Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

поэт, поддавала лишь жара.

Не заседанья в редакции и не формальные отношенья к "редактору" в нас

высекали воинственный пыл, а эти внезапнейшие появленья его у меня, Эллиса,

Соловьева, вплоть до его явления в Дедово, где он пленил всех. В эти годы

бывал он у N - постоянно; она же жила на Арбате, т. е. в двух шагах от меня,

очень близко от С. Соловьева и недалеко от Эллиса; эти быванья у N он

использовал и для захода к "сотрудникам", до нее или после нее, по-явясь

ненароком и схватывая на лету все нюансы моих настроений; игрою ума нас

"редактор" пленял; и "заказ" в нас всходил, - неожиданно, как осознание

собственных мыслей; он имел интуицию знать, что из нас извлекаемо;

трудолюбиво работал над психикой необходимых сотрудников он; и в этом жесте

мне напоминал Поливанова; тот был педагогом-учителем; этот был

педагогом-редактором; он претворял в яркий ритм самый темп публицистики;

многие думали: "Бедные, им суждено, нести иго!" Раздавалось по нашему адресу

часто: "Клевреты!" И не понимали, что иго его было легко; так что и "лай"

наш в сознании нашем уподоблялся лирической строчке.

Когда ж стал заглядываться он на "Русскую мысль" и "Весы" ему стали

лишь бременем, то перестал в отношения с нами он вкладывать свой тонкий

шарм; он потух для нас, как и "Весы"; донкихотством ненужным увиделась вся

полемика; а Кизеветтер, глаза свои выпучив на него, в это время с тупою

почтительностью передергивал бородищей; таким его видел в редакции я

"Русской мысли", - в той самой комнате, где сотрудников принимали, сидя

вдвоем: Кизеветтер и... Брюсов.

МЕТНЕР И Я

жительство Метнер; в "Начале века" я описал нашу первую встречу, которая в

жизни моей отложилась событием; быстрый отъезд из Москвы его не оборвал

яркой дружбы, которая теплилась несколько лет в переписке; с 1904 года я с

ним не видался; когда он явился в Москву, я был в Мюнхене, куда он ехал;

когда он был там, я уже был в Париже40, откуда вернулся в Россию; он прожил

в Германии до декабря; и явился внезапно на мою лекцию о Фридрихе Ницше;41 с

громким задором мне бросил в ладонь свою руку, показывая волчьи зубы:

- "А я прямо с поезда; и - точно в омут. Черт возьми! У вас кверх

ногами поставлены все проблемы классического ницшеанства; послушали б немцы

вас".

И отмахнулся он с хохотом:

ницшеанцев, антиницшеанцев... Там все расчленено и ясно. У вас - хаос

стреляет ракетами... Я не о вас - о Москве; что касается вас, то, наверное

б, немцы чихали! Завтра увидимся? Я - у папаши".

И, покинув меня, с тем же бурным задором он бросился - с лестницы,

запахиваясь в великолепную шубу свою с тонкой талией и с меховым, пышным

воротом; обернув-шися, шапку сорвав, он блеснул мне зубами.

Как и в первой встрече, мелькнула сквозь радость как будто угроза

далекая, как вспых зарницы зеленой. В словах о Москве, стреляющей-де ракетой

из хаоса, прозвучала старинная тема его раздвоенья: как будто в одном

отношении мы впереди; а в другом мы - отчаянная бес-культурица, взывающая к

распашке ее томами немецких исследований; надо-де выстроить башню из них; и

на башню ракету поднять: пусть себе фонарем освещает проспекты культуры;

проповедовал Метнер гелертерство, но не с гелертерским, а с романтическим

пылом. Эта тема его поднимала во мне тему некой неясной судьбы между нами.

Поэтому - припоминаю: на этой же лекции вслед за встречей с Э. К.

произошла неожиданная моя встреча и с Асей Тургеневой, жившей в Брюсселе и

появившейся тоже внезапно в Москве; в будущем моем разрыве с Э. К. она

играла роль разъединительницы; Метнер видел в моем отношении к ней выявление

темы, враждебной ему, - темы себя изжившей культуры, мне гибельной-де; это

высказал он ей в глаза (с максимальным признанием ее крупности):

- "Вы - источник разрыва меж мной и Б. Н.".

