Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

здесь, споря на отвлеченные темы; так же бродил поседевший, заостренный

старик Танеев, к старости ставший лицом - совершенный Грозный, в

удивительном балахоне, с жезлоподобным колом в руке; и учил назидательно

дачников: дикостям; при нем - или я, или эмпириокрити-цист Давыдов,

несносный рассудочник, или художник Аполлинарий Васнецов с неприятным видом

скопца, с подъеданцами по моему адресу, или Аркадий Климентович Тимирязев,

физик, вылитый отец; но - без блеска; лицо его - барометр брюзгливости; а в

словах - невылазная скука. Где-нибудь в стороне, средь зелени, освещенный

солнышком почивал вывезенный на кресле учитель мой, Климент Аркадьевич

Тимирязев: его хватил паралич; иногда я подсаживался к нему, чтоб выслушать

несколько журчащих молодостью и остроумием фраз; он был очень приветлив.

Вот все, чем мелькнуло Демьяново, из которого я в первых числах июля с

волненьем понесся в Луцк; там - новая, странная, веселая жизнь меня охватила

.

Представьте себе тесный, одноэтажный, белый домик на опушке столетнего

снизу заросли густых, непроходимых кустарников, где водились дикие козлы,

барсуки; окрестность кишела вепрями; из окон домика в противоположную

сторону - скаты широких полей, с линией неисхоженных, дремучих лесов,

находившихся в ведении лесничего Кампиони; сам лесничий выходил из стен

своих комнатушек, увешанных шкурами им убитых зверей, винтовками,

пороховницами и рогами оленей, на крыльцо домика, - огромный, всклокоченный,

бородатый, на босу ногу, в коротких штанах, в белой рубашке, с открытою,

волосатою грудью; и, - приложив руки к усам, гаркал на километры, отдавая

объездчикам приказания; издали ему отзывались свистками и гарками, а к ногам

сбегалась стая борзых, легавых и гончих; подкатывала таратайка, набитая

сеном, с мешками и ружьями; и он, сев с помощником и двумя лесниками в нее,

закатывался верст за тридцать в свои лесные глуши, откуда дня через два

прикатывал - веселый, грохочущий, с подстреленным вепрем; после чего

начинались пиры, с водочкой, веприной и пленительными рассказами о жизни

козлов, барсуков, лесокрадов, с которыми он сражался; этот грубый дикарь был

нежен, как девушка, доверчив, как ребенок, гостеприимен до... я не знаю

чего; но он был ругатель, тоже - до не знаю чего; этот "марксист", в редкие

вечера склоненный над "Капиталом", не думаю, чтобы много разумел в Марксе;

но "Капитал" был темой его шутливых изводов меня и трех падчериц:

- "Ишь, зеленые, хилые декаденты паршивые, - и с добрым подмигом: - А

все-таки с декадентом мы выпьем водочки. Так ведь, Борис Николаевич?"

Домик ломился народом; когда я приехал, в нем ухитрялись жить: жена

его, три падчерицы, помощник, две прислуги, старая нянюшка, два пупса

(родной и приемыш), их нянька; каждый день приночевывал кто-нибудь из

заезжих; словом: Ася была помещена на чердаке; отгородив часть его шкурами,

из каких-то подушек, матрацев, яркой цветной чуши соорудили диванчики,

пуфики, стены; Ася сидела там в фантастической шкурке с прорезями для рук,

покуривая, развивая тихие речи; она горбилась; кудри падали на ошкуренное

плечо; чтоб до нее добраться, надо было карабкаться по крутой, приставной

лестнице; потом - пробираться в мраке, с риском разбить себе лоб: о бревно;

но вот - завеса из шкур; раздвигаешь, - оказываешься в совершеннейшей

сказке: около слухового окошечка; к нему тянутся ветви угрюмого, могучего

леса; из зеленых каскадов торчат стволистые рожи; нигде не видал я таких

могучих коряг!

