Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

итальянцы же, пялящие на себя в городах котелки, сидели со мной в

ресторанах; они учили меня:

- "На что нам реликвии старины, на которые глазеют туристы: Италия -

страна с будущим".

Так кричал присяжный поверенный, ехавший со мной из Флоренции в Рим; он

цитировал Джиованни Папини: всю ночь напролет; он был футуристом.

Вскоре в Палермо мне духом фашизма повеяло от тяжелой губастой, дымящей

сигарой фигуры, напялившей на себя английскую шляпу и вообразившей себя

сицилийскою интеллигенцией.

В "Путевых заметках" описано: холода из Сицилии нас гонят в Тунис;4

теперь вижу, что гнал нас не холод; гнало восприятие современной Италии; что

в Берлине и в Вене казалось естественным мне, то в Италии бросилось бредом;

и переезд в Тунис был бегством из буржуазного настоящего в патриархальное

прошлое.

Палермо - пятна пути; и кроме того: выработка ритма отношений с Асей;

здесь начало выясняться: стиль отношений с ней есть взволнованность уговора

схватиться за руки, чтобы бежать из Москвы, странствуя по истории и

культурам; московские культуртрегеры на все наложили свои ходячие штампы;

путешествие было предлогом: остаться одним на морском бережку иль с вершины

горы, в одиночестве думать, вбирая ландшафты сознанья; в Москве - не до

этого; и кроме того: материал пережитого давно подавлял, взывая к переоценке

всех ценностей; Ася стала мне символом этой переоценки; неспроста сближение

с ней начиналось рассказом ей о предшествующих годах; и рассказ стал

отчетом; происходил же он в фантастической обстановке; и именно: на дереве:

на него мы взлезали: сперва - в Звенигороде, под Москвой, потом - в

Боголюбах, под Луцком.

Сицилия стала нам продолженьем рассказа; и рассказ этот длился

беспеременно; смена же путевых впечатлений соответствовала все время этапам

наших переживаний; когда исчерпались впечатления, то кончились дни наших

странствий; мы осели в Швейцарии; и попытались здесь вытворить быт по образу

и подобию нашему.

Запомнилось, как, высадившись на горбатый берег Палермо, мы сели в

голубую маленькую каретку, вспоминая только что покинутый Неаполитанский

залив с дымящим Везувием; седоусый, маленький старичок, в голубом кэпи,

повез нас в "Hotel des palmes" по солнечным уличкам; над домами и пятнами

моря мелькала горбатая гора Святой Розалии красными своими боками; мы

подъехали к домику, тонущему в собственных верандах и в зарослях сикомор;

щурились жалюзи окон; второй старичок в голубом к нам вышел из двери

подъезда; и, взяв наши вещи, повел нас к мосье, ожидавшему на одной из

веранд; мосье был седоусый, в белом жилете и в дымчатой паре; пожав руку нам

и узнав, что писатель я, назвался энтомологом, мосье Рагуза, другом

покойного Мопассана и собеседником... Рихарда Вагнера, здесь обитавшего

некогда более полугода и здесь же окончившего "Парсифаля";5 никто не сказал

бы, что этот достойный мосье из нас выжмет в неделю все деньги; он показал

две прелестные комнатки, з открытые окна которых ломилась зеленая гуща,

мерцая солнцем; бросив здесь багажи и нырнувши в зелени садика с клетками

цокавших на нас мартышек, мы растеряли-ся от цветочного аромата и выблесков

декабрьской весны (был декабрь); гонг нас вызвал в столовую; дамы были

прелестны, а кавалеры жонглировали всевозможными позами, меня повергая в

конфуз, увеличившийся от толпы изощренных бездельников, юных красавцев:

крахмальных лакеев; они поздней рисовали орнаменты на сквозных коридорах

отеля и придирались к ничтожному случаю: получить с нас на чай; сумма чаев

росла быстро от присоединения: прачек, горничных, судомоек, чистильщиков

брюк и чистильщиков сапог; нагрузка была не по средствам: бюджет,

ассигнованный мне на месяц, был съеден в неделю этими трутнями; мосье же

Рагуза простер свои попечения над моей кассою до того, что предложил мне

держать ее у себя:

- "Вас могут ограбить!"

