Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

Появившийся через месяц Эмилий Метнер таки удивил меня; он обрился;

странно: этот пустяк деформировал мне его; есть люди, которым не след

бриться; борода и усы придавали ему что-то мягкое; в его обнажившемся

подбородке и в судорожно сжатых губах проступила нота над-менства и прежде

ему неприсущей сухости; главное: поразил редакторский тон: по отношенью к

друзьям; у Брю-сова не было этого тона и в отношеньи сотрудников; в основе

"редакторских" пожеланий не чувствовалось твердой линии: она всплывала лишь

в "veto"; я же принципиально не пробовал использовать своего права на "veto"

в отношении к Метнеру, ибо "veto" - лишь способ убить творчество; Метнер

капризничал своим "veto"; тенденция к таким "veto" была мне полным сюрпризом

в том, кто в ряде лет был мне другом; признаюсь: вид и тон "редактора" был

Метнеру не к лицу; а упорство, с каким он силился укрепить во мне свой новый

аспект, привело лишь к тому, что уже через год зажил я единственной мыслью:

бежать из Москвы; что в условиях моей жизни значило: ликвидировать с

тогдашней Россией.

НА ПОДСТУПАХ К "МУСАГЕТУ"
Организация "Мусагета": т. е. - ежедневные заседания, сметы выбора

шрифтов, образцов для обложек, наметка предполагаемых к изданию книг; дома -

подготов-ленье к печати двух сборников; и - писание романа к очередному

номеру "Весов";110 кроме выбегов по делам "Мусагета", я был отрезан от

внешнего мира; не было времени писать Асе в Брюссель. Надо было сортировать,

редактировать уйму статей и заметок для "Арабесок" и "Символизма"; все

конкретное, образное, афористическое отбиралось мною для "Арабесок"; и выбор

был легок.

Не то с "Символизмом"; сюда попадали теоретические статьи; я не раз

колебался: стоит ли выпускать эту рыхлую, неуклюжую книжищу; ее главы

писались мной в разных годах, обнимая статьи с явным припахом Шопенгауэра

(плод увлечения юности), и статьи, писанные под влиянием Вундта - Гефдинга,

и статьи, отразившие стиль неокантианских трактатов; ни те, ни другие, ни

третьи не могли отразить мне теории символизма; и психология, и теория

знания брались как симптомы отклонов с поволенной линии; очерк теории

символизма мне виделся ясно; если бы были возможности мне затвориться на

несколько месяцев, я предпочел бы готовить к печати заново написанный труд,

опуская эскизы к нему (материал статей, с которым во многом я был уже не

согласен); тогда - на что жить? "Весы" - закрывались; ежедневная служба моя

в "Мусагете" и гонорар за статьи как раз давали мне возможность кое-как

обойтись; это определило судьбу "Теории символизма"; она - не написана; зато

глиняный колосс (шестьсот с лишним страниц), "Символизм", которого рыхлость

я и тогда осознал, живет памятником эпохи; ворох кричаще противоречивых

статей - отражение бурно-мучительной личной жизни моей, разрушавшей

тогдашнее творчество; если оно и оставило след, то - вопреки всем

деформациям, суетой; оно выглядит мне не поднятым со дна континентом,

которого отдельные пики торчат невысоко над водной поверхностью.

Организуя книгу, хватался за голову, видя все неувязки: в методах

трактовки вопроса; единственно, что оставалось: сшить на живую нитку

отдельные лоскуты хода мыслей, уж сданные в типографию; вдогонку за ними

надо было пуститься со сшивающим их комментарием, стягивающим противоречия

все же к некоторому единству;111 уже сами статьи от меня были взяты: в

набор.

"Мусагет" желал открыть деятельность с выпуска этой именно книги, в ней

ущерб для финансов; бюджет или цельность теории? Увы, - бюджет; цельность -

когда-нибудь, между прочим; да, - таков путь мой писательский; "Мусагет" был

бедней "Скорпиона"; поэтому - в нем бюджет доминировал: в "Весах"

доминировала - концовка художника: пиши под концовку; с идеологией - никогда

не везло; ни одно издательство не могло дать спокойных условий работы;

всегда злободневность момента стирала весомость, чтоб в следующий момент

стать иной; сумма всех злободневностей через пять лет становилась нулями; а

собрание сочинений "А. Белого" - изуродовано; это знать - и не мочь отстоять

свои планы есть мука моя как писателя.

