта к революции было сложным, что сам он был фигурой загадочной и неоднозначной, но и то, что в 1923 году, после окончания Гражданской войны, он вернулся в родные края, успешно трудился в Новгородском госархиве (том самом, куда сегодня мы обратились за сведениями о нём), женился, родил дочь Музу. По доступным нам сведениям, в 1924 году жена Отрепьева с дочерью уехали из Новгорода в Бологое, там следы их теряются. Что случилось с семьёй? Почему и как ушёл из жизни поэт? Вопросы эти пока остаются без ответа, а «дело» Георгия Отрепнова, Отрепьева, Алмазова, Непомнящего, Фомы Пешеходова – народного учителя, партизанского поэта, корреспондента харбинской черносотенной газеты «Свет», редактора красноармейской газеты «Впрок», новгородского архивариуса, прототипа героя романа Ю. Семёнова «Пароль не нужен» – открытым.

Продолжение следует…

И. В. ВАСИНА

ведущий методист Амурского областного

краеведческого музея им. Г. С. Новикова-Даурского
ДМИТРИЙ МАЛЫШЕВ-МОРСКОЙ – ПОЭТ БАМЛАГА
Значит время стихам – и ныне и присно вовек,

И в тюрьме, и на нарах, и в бормоте смертной минуты,

Ведь пока есть стихи, человек до конца человек,

Для себя разорвавший наручные путы…

Наряду с потаёнными стихами, передававшимися из уст в уста либо написанными на клочке бумаги, внутри наволочки, набитой соломой, были стихи заключённых, напечатанные в ведомственных сборниках, журналах, газетах. В 1935 г. вышла первая в СССР книга о БАМе – журнал «Путеармейцы. Стихи и песни лагкоров» (г. Свободный, ДВК, 1935). Сборник стихов был создан самими лагерниками. Были среди них и поэты из круга Ахматовой, Брюсова, Есенина, но были и обычные уголовники, рецидивисты, чрезвычайно одарённые, большую часть жизни проведшие в тюрьмах и лагерях.

Печатались поэты и в многотиражке «Строитель БАМа», которая выходила с января 1933 года. Со временем пресса Байкало-Амурской магистрали насчитывала десятки названий, которые говорят сами за себя: «Финработник БАМа», «Чекист на страже БАМа», «Зоркий стрелок на страже БАМа», «На боевом посту», «Сигнал», уже упомянутый литературно-художественный журнал «Путеармеец», юмористический журнал «На тачке». Тираж и периодичность выхода газет и журналов не являлись постоянной величиной. Так, газета «Строитель БАМа» в 1933 была выпущена 95 раз, а в 1935 вышло всего 63 номера. Видимо, самим чекистам нужны были такие издания: раз заключённые пишут, значит не так уж им в советском лагере и плохо. Редакция и типография «Строителя БАМа» помещались в товарном вагоне возле станции, где были необходимые предметы: касса с набором, печатный станок и стол с гранками и заметками.

Литераторы выпускали и свои отдельные книги в издательстве «БАМЛАГ НКВД», как, например, поэт Д. И. Малышев-Морской. Его книга «Розовое утро» (1936) посвящена стахановцам Комсомольского района БАМЛага НКВД, которые трудились на строительстве вторых путей.

В 1937 г. Малышев писал: «Я могу гордиться тем, что в лагере нёс большую культурно-воспитательную работу. При моём непосредственном участии, при моей консультации и помощи создана богатейшая художественная литература Байкало-Амурской магистрали НКВД, написаны песни, которые распеваются по всему Дальнему Востоку, сделаны пьесы и агитбригадные репертуары, успешно исполняемые до сих пор».

Но лагерной художественной самодеятельности разрешалась и лирика:

Месяц – парус золотой –

Из-за гор летит над пашней

Полусогнутой дугой.

Не смежает комсомолка

Над страницей синих глаз.

Пряди кос струятся шёлком

На лазоревый атлас.

В 1923 г. Малышев (теперь уже Малышев-Морской или просто Морской, он же Морей) едет в Москву; сдав экзамены, поступает на первый курс Высшего литературно-художественного института им. В. Я. Брюсова, где сформировался и окреп литературный талант будущего поэта. Волнуясь, Дмитрий декламировал свои стихи перед самим Валерием Яковлевичем:

На разостланных полях,

Волги берега взрастили

Бесшабашный мой размах…

Уже первые произведения Морского получили высокую оценку М. Горького, В. Брюсова, С. Есенина (с последним Малышев дружил, находился под влиянием его поэзии, даже писал подражательные стихи – «Письмо сыну» и др.).