Все то - вперемешку с веселыми анекдотами о "топ amie Maupassant" и о

"се monsieur Wagner", которого комнаты до сих пор излучали запахи

всевозможных эссенций, здесь веявших со времени Вагнера (вероятно, Рагуза

систематически поддушивал комнаты для туристов): на Мопассане и Вагнере он

спекулировал.

У меня возникла тревожная переписка с издательством "Мусагет"; я

требовал высылки дополнительной суммы.

И вот: перепуганные дороговизной Палермо, мы бросили наш отель с

"энтомологом", переехавши в Монреаль6, городок, обрывавшийся утесами к

апельсинникам долины Оретто, где некогда бились слоны Ганнибала с когортами

римлян7.

душная, декабрьская ночь; Ася протянута из окошка в теплые порывы ветра; за

лапами расхлестанной зелени - вспыхи молнии; локон Аси взлетает; я - рядом:

в окне; мы слушаем поступь будущего; или: у бледно-лазурного моря пересыпаем

мы белый песочек, между ладонями, севши на плед и весело болтая о пустяках;

но болтовня лишь форма молчания в себя вперенных, себя сознающих впервые:

Темный твой язык учу1.

колонн, утопая в цветах; вьется шмель.

Словом: в Сицилии мы в непрестанных думах о Пифагоре и Эмпедокле3, о

Сицилии римлян и карфагенян, Сицилии арабов, Рожера Второго, Фридриха

Второго Гоген-штауфена4, Сицилии эпохи барокко, отпечатленного в виллах

Багерии;5 встает образ Джузеппе Бальзамо; иль Калиостро;6 Ася эстетически

воспринимает образы эти; я - познавательно; она мне открывает глаза на

краски; я силюсь ей открыть смысл взаимоотношения Запада и Востока; впервые

в Сицилии намечается новый круг чтения, которому я отдаюсь на протяжении

ряда лет; если позднее я зарывался в тома, посвященные средним векам и

культуре ренессанса, то импульс к чтению их - Палермо, Монреаль и жизнь в

арабской деревне, около Туниса, где скоро мы оказались.

Пиры познания ждали нас в Монреальском соборе, чуде мозаики, служившем

Рихарду Вагнеру мотивом Сальвата;7 здесь в дни Рождества удивлялись

роскошеству богослужений; и удивлялись здесь сочетанию фиолетовых и

ярко-красных сутан с горожанами в рваных плащах, с носатыми лицами,

спрятанными под тень капюшона; в те дни запахнулся ландшафт; из тумана

заклинькали колокола колоколенок множества здесь торчавших капелл; линия

снегов опускалась: с суровых высот до крыши над нами торчавшего дома.

Мы, не выдержав холодов, убежали в Тунисию; и застряли в селе Радес8,

оказавшися в плоскокрышном арабском домике о трех этажах, в комнатушках,

пестреющих изразцами; но наш разговор о путях здесь продолжился; созерцающим

удивлением были исполнены мы, отдаваясь чтению краеведческих книг,

посвященных Магребу (Ту-нисия, Алжир, Марокко); все прочее заволоклося

туманом, из которого порою грозило нам будущее в виде Москвы, нас съедающей;

Ася боялась Москвы: что общего между ней, еще девочкой, и седейшим

Рачинским, зафы-кавшим на нас дымом, иль парой, которую она называла

"Булдяевы", не умеючи различить особей пары9. Она во-лила новой жизни,

ужасаясь "косматому" быту тогдашней Москвы.

Нас тянуло в Бассору10, в Багдад, а ожидал нас зеленый стол, заседания,

окурки в массивных пепельницах. Я проводил бессонные ночи над измышлением

способов осуществить наш побег из Москвы. И даже: делился по этому поводу

мыслями... с Метнером, ответившим мне откровенным негодованьем. Тогда я,

подставив спину Европе, умопостигаемо увидел Сахару, нас звавшую.