Встреча с Асей в тот вечер не зацепилася за сознание; а встреча с

Метнером переполнила радостью; начались посещения Гнездниковского переулка,

где остановились супруги Метнеры; с этого времени я бегу в Гнездниковский,

свободное время деля между Метнерами и д'Альгеймами; квартира Метнеров

глядела окнами в окна квартиры д'Альгеймов (он жил против них).

Тогдашние культурники-москвичи делились резко на немцев и на французов;

д'Альгеймы являлися центром французских традиций культуры; дом Метнеров -

центр удобрения хаотических москвичей германизмом; дружба с д'Альгеймами, с

Метнерами - разрывала даже географически; бывало: бежишь в Гнездниковский к

д'Альгей-мам; нет дома, - перебегаешь дорогу и застаешь дома Метнера; он

тебе в уши - Новалисом, Гельдерлином, Рихардом Вагнером, Зиммелем и

Христиансеном; бежишь - к Метнеру: дома нет; перебегаешь дорогу - к

д'Альгей-мам; и он тебе в уши - Корнелем и Ламартином, Вилье де Лиль-Аданом

и Франсуа Вийоном. Поздней с А. Тургеневой сблизился я у д'Альгеймов - в

комнате, которая окнами глядела на Метнеров: сближение это пугало Метнера;

позднее в квартире Метнеров я впервые начал подозревать: А. М. Метнер

(супруга брата) способна наши недоразумения с Э. К. обострить до не знаю

чего; А. Тургенева ей не верила; а та ее ненавидела.

Это вскрылось через восемь лет; а пока в ряде месяцев ярко справляли мы

с Метнером встречу в десятках интимных бесед и вдвоем, и втроем (вместе с

Эллисом), и вчетвером (Метнер, Эллис, Петровский и я); были буйные,

искристые застольные речи; Э. К., я и Эллис бросали друг в друга каскады

сквозных афоризмов, втягивая в эти игры "папашу" Э. К., композитора-брата; и

многочисленное семейство за "Bier" нам внимало; являлися к ужину - Гедике,

Гольденвейзер и Конюс.

Метнер - общительный и любопытный, вошел очень быстро в круг наших

друзей, появляясь в "Эстетике", в философском кружке, у д'Альгеймов, у

Эллиса, у Соловьева, ни с кем не сливаясь и даже всем противопоставляя себя,

верней, - миссию: приобщать к руслам индогер-манской культуры; он миссию эту

таил; но она из него выпирала; от чистого сердца старался со мной он

сойтись, проникая во все закоулки сознанья с прекрасною целью - меня

поддержать, укрепить и взбодрить; одновременно: с большим трудолюбием строил

карьеру он брата; как брата, старался поставить меня на увиденный им

пьедестал; в упорстве нас видеть такими, какими поволил он нас, было много и

от деспотизма, - порою; он силился видеть себя дирижером стремлений друзей,

становяся порой... командором, что значило: он выделывал из нас немцев,

придуманных им; таких немцев я и не встретил в Германии; "немец" Метнера

взят был из Веймара эпохи Гете; германо-русские фантазии Метнера были

разбиты войной; и он стал обитателем ему чуждой Швейцарии.

Этот властный порыв его дружбы порой отзывался нажимом на волю; и

появлялась невольная задержь, которая в нем вызывала приемы разведки по

отношению к моему душевному миру, вполне инстинктивные; между течениями

московской жизни он балансировал, уравновешивая кружки кружками; в таком

отделеньи себя ото всех думал он уберечься от и его разъедавшего московского

"хаоса"; он был слишком "москвич", несмотря ни на что; и, спасаясь от хаоса,

баррикадировался Чемберленами, Зиммелями, не понимая: последние - вовсе не

"немцы" его, а скорей представители той глубокомысленной тусклости, из-под

которой уже осаждалися: в Чемберлене - фашизм42, а в Зиммеле - метафизика;

Метнер не был империалистом, конечно; но он, гипертрофировавши арийство,

проявлял культурное высокомерие ко всему неарийскому; в ахиллесову пяту его

укусывало мещанство; этот "немецкий" русский был подобен "русско-французу"

д'Альгейму; а все, исходящее из "Дома песни", считал для меня и для Коли,

брата, - отравой.

