Книга о помощи СССР египту в военном противостоянии с Израилем Москва 2001 ббк 66. 4(0) В49 Тогда в Египте

В СТЕНАХ ЕГИПЕТСКОГО ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА

Война 1973 г. оказалась последним масштабным и наиболее разрушительным всплеском враждебных действий между арабами и Израилем. Конечно, потом были Ливан, отдельные военные акции против палестинцев и арабских ортодоксов из религиозных партий и других организации, воздушные налеты и секретные операции, вой­на на истощение и изнуряющая борьба за паритет. Но 1973 год как бы поставил точку в практике открытого военного противоборства, в котором отражался не только собственно арабо-еврейский антаго­низм, разжигавшийся соперничеством за территории и воду как наи­важнейшие условия существования в неблагоприятной окружающей среде, но также отзывался и более широкий конфликт, рельефно обозначившийся к тому времени и все более настойчиво проявляв­шийся в виде разраставшегося непонимания между развивающимся и индустриально развитым миром.

Дурная привычка выяснять отношения в регионе с позиции си­лы поддерживалась и мощным идеологическим противостоянием двух мировых общественных систем, разделивших свои симпатии между евреями и арабами, что придавало особую ожесточенность арабо-израильской борьбе, политизируя любой аспект спора, суть которого наверняка могла бы быть в ином случае выяснена за сто­лом переговоров. Непродуктивность открытой борьбы стала ясна только позже, пройдя такие фазы, как 1948, 1956, 1967 и 1973 годы. Сейчас воцарились другие подходы, не сулящие быстрого урегули­рования наболевших проблем, но знаменующие наступление новых времен, сопряженных с изменением прежних стереотипов мышле­ния. Они закладывают основу для здравого осмысления процессов развития, понятий мира и безопасности в этой традиционно взрыво­опасной точке земного шара, что подтверждается всей последую­щей динамикой процессов ближневосточного урегулирования, труд­ных, но не лишенных надежды на лучший исход.

Наверное, было бы забеганием вперед говорить о том, что вражда на Ближнем Востоке выдыхается, а первым шагом к этому

стали приснопамятные события октября 1973 г. Но, кажется, что именно тогда с обеих сторон появились первые проблески созна­ния, высветившие всю губительность военной формы развития главного региональною антагонизма для арабов и всю бесперспек­тивность военного противостояния для израильтян, моральное удовлетворение которых от побед не компенсировало ощутимых беспокойства и опасности, постоянно исходивших от незамиренного противника.

О том, как опасен реванш, свидетельствует и весь опыт арабо-израильской борьбы. В конкретных исторических обстоятельствах эпохи 60-70-х годов его вызревание было ожидаемым и оправдан­ным теми бедствиями, которые выпали на долю арабов, униженных и оскорбленных той легкостью, с какой Израилю доставались плоды его военных походов. Война 1973 г. стала прямой закономерной ре­акцией основных арабских конфронтантов с Израилем на нацио­нальное унижение, связанное с поражением в войне 1967 г. Восста­новить после нее свой потенциал самостоятельно арабы оказались не в состоянии. Поэтому их обращение за помощью к СССР было единственно возможным выходом из затруднительного положения. Исправление же его было объявлено первостепенной, стратегиче­ской задачей, выполнение которой, хотя и в неполном объеме из-за политической конъюнктуры начала 70-х, сыграло свою роль в Ок­тябрьской войне. Уроки 1967 г. все-таки не прошли даром, и во мно­гом потому, что период между июньской войной и 1973 годом соста­вил целую эпопею не только в советско-египетских отношениях, но и в возрождении из небытия египетской армии, обретшей новое каче­ство и получившей право быть причисленной к числу наиболее со­временных на Арабском Востоке в результате очень больших уси­лий, на которые не поскупилась наша страна.

Накануне войны 1967 г. мне пришлось целый год прожить в Египте. Внешне это была вполне мирная страна со своими нешу­точными (на фоне уже тогда сильно ощущавшегося избытка насе­ления при нехватке плодородных земель) заботами. Единственной каждодневно видимой вооруженной силой были неухоженные поли­цейские, которые в изобилии попадались повсюду, но вид они име­ли вполне безобидный и какой-то домашний. Практически ничто еще не обещало близких военных столкновений, хотя газеты того времени пестрели воинственными лозунгами и уничижительно от­зывались о потенциальном противнике. Единственное, что запом­нилось из этой серии - назойливая настенная листовка с чем-то из­вивающимся под египетским сапогом. Странновато было наблюдать

всплески газетных эмоций при полной безмятежности, которая, судя по всему, царила в казармах и на плацах, частью находившихся в столице и демонстрировавших полнейшую расслабленность, кото­рая только подчеркивалась исключительно строевой муштрой сол­дат под разудалые звуки русской «Калинки» в фальшивом исполне­нии армейских оркестров.

Тем неожиданнее прозвучали первые выстрелы в той войне и тем разрушительнее было морально-политическое воздействие ее результатов на арабский мир и, в первую очередь, на непосредст­венных участников военного столкновения с арабской стороны.

Москва на агрессивные действия против арабов отреагировала организованными сверху митингами протеста общественности, но постаралась предотвратить самостийные демонстрации, которые спешно готовились проживавшими в столице многочисленными гражданами арабских стран. Накал же страстей у них был столь ве­лик, что выпускников-арабистов Института восточных языков сразу после госэкзамена по арабскому языку посадили в милицейские машины с громкоговорителями, чтобы увещевать ожидаемые толпы демонстрантов, которые, как явно не зря предполагалось, могли со­стоять из возбужденных и негодующих людей, и расставили по наи­более вероятным направлениям выдвижения колонн на подступах к американскому и некоторым другим западным посольствам. Не отойдя еще от экзаменационного возбуждения, мы сидели в пат­рульных «Волгах» и подбирали такие слова, с помощью которых можно было бы выказать решимость властей охранить обществен­ный порядок, но в то же время и не обидеть арабов излишней рез­костью выражений. В итоге наше бдение оказалось излишним, по­скольку вопрос решили где-то наверху, и демонстрации не состоя­лись. Таким было мое первое и мимолетное столкновение с войной на Ближнем Востоке, и тогда даже не думалось, что придется в не­далеком будущем в той или иной форме участвовать во всех делах, связанных с преодолением последствий этой войны на самом за­бойном участке в египетском генштабе, в его организационно-мобилизационном управлении, отвечавшем за все и вся в армии.