Как великолепен Радес, когда солнце склоняется. Он - под ногами; блещут

чуть розоватые на заре, а днем белоснежные кубы домов и башенок; через белые

стены заборов бьет пурпур цветов в пустую кривую уличку; вон справа - шелест

серебряной чащи оливок; вдали - розоватый пух расцветающих миндалей, за

которыми - распростерший объятия с востока на запад Тунисский залив,

выбегающий Карфагенским мысом; я только что перечитал здесь "Саламбо"

Флобера; и знал: две горы, что смыкались справа и лиловели, - место

приношения человеческих жертв; они - образуют ущелье, в котором Га-милькар

Барка некогда отбивался от Сципиона, защищая город;11 Радес -

переименованное арабами римское местечко "perrates" ("посредством весел"):

отсюда переправлялись на лодках в Карфаген; позади нас горы Заху-ана с

остатками римского водопровода; они еще багрянеют; а над Радесом -

легко-лиловые сумерки12. На сухую землю мы бросили плед, на котором сидит

Ася - в цветных шелках, зарисовывая ствол каменного дуба, равного пяти

стволам; сбоку берберы в полосатых, серо-коричнево-черных плащах с

остроконечными капюшонами - гонят стадо; скачет синий уджакский всадник; вот

уже мы спускаемся в узенькой, пустой уличке, выводящей на площадь, где - два

кафе: прямо против нашего домика; берберы в голубых, розовых, белых

широкорукавных хитонах, в красных кожаных туфлях, в чечьях (род круглых

фесок), обмотанных белоснежною кисеей, уселись на циновках в картинных

позах; а кисти цветов свисают у них из-за ушей на лоб; иные в белейших

плащах; иные курят; иные играют в шашки; медленно плывет мимо Али-Джалюли в

бирюзовой тоге, с посохом в руке; а накинутый белый плащ развевается

лепесточками складок; с поклоном прикладывает он руку к груди и потом

бросает ее в нашу сторону.

Али-Джалюли - сама история Тунисии; едва ли не министр в эпоху

господства беев до оккупации Тунисии, составляет он заговор на жизнь бея; но

заговор открыт; он бежит; и возвращается лишь после оккупации нищим;

богатства его конфискованы туземною властью; теперешний бей имеет при себе

кукольных, туземных министров; среди них министр финансов - брат Али.

В Радесе есть вилла с райским садом, с клетками газелей. Я спрашиваю:

"Чья вилла?" - "Джалюли", - отвечают мне. "Чьи эти рощи?" - "Джалюли!" -

отвечают мне. Но Джалюли,, умер только что; в дни, когда я поселился в

Радесе, роскошества эти переходят к нищему арабу, знакомцу нашему;

седобородый профиль его полюбился нам; и он благосклонно поглядывает на нас;

он шлет нам селям; он Асю зовет в гости к дочери. Он обещает нам

покровительство свое до самого Тимбукту, если бы мы захотели кануть в

пустыни; наш выбор падает на Египет; письма, обещанные нам Али-Джалюли, пока

что не нужны; но Туат13, прилегающий к Тунисии с юга, - ближайшее будущее.

Так мы решаем.

Вечера становятся уже знойными; как завлекательны звуки тамтама из той

вон кофеенки, которая - под ногами (на крыше мы); там арабы слушают захожего

сказочника; март бьет каскадом цветов; в окрестных рощах забелела палатка

кочевника; верблюд рядом с ней жует траву; сельские берберы запирают двери

домов: пойдет теперь воровство; палатка кочевника, припертого к побережьям

Средиземного моря, есть знак того, что уже недалеко от нас все выжжено;

приближается знойное, всеопа-ляющее тунисское лето; и уже подувает сирокко

на нас;14 скоро злей закусаются скорпионы; фалангу недавно я расщемил на

стене.