Сквозь радость свидания все это встало в нем: с первых же встреч. Он

прекрасно мне скрасил темнейшие годы и укрепил мое мужество, как Гершензон;

только форма поддержки иная была; Гершензон говорил: "Да наплюйте на все:

затворитесь, сидите, пишите и даже ко мне не ходите!" А Метнер в квартире

своей разводил просто кузни какие-то, собирая всех "гномов" Германии

(Зиммелей,

Риккертов, Гансликов) ковать мечи для друзей его; он говорил как бы

мне: "Только этим мечом вы пронзите дракона, освободите Брунгильду и станете

Зигфридом" [Зигфрид освободил Брунгильду, убив стерегущего ее дракона;

Брунгильда в символике Метнера - будущая культура России].

Эти речи бодрили меня - до момента совместной работы с ним,

воспринимаясь застольной песней; Метнер был невероятно талантлив в веденьи

ее (но лишь в тесном кругу) : а оставшись один, он - раздваивался, грустно

жалуясь, что - бездарен; видя нас, - преображался он в жизнерадостного в

высшем смысле; и делался необходимым - мне, Морозовой, Эллису, скольким.

Скоро дом Метнеров стал ярким центром; и в нем Э. К. властвовал; он

изменился за годы, в которые мы не видались; куда делись эти длинные волосы?

Лысина - в четких буграх придавала лицу выраженье упорства; когда-то

зеленоватые глаза стали твердыми глазками; зыбкая, мягкая очень улыбка -

обернулась сатирической, выжидательной, готовой лопнуть в отчаянный хохот

иль вовсе исчезнуть в зажатых, упорных губах; и тогда - раздува-лися ноздри;

морщина внезапная перерезала напруженный лоб; исчезла и эластичность в

пружинных движеньях, сменясь четкой силой выкидываемых ног иль - рубящей

руки с карандашиком; другая рука, подлетев выше талии, схватывалась за бок;

он, откинувшись, с крикливой надсадой доказывал: музыкальная критика

Каратыгина должна быть вырвана с корнем; и вдруг принимался метаться меж

стен и с задохом выкрикивать прямо бреды о том, что культуры - в огне;

глазами - под ноги, рукой - в потолок; было ясно: фанатик!

Он был - дикий рыв во все стороны, но прикрываемый стремлением

выглядеть уравновешенным; только в этом моменте, будучи противоположен

Брюсову, он был аналогичен ему; порою внутренно он разрывался: восток или -

запад? Толстой или - Гете? Германия иль - Россия! Искусство иль - философия?

Но, разрывался, деспотически школил он, пестовал, взбадривал нас, свои силы

ухлопывая и не умея показывать своих целей конкретно; он все ожидал, что мы

выносим их; в этой ноте доверия было что-то беспомощно-детское, что

заставляло любить и беречь его.

В ряде месяцев мы высказались друг перед другом, жалуясь друг другу на

трудности жить; он заведовал музыкальным отделом "Руна", не дававшим

возможности развернуться; нам с Эллисом было уж тесно в "Весах"; Метнер

вскрикивал:

- "Имея такое имя, как вы, писатель в Германии жил бы в собственной

вилле. Нет, - тут надо что-то решительно предпринять!"

На что я жил? Даже не представляю сейчас; сотрудничество в газетах,

обеспечивающее материально, пресеклось; до этого сотрудничал я в "Руне", в

"Перевале", в "Весах"; такое сотрудничество длилось, однако, менее года;

скоро вышел я из "Руна", а "Перевал" закрылся;43 я жил на гроши, получаемые

в "Весах" (лекции я читал безвозмездно); я никогда не мог понять точно, - я

ли должен "Весам" иль они мне; попытки всегда обрывалися:

- "Сколько вам надо?"