Здесь-то иль на суку неохватного дуба происходили ответственные

разговоры, решившие участь последующего шестилетия; кроме симпатии, выросшей

за год разлуки, - симпатии, в которой ничего не было ни от страсти, ни от

пылкой влюбленности, обнаружилось сходство нашего положения; мне было около

тридцати лет; Асе - около двадцати; между тем жизнь разбила ее не менее, чем

меня; незаживающая рана ее - разрыв матери с горячо любимым отцом

(Тургеневым), не перенесшим этого и умершим от разрыва сердца; девочки,

Наташа и Ася, несмотря на нежную заботливость отчима, не пожелали жить с

матерью; и оказалися: при д'Альгеймах; Наташа - зимой приживала при них; Асю

дядя устроил к старому бельгийскому граверу; у нее не было дома; она

ненавидела Луцк; будущее ей казалося пропастью, разверстой у ног; несколько

месяцев, и - куда деваться? Чем жить? На что надеяться? Мое положение было

сходственным; в России уж не было пяди, на которую я мог бы ступить твердой

ногой; комната в квартире матери, с вывисающим из зеркала отраженьем лица,

разбитого жизнью, - невеселое зрелище: жизнь нашей квартиры - была нелегка.

И выяснилось: мы с Асей как брат и сестра, соединенные участью жить

бездомно и сиро; у обоих за плечами - трагедия; а впереди - неизвестность;

шепот наш о том, что надо предпринять решительный шаг, чтобы выкинуться из

нашего обстания, приводил к уговору: соединить наши руки и опрометью бежать

из опостылевших мест160.

И по мере того, как вынашивались планы побега, охватывала: бодрость,

радость и чувство удали; мы не решали даже вопроса о том, кем будем мы:

товарищами, мужем и женой? Это покажет будущее: жизнь в "там", по ту сторону

вырыва из всех обстановок! Только Ася, насупив брови, мне заявила: она дала

клятву не соглашаться на церковный брак (условности она ненавидела); она

смеялась: какой скандалище разразится в "порядочном" обществе, когда мы с

ней "бежим" за границу; мать, отчим были посвящены в наши планы; они были

без предрассудков; но что скажут - Рачинские, философы, Морозова и прочие

почтенные личности?

Решение было вынесено на огромном суку, на котором я комфортабельно

растянулся (животом и локтями в сук); а Ася сидела выше, как в удобном

кресле, полузамытая хлеставшей ей в лицо зеленью; после чего мы спустились к

ужину, за которым грохотал лесничий, только что вернувшийся из дебрей своих.

Помнится, как в три часа ночи, при полной луне, мне подали зажженный

фонарик, с которым я еженощно пересекал лесную тропу (километра полтора) :

ввиду невозможности меня приткнуть в белом домике, мне была снята комната в

чешской деревне, за лесом, в двух километрах от лесничества; бывало, идешь

как подземным ходом; над тяжелыми купами светит луна; а такая гуща, что -

мрак кромешный; электрический луч освещает перед тобой чащу; тропинка

извилиста; в луч входят все новые стволистые чудища, угрожая коряжистыми

руками и узлистыми ногами-корнями; пересек чащу - луной осребренное поле;

огни цветущей деревни - вдали; пересек поле, открыл ключом дверь; и попал не

в деревенскую комнату, а точно в игрушечку; чисто: земляной пол, майоликовая

посуда; чехи-крестьяне - красиво жили; кровать, настоянная на запахе трав;

упадешь в нее; и в нее; и как в бездну (нигде не спастись так); утром бежишь

через лес: к кофе; и черные чудища ночи, ставши оливковой гущей, весело тебе

машут ясными зайчиками и искрами солнца.

В ночь решения молниеносно в голове пронесся ряд инициатив, которые

все - осуществились-таки; к сентябрю Ася с матерью едет в Москву; помещение

подготовляю им я; я обращаюсь к "Мусагету", отдавая ему право печатать все

мои давно разошедшиеся книги, четыре "Симфонии", три сборника стихов161, том

"Путевых впечатлений", который напишу за границей; отдаю все в будущем

написанное; но - умоляю выдать тотчас три тысячи рублей на революцию жизни;

что вытечет из всего, я не думал; но вмысливалось инстинктивно: нет, -

дудки! Сизифово колесо, "Мусагет", я не буду катить; согласен закабалиться

лишь в смысле книжной продукции; но редактировать вместе с Метнером?..