КАЙРУАН
Сумеречит; мы на крыше; кругом - толстостенные кубы и белые башни,

справа окаймлена перилами, над которыми подымается бербер в своем

красноватом плаще; он поет, сев на тигровый плед, косо брошенный на перила;

ему откликаются бубны и смехи; на полосатых циновках, скрестив свои ноги,

уселися жены в шелках, в широчайших штанах, ярких, пестрых, конических

шапочках; но они нам не видны; таков гарем бербера-богача.

В ночных бдениях вызрел наш замысел: посетить Кай-руан, первую цитадель

арабов-завоевателей, появившихся здесь в VIII веке, когда Сиди-Агба водрузил

впервые здесь знамя пророка;15 страны Магреба (Западной Африки) обуревались

еще ересями; но кайруанская династия агле-битов16 боролась за правую догму;

тогда сковывалось в Кайруане новое единство: Магреб, в состав которого вошли

страны Марокко, Алжира, Тунисии; скоро Магреб поднялся на Египет; и стал

потрясать распадавшийся халифат; африканская "Мекка" блистала мечетями,

которых школы выпустили кадр ученых, поэтов и проповедников; в

книгохранилище Кайруана, еще недоступном для нас, сохранилась доныне

рукопись стихов кайруанской принцессы, писанная золотыми чернилами;

кайруанская династия фатимидов17, внедрясь в Египет, перелицовывает селение

Эль-Кахеру в отныне мощный Каир;18 восточный Магреб (Тунисия) преобразует

арабский Восток; в западном слагаются великолепия мавританского стиля,

давшего блеск Испании; лишь на короткое время приподнят Тунис; но Кайруан

доминирует; он видит послов великого Карла, дружившего с аглебитами.

В ветреный день мы садимся на поезд19, пересекающий радесскую

низменность по направлению к приморскому городу Сузам; прошмыгнув под

ущельем двугорбой горы, мы подверглись атакам свирепого ветра, опрокинувшего

на нас тучи бурых песков; замелькали песчаные лысины, перерождая ландшафт в

преддверье пустыни; пересевши на кайруанскую ветку, дивился я натиску ветра,

двигавшего на остановках наш поезд: назад. Перед Кайруаном пропали и чахлые

зелени; буро-черные вой песков мчались бешено с юга на север, скрыв дали и

небо; и кто-то сказал: "Здесь три года уже не видали дождя: чуть покапает;

и - снова засуха".

Но - что это?

В мороке проступили какие-то белесоватые, покатые плоскости рябоватой

пустыни, казавшейся воздухом; в нем выявились призраки буро-бледных,

белеющих и, наконец, вовсе белых - зубцов, куполов, минаретиков, взвеянных,

как кисейное кружево, меж землею и небом.

Поезд подъехал вплоть к городской стене; выйдя, увязли ногами в белой,

зыбучей массе; здесь увидали кучку арабов в бьющихся от бури бурнусах, стадо

верблюдов, издали проходящих в ворота, да несколько домиков за пределами

города: казарму, гостиницу для приезжих (главным образом англичан) да

подобие муниципалитета. То - единственный след цивилизации, сжатой в точку и

выброшенной за городскую черту; город без пригорода сел, как наш Кремль, меж

четырех толстых стен, отгородивших от немоты пустынь гортанный говор тысячей

бьющихся друг о друга бурнусов и синих негритянских плащей, хлынувших в

Кайруан от зеленых раздолий Судана; Кайруан глядит в сторону Тимбукту;

Европе же он подставляет спину.

Оказавшись в отеле с десятью посетителями (англичанами), мы испытали

чувство, будто несколько часов, отделивших нас от Радеса, развернули нам

расстояние, равное расстоянию от земли до... луны.

И "лунный житель" по прозвищу "Мужество", втершись в доверие к нам,

оказался с нами; это был араб, проводник; и он нам предлагал не терять

времени: дернуть с ним за границы Тунисии; посетив Габес и Гафсу20, здесь

запасшись палаткой, верблюдами, ничего-де не стоит нырнуть с ним в пустыню.