Позже поэт окончил курсы сценаристов при Государственном институте кинематографии. В 1932 г. по сценарию непосредственно участвующего в съёмках Морского, «Восток-фильм» выпустил кинокартину «Из тьмы веков» – первое произведение о прошлом Мордовии.

Морской участвовал в работе Первого съезда советских писателей (1934), был делегатом Первого Всероссийского съезда крестьянских писателей.

В конце 1934 г. Морской, работавший тогда ответственным инструктором литературно-массового движения Всесоюзного центрального бюро писателей при ВЦСПС, впервые попадает в поле зрения НКВД, а в первый же день нового, 1935 года его арестовывают по обвинению в антисоветской агитации и мошенничестве (мошенничеством сочтена публикация стихов под псевдонимом «Дм. Долгонемов»).

На одном из допросов писатель объяснил, что какое-то время его стихи не печатали, и он вынужден был прибегнуть к такому псевдониму. Морской приговаривается к трём годам лишения свободы. Наказание он отбывает в Сибири (Омлаг) и на Дальнем Востоке (БАМЛаг). Освобождается досрочно, отбыв в лагерях два года.

Впоследствии Малышев ещё дважды был арестован: в январе 1938 г. по обвинению в принадлежности к антисоветской террористической организации, состоящей из работников литературы; в октябре 1941 г. по указу Президиума Верховного Совета СССР от 6 июля 1941 г. за распространение панических слухов (в уголовном деле имеются сведения, что Морской якобы распространял слухи о бомбёжке Самары немецкими самолётами). В лагерях он находился до конца марта 1943 г., когда по его личному заявлению он был направлен на фронт, но 11 мая 1944 г. Малышева вновь арестовали. Обвинение стандартное: антисоветская агитация. При аресте у Морского отобрали красноармейскую книжку, справку о прохождении военно-врачебной комиссии, справку о ранении, тетрадь со стихами на 47 листах и деньги в сумме 225 руб.

Отбыв наказание, Морской в 1954 году вернулся домой, последние месяцы своей жизни провёл в доме инвалидов под Бузулуком и через два года, в возрасте 59 лет, умер в больнице на станции Колтубановка Оренбургской области. Реабилитирован в 1956 году.

Большинство стихотворений написано Д. Малышевым-Морским в заключении, в том числе в БАМЛаге. Именно ручка и лист бумаги помогли ему пережить самые трудные моменты в жизни, не потерять её смысл. Сохранилась запись в дневнике Дмитрия Морского о первом написанном в ссылке стихотворении: «Я вышел из вагона и сел на шпалы. Припекало солнце. От шпал отдавало смолой. Где-то неподалёку гудел шмель. Я оглянулся и увидел вдалеке первый пусковой – состав из одного пассажирского вагона для вольнонаёмного начальства и двенадцати платформ для оркестра. По всему составу бегали девчата и украшали вагон зелёными ветками. Ставили флаги. И вдруг сама собой возникла первая строчка, за ней вторая, третья… За короткое время написалось всё стихотворение. Название определилось сразу – “Первый пусковой”:
Весь одетый в лозунги плакатов,

В ярких флагах, в зелени, в цветах –

Ты промчишься средь гористых скатов,

Первый поезд на вторых путях!

Для тебя – тоннели и мосты.

Для тебя боролась эта масса,

Низвергая дикие пласты!

Этот путь торжественный и гордый,

Путь победный, – потому таков,

Что ковался он рукою твёрдой,

Под водительством большевиков.

Ты свой дым победно в небо вскинешь

И успешно путь свой завершишь,

И победы нашей стройки финиш

Ты гудком весёлым возвестишь».

Что заставило поэтов-лагерников писать такие стихи? Во многих произведениях Морского ощущается бодрость духа, звучит призыв к лучшему, воспеваются люди труда. В стихотворении «Берегите перья» поэт призывает своих собратьев по перу рассказать, как строились вторые пути:

В срок, какому равных не найти,

На Востоке Дальнем, за Байкалом,

Мы вторые проведём пути.

И героев наших помяните,

Пусть никто не будет позабыт…

В светлом озере высится лес,

Над росистой лесною травою

Светляки загорелись до звёзд…

Разлились по горам голоса.

Соловьиные выси разбойника

Так и просятся в эти леса.