Насаждавшиеся понятия о врожденном интернационализме со­ветского народа и действительно исконное российское желание по­мочь слабому, многократно усиленное императивами идеологиче­ской борьбы, как тогда говорили, с империализмом, сионизмом и реакцией, очень быстро материализовались в военной помощи раз­громленному Египту и другим арабским странам, потерпевшим от своего заклятого врага.

К этому времени в Египте уже развернулась группа советских военных специалистов, которые оказывали содействие местным военным в овладении нашей боевой техникой, поставлявшейся в большом количестве в эту страну. Однако, чтобы восстановить бое­способность египетской армии, ограниченный контингент техниче­ских специалистов оказался недостаточным. Помощь требовалась не только в техцентрах, но и в значительно более широком масшта­бе. Она должна была включать не только военные поставки, но, главное, содействовать тому, чтобы в максимально короткие сроки перевести все египетское армейское хозяйство на разных уровнях на современный лад, привить египетским военным умение грамотно использовать боевой потенциал войск, научить их владению мас­терством ведения всех видов боевых действий, повысить оператив­но-тактическую подготовку командного состава в разных звеньях, фактически заново поставить все военное дело страны - от подго­товки новых уставов до переподготовки кадрового состава армии.

Поставленные задачи были исключительно масштабными, объемными и трудными по исполнению. Огромная роль в этой мно­гоплановой работе отводилась военным переводчикам, которые служили живым связующим началом между советскими офицерами и египтянами в форме. Без преувеличения можно сказать, что, если бы не наши ребята из языковых вузов из разных городов и весей, то едва ли удалось бы реализовать многое из того, что закладывалось советским руководством в основу военно-технического и идеологи­ческого сотрудничества с Египтом той поры.

Стратегическая задача перестройки принципов и организации всей военной службы в Египте потребовала и иных подходов к решению проблемы, других форм организационно-технического обеспечения военного сближения между СССР и крупнейшей страной ближневосточного региона. Готовых схем этого, видимо, не было, но было очевидно, что новым задачам соответствовало бы в большей мере преобразование института военспециалистов в институт военных советников. Во исполнение этого решения в Еги­пет уже в сентябре 1967 г. стали прибывать большие группы со­ветских военных разных рангов, которые должны были стать про­водниками новых идей и веяний в египетском военном деле и должны были внести большой личный вклад в формирование но­вого отношения местных военных к службе, изменить их представ­ления о военном деле, вообще раздвинуть горизонты науки побе­ждать перед египетским офицерским корпусом и обогатить его жи­выми знаниями в военной сфере.

Тогда же был объявлен большой сбор и для переводчиков, в числе которых пришлось вновь посетить Египет и приобщиться к его реалиям уже не с гражданской, а с военной стороны. Правда, я в числе, видно, немногих прибыл в Египет еще до того, как стало по­нятно, что речь пойдет о значительном расширении нашего военно­го присутствия. В ожидании этого, возможно, на первых порах обра­зовался даже некоторый излишек переводчиков-арабистов. Меня, например, оставили при штабе группы, который располагался тогда в фешенебельном районе Замалик, на улице Швейцарского кол­леджа. Этот квартал был хорошо освоен к тому времени советскими учреждениями. Рядом располагался ГКЭС, а также советская вилла с уютной столовой под зеленью пальм и, через улицу, теннисным кортом. Пока наша военная машина не развернулась, весь быт в штабе был несуетным, протекал неспешно, был вполне патриар­хальным. Я лично был мало занят поначалу. Пожалуй, единствен­ной обязанностью было обучать арабскому языку работников и слу­жащих штаба, коих набралось слишком много, чтобы учебный про­цесс пошел. Правда, удалось несколько сократить ряды энтузиа­стов, объяснив вкратце, что представляет собою арабский язык. В процессе недолгого обучения отсеялась еще часть, осознавшая, что за пару месяцев едва ли можно бегло заговорить. Порыв же наибо­лее последовательных прозелитов был грубо прерван моим отко­мандированием в военно-научное управление генштаба и более не имел шансов реализоваться, поскольку свободных переводчиков оказывалось все меньше.

В ВНУ я был единственным арабистом, по каковой причине как бы оказался в изоляции, что переживал очень тяжело. Перебивать­ся кое-какой поденной работой при виде полутора десятков со­братьев, усиленно корпевших над переводом советских боевых ус­тавов и наставлений по стрелковому, артиллерийскому и иным де­лам на сладкозвучный английский, было невмоготу. Сами же они относились к своему занятию с юмором и высмеивали механиче­ское перенесение советских уставных реалий на местную почву, в которой не было места отдельно стоящим березам, мельницам и т.п. предметам из чисто русского обихода, служившим ориентирами при ведении огня. Я уже хотел было признаться полковнику Стука-лову, что могу быть полезен и как «англичанин», но кто-то из много­мудрых переводяг посоветовал мне остаться исключительно араби­стом во избежание полного и необратимого; в условиях армейской дисциплины и случающегося бездумного пренебрежения целесооб­разностью, перехода в стан переводчиков с английского. Тут еще

подоспел случай, который утвердил меня окончательно в желании служить только арабскому языку. Начальство принесло как-то пар­шивенький переводик на арабский, который я сделал за пять минут. Через десять мне принесли его обратно исчерканным красным ка­рандашом и с непередаваемой миной опустили на стол как свиде­тельство моей полной недееспособности. Пережив минуту позора, я понял, что претензии таинственного рецензента, оказавшегося впо­следствии очень симпатичным египтянином майором Зохди, кажет­ся, женатым на русской, касались не грамматики или стиля, а только и исключительно специальной лексики, которая в некоторой своей части отличалась от той, какой нас учили на военной кафедре Ин­ститута восточных языков. Подобный афронт не знавшего языков полковника стал хорошим уроком, и я, поскольку работы для меня по профилю не было, все силы бросил на овладение терминами и зашел в этом деле так далеко, что за неполный месяц, мобилизовав арабов и засев за военную литературу, сделал свой словарь на ты­сячу или более слов из египетского военного лексикона. Это не только подняло меня в собственных глазах, но и очень облегчило мне дальнейшую работу. Жаль только, что словарь мой остался в единственном экземпляре и до сих пор лежит в моем книжном шка­фу, как благодарное напоминание самому себе о не потраченном впустую времени.