Я выдвигал минимальную сумму, которая и выплачивалась; отказа от

выплаты я не встречал; но щедрость из "сколько вам нужно" в силу моей

щепетильности приносила убыток; книги? За "Пепел" я получил четыреста

рублей; и удивлялся, что - много, ибо за "Золото в лазури" я получил - сто

рублей; вообще говоря: за печатный лист платили мне от семидесяти пяти

рублей до ста, в то время как Сологубу платили пятьсот, Куприну - восемьсот,

а Андрееву - тысячу.

- "Нет, безобразие! Я отныне поставлю себе непреклонную цель, чтобы

люди, подобные вам и Эллису, освободились от кабалы; в этом - моя задача!

Ведь мог бы я быть для вас более подходящим редактором? И я приложу все

усилия, чтобы им стать! Только бы достать денег! Да и я с восторгом бы ушел

из "Руна"!"

Метнер полтора года ковал в планах своих мечты для совместного

культурного дела; и выковал "Мусагет"44.

Вместе с тем он работал и над карьерою Николая Мет-нера, композитора и

профессора консерватории; и бывал везде, где встречались издатели, критики и

т. д.; со вступлением в дирекцию Музыкального общества М. К. Морозовой, с

приглашением Н. К. Метнера Кусевицким в его издательство положение

композитора окрепло морально и материально; и это было в значительной мере

дело рук его брата.

Но и тут встретились затруднения: Кусевицкий, аннексировав Метнера и

этим его поддержав, преподнес ему Скрябина, за которым ухаживал в те годы;

Э. К. считал своего брата гением, долженствующим вывести музыку из тупика; а

Скрябина он считал чудящим весьма опасно талантом; Скрябин же не любил

"метнеризма"; мненье о Скрябине для Э. К. осложнялось еще всякою

дипломатией; отзывался о нем он с тактом; я удивлялся степени признания

Метнером таланта А. Н. Скрябина при отрицании им всего второго периода

творчества Скрябина; а человека в Скрябине он своеобразно любил, живо

общаясь при встречах с ним; было в его воспоминаниях о Скрябине много

симпатии, смешанной с юмором; Николай Метнер, по-моему, Скрябина отрицал в

корне, все же подчеркивая его единственность по сравнению с прочими; Николай

Метнер высоко ценил Глинку; и боготворил Пушкина.

Помнится мне встреча со Скрябиным у Морозовой в присутствии Метнера;45

Скрябина Морозова мне всегда подносила; и, кажется, многое обо мне говорила

ему; но, кажется, мы в те годы не слишком нуждались друг в друге (Скрябин

пришел позднее ведь к необходимости пропустить сквозь себя символистов); из

нарочно подстроенной встречи не многое вышло, судя по тому, с какой

утрированной вежливостью поворачивала ко мне бледная фигурочка Скрябина свой

расчесанный и пушистый гусарский ус, доминировавший над небольшою

светловатой бородкой, в то время как тонкие пальчики бледной ручонки брали в

воздухе эн-аккорды какие-то, аккомпанируя разговору; мизинчиком бралась нота

"Кант"; средний палец захватывал тему "культура"; и вдруг - хоп - прыжок

указательного через ряд клавишей на клавиш: Блават-ская! Четвертую ноту не

воспринимало уже ухо; воспринимались: встряс хохолка волос и очаровательная

улыбка с движением руки от меня, через Морозову, Метнера к сидевшему вместе

с нами ехиднейшему когеньянцу, Б. А. Фохту, - с игривым:

- "Не правда ли?"

Фохт рассматривал маленького "маркизика" с пристальным восхищением

из... бешенства; но запевал он лукавым и бархатным тенором:

- "Оно, коне-е-е-чно... Блава-а-а-тская... любопытна!.. Не мне судить!

Кант, смею вас уверить, Александр Николаевич, это немного - не

та-а-а-к-с!.."

На что Скрябин с жестом, пленяющим нас, поворачивал голову к Татьяне

Федоровне (жене), молча евшей глазами нас; и, смеясь, соглашался:

- "Не смею спорить".