Тропинка вела, извиваясь меж чудовищных гущ и коряг; вдруг - прорыв:

ослепительный фосфор луны; и - ширь дали: простор неизвестности!

Так в глухом волынском лесу моя воля принимает решение: оборвать нити,

связавшие с прошлым; и этот второй мой разрыв с модернизмом, подобный

разрыву с университетской средой, - опять-таки крутой поворот: линии жизни.

ОТЪЕЗД
В Москве ожидал меня ворох трудностей: отысканье квартиры Тургеневым,

переговоры с Метнером о возможности получить мне заем; Метнер дал мне с

неохотой согласье на это; не денежные затрудненья мрачили его, а уезд с А.

Тургеневой, им воспринятый как диверсия против всех его планов; не нравилось

ему и то, что я еду в Италию, а не в Германию; интересы к Италии - это-де

культурный упадок; как только в Москве разнеслась весть о нашем уезде, она

была принята как, конечно же, брак; и тут выяснилось, что охотников

устраивать мою жизнь было много; мой отъезд воспринимался вообще как весьма

непохвальный поступок; чего ему нужно? Есть у него "Мусагет", свое дело;

сиди и работай в нем!

Разумеется, все "молвы" и взгляды, которыми мерили Асю, уже появившуюся

в Москве, не способствовали улучшению моих отношений с Москвой; я, давяся

негодованием, не без хитрости до времени его затаил, пункту-альнейше

исполняя "обязанности"; ибо я себя окончательно ощутил птицей, захлопнутой в

клетку; я был связан с Москвой в материальном разрезе; рассерди я тех, от

кого зависело меня выпустить, - все будущее мое ломалось; у меня не было ни

гроша; мать имела скромный достаток, обеспечивающий ее жизнь и позволявший

ей изредка, в виде исключения, оказывать мне скромную помощь; у Аси не было

ни гроша; у матери ее - тоже: при огромном семействе и скромном жалованьи

лесничего В. К. Кампиони единственно чем мог поддержать нас - это открыть

дверь своей гостеприимной хаты.

Много есть форм оказывать человеку поддержку; и "Мусагет" мне ее

оказал, предоставив в мое распоряжение три тысячи; но этим он меня покупал

целиком как писателя: на ряд лет; но и три тысячи, - выдай он мне

единовременно их, я мог бы их утилизировать целесообразно; нет, меня ущемили

и тут обещанием высылать ежемесячно рублей двести - триста, что впоследствии

было вечным источником траты денег: из-за ожидания их; каково ждать перевода

в Тунисе, в Каире и бросить на ожиданье не менее семисот рублей, лишиться

поездки к нильским порогам, к Галилейскому озеру? Кожебаткин, от которого

зависела высылка, опаздывал с ней иногда на месяц; а мы - томились, не имея

возможности никуда двинуться.

Форма, в которой "Мусагет" оказал мне помощь, была жестока; оттого я

воспринял ее враждебно.

В сплошном томлении провели мы с Асей три месяца - сентябрь, октябрь,

почти весь ноябрь; "Мусагет" не отпускал., мотивируя необходимостью

заседать, праздно преть и т. д.; единственно, что было отрадой мне, - это

использовать праздное для меня сидение на подготовку моих ритмистов к умению

работать и двигать науку о ритме самостоятельно.

Кстати, окончилось угрюмое, полное вражды молчание между мною и Блоком;

еще в Боголюбах, прочтя "Куликово поле", я был потрясен силой этих стихов

162; и с души сорвалось письмо к Блоку, на которое он ответил душистым

посланием;163 Вячеслав Иванов за это время много поработал, чтобы нас

примирить; "Мусагет" сделал предложение Блоку издать его "Ночные часы";164 и

с заседания пленума послал телеграмму: "Мусагет", "Альциона" [Издательство

Кожебаткина, приютившееся в "Мусагете"], "Логос" приветствуют, любят, ждут

Блока"; это было в конце октября; Блок с женой еще сидели в Шахматове; Блок

пишет матери: "Мама... я уезжаю в Москву, а Люба - в Петербург завтра...