Медовый месяц ознакомления с генштабом через каналы ВНУ пролетел быстро. Пока я пытался врасти в премудрости работы управления, советники, по мере прибытия, растекались по все но­вым структурам и подразделениям египетской армии. Пришел и мой черед серьезной работы, который я встретил во всеоружии. К этому времени наши советники уже остро конкурировали между собой за «переводяг» с арабским, все еще числившихся в боль­шом дефиците. Вот и меня нашли и приставили к новому советни­ку, поскольку, видно, считалось, что «наверху» должны служить именно арабисты, которые считались как бы элитой корпуса пере­водчиков. Может быть, конечно, дело обстояло и не совсем так, но тогда ситуация ощущалась именно подобным образом. На фоне этого, правда, странным диссонансом выглядело то, что, нечего греха таить, к переводчикам, даже и арабистам, некоторые наши чиновники в погонах почему-то относились как к своего рода бес­плотному приложению к военной машине. Видимо, считалось, что «толмачить» - не пироги печь, и дело это не вполне серьезное. Доходило до того, что при командировках на фронт даже писалось в сопроводительных документах - «предоставить машину для трех

человек (это, значит, для генерала и двух полковников) и перево­дчика». Спустя много лет, в начале 90-х, в Комсомолке и Извести­ях, помещавших репортажи своих собкоров из Кувейта по поводу «Бури в пустыне», приходилось встречать точно такие же форму­лировки в исполнении уже не военных, а вполне гражданских лю­дей - корреспондентов, которые также переводчика воспринимали как чисто механическое приложение к более серьезным участни­кам событий. Конечно, сказанное не выдумка, но и не свидетель­ство приниженности переводчиков, которые всегда были и остава­лись равноправными членами любого коллектива и пользовались искренним уважением с обеих сторон. При невысоком статусе и маленьких званиях они выполняли огромную работу. А проблем было очень много. Надо было постоянно совершенствовать язык, чтобы быть на высоте положения в делах, от которых подчас, без преувеличения, зависела жизнь и смерть людей. Надо было вни­кать в тонкости военных дисциплин, чтобы быть точным и эконом­ным в переводе, когда речь шла о минутах и секундах до принятия решении. Надо было забывать о себе, чтобы переводить без пе­рерыва по десять-одиннадцать, а то и больше часов в сутки и при этом продолжать доносить смысл сказанного до собеседников без потерь. Кто переводил, тот знает, что это такое. Переводчику дос­тавалось прилично, но дружеское похлопывание по плечу в знак высокой оценки перевода часто служило достаточной компенсаци­ей за затраченные усилия. Справедливости ради стоит сказать, что безотказность ценилась и более явно. Когда мне неожиданно пришлось довольно сильно заболеть, буквально через пару дней на виллу, где мы квартировали, явился командир роты охраны генштаба с огромной корзиной цветов в дар от начуправления, что наделало немалый переполох в рядах нашего воинства, не изба­лованного знаками внимания вообще и, в частности, не привыкше­го к тому, чтобы лицам мужеска пола преподносили цветы. Прав­да, в первый момент и сам я был несколько обескуражен, но потом понял, что важна не форма изъявления сочувствия, а факт выра­жения оного. Тем более, что поддержка в условиях не вполне уст­роенного быта, жизни в отрыве от дома, когда сотоварищи заняты и, что называется, стоят на ушах на работе, оказалась как нельзя кстати и облегчила чувство одиночества.

Я, как уже побывавший в стране и, следовательно, по мнению военных кадровиков, человек опытный, попал на самый верх - в организационно-административное управление Генштаба ВС ОАР (сродни нашему оргмобу) под начало к генералу Алексею Иванови-

чу Кабанову и двум полковникам - Блохину Василию Васильевичу и Кириченко Ивану Фомичу - очень хорошим мужикам, о которых хра­ню добрую память и поныне. Это были асы в своем деле, трудого­лики и фанаты, которые взялись с рвением за решение поставлен­ной задачи. Между прочим, таких было подавляющее большинство в стане наших советников. Многие из них были настоящими служби­стами, военной косточкой, прошедшими фронты Великой отечест­венной войны. Их знания и опыт были бесценными для не воевав­ших толком египтян, армия которых во многом была, как сейчас ка­жется, слепком с тех феодальных порядков и обычаев, которые ос­тавались все еще в силе в разных отраслях египетской экономики, царили в деревне, вообще определяли в большой степени народ­ный быт тех времен.

Хотя египетская армия проиграла войну с Израилем почти всухую, тем не менее ее офицерский корпус нельзя было назвать недееспособным полностью. Конечно, в его рядах было много слу­чайных людей, связи которых позволяли им устраиваться на теплых должностях. В развивающихся странах, где армия - единственная организованная и почитаемая сила, естественно, соответствующим образом снабжаемая и лелеемая правящими режимами, быть воен­ным не только почетно и престижно, но и выгодно. Египет не был в этом ряду исключением. А поскольку армия не имела мощных бое­вых традиций, не была спаяна в боях и закалена в походах, то эти обстоятельства с необходимостью отразились и на офицерском корпусе, обусловили зачастую формальное отношение командиров к службе, заменили реальную работу в частях с рядовым составом поддержанием сугубо внешних признаков благополучия в армейской среде, а боевая подготовка оказалась в загоне. Хотя именно на нее и следовало бы сделать упор, поскольку египетский солдат шести­десятых годов - это прежде всего малограмотный крестьянин с чрезвычайно зауженным кругозором, боявшийся техники, порой не понимавший толком приказов и склонный в любых обстоятельствах следовать мудрости предков, опыт которых всегда гласил, что от государства хорошего не жди и действуй так, чтобы его, по мере возможности, объегорить. Чтобы из такого материала сделать бра­вых вояк, надо было проявить незаурядную волю и настойчивость, преодолевая отжившие представления о роли человеческого фак­тора в условиях современной войны, закоснелые взгляды на формы и методы обучения личного состава, иногда пассивное сопротивле­ние новым веяниям из-за непонимания их нужности и полезности и страха перед неизведанным.