Я пытался, хотя бы отчасти, найти себе выход из созданного затрудненья;

хотя бы дать схему теории, обещанной в будущем; центральная статья

"Символизма", или - "Эмблематика смысла" (почти сто печатных страниц),

написалась в неделю; и даже не выправлена (типография требовала); она

поэтому не отразила программы; гносеология в ней - рудимент, ибо дана - от

печки: от критики Риккерта; статья оказалася эмблематикой (в другом смысле),

нарисовав психологию моих прошедших ошибок, представив их диалектикою

подходов к теории, контур которой позднее лишь встал; если б знал, что

"теорию" жизнь написать не позволит, не выпустил бы я теоретической первой

части, которая - выданный вексель.

В план книги входил и подход к проблемам эстетики; отсюда вторая

статья, писанная кое-как; и вдогонку: "Лирика и эксперимент"; она вводила в

детали проблемы ритма; будущее опять-таки обещало возможности выпустить

отдельным томом мои стиховедческие материалы, в то время казавшиеся нужными

горсточке специалистов; и тут я ошибся в расчете; через пятнадцать лет

горсточка стала тысячами; я хотел использовать "Символизм" и как агитацию за

специальные интересы стиха; и в этом достиг: цели; в направлении, мною

взятом, меня уточняя, была написана целая библиотека; но я проиграл в

другом, скомкавши огромное сырье данных, которых проверить достаточно я не

успел в силу той же причины: типография требовала себе пищи; а издательство

волновали бюджеты; статьи еще только верстались, а я печально стоял, говоря

себе: "Если бы только месяц мне лишний, - этого б не случилось, - тогда б!"

Критику себя над еще не вышедшей книгой я положил в основу работы

ритмического кружка, которого первые заседания происходили в дни ее

выхода;112 мы начали с уточнения данных, опубликованных в "Символизме"; и

вехи к ним - я сам указал, а не проф. Жирмунский, давший мне указания, как

работать, через... семнадцать лет и в согласии с нами же составленным

учебником ритмики, которого литографированный экземпляр я сдал на хранение в

Литературный музей как свидетельство того, что эти слова мои не досужие

вымыслы114. Профессору было легко снять пылинки с участка, где я

выкорчевывал пни. До пылинок ли тут? Меж моей работою и его протянулася

библиотека уточнений: снимать с нее сливки - одно наслажденье!

Словом: вслед за статьей "Лирика и эксперимент" надо было мне опять

вдогонку втискивать кое-как сырой материал в четырех спешно написанных

черновиках, полных статистики и подсчетов; так написались статьи: "Опыт

описания ямба", "Сравнительная морфология... диметра", "Не пой, красавица,

при мне" и "Магия слов". Они написаны в... месяц.

Можете представить себе картину жизни моей: за октябрь и ноябрь?

Заседания; разбор инцидента с Эллисом; трепка, которую мне задавали

д'Альгеймы; и возвратное бегство к себе в кабинет, где строчились двести

пятьдесят страниц комментария к "Символизму" (петит), молниеносно

набрасывался план теории символизма, вместе со статьями о ритме (подсчеты,

таблицы), перечитывался Потебня; и кроме того: мне пришлось пропускать через

себя десятки стихосложенческих книжечек, которые ex officio 115 я

просмотреть все же должен был.

Рассвет заставал за работой меня; отоспавшись до двух, я бросался

работать, не выходя даже к чаю в столовую (он мне вносился); а в пять с

половиной бежал исполнять свою службу: отсиживать в "Мусагете" и взбадривать

состав сотрудников, чтоб, прибежавши к двенадцати ночи, опять до утра -

вычислять и писать.