Завтра вечером я буду на лекции Бори о Достоевском";165 и еще: "Боря

женится... Боря уезжает отдохнуть за границу";166 мы встретились в

переполненном зале дома Морозовой, куда он попал прямо с поезда;167 я был

потрясен известием об уходе Толстого;168 перед самым началом лекции, увидав

Блока, я пробился к нему и крепко поцеловал; и тотчас бросился читать; на

лекции было много почтенных деятелей - Струве, Котляревский, Брюсов, Эрн,

Гершензон, Трубецкой, Кизеветтер, Бердяев, Булгаков, Степпун и т. д.; а

следующие дни пребывания Блока в Москве были для меня предотъездными

хлопотами, между которыми спешно, почти случайно, но горячо мы встречались с

поэтом, обсуждая план собрания стихотворений его в "Мусагете"; он сам

предложил нам его;169 и я всячески доказывал Метнеру культурную важность

такого издания; был он и в кружке ритмистов моих; сидел в уголке и

прислушивался к специальнейшим разговорам о ритме; сам он никогда не

пускался в анализ стиха, полагая, что для поэта это - опасно; позднее он

постоянно указывал: "Вот был Андрей Белый поэтом, пустился в изучение ритма;

и перестал сам писать".

Приезд Блока - случайное пятно в моей жизни; но он загрунтовывал

одиннадцатилетие отношений, в которых не было уже ни одной тени.

Перед самым отъездом в Москве разнеслась весть, что мы с Асей уезжаем

без церковного брака; маме это доставило лишь минутное огорчение; скоро она

поняла нас в этом жесте; и примирилась; но по отъезде знакомые круги

разделились на два враждебные лагеря, оспаривавшие друг друга; одни

утверждали: беспринципный декадент похитил юную девушку; другие доказывали с

пеной у рта: дрянная девчонка погубила "нашего" Бориса Николаевича.

Вот день отъезда;170 мы поехали на вокзал из Штатного переулка, где

жили Тургеневы, с нашими матерями, ближайшими друзьями и родственниками

Тургеневых; но на перрон неожиданно явились многие "мусагетцы" и даже

"почтенные" личности из независимых: маленький, клокочущий, дружески

возбужденный М. О. Гершензон, в барашковой шапочке, и Н. А. Бердяев с пуком

красных роз, поднесенных Асе, проводили нас, как новобрачных; в последнюю

минуту влетевший в вагон Кожебаткин, в цилиндре, сунул мне громаднейший

список работ, которые я должен был выполнить за границей. Поезд пошел. А мы

со смехом читали, какими делами я должен был заниматься в Италии

(планировать, редактировать тексты, писать предисловия и т. д.); дойдя до

пункта пятидесятого, я с хохотом бросил список; ведь выходило: вместо

Италии, музеев я должен был с первого же дня согнуться над пыльными листами

рукописей, составлявших не менее трети всего багажа; список этот утрачен был

мной еще до Венеции; и вместе с ним утрачен был в душе навсегда "Мусагет".

А впереди ожидали: гондолы, Венеция, жаркий и грозный Неаполь, Сицилия,

великолепный Тунисский залив, Средиземное море, пирамиды Египта и Сфинкс,

поглядевший в глаза тайной жизни и предложивший ее разрешить.

Свобода странствий, или - съеденное молью кресло редакторского кабинета

(за время жизни моей в Африке моль съела эти кресла).