По роду обязанностей и в связи с тем, что оргмоб был системо­образующим элементом в структуре генштаба, мне приходилось соприкасаться со многими сторонами деятельности этого огромного организма, осуществлявшего общее оперативно-стратегическое ру­ководство египетской военной машиной. Эта масштабная и единст­венная в своем роде роль генштаба подчеркивалась даже визуаль­но. Главное военное учреждение страны располагалось тогда в от­даленном пригороде Каира, почти за городской чертой. За бетонной серой глыбой многоэтажного здания начиналась бескрайняя пусты­ня. В непосредственной близости не было жилых районов, если не считать двух башен, где жили некоторые наши военные и огромного серого же стадиона, видно, построенного впрок, поскольку на нем никогда не было видно людей. Ныне этого места не узнать, настоль­ко расстроился город, пролегли новые улицы, вытянулась эсплана­да для парадов, поднялись общественные и жилые здания в окру­жении зеленых лужаек.

Изнутри и генштаб казался вымершим, в чем убеждали его длинные, пустые и гулкие коридоры. Но за голубоватыми дверя­ми кабинетов билась очень напряженная жилка военной жизни. Трудно судить, как здесь было раньше, до появления советских военных. Но если это и было сонное царство, то с приходом со­ветников ритм деятельности интенсифицировался значительно. В центре ее оказались оргмоб, оперативное и управление боевой подготовки, в которых нервная энергия работников достигала крещендо. Бешеный темп давил незримо, хотя в принципе штаб­ная работа не выглядит впечатляющей и изматывающей по срав­нению с тяжкой полевой, но напрягает в неменьшей степени. Ведь военный мозг страны должен быть, особенно в критические моменты, отточенным, отличаться маркшейдерской ювелирно-стью. Перенесенные с бумаги на поле планы должны обеспечи­вать стыковку действий моря людей и единиц техники, в зацеп­лении которых между собой множество степеней свободы, шан­сов не войти в контакт, нарушить временные сроки. Чтобы избе­жать такого сценария, в египетских верхах было принято реше­ние, что корректировку в армии нужно начинать с головы, т.е. с генштаба, и взятый курс как раз начал осуществляться сразу по­сле неудачной войны.

По своей структуре этот центральный орган боевого управле­ния египетской армией был идентичен подобным учреждениям дру­гих наций и с этой точки зрения реформированию не подлежал. Упор делался на то, чтобы сбить его в единый кулак, усилить взаи-

модействие управлений, обеспечить требуемую включенность в процессы модернизации армии.

Мы стали свидетелями и участниками практического претворе­ния в жизнь составляющих этой программы. Общее ускорение сказа­лось на многих сторонах работы. Его проявлением стали многочис­ленные совещания, на которых руководящий состав утрясал органи­зационно-технические вопросы, договаривался о последовательно­сти действий, отрабатывал варианты решений и т.п. Все это отдава­ло бюрократией, но все же было необходимым этапом в реструктури­зации деятельности управлений в условиях острого дефицита време­ни. Последующие события показали, что совещания не были пустой говорильней и позволили добиться слаженности и оперативности в решении вопросов, от которых многое зависело. Ведь тогда счита­лось, что агрессия со стороны Израиля может последовать в любой момент, и надо быть готовыми отразить ее во всеоружии. Боеспособ­ных же войск в Египте во втором эшелоне практически не было, и все это надо было не воссоздавать, а создавать с нуля.

В непростой обстановке такие настроения во многом подпиты-вались в воспитательных целях войсковой пропагандой, и дело, по­рой, доходило до смешных случаев. Однажды поутру тыльная часть генштаба огласилась ожесточенной автоматной стрельбой. Тут же распространился слух, что израильтяне сбросили десант и атакуют. Не успели мы переварить сенсационную новость, как выяснилось, что караульные получили приказ немедленно извести бездомных собак, облюбовавших генштабовские окрестности и нещадно их орошавших, что портило впечатление и лишало пейзаж должной строгости и благолепия. Команда, хотя предполагала иные инстру­менты исполнения, была выполнена самым радикальным и доступ­ным способом, т.е. был открыт массированный огонь по «противни­ку», который позорно бежал, видно, забрав с собой убитых и ране­ных, поскольку оных на поле боя обнаружить не удалось - то ли ох­рана стреляла холостыми, то ли псы были обучены противопульно-му маневру. Эта «операция» долго была объектом злых шуток даже после того, как были сделаны оргвыводы и у солдат появился новый ротный. Эпизод этот, конечно, проходной, но показателен он тем, что и в обществе, и в армии присутствовал элемент психоза, при котором обыденные ситуации легко принимались за экстраординар­ные, прямое преддверие более грозных событий.

В общем же наблюдения показали, что в течение короткого срока генеральный штаб обрел необходимую дееспособность. Все или почти все делалось с лету, без волокиты, согласования были

минимальными, исполнительская дисциплина стала очень высокой. Даже солдаты стали печатать на машинках с устрашающей скоро­стью, хотя при сложности арабской графики добиться высокого тем­па печати достаточно сложно.

Не все были довольны ускорением ритма, работой на износ. Были среди командного состава сибариты, для которых было важно представительствовать. Но от таких любителей светской болтовни и имитации полезной деятельности постепенно освобождались, и в целом по генштабу это было заметно. Ведь времени на раскачку не было совершенно. Была поставлена задача сформировать несколь­ко новых дивизий и ряд бригад - мотопехотных и танковых со всеми вспомогательными частями. Это гигантская работа, и кабинетная ее часть не самая сложная. Трудности начинались тогда, когда возни­кала необходимость сплачивать вновь созданные части, обучать их ведению войны, боевых действий, наступать, стрелять, управлять сложной военной техникой.

Сформированные части проходили обязательную обкатку в ус­ловиях, приближенных к боевым. Часто они направлялись в приф­ронтовую зону или на фронт, чтобы ощутить дыхание войны, хотя огневые контакты с противником не были частыми. Но опасность была велика, так как и мира не было, и артиллерийские дуэли и тан­ковая стрельба могли разразиться в любой момент со всеми выте­кающими отсюда последствиями.