Недели мой кабинет являл странное зрелище: кресла сдвинуты, чтобы

очистить пространство ковра; на нем веером два десятка развернутых книг

(справки, выписки); между веером, животом в ковер, я часами лежал; и строчил

комментарии; рука летала по книгам; работал я с бешенством; первая половина

книги мне возвращалася ворохом корректур, а другая - пеклась; в таких

условиях надо было дивиться совсем не тому, что так сыро выглядит книга;

надо дивиться тому, что и ныне читают ее, с ней считаясь, хотя бы в

полемике; ибо и в таком сыром виде она все же сдвинула стиховедение с

мертвой точки, поставленной всем девятнадцатым веком.

В эту бешеную по мной развиваемым темпам эпоху - на голову свалился

д'Альгейм, вдруг решивший открыть в "Доме песни" сеть курсов, с коллегией

лекторов, с заседаниями, семинариями и т. д.; он вырвал в минуту усталости

мертвое обещанье читать курс по ритмике; и, присадивши за стол, он заставил

меня набросать проспект курса, который в сотнях листков раздавал своей

публике, открыв запись на курс; осознав, что нет времени не только на курс,

но и на благополучное окончание комментария к набираемой книге [Так оно и

случилось: к статьям, посвященным ритму, нет комментария; а было что

комментировать: уже в корректурах бросались в глаза мне неточности выражения

вроде "ритм есть сумма отступлений от метра"; 116 но времени не было:

комментировать, исправлять - я не мог], я побежал объясниться: какое!

Головомойка - с намеками: я-де всаживаю д'Альгейму в спину кинжал; и я

испуганно замолчал; и думал: все равно мне не выдержать курса.

В коллегию лекторов "Дома песни" вошли: сам д'Альгейм, читавший курс о

заданиях песни, Мюрат (французская литература), Артур Лютер, впоследствии

известный профессор в Германии (немецкая литература), Брюсов (русская

литература), я (ритмика), Энгель (музыкальный курс) и еще кто-то (английская

литература), Рачинский; и Брюсов все время нашептывал мне:

- "Борис Николаевич, мы, конечно, откажемся: ведь ни Энгель, ни Лютер

не будут читать".

Он убедил: от моего и своего имени категорически отказаться; вторичное

объяснение с д'Альгеймом произошло на концерте Олениной в перерыве: перед

артистической; я выбрал концерт, чтобы не быть на часы притиснутым к креслу;

лучше сразу и грубо, чем с тонким взаимным мучительством, произвести

операцию; д'Альгейм же придрался к тому; в едких письмах обвинял он меня:

я-де выбрал концерт, чтоб сорвать его для певицы, которую боготворил

семилетие и для которой работал с маньяком; в результате всего ж был

объявлен: вредителем! Негодование мое усугубилось необъяснимым поступком

д'Аль-гейма: С. Л. Толстой, как и я, почитатель певицы, просиживавший вечера

в "Доме песни", откликнулся на конкурс (лучшее оформление шотландских

мелодий на песни Бернса); Николай Метнер присудил премию его номеру, не

подозревая фамилии номера; воображенье "маньяка" сложило басню о будто б

сговоре Толстого с Метнером, кстати, едва знакомых друг с другом; отсюда -

разрыв д'Альгейма и с Метнерами и с Рачинским, принявшим сторону невинно

оскорбленного автора.

Чаша терпений моих переполнилась; и я ответил д'Альгейму резко;117 он

тотчас же написал в Брюссель - Асе: она-де должна все со мной разорвать; та

ответила с мягким достоинством: никто не имеет права вмешиваться в ее

отношенья со мной.

Я был до крайности разволнован случившимся, тем более что в Брюссель

нынешнею зимою я ехать не мог, прикованный инцидентом с Эллисом, "Мусагетом"

и корректурами.