выводы
Эта часть моих воспоминаний закончена; здесь ставлю точку; надеюсь,

читателю ясно заглавие этой части; шесть лет, с середины девятьсот пятого

года до конца девятьсот десятого, - есть прохожденье сквозь омут человека,

засосанного им; прохождение через годы реакции, через горчайшие испытания

личной жизни, через разуверенье в людях, через картины ужаса и бреда, в

которых отразилась мне роль крепнущей буржуазии, влекущей судьбы народа к

бессмыслию мировой бойни, через картины растления неустойчивых слоев

интеллигенции в огарочни-честве, в душной наркотике эротизма; и поскольку до

девятьсот пятого года я жил в усилиях себя расширить до возможного участия в

разных секторах русской культуры, постольку описанное пятилетие есть

описание выбарахты-вания из разного рода западней, к которым меня приводила

моя общественная работа; и мне стало ясно: общественность и искусство в

тогдашней общественности - только жалкое донкихотство; особенность момента:

общественность в собственном смысле уходила в подполье; а то, что под флагом

общественности предлагалось мне, носило сомнительный припах; при ближайшем

анализе этот припах стал отвратителен мне.

Отсюда налет отъединенности, замкнутости в произведениях моих того

времени; лирический субъект "Пепла" - люмпен-пролетарий, солипсист,

убегающий от людей прятаться в кустах и оврагах, откуда он выволакиваем в

тюрьму или в сумасшедший дом; лирический субъект "Урны" - убегающий от

кадетской общественности ("барин" из протеста), поселяется в старых, пустых

усадьбах и, глядя из окон, мрачно изливается в хмурую, деревенскую зимнюю

синь; герой романа "Серебряный голубь" силится преодолеть интеллигента в

себе в бегстве к народу; но народ для него - нечто среднее,

недифференцированное, и поэтому нарывается он на темные элементы,

выдавливающие из себя мутный ужас эротической секты, которая губит его.

Темой вырыва, бегства из средней, мещанской пошлятины и тщетой этих

вырывов окрашено мое творчество на этом отрезке пути; материал к этой

мрачности - моя личная жизнь, спасающая себя в немоте и под конец даже

носящая маску (приличной общественности: из конспирации).

Тема бегства тотчас исчезает из моего творчества, как скоро я ее

провожу в жизнь; а наросшее вновь на мне за эти года мое детское косноязычие

сваливается в разговоре с тогдашней спутницей жизни; Ася стала мне живой

восприемницей всех недоумений моих; разговор наш о правде жизни, связанный с

решением так или иначе действовать, не мог состояться в условиях московской

и даже российской жизни; надо было объекты мук моих удалить, чтобы с

птичьего полета увидеть себя и других в годах, которым сознание говорило:

нет!

решение, то смысл нашего пути стал исчерпываться; я был по-новому притянут к

России; путь первой спутницы жизни моей определился на Западе; и мы

разошлись с одинаковым признаньем значения и ценности нашей встречи, каждого

из нас выручившей.

Прохождение сквозь омуты русской жизни подобно утопанию или заключению

себя в "тюрьму", из которой и не предвиделось выхода; это чувство тюрьмы -

девятьсот восьмой год; девятьсот девятый - проходит в смутных предчувствиях,

переходящих в надежду: побег возможен; а девятьсот десятый - проходит в

деятельных попытках конкретно осуществить его; "тюремщики" меня выпускают с

условием обратного возвращения; я временно возвращаюсь, но уж иной, с

окрепшими мускулами, с желанием давать тумака и с предприимчивостью, готовой

на все.

На третий день бегства из Москвы рухнули для меня картины московского

горах, с оснеженными венцами, мимо которых, виясь меж ущелий, проносил нас

экспресс; на какой-то станцийке я, выскочив из вагона, закинул голову

кверху, впиваясь глазами в гребнистый зигзаг; в душе вспыхнуло:

- "Горы, горы, я вас не знал; но я вас - узнаю!" И вот стемнело; горы

упали; вдруг в уши - прибой итальянской речи вместе с теплом и кислыми

апельсинами; мы встали к окну; вот туман стал серебряным; вот разорвался он;

и - все голубое; внизу, наверху; вверху - небо, освещенное месяцем; внизу -

море; поезд несся по дамбе, имея справа и слева бесконечные водяные

пространства, а впереди точно из неба на море выстроилась и опустилась

симфония золотых, белых, пунцовых и синих огней, озаряющих легкие и туманные

очерки палаццо и башен, -

- Венеция171.
Москва, 23 марта 1933 года.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВВЕДЕНИЕ
Эта книга - вторая часть третьего тома воспоминаний; она охватывает