Нам приходилось достаточно часто выезжать в командировки на фронт, что было непосредственно связано со служебными обя­занностями. Чаще это было в районе Исмаилии, в зоне Суэцкого канала. Надо сказать, что обостренного чувства опасности не было, хотя мы знали, что здесь прилично постреливают, а в пустыне все просматривается на большие расстояния, и никаких естественных укрытий, где можно было бы скрытно передвигаться, нет. Поэтому приходилось перемещаться открыто, маскировкой пренебрегали, руководствуясь извечным российским авось. Родственные нам по фатализму арабы со своим знаменитым «маалеш», тоже не утруж­дали себя проблемами личной безопасности. Между тем на изра­ильской стороне никакого мельтешения не было заметно

Фронтовой быт поражал своей скудостью и заурядностью. Со­ветские советники полностью делили все трудности с египтянами, никакими привилегиями не пользовались. Воды нехватало всем. С едой также дела обстояли непросто. А жара йа русских даже давила больше, как на менее приспособленных к температурным перегруз­кам, чем на египтян. Из еды почему-то более всего запомнилась

турши. Овощной сбор запаивался в туб из толстого пластика, в ко­тором находились замаринованные до состояния крайней терпкости кусочки разных огородных культур. Само по себе это весьма вкус­ное блюдо, особенно когда оно употребляется в небольших количе­ствах и в качестве закуски к холодному пиву. Этот волшебный напи­ток на фронте заменяла нагретая солнцем и собственным задом вода с противным привкусом фляжки, помимо которой въелись в память невыразительные лепешки сероватого, видно, ради маски­ровки, цвета, на которые надо было аккуратно вывалить из туба скользкие кусочки самых ординарных овощей, смочить лепешку острой жидкостью оттуда же, чтобы сухим не ободрать горло, и все это съесть, но не столько для того, чтобы утолить голод, сколько стимулировать жажду, как будто и без этого ее нечем было вызвать. Правда, турши входили в сухой паек вместе с консервами из тушен­ки, иногда в сопровождении помидор. Фундаментально кормили больше кашами, еще чем-то съестным, что из-за невыразительно­сти не отложилось в памяти. Частенько рацион оказывался малова-тым, и тогда в ход шли походные маринады, вкус от которых остал­ся на всю жизнь.

В Каире, конечно, стол был более разнообразным, когда не приходилось торопиться. Традиционную тушенку с картошкой фри в исполнении солдата-хозяйственника из числа египетских кулинаров иногда удавалось заменять едой в ресторанчике, но чаще тянуло постоловаться на незабвенную советскую виллу в Замалике - невы­сокое и плоское строение, в котором размещалась столовая, где здорово готовили такие же арабы, но, видно, не тренировавшиеся до этого на тушенке. Но чаще всего приходилось обходиться чаем, вскипяченным на крошечной спиртовке, по форме напоминавшей примус, прямо в гостиничном номере, и не экономии ради, а потому, что из-за позднего времени близлежащие харчевни бывали закрыты или меню в них сводилось к обжаренной в виде котлет траве, да и есть в них было небезопасно - дизентерия с желтухой тоже не дре­мали. Отчаянные головы все же, бывало, испытывали судьбу, отго­няя потом опасность популярным хамасташар - так называли смесь медицинского спирта с пепси-колой, бутылочка которой вместе со ста граммами спасения как раз обходилась в пятнадцать пиастров, по-арабски хамасташар ырш-саг.

Неблагоприятная окружающая среда, особенно в летние меся­цы, вода с непривычным солевым составом, в общем, не всегда в полном объеме питание, компенсировавшееся кое-как водянистыми на вкус (за исключением потрясающих апельсинов) местными фрук-

тами и овощами, купленными в одуряюще пахнущих плодовых ря­дах на уличных рынках, создавали проблемы для наименее стойких желудками товарищей. Но тяжелых случаев заболеваний как-то не было, перемогались, так сказать, амбулаторно. Меня же больше всего допекали перепады температуры внутри кондиционированно­го генштаба и снаружи, на улице. В результате сильно заболели суставы, что создавало большой дискомфорт. Не знаю, каким обра­зом было налажено медицинское обслуживание в ГВС, поскольку по крупному с этим не сталкивался, но в связи с этим вспоминаю одно­го армейского эскулапа, который всегда стлался перед штабным начальством из ГВС, но с другими вел себя весьма необязательно, чтобы не сказать больше, и толковой помощи оказать то ли не мог, то ли не хотел утруждаться. Но были и другие врачи, полная проти­воположность этому деятелю от медицины, в числе которых был и уважаемый мною Камиль Газалиевич Багаутдинов, великолепный хирург и обаятельный, интеллигентный человек, с которым, правда, довелось познакомиться ближе уже только в Москве.

В городе мы, видно, для маскировки были обязаны ходить в штатском. При этом наши какие-то вышестоящие распорядители требовали, чтобы для пущей важности все являлись миру в сороч­ках и галстуках. Это при жаре-то, когда не то что галстук, но и ру­башку хочется скинуть вместе со всем остальным. Конфликтов у меня лично на этой почве было много с начальством, которое езди­ло на двадцать первых Волгах и чувствовало себя комфортнее, пусть хоть и тоже было при галстуках. В командировках было легче. Тогда одевалось армейское хаки из чистого хабэ, казавшееся от этого прохладнее любой другой одежды, если вообще можно гово­рить о прохладе в полуденный зной в пустыне. Вообще форма у со­ветников была невыразительной, солдатской по качеству, некази­стой даже, потому что после стирки здорово садилась, а поменять ее у маркитантов почему-то было трудно. Конечно, особенно фор­сить было не перед кем, а для жизни в пыли она была удобной, по­зволяя спать, где придется. Достаточно было отряхнуться, чтобы привести свой внешний вид в приемлемое состояние.