"Мусагет" только что обосновался в квартире: три комнаты с ванной,

кухней и комнатушечкой для служителя, Дмитрия; меблировка была со вкусом;

редакция выглядела игрушечкой; в комнатку с овальной стеной был заказан

овальный диван, перед которым стоял круглый стол; ковер, мебели, драпировки

приятного синего цвета на теплом, оранжевом фоне (обои); затворив двери в

приемную (белые обои, книжные полки, два столика: для секретаря и

корректора) и спустивши портьеру, оказывались в диванной, куда не проникал

шум; каждый день здесь сидела компания (Шпетт, или Рачинский, или Борис

Садовской, или Эллис, Машковцев и другие); здесь с шести до восьми

принимал по делам "Мусагета"; сколько здесь протекло разговоров - с

Ивановым, Минцловой, Блоком, Тургеневыми, Степпуном, Шпеттом; комната стала

моим домашним салоном.

Приемы - с шести до восьми; а фактически здесь сидели до полночи; и

уходили часто отсюда: поужинать в "Прагу", которая была под боком

(квартира - наискось от памятника Гоголя);118 на круглый стол Дмитрием

ставился поднос с чашками крепкого чая, с ассортиментом печений и пряников;

кто-нибудь просил себе сделать ванну, которую скоро пришлось отменить, чтобы

редакция не превратилася в баню; здесь "ванничал" еженедельно Петровский,

являяся после в диванную с розовой, вымытой мордочкой, - к чаю.

Не любил я сидеть в специальном редакторском кабинете; он был отделен

ото всех других комнат; серо-зеленый цвет мебели придавал ему что-то

казенное; здесь сидел Метнер, являяся редко: впоследствии - раз в неделю,

часа на два-три; он не понял: редактор тогда лишь редактор, когда он -

сотрудников вдохновляющий центр и любезный хозяин; я, именно, проводил эту

линию, во многом взяв пример с Брюсова; результат такой тактики: "Муса-гет",

до открытия еще, стал ярким центром, влекущим сотрудников; чай способствовал

непринужденности разговоров, обмену мнений, проектов, которые, к сожалению,

разбивались спрятанным от сотрудников и их не знавшим, за исключением членов

совета, редактором Метнером; он бил, как молотком, своим "veto"; надо

всечасно учитывать силы людей, приходящих в редакцию, отваживая одних, давая

возможность другим: выявляться в работе; и даже - уметь менять планы,

приспособляйся к исполнителям их: и так действовали Брюсов, Дягилев,

редактировавшие журналы: "Весы" и "Мир искусства"; они не боя-лися "хаоса";

Брюсов строил "Весы", живо зная реальные интересы сотрудников; и, педалируя

умело на них, извлекал он созвучие из меня, Садовского, Антона Крайнего,

Эллиса, Соловьева, столь разных в быте идей; принцип Дягилева: печатать все,

что ни напишет ценный сотрудник, и не печатать даже хороших статей,

принадлежащих неценным людям, т. е. принцип строить программу на личностях,

а не на абстрактной платформе, выявил в итоге такой принципиальный подбор,

который был бы недостижим планами и заседаниями "редакционного комитета".

Я, оглядываясь назад на себя и на Метнера, не без возмущения восклицаю:

имея в распоряжении тройку Иванов - Блок - Белый, как мог этот "дирижер"

сознаний не знать, что он имеет дело с людьми исключительной инициативы;

Брюсов, Дягилев прислушивались к такого рода сотрудникам, оформляя планами

инициативу их; а Метнер, не учитывая "in concreto"119 их быта идей,

втемяшивал в головы свои абстракции "русско-германского" "культурного"

плана; его лейтмотив, сопровождавший мои начинания: "Это - хаос!" Есть

хаос - и хаос; один хаос - из беспринципности; другой - из уменья

подслушивать становление новых ценностей в их зародыше: в новых людях и в

новых тенденциях (в "Симфонии" мною подслушаны новые секты, в "Голубе" -

Распутин, в "Петербурге" - падение "Петербурга" и близость всеобщей

катастрофы, - до новых сект, до Распутина, до провала царского Петербурга);

Метнер думал, что у меня уши в пупе, - не на голове; извините, пожалуйста:

центр моих интуиции находился в сознании, в оценке деталей, подробностей

нового человека, пришедшего к нам работать еще без "трудов", но... но... с

будущим, т. е. всего того, чего Метнер увидеть не мог, принимая в неделю раз

в серо-зеленом своем кабинете.