Живым учителем Морского в литературе всегда был реальный быт деревни и факты биографии поэта:

Косари растянулись в лугах,

С каждым взмахом сильней и сильней

Косы свищут в упругих руках…

Не трепещет задумчивый лист,

Только слышится звон кувшина

Да косы разливается свист…

Ослепляет стальная змея,

И клокочет в груди удалой

Недопетая песня моя.

Впервые мне стал мир сиять.

Под ропот волн и звук свирели

Меня укачивала мать:

«Пой, прялочка кленовая,

Не рвись, льняная нить…

Сотку холстину новую –

Рубаху стану шить.

Сошью рубаху белую –

Малютку наряжу…

Куплю я ленту целую

И стан твой повяжу.

Дремли, сыночек маленький,

Пока печали спят,

Пока румянцем аленьким

Уста твои горят…»

Так, рассказ о рождении превращается в яркую типическую зарисовку одного из уголков деревенской России:

Под мычанье красного телка.

Я родился рано на заре

В хижине у сизого шестка.

Нитью грубой повитуха пуп

Закрутила, ворожбой скрепя,

И отцу на войлочный крептук

Кинула, как обмолот снопа.

Словно кошка над котёнком, мать

Уркала, мне подавая грудь,

И с зубком весёлая кума

Торопилась на меня взглянуть.

За рекой черёмуха цвела,

Над колхозом голуби летали,

Конь скакал, кусая удила,

И алела родина моя,

Наряжу я розами долину,

Чтоб гремела песня соловья.

Не отдам я ни за что вовек!

И порог высокой этой жизни

Не преступит чуждый человек.

Потому – винтовка за плечами,

Недопетых песен полный том!

Стерегу я днями и ночами

Родину, объятую трудом.

Дугу обогнув над карнизом.

Он падал – распластанный – книзу,

Как ястреб, в затон золотой…

Волнуется тронутый провод

И долго гудит, как струна,

И немью вечерней дубровы

На город сошла тишина.

Ах! Эти улицы – проруби

И этот железный карниз…

О, милые, сизые голуби,

Не надо, не падайте вниз.

Малышев – был и остался сыном своего времени, совесткого времени. Он сознательно принял идеи эпохи, его поэтическое перо действенно участвовало в обновлении мира. Обращаясь к молодым, он вдохновенно писал:

Дорога устлана цветами и ковром, –

Учись владеть марксистскими томами,

И ты поставишь космос весь ребром!

Под майским ветром кудри распускай.

Иди вперёд, вздымая Серп и Молот,

Иди вперёд и юных увлекай.

Читая стихи Малышева, читатель испытывает сложные чувства: обострённое сопереживание всему тому, о чём поведал писатель; наслаждение многогранной народной правдой жизни; удивление: как поэт, отсидевший в лагерях столько лет, остался верен идеалам того времени.

Творчество поэта-бамлаговца Дмитрия Ивановича Малышева-Морского, как и творчество десятков других литераторов-заключённых, ещё предстоит открыть для себя амурским читателям. Ведь не примирившийся со своим рабством поэт смог создать такую поэзию, которая в совершенных своих образцах стала частью отечественной литературы.

Хочется надеяться, что знакомство с творчеством Малышева-Морского пробудит интерес у читателей к поэтическому наследию узников БАМЛага, что впереди – открытия, которые расширят и углубят наше представление о масштабе личностей поэтов, прошедших сталинские лагеря, литераторов, которые своим творчеством смогли противостоять бамлаговскому «расчеловечиванию»…

Т. В. НАЗАРОВА

доцент кафедры русского языка БГПУ
ПРЕОБРАЖАЯ СМЫСЛ:

Заметки о фразеологии стихотворений Л. Завальнюка
В наших заметках – наблюдения над фразеологизмами в стихотворениях Леонида Завальнюка. Какова их текстообразующая роль? Какие семантические и экспрессивные эффекты привносятся в стихи с помощью столь необходимых для русской речи оборотов так называемой косвенной номинации, несущих в себе человеческий опыт и культурную память? Какими смыслами прорастают фразеологизмы в стихотворениях?

В текстах поэта народные обороты естественны и ненарочиты, особенно в таких, которые окрашены разговорностью, представляют собой монолог лирического героя или подобие беседы. А их «генная» память сообщает стиху актуальность и глубину. И, что нельзя не заметить, поэт умеет так употребить фразеологизм, что резко возрастает масштаб его семантики. Так, в речевом стандарте оборот держать камень за пазухой обозначает «затаить злобу на кого-либо, иметь в душе намерение мстить, вредить кому-либо»³⁰. А в стихотворении Л. Завальнюка мальчик, недовольный матерью, когда вырос, а с ним выросла и его злоба, швырнул камень в свою родину-мать:

Что за сила!