восьмилетие (1910 - 1918), связанное с жизнью на Западе и с кругом объектов,

по-новому освещающих все впечатления бытия; с осени 1911 года я уже, ощущая

Россию как нечто мне чуждое, ликвидирую связи с Москвой и оказываюсь за

границей без осознания, что дальше делать; я пребываю в Брюсселе, где Ася

оканчивает свои гравюрные классы у старика Данса, которого дочери замужем:

одна - за коллекционером Сайтом, представителем крупной бельгийской

буржуазии; другая - за Жюлем Дэстрэ, социалистическим депутатом, близким

другом известного Ван-дер-Вельде; Дансом и Жюлем Дэстрэ определяется и круг

наших тогдашних брюссельских знакомств.

В Москве нам нет места; мои отношения с матерью натянуты из-за Аси;

точкой нашей оседлости пока является село Боголюбы, Волынской губернии;

возвращаясь из-за границы, мы живем у лесничего Кампиони, отчима Аси; к нему

я постепенно и перевез часть моей библиотеки из Москвы, точно для того,

чтобы она погибла во время войны в домике, разрушенном ядрами. С редактором

"Муса-гета", Метнером, я - уже на ножах; с членами Рел.-фил. общества -

тоже, не лучше обстоит дело и со "Свободной эстетикой", клубом бывших

"Весов". С 12-го года и до конца 16-го я живу в Германии и Швейцарии; в

последней обзавожусь обставленною квартиркою в маленьком домике около

Базеля; из Швейцарии я уезжаю в Россию с мыслью вернуться обратно.

Так длится до октябрьского переворота, после которого лишь я по-новому

неожиданно для себя врастаю в Москву.

Жизнь на Западе связана с интересом к истории; изучение быта народов

Европы поднимает темы кризиса жизни, культуры, сознания, мысли - еще до

Шпенглера1. Осознание кризисов растет постепенно; цивилизация видится мне

упадком культуры; в противовес ей я выдвигаю культуру арабов, увиденную

романтически; я волю разрушения буржуазной культуры, отворачиваясь от нее; я

увлекаюсь остатками патриархального, арабского быта, не видя, что корни

последнего гнилы; под влиянием Аси я как бы закрываю глаза свои арабскою

фескою, сев спиною к Европе на пестренький кайруанский ковер, отделяющий

меня от суровой действительности; позднейшая жизнь в Германии и Швейцарии

меня исцеляет от слепоты; и я начинаю видеть неизбежность социального

кризиса.

Отказ от войны и пассивного сопротивления ей в 1916 году невольно

сдвигает меня к позиции Циммервальда2.

Восьмилетие 1910 - 1918 стало мне поворотным, отрезав от современного

Запада так, как Запад некогда отрезал от русского быта; восьмилетие это в

значительной мере окрашено вкусами Аси: ее ненавистью к мещанству и

нежеланием видеть действительность, которую она окрашивает в пестрые мороки

субъективнейших парадоксов; поздней открывается мне: таким мороком некогда

промаячили нам: и Венеция, и Сицилия, и Тунисия, и Египет, и Палестина; Ася

переживала ярко средневековье и талантливо открывала глаза мне на готику,

отворачиваясь от всяческого барокко; ей был чужд ренессанс, до которого я с

усилием доработался уже без нее.

Итальянские впечатления даны в первом томе "Путевых заметок" [Изд.

"Геликон", Берлин, 1922] (второй том не вышел3) красочными мазками; и

только; под ними таилось разочарование в некогда воображенной Италии:

итальянец увиделся мне непёву-чим, тяжелым; сам "сладкий" его язык прозвучал

гортанным криком "Поко манджаре!" (немного покушать); грузная, старообразная

женщина, вешающая на веревках синие и лимонные тряпки, оскорбляла мои

представления об итальянке; не весело выглядел и деревенский бедняк;