Я пишу с раздражением, обращая строки к когда-то "другу" и не зная,

дойдут ли они до него.

Какого хаоса, черт побери, он боялся, когда он боялся: в Иванове,

Вячеславе, - интриг, во мне - "беспринципности", в Блоке же - интуиции ничем

не покрытого пупа; и требовал: от меня проведения в жизнь им задуманного

неживого "Verlag'a";121 от Блока - стихов в "альманашек"; а от Иванова -

консультаций на тему о Греции.

Вячеслав Иванов, вождь школы поэтов, вокруг которого группировалися

творческие начинания Петербурга, им брался "постольку, поскольку"; А. Блок,

предлагавший журнал трех поэтов122, им был отстранен от журнала

"любезнейшим" жестом: "Пожалуйста, нам напишите какое-нибудь там свое; мы -

рассмотрим!" (Рассмотрит коллегия из пятнадцати нетворческих личностей.)

Когда, всеми фибрами слуха внимая тональностям новой культуры, уже

подымаемой "мусагетскою" молодежью, шел я к Метнеру, предлагая отдать мне

план сборника, - он почти что кричал на меня:

- "Опять этот хаос!"

Да, - хаос создания новых идей, ставших жизнью культуры, весьма

интересной, с которой бы след ознакомиться "Зиммелям"; в ноте культуры той

слышались мне звуки поэзии Пастернака, и звук написания библиотеки

стиховедческих книг, и многое прочее, чего не снилось Европе, перед которою

падал ниц "хаоса" моего убоявшийся Метнер, оставшийся за рубежом безо

всякого культурного дела; а мог бы работать у нас, если б вовремя внял он

мне, дал бы возможность нам развернуть "наше" дело - по-нашему, не прицепляя

"последышей" Зиммелей в виде троечки "настоящих" философов: Федора Стенпуна,

Яковен-ко и Гессена; "настоящее" первого выявилось в карикатурнейшем

комиссарстве на фронте (при Керенском); второй - высох: таранью тарань;

третий - автор брошюрочки "Что такое большевики".

Забегая вперед, здесь скажу: уже к осени 1910 года около Степпуна,

явившегося в "Мусагет", строилась философская молодежь; он завел в редакции

свой семинарий; среди студентов его объявился Борис Леонидович Пастернак124,

чья поэзия - вклад в нашу лирику; помню я милое, молодое лицо с диким

взглядом, сулящее будущее. Метнер ни разу на семинарии не был.

Я заработал с моими ритмистами, будущими профессорами, исследователями

и т. д.; я умолял посетить семинарий, увидеть характер работ; он - ни разу

на нем не был; а в результате такого небрежного отношения к тенденциям

жизни - ценные материалы по пятистопному ямбу125 и острая сводка работы

кружка (перечень уточнений слуховой записи строчки) с моим отъездом ряд

месяцев праздно пылела в редакции; и в ней - растаяла: без оформления; а

через пять уже лет новая "проблема культуры", которую Метнер проспал, была

выявлена библиотекой книг; а "Мусагет" лишился чести быть зачинателем новой

науки, имея такого ритмиста, как я, вкруг редакции сгруппировавшего

ценнейших работников; вся беда в том, что они еще себя не сумели прославить

трудами, поэтому они были - "хаосом"; и им противополагался "нехаос", Н. П.

Киселев, засохший в "каталог каталогов", в то время как "хаотист" С. Бобров

дал ряд очень блестящих работ126.

В свою очередь, около Эллиса скопилось много талантливой молодежи; и

тщетно последний звал Метнера: ближе узнать молодежь; Метнер предпочитал

молодежи Рачинского, введенного им в редакционный совет, чтоб обуздывать,

может быть, роскошные ритмы... Марины Цветаевой, тоже бывшей в кружке; живые

силы, к нам шедшие, ждали, что "Мусагет" и реально оформит стремления их;

все усилия наши с Эллисом обратить внимание редактора на людей, с которыми -

будущее, наталкивались на нежелание нас конкретно понять в нашем увлеченьи

людьми, к нам пришедшими.