Но оставлял в нас уверенность, что про себя он думал иначе. И было

что-то веселое в торжественной светскости, в его задорной бородке и пышных

усах: волосы - редковатые; сюртук сжимал тонкую талию; лицо чуть дергалось;

Морозова прыскала лукаво глазами на него; Метнер весело покашивался на меня;

и у самого Скрябина в глазах таилась лукавость: каждый про каждого знал

многое из того, что не есть предмет "светского" разговора; и было ясно, что

к личностям друг друга мы относились с симпатией; но - что нам друг с другом

делать?

В заключение Скрябина попросили играть; он сел за рояль; гибко

повращал; и разрезвился на клавишах, откинувшись еще более; впечатление от

игры его - скорей впечатление изящнейшей легкости, чем глубины; признаться:

я более любил Скрябина в исполнении Веры Ивановны, его первой жены, которую

в этой же комнате я столько раз слушал.

На прощание с пленяющей светскостью Александр Николаевич звал его

посетить; остановился он, кажется, рядом: у Кусевицких; и я искренно обещал

скоро зайти к нему; но эта искренность, вспыхнувши, тут же погасла. Ни разу

не поднялось во мне: надо бы пойти к Скрябину.

Мы весело с Метнером возвращались домой; падал снежок; Метнер в шубе с

перетянутой талией, пышным воротником, такой моложавый в ту ночь, искренно

веселился, размахивал палкой и оглашал ночной переулочек хохотом,

воспроизводя вечер в лицах; и он напомнил мне того "легкого" Метнера,

который в этих же переулочках мне показывал на зарю - в год выхода

"Симфонии": теперь в качестве "зари" между нами он обещал мне издательство;

через год телеграмма из-за границы оповестила меня: издательство - есть:

казалось, - заря разгорится; а она угасала: в издательстве!

В двух смежных главках даю я характеристику двух тогдашних редакторов

своих: Брюсова, Метнера; Метнер-редактор пленял меня дружбою; о Брюсове

говорили, что как редактор он черств; но будущее показало: в деталях работы

он менее стеснял меня, чем пленительный в личном общении друг, Эмилий

Метнер.

угашали во мне моей боли; между душевной периферией и центром, где звучал

еще "Реквием", где из зеленого зеркала свешивался надо мною двойник, - росла

трещина.

семилетья подъема, то в декабре 1908 года я пережил нечто подобное шоку.

Декабрь: или - впечатление от последней попытки поддержать

Мережковского, приехавшего в Москву; она была для меня скандалом на докладе

Философова в Литературном кружке; и - криком на Е. Н. Трубецкого (на лекции

Мережковского);46 "долг", или - личная благодарность за участие, проявленное

Мережковским во время моей болезни в Париже, - наткнулся на столь сильное

отчуждение от всей линии Мережковского, что вслед за его отъездом я пишу ему

письмо о моем отходе от него; он - молчит;47 и это знак, что семилетие

отношений с ним выдохлось; 6 или 7 декабря 1901 года впервые я встретился в

Москве [Зигфрид освободил Брунгильду, убив стерегущего ее дракона;

Брунгильда в символике Метнера - будущая культура России] с ним; через семь,

лет в эти же числа письмо мое поставило точку на отношениях (мы позднее

встречались, но внешне).

Но и с "Весами" в этот же месяц - неблагополучно: становится ясным:

базироваться на "Скорпионе" - нельзя (ссора Брюсова с Поляковым, попытка

Брюсова издавать "Весы", нечеткость его в отношении к сотрудникам,

примирение Брюсова с Поляковым и решение сохранить "Весы" лишь на год)48.