Однажды под Исмалией таким образом обновляя полученное обмундирование, я заснул в гордом одиночестве глубокой ночью на заднем сиденье джипа. Советники ушли на междусобойчик, и пере­водчик оказался ненужным. Солдат-шофер тоже ушел по своим де­лам, не заметив при этом, что бросил машину на колонном пути, который предназначался для ночного прохода танков. Только слу­чайно газик оказался нераздавленным в сплошной темноте, а я,

разбуженный страшным грохотом и сотрясением земли, спросонья не угодил под гусеницы только потому, что так же случайно лежал головой к обочине и поэтому вылетел на безопасную сторону.

Выезды на фронт и пребывание в частях позволяли делать точные наблюдения относительно того, как на практике осущест­влялись разработки генштабовских работников, насколько быстро планы штабистов отливались в реальные дела. Убеждались, что недаром столько времени проводили на своих рабочих местах, пытаясь экономными средствами добиться оптимальных реше­ний целого спектра вопросов обороны, комплектования и обуче­ния войск.

Почти каждое рабочее утро в генштабе, как правило, начина­лось с собеседования начупра со старшим военным советником. Решался и обсуждался всегда широкий круг проблем жизнеобеспе­чения войск, поставок вооружений и носителей, комплектования частей, их структуры, боевого снабжения и многие другие вопросы. Часто обсуждения принимали форму горячих дискуссий. Характер­ным было, например, настойчивое проталкивание египетской сторо­ной желания в дополнение к танкам с башенными зенитными пуле­метами получить для прикрытия от авиации противника на маршах ЗПУ-4, что, по мнению наших спецов, было совершенно излишним. По этому поводу было сломано много копий, но вопрос решился в соответствии с требованиями целесообразности и здравого смысла и без обид со стороны египтян. Были и другие подобные столкнове­ния мнений, но всякий раз они разрешались к обоюдному согласию, и никто не оставался внакладе.

Надо сказать, что в отличие от утвердившегося мнения по по­воду того, что во времена СССР оружие закачивалось в идеологи­чески близкие страны безо всякой меры, доводилось наблюдать несколько иную картину. Оружия, действительно, шло немало, но поставки его были обоснованными, строго по штату. Другое дело, конечно, что объемы военно-технической помощи были велики и, как это стало ясно теперь, были и во времена расцвета социализма ощутимым бременем для советского народа.

Несмотря на столь весомые проявления солидарности, не все офицеры и генералы относились к советским советникам искренно. Сказывались не только политические антипатии некоторых египет­ских военных, принадлежавших к местной элите по рождению, но и незнание русских, неловкие шаги со стороны наших, не осведом­ленных о тонкостях отношений в египетской армии между команд­ным составом и солдатами, о пропасти между офицером и денщи-

ком, вообще о том, что составляет специфику арабского быта, в том числе и армейского.

Генерал Кабанов между тем в приемной начупра прежде всего здоровался с зачуханным солдатом, который разливал кофе, а по­том шел к полковникам и бригадирам, которые вдруг оказывались погруженными в изучение утренних газет. Не сразу процедура появ­ления в предбаннике подсоветного была изменена, и солдат отко­чевал напоследок, а потом и вовсе отпал как объект специальных приветствий, что и было оценено истовыми поборниками военно-придворного политеса. Наш генерал долго мне потом, как бы в шут­ку, выговаривал за то, что мол переводчик, я, значит, раньше «не почесался» сориентировать пожилого человека, его, значит, относи­тельно всех тонкостей общения людей в классовом обществе и гро­зил отправить с глаз долой. Приходилось разыгрывать раскаяние и вяло оправдываться, ссылаясь на примеры из армейской жизни и художественной литературы, из коих явственно следовало, что лю­бая инициатива наказуема, а тем более та, что связана с поучения­ми начальника. Особенно убедительной стала ссылка на похожде­ния Жиля Блаза из Сантильяны, который, ничтоже сумняшеся, ре­шился направить на путь истинный некоего лиценциата, и тут же лишился места, хотя и действовал по настойчивому указанию по­следнего. У нас, конечно, были совершенно иные отношения, к тому же генерал не был обидчивым, а тем более злопамятным и даже в знак благодарности пожаловал как-то лишний выходной, подчеркнув при этом, что исключительно за усердие.

Попутно можно рассказать и еще об одном частном эпизоде, поучительном в том смысле, что он указывает на присутствие суще­ственной доли иррационального в армейской среде, уже нашей, хо­тя такая практика, видимо, удел не только нашей армии, а вообще любой. Уже говорилось, что переводчики здорово уставали, не так, конечно, как героини купринской «Ямы», но похоже по форме, по­скольку один драгоман приходился на три, пять, а то и большее ко­личество советников. Не знавшие арабского спецы или советники без переводчика вроде бы оказывались не у дел, особенно на фоне активности того своего коллеги, который в данный момент решал вопросы с подсоветными через переводчика. Спрос на нас был большой, и каждая минута отдыха в таких условиях ценилась на вес золота. Я в такие моменты присаживался к столу, чтобы помолчать или также молча посмотреть египетские журналы. Но генерал не переносил вида иллюстрированных изданий на рабочем столе и сразу возникал рядом со мной с каким-нибудь архиспешным доку-

ментом, требовавшим немедленного перевода. Все они были при­мерно на один лад, и содержание их ускользало из памяти немед­ленно после того, как ставилась конечная точка. Но один такой до­кумент мне чем-то запомнился при переводе с арабского на русский. И когда, спустя месяц, мне было предложено перевести срочную бумагу с русского на арабский, я обнаружил, что мусолю одно и то же. Разоблачив происки генерала, я ожидал услышать хоть какие-то оправдания (отношения допускали такое) типа ссылок на забывчи­вость, рассеянность, загруженность и т.п., но в ответ на вопрос «За­чем?» удостоился лишь философской сентенции - чтоб служба ме­дом не казалась. Вот так!

Но бывали случаи и похуже, слава Богу, не связанные с именем моего генерала. Был в Египте один человек, начальник всех пере­водчиков, который, например, запомнился суетой и тем еще, что как-то всерьез потребовал от четырех переводяг в несколько дней перевести какую-то важную, с его точки зрения, довольно толстую книгу, сурово запретив ее разброшюровывать, что исключало воз­можность выполнения его же приказа. Как четверым работать одно­временно с одной книгой он при этом не разъяснил. Такие случаи, справедливости ради, не были частыми, но они, сразу возмутив, потом как-то скрашивали нашу жизнь, давая возможность посмеять­ся, поизощряться в остроумии по поводу тугодумства начальства. А ребята были острые на язык, все подмечавшие, умевшие высмеять. Многие это знали и не хотели становиться объектом насмешек, хотя за рамки никто из нас не выходил.