И вот: уже через год - обиженный на Метнера Эллис перенес арену

действий своих в студию скульптора Крах-та, где буйствовали собрания

(человек по пятидесяти); и эта вся молодежь выявилась в следующем этапе как

оппозиция "Мусагету" (издательство "Центрифуга" и т. д.); обиженный за живые

стремления моей молодежи, раздавленной "veto", я думал о том, как бежать из

Москвы: "Мусагет" для меня агонировал с осени 1910 года; Метнер, не понимая

причин охлаждения, в пику сильней педалировал говорунами из "Логоса"; и

нельзя уже было понять: "Логос" ли - "Мусагет", иль последний - придаток при

"Логосе"; члены совета были подобраны Метне-ром по принципу "veto"; стоило

Степпуну раскрыть рот, - делался багровым Рачинский; стоило мне войти с

предложением живого сборника, как начинали остервенело блистать золотые очки

попавшего временно в Москву - Гессена, перелагателя и сочетателя никому не

понятных в России терминов философа Ласка.

Совет сходился в одном: "veto", "veto" на все молодое и творческое; и

сколькие будущие таланты поэтому пропорхнули под носом у Метнера;

"Мусагет" - неудачное подражанье "Verlag'y". без средств на издание

"кирпичей", но с претензией на них; и уже совершеннейшим трупом выглядел

феномен скуки, журналик "Труды и дни" 27, оригинальную идею к которому подал

Блок (журнал-дневник трех поэтов: меня, Блока, Иванова); Метнер изнасиловал

идею журнала, прицепив ее к налагателям "veto"; журнал этот - единственный в

своем роде пример, как при наличии интересных сотрудников можно превратить и

их лишь в писак: по обязанности. Через восемь лет, уже в Советской России,

отчасти осуществилась затея Блока, предложенная "Мусагету" в одиннадцатом

году: в журнале "Записки мечтателей", каждый номер которого художествен128.

О, о, - "Мусагет", великолепный подарок мне другом!

Начал - во здравие; кончил - "заупокоем".

Как хорошо, что вовремя из него я бежал; не беги я, - что стало б с

моей писательской физиономией? Ведь все лучшее, мной написанное, появилось

как следствие отказа работать: в этом бездарном месте!

КОММИССАРЖЕВСКАЯ
Между московскими треволнениями этой осени, как метеор, яркий день; в

этом дне не было для меня никакого психологизма: яркость встречи моей с

Верой Федоровной Коммиссаржевской129 - совсем не знакомство в обычном

значении слова, а созерцание морального пафоса, перед которым остановился я

в совершеннейшем изумлении; не без испуга себя я спросил: чем же я, не

театрал, могу помочь, в самом деле, замечательнейшей из артисток, которая на

меня опрокинула требование: взять в душу ее предприятие, взывавшее к отдаче

всех сил.

Несколько дней ходил я взволнованный мне подкинутой миссией: вынашивать

идеи Коммиссаржевской, которую до встречи в Москве лично почти не знал;

после же встречи телеграммами напоминала она, чтобы я о ней думал; она

совершала последнее свое турне по России; она покидала сцену;130 в жесте

ухода ее было нечто от предсмертного жеста Толстого. Телеграммы получались

все реже по мере того, как В. Ф. удалялась на юг; они замерли: перерыв;

вдруг - известие: Коммиссаржевская скончалась в Ташкенте от черной оспы; и

встала реминисценция "мании" моей: видеть события в неслучайном свете. И

вырвалось:

- "Ловко подстрелена!"

С Коммиссаржевской я мимолетом встретился в 1908 году: в Петербурге;131

я ею восхищался в реалистических пьесах; в них она была гениальна; от игры

ее в "Пелеасе и Мелизанде"132 я приходил в ужас; и не пытался брать ее в

разрезе искусства; я воспринимал ее боль: от сжима размаха стилизованными