От неё в глазах темно.

Вынул камень, глянул косо.

Мать в земле. В кого швырну?

И швырнул в своё сиротство.

И попал во всю страну.

И разрушились заводы,

И леса все полегли,

И сиротский дух свободы

Стал отчаяньем земли.

(«Мама жадная такая…»)
Привычные обороты, сдвинутые с обычных речевых позиций, выходят на авансцену воспринимающего сознания, образ укрупняется, как в следующем фрагменте:
Мир не двинет и бровью,

Хоть ворота всех тайн отвори.

И мне цедит сквозь зубы

Нерождённого марта сиянье:

– Говори!

Пусть не слышит никто,

Всё равно, всё равно говори!

(«О, фонетика света…»)
Фразеологический образ автор может использовать в качестве смыслового центра, что мы наблюдаем в стихотворении «Бега», где обыгрывается ситуация конных состязаний, атрибутом которой являются ставки на победителя. Фразеологизм делать ставку на кого-либо или что-либо значит «прогнозировать успех, связанный с предметом ставки». Лирический герой делает ставку на себя, чтобы не терять свою дорогу:
– Нет ставок?

– Нет.

Сам на себя я ставлю и бегу.

По нетающей зорьке босой,

Ах, приди, ах, явись,

Мой единственный кровный товарищ.

Вот крупа,

Вот плита,

Вот прозренья, в которых вся соль.

И тебя только нет.

А с другим эту кашу не сваришь.

(«Всевозможных богатств полон шкаф…»)
Один из способов развития образа фразеологизма является окказиональное применение оборота. Что такое мёртвая петля? Это одна из фигур высшего пилотажа, называемая также петлёй Нестерова. Казалось бы, по отношению к пению данное терминологическое сочетание не подходит. Но в стихотворении Завальнюка «Украинская песня» оно, в обновлённом образном применении как обозначение предельной высоты и сердечности человеческого голоса при пении любимой песни, уместно и стилистически выразительно:
Как два врага, глаза в глаза,

Ах, как мы пели, как мы пели!

На выходе из мёртвой петли

Сходились наши голоса.

Больно быть собой

В кругу родных людей, когда в часы тревоги

Они, вздыхая над моей судьбой,

Пытаются спасти меня,

Столкнув с моей дороги.

Для стиля Л. Завальнюка характерно употреблять фразеологизм концептуально, трактуя его с собственных позиций. Например, он по-своему осмысливает библейский оборот строить на песке («опираться на недостаточно надёжные и проверенные данные в своих планах, рассуждениях»)³², который объединён с фразеологизмом строить воздушные замки, в стихах:

Равно и в счастье, и в тоске,

Я кирпичи таскал и глину –

То на пригорки, то в долину.

Всё рушилось, что затевал:

Один обвал, другой обвал.

Но замысел не остывал.
И в конце стихотворения звучит неожиданный вывод:
Но ничего я не воздвиг.

Как ни старался, не воздвиг,

И только сам себя построил.
Обращает на себя внимание то, что автор в осмыслении оборотов с негативной оценкой не столь категоричен, как принято, терпим и мудр.

В стихотворении «В кругу полузверей, полурастений…» лирический герой убеждён, что «в кругу расчётливых, где с пользою не сладить, где вместо “здравствуй” говорят “почём”, – что может быть обиднее, чем слава, что может быть позорней, чем почёт?!» Но на вопрос: «Зачем же бисер мечешь ты порою?», он отвечает: «Затем, что сердцем замечал не раз: в крови у них – “почём”, но дальше, но под кровью они одарены и братством, и любовью…» Диалектический взгляд автора ощущаем и при употреблении фразеологизма желторотый птенец. В обыденном применении это ироническая аттестация молодого неопытного наивного человека, которого осуждают за стремление стать с другими наравне. У Завальнюка лирический герой объясняет свой статус:

Я птенец желторотый при соколе,

Но весь мир в моём сердце уже,

Как грядущая нива в зерне,

Я взойду.
Желторотый птенец, но при соколе, ещё не важная птица, но ею станет. Ирония снята.

Заканчивая краткие заметки, подчеркнём: фразеологизмы, потенциальные семантические возможности которых в стихотворениях Л. Завальнюка так замечательно раскрылись, не просто средство поэтического языка, а важный эстетически значимый элемент стиля автора.