Мы были более раскованными, общались с местными, с обслу­живающим персоналом, охраной. Анекдоты, шутки, взаимные рас­спросы о семьях, рассказы о нашей стране, о жизни в Советском Союзе собирали вокруг переводчиков порой немаленькие аудитории любопытствующих. Египетские власти не препятствовали этому, не усматривая здесь ничего крамольного или пропаганды, хотя соот­ветствующие службы у них, думается, работали хорошо и, видно, исправно докладывали куда надо о неформальных контактах рус­ских с местными гражданами. На нашем этаже в гостинице уборкой занимался постоянно плохо выбритый малый, как можно было су­дить, из малограмотных, охотно впутывавшийся в разговоры с по­стояльцами-арабистами, используя для этого изобретенный наши­ми военными жаргон (многие из них усвоили большое количество существительных, из которых строили более-менее понятные пред­ложения, не прибегая к глаголам и другим средствам выражения мысли, дабы не утяжелять конструкцию). Однажды Али (так звали

нашего героя), увлеченно, а, может быть, и неумело орудуя тряпкой на палке, разбил казенную и незаменимую в тогдашних условиях вещь (в нашем случае - старинный, но работавший как новый, вен­тилятор, остававшийся, видно, с британских времен, и тем ценный) и впал в прострацию. Видя его горе, мы предложили ему написать начальству оправдательную бумагу, в коей виной всему оказыва­лась обезумевшая крыса, с которой мы тогда мирно делили жил­площадь, и подтвердили нашу готовность украсить его эпистоляр­ное произведение своими подписями в знак подтверждения досто­верности изложенного, обстоятельства которого тут же были нами изобретательно придуманы. Наш вариант был с энтузиазмом при­нят, и объяснительная была тут же написана настоящим виновни­ком в самых выспренних тонах и выражениях на прекрасном лите­ратурном языке, при этом автор еще не преминул внести в нее не­кие детали для вящей, с его точки зрения, убедительности, которые сразу выдали неуемность южного темперамента и фальшивость описанного. Мы были немало удивлены изощренным владением родным языком со стороны скромного труженика швабры (хотя та­кое присуще скорее высоколобой интеллигенции), а его последую­щую сконфуженность, вызванную нечаянно обнаружившимся да­ром, великодушно отнесли на счет неординарности вызвавшего письменные упражнения события. Этот забавный эпизод скоро за­былся, и никто уже не вспоминал нашего «горничного», тем более что его, видно, в связи с производственной необходимостью, быст­ренько перевели куда-то в другое место.

Вообще было интересно и поучительно наблюдать, как меня­лось отношение к советникам по мере углубления общения, появ­ления симпатии на личной основе, обычного человеческого интере­са к партнерам из другого мира, с иными традициями, взглядами, запросами. Это проявлялось во многом. В попытках узнать покоро­че, выяснить боевую биографию, взглянуть на фотографии близких, в рекомендациях поехать посмотреть какие-то интересные места. В дома нас, правда, не приглашали. Тогда действовали суровые огра­ничения на общение с иностранцами. Тем более из военной среды, а о народной дипломатии никто и не слыхивал. И все же память хранит образ и облик многих египтян, с которыми работали, жили бок о бок, играли в футбол, болтали о жизни и которые стремились помочь нам лучше узнать свой язык и народ.

Развлечений было немного, а расслабиться хотелось хоть ино­гда. Изредка (все сидели по разным точкам) удавалось провести вечерок вместе с товарищами - ребятами из Московского универси-

тета и отметить получение нечастой посылки из дома с селедкой или баночной воблой под местное пиво «Стелла» и с осточертев­шим белым хлебом. У меня от той поры остался друг - Саша Маке­ев, происходивший из старой интеллигентной московской семьи, с которым было много общего. Он сейчас стал солидным Алексан­дром Владимировичем, преподавателем известного московского вуза, а тогда был мечтательным парнем, заядлым театралом, люби­телем и знатоком русской литературы. Вечера мы с ним, деля одну комнату на двоих на вилле Сауд 2 вблизи госпиталя Гелиополис в Наср-сити, часто проводили вместе за обсуждением общих дел, вспоминая дом и семьи, размышляя об увиденном. Такие вечерние бдения под большую банку шоколадного мороженого в душном и унылом номере с выкрашенными мрачной краской стенами, где единственным ярким пятном была большая афиша Смоктуновского в роли Гамлета над изголовьем наших постелей, составлявших ос­новную меблировку этого скромного обиталища, заменяли многое. Ведь мы были оторваны от близких, не получали регулярно газет, телевизоров не было, а информацию выуживали из скупых местных источников. О гибели Гагарина вычитали из «Аль-Ахрам», а о теку­щих событиях частенько вообще могли ничего не знать. На этом фоне разговоры с близким по духу человеком воспринимались как яркая отдушина, они не давали закиснуть, помогали скоротать сво­бодное время.

Более-менее доступным было посещение кинотеатров, рос­кошных по тем временам, рассчитанных на панавижн, с кондицио­нированием, ливрейными билетерами и прохладительными напит­ками, разносившимися во время просмотра. В них постоянно крути­ли неплохие иностранные фильмы, всюду разные, так что было на чем остановиться. Фильмы были неплохой отдушиной и в эстетиче­ском, и в физическом плане. Однако некоторые бдительные това­рищи из старших офицеров пытались противодействовать система­тическим посещениям киносеансов, имея ввиду, что переводчики могут попасть в запретные идеологические тенета и оберегая их от изощренного политического влияния западного кинематографа. Только доводы в пользу того, что переводчики ходят в кино исклю­чительно с профессиональной целью - лучше освоить язык вероят­ного противника - сохранили возможность проводить время с поль­зой для себя и, действительно, для дела.