Существование "Весов" с этих пор - агония, осложняемая борьбой "партии"

Брюсова (Эллиса, Соловьева) с моей (таковая, к моему изумлению, появилась в

лице Полякова и Балтрушайтиса); Соловьев и Эл-лис с хохотом относились к

пертурбации в "весовской" политике; а - факт фактом: я уже кое в чем

расходился с ближайшими; и главное: не по дням, а часам меркла для всех нас

и удалялась близкая вчера фигура Валерия Брюсова, - в направлении к чужой

"Русской мысли". Корни разброда группы "Весов" - в том же декабре 1908 года;

скоро первая тень легла между мною, Эллисом, Соловьевым. Напомню: встреча с

Брюсовым опять-таки - декабрь 1901 года; а начало кружка "аргонавтов",

которого инспиратор - Эллис, 1902 год; с Эллисом я познакомился в ноябре

1901 года.

Все вместе взятое переживалось как горечь - в декабре; дочерчивалось

мое одиночество; я стоял, вперяясь в свою химеру, на пустом островке, до

которого не долетали отклики из недавнего прошлого. Какие социальные явления

способствовали химере? Разоблачение Азефа, Пуцято, огарочный взвизг,

крепнущий над Москвой из месяца в месяц; на носу был уже новый скандал в

кружке, чуть не кончившийся всеобщим побоищем49, из которого я был выхвачен,

увезен домой и отправлен в глушь Тверской губернии50, в угрюмый дом,

спрятанный в сосновом парке, с совами и филинами, с фундаментальнейшей

библиотекой; здесь я провел более месяца в сплошном одиночестве над решением

вопроса, как же мне жить и быть; и внешнее оформление моей немоты: мне

прислуживал глухонемой, косматый старик, объяснявшийся знаками, так что

неделями не слышал я звука собственного голоса.

Скандал в "Кружке" случился уже в начале января; а за ним, летом, -

новый удар: Эллиса объявили вором на всю Россию с единственной целью: свести

счеты с "Весами";51 одновременно объявили плагиаторами Ремизова и Бальмонта;

Яблоновские кричали о нас: "Они все таковы!" Все это оказывалось тотчас

чистейшим вздором; суть не в этом, а в действии на сознание; кто-то, передо

мною являясь в маске - то капиталиста, а то Азефа, - грозил: "Я гублю без

возврата"; а когда исчезал, - торчали тюремные стены, о которые оставалось

разбить себе череп.

Соедините горечь предыдущего трехлетия, неприятности в декабре и

предчувствие новых, которым конца не предвиделось, и спрессуйте сумму

эффектов их в переживания нескольких дней, и вы получите картину моего

душевного состояния между 20 и 25 декабрем 1908 года; я почти заболел

физически и душевно; к этому присоединился бронхит, для излечения которого

явился меня знавший ребенком профессор Усов, - тот самый, с которым пережили

мы ночное сидение у трупа покойной О. М. Соловьевой (в ночь самоубийства

ее); постукивая стетоскопом, он фыркал:

- "Знаешь ли, что я тебе скажу, Борька? - "Борькой" меня как резнуло

(этот, в сущности говоря, мне враждебный кадет обругался). - Если ты будешь

якшаться и впредь с декадентами, то, - надул губы он, - не жилец ты на

свете".

Это он произнес с явным желанием меня доконать; папашины сынки не могли

больного для сведения счетов.

Через месяц после инцидента в "Кружке" меня, еле живого, Петровский

повез в Бобровку, где собрались: Ра-чинский с женой, Петровский, сестра

Рачинского, не жившая в имении, а у родственников, верстах в тридцати; она

изредка наезжала на день или два к себе; и потом пропадала надолго; через

два дня разъехались все; я остался вдвоем с глухонемым стариком; и пять

недель, проведенных в уединении, стоят в памяти перевального точкой, после

которой линия жизни моей начинает медленно подниматься на протяжении целого

семилетия; равновесие медленно восстанавливалось из самопознания и связанной

с ним работы; я стал терять вкус и к литполемике, и к "клубному отдыху" в

виде беседы с философами: о Ко-гене и Наторпе.

В Бобровке родилась новая потребность, которой я и начал усиленно

отдаваться в месяцах, даже в годах, пока она не подытожилась в ряде узнаний;

я начал методически изучать особенности русского четырехстопного ямба,

начиная от Ломоносова; в Бобровке были полно представлены поэты XVIII и XIX