Тотчас же после обеда, перебежав песчаную площадь, отделявшую от

городских ворот, мы с "Мужеством" оказались в лабиринте ульчонок, то

опускающихся, то взлетавших; с холма любовались пространством кварталов,

слагающих белые плоскости крыш неправильной формы; так строились первые

этажи со встававшими на них кубами вторых этажей и с белыми башнями третьих;

отовсюду гнулись сегменты куполов; полукруга не видели мы; эти сегменты

складывались из белых ребер, сбежавшихся к центру и севших на кольца, под

которыми на цилиндрическом основании виделись овалы окон. Плоскости крыш

открывались в улицы ямами пестрых лавчонок (без окон), подпертых колонками:

десять тысяч колонок перетащили арабы сюда из развалин римского города,

полузасыпанного пустыней; в мечети Огбы их более тысячи; всюду встали

подобия триумфальных арок, расписанных черно-белым орнаментом (вместо

цветных изразцов кружевных стен Туниса).

Толпа не блистала здесь пестрью гондур21, золотом жилетов и белыми

атласами мавританских тюрбанов, напоминающих митры; поразило отсутствие

зелени: ни садов, ни аллеек, ни легких бассейнов; грозная белизна на буром

песке! Взвизгнет ветер, - и все взлетает под небо: нет города! Только бурое

облако, из которого медленно, немо крепнут очерки башен и стен: здесь жизнь

жутка!

Пометавшись по уличкам, мы до утра простилися с "Мужеством" и

окна глядели зубчатые стены и башни, которые стали розовые на багровой заре;

на стене, под узорчатым бастионом появились женщины в черном, неся на плечах

кувшины; они шли - из сумерок: в сумерки.

Изо всех городских ворот Кайруана - открывается бледная сушь

горбатосклоиных песков, прочерченных ветром: безнадежность, робость и страх!

Пески полны блохами, скорпионами и ядовитыми кобрами; ни кустика, ни

травинки! После дождей пробивается всюду зеленый покров; дождей не было уже

три года; и - зелень сгинула; и над корнями злаков - бугры, брошенные

Сахарой, которая крадется отовсюду, перегрызая связи со всем тебе знакомым и

милым; Сахара ухает бытами тебе незнаемой жизни.

Через день или два мы с "Мужеством" посетили орошаемый участок пустыни

и утонули в розовом дыме персиковых и миндальных цветов; куполки Марабу

[Марабу - наименование юродивых-святых, в честь которых мусульмане

воздвигают каменные усыпальницы, увенчанные куполами, с изощренными резными

дверями] кое-где пропузатились из-за склонов; запомнилась мне одна

усыпальница Марабу, покрытая жутким орнаментом из переплетенных черных

пантер.

получали звание "ассауйи", более почетное, нежели звание "дервиша"; кроме

умения поедать пауков, наносить себе раны, вертеться в экстазе и заклинать

змей, "ассауйи"-де научились и высшим дарам; Кайруан переполнен фокусниками,

гадателями, заклинателями и прочими шарлатанами; начитавшись книг о

мусульманском иогизме, я попросил "Мужество" познакомить нас с

дервишем-ассауйей.

- "Знаю, что вам надо; есть тут один ассауйя; коль я отыщу его,

вечером он вам покажет своих очарованных кобр; англичане не интересуются

"ассауйями"; им довольно и фокусников".

- "Итак, завтра вечером?"

- "Ждите меня к десяти".

На другой день вечером, когда в небе открылись огромные звезды, каких я

не видел нигде, постучали; и "Мужество", болтая кистью цветов, заткнутой им

за ухо, шмыгнул к нам:

- "Ну - есть ассауйя!.. Согласен".

- "За сколько же?"

- "Вы внесете в кафе по тарифу; он платы себе не возьмет: он - из

чести!"

Мы вышли в холодную ночь; пробежав под воротами, мы заюлили в

глухо-страстные звуки тамтама, слагавшие полные смысла мелодии; вспомнились

слова Тютчева:
О чем ты воешь, ветр ночной?

О чем так сетуешь безумно?22

бурнусами пестром пространстве, покрытом кажущимися золотыми циновками, на

которых, склоняясь, лежа и полусидя, арабы гнулись над шашками; протолкалися

мы на помост к арабам, вооруженным местными инструментами; приволокли

европейский столик, два стула: для нас. "Мужество" мне шепнул, скосив в

сторону глаз:

- "Вот он!"

И я увидел в углу высокую тонкую фигуру араба в белой повязке,

изощренно склоненного над доской; ему в спину "Мужество" что-то гортанно

отбарабанил; не разгибаясь, араб повернулся на нас, чуть прищурясь, не

удостаивая разгляда; лицо его поразило; оно поздней мне напомнило лицо

фараона, Рамзеса II, но расплавленное экстазом, который я видел в иные

моменты у Никита, дирижировавшего симфонией; и я подумал: так, видно,

выглядели гиерофанты Египта; и так, вероятно бы, выглядел Эмпедокл,

склоненный над кратером Этны, пред тем как низвергнуться в кратер,

осуществляя заветную мысль: соединиться с огнем.

Араб вскочил и, не глядя на нас, сбросив с себя повязку, легким прыжком

взлетел на помост; черная прядь выстриженной головы разбросалась с макушки

змейками на плечо ему; развязав, он бросил перед собою мешок, закачавшись

над ним и являя каждым движеньем - чудо ритма и сдержанности; тогда из мешка

поползла кобра, которую-де он сегодня поймал лишь.

Не стану описывать "фокусов" с ней; она бешено бегала по помосту,

задевши меня своим скользким хвостом; и вдруг бросилась в сторону на

склоненного бербера; с молниеносною быстротою и силою палец дервиша упал на

кончик ее хвоста; и скачок ее был оборван пятою: змея ритмически закачалась

теперь, поднимая на бербера раздутую и листовидную шею.

Выходя из кафе, мы с Асей сказали друг другу:

- "Лица того бербера мы никогда не забудем".

Не стану описывать всех впечатлений от бытовых мелочей, которые мне

бросались в глаза в Кайруане; не останавливаюсь и на восторге перед

орнаментом и чистотою отделки кайруанских ковров.

Лишь скажу: Кайруан - новый повод к чтению мне ряда книг, посвященных

культуре и быту арабов; этому чтению уж поздней отдавался годами я.

АРАБЫ
К половине седьмого века остатки Западной Римской империи в Европе

представляли собою ничто. В это время слагалася вне Европы громада, подобная

древнему Вавилонскому царству, распавшемуся ровно за семь столетий до новой

эры. До рождения Магомета Аравия представляла собою пестрые смеси из

иудейских и древнесабеит-ской культур;23 среди обитателей Мекки мы видим

утонченных культуртрегеров, принадлежащих к племени корейшитов .

Араб-горожанин в седле сопровождал араба-воина; он забирал тотчас же в

покоренной стране в свои руки строительство культуры и государственности:

так в покоряемой Сирии взятые города, процветавшие до арабов, всячески

сохранялись арабами, как, например, Дамаск, ставший первой столицей калифов;

здесь древний храм (языческий, потом христианский) стал пышной мечетью;

Иоанн Дамаскин, христианский певец, стал - учителем геометрии и важным

чиновником при дворе Аб-думелека (684 - 705). Население побежденных стран

давало контингент чиновников. Арабский язык не сразу начал господствовать; в

византийских провинциях циркулировали долго еще византийские деньги; успех

арабов-завоевателей в том, что они поддерживали мелких землевладельцев,

развивали промышленность и технику мореплавания; арабы быстро ликвидировали

парсизм25, ассимилировавши его культуру; учась поэзии персов, выявили они

новый синтез поэзии (Фирдуси и т. д.).

Из усвоения и переработки греческой и древнеперсид-ской письменности в

Багдаде выявился новый синтез культур; сирийские переводчики переводят на

арабский с пехлевийского, санскритского и с греческого; в попытке соединения

индийской и греческой математики рождается арабская алгебра; вокруг

Гарун-аль-Рашида собирается кружок философов, ученых, поэтов; астроном,

калиф аль-Маммун, следует культурной политике Гарун-аль-Рашида; он лично