Корпус переводчиков в основе своей состоял из недавних сту­дентов, энтузиастов, зацикленных на языке, культуре, истории ара­бов. В массе совсем молодые люди, они считали признаком хоро-

шего тона добиться того, чтобы не отличаться в речи от арабов, а высший кайф достигался тогда, когда египтяне не могли толком оп­ределить по языку - кто перед ними. Среди таких знатоков выделя­лись два Геннадия - Бочкарев и Горячкин, Володя Климентов, Игорь Тимофеев, Игорь Куликов. Хотя все кончали разные вузы, но Египет нивелировал всех, и выпускников Института восточных языков, и питерского восточного факультета, и военного института. Такие по­знания приобретались нешуточным трудом и оттачивались на прак­тике, которой было избыточно много.

Надо сказать, что не в последнюю очередь уроки советских во­енных воспринимались в массе с благодарностью и не пропадали зря, в том числе и заслугами переводчиков, обеспечивавших толко­вый перевод. Вспоминаются длительные насыщенные беседы мое­го генерала с «подсоветным» - начальником оргмоба генералом Ахмадом Заки Абдель Хамидом, который здравствует и поныне и занимает руководящий пост в одной из крупных египетских фирм. Это были беседы в общем-то двух равных по уровню знаний чело­век, хотя и с разным жизненным опытом. Русский генерал был вы­ходцем из трудовой семьи, во время воины дослужился до высоких чинов, окончил академию и был весьма эрудированным и подготов­ленным в военном отношении человеком. С другой стороны стоял потомственный военный, честный, не зашоренный человек, который считал, что учиться боевому искусству не зазорно и никогда не поздно. Его точку зрения разделяли очень многие в управлении, ко­торое было своего рода элитным, поскольку отвечало за святая святых армии - мобилизационную готовность, комплектование войск, поставки вооружений и многое другое, от чего зависел успех и дееспособность армии как единого механизма.

Однако не во всех случаях взаимодействие было полным. Были и египетские военные на высоких командных должностях, воспитан­ные на традициях британской армии, окончившие престижное учеб­ное заведение в Сэндхерсте или в других английских военных цен­трах. Эти высокопоставленные военные чиновники никак не могли смириться с тем, что должны выслушивать советы коммунистов. Не берусь судить об их знаниях, но первоначально конфликты возника­ли из-за того, что местные военные руководители поголовно не зна­ли номенклатуры советского оружия, которое уже довольно прочно утвердилось в обиходе египетской армии, вытеснив английские трех- и шестифунтовые пушки, минометы, автоматы Ланкастер, стен-ганы и другие старые виды носителей, имевшихся на вооруже­нии пехоты. Вообще египтяне оперировали между собой такими по-

нятиями, как автомат короткий, автомат длинный, пулемет легкий, пулемет тяжелый и т.п., что отвечало особенностям поэтичного арабского языка, не приспособленного для точной передачи всяких технических заумствований. Наши же полковники, привыкшие к точ­ности, к строгому и неукоснительному соблюдению всех инструкций и официальным обозначениям образцов оружия, буквально выхо­дили из себя, слыша такие, с позволения сказать, термины и требо­вали конкретики, достававшейся с большим трудом в процессе дли­тельных переговоров с каким-нибудь лейтенантом по плохой связи во фронтовой мастерской, который оказывался более осведомлен­ным по части номенклатуры, чем его высокие начальники. Бывали ожесточенные споры о преимуществах советского и западного ору­жия с англофилами. Мы опровергали несправедливые нападки дан­ными из статей в американских журналах о том, как американские морпехи во Вьетнаме вооружались нашими Калашниковыми вместо М-16 и предпочитали наши минометы своим. Некоторые египетские генералы из принципа говорили с русскими только по-английски, не считаясь с тем, что переводчик-арабист мог и не знать этого языка. При этом уровень осведомленности энглезированного собеседника в нем частенько оставлял желать лучшего и порождал стремление, подпитывавшееся тогда юношеским максимализмом, уесть «знато­ка», чтоб впредь не повадно было показывать свое мнимое превос­ходство, и это удавалось. Вспоминается один случай, положивший начало скрытой неприязни со стороны одного бригадира-вооруженца. Он был англофилом до мозга костей, и даже, по-моему, со своими пытался говорить по-английски. Зацикленность на этом языке он прикрывал желанием лучше донести мысль до собе­седника, а на самом деле просто перекладывал с языка на язык од­но и то же, поэтому и по-английски получался в итоге пулемет ко­роткий. Окончательно развело нас разное отношение к часто упот­реблявшемуся слову vehicle. Он с нажимом, всякий раз подчеркивая тем свою правоту, произносил его как вехикл, а я, без нажима, - как виикл. Видно, потом он узнал у жены-англичанки как следует пра­вильно артикулировать это слово, но с той поры во время встреч обращался только к советнику, будто меня рядом и не было. Непри­ятно, конечно, но переживаемо.

Но бывали проколы с арабским, особенно на первых порах. В принципе нас хорошо учили в университете, но военный перевод преподавался какой-то обобщенный, то есть временами резал слух египтянам, и, как я уже говорил, приходилось переучиваться на хо­ду, не без моральных потерь. Иногда давала о себе знать уста-

лость. Однажды, например, видно, из-за невнимания в результате недосыпа я перепутал трейлеры с кухнями для целой дивизии из-за того, что похожие по начертанию слова были написаны на плохой бумаге карандашом да еще не раз подправлялись ластиком. Сейчас кажется, что это не было уж столь большим прегрешением, но тогда было обостренное чувство ответственности за свой участок, которое заставляло остро переживать проколы и пушить себя на все корки. Но насмешек подобные случаи у египтян, известных любителей подшутить над хавагой-иностранцем, никогда не вызывали. Наобо­рот, отзывчивость офицеров, со многими из которых завязались то­варищеские отношения, и их желание помочь вызывали симпатию. Отчасти такая предупредительность, наверное, объяснялась тем, что в ту пору не очень много было переводчиков-арабистов, и отно­шение к ним было несколько особое. К тому же арабы всегда поло­жительно реагируют, если с ними говорят на родном языке. А вот с английским было гораздо хуже. Рядовой и унтер-офицерский состав почти ничего не понимал на этом языке, а вина как бы падала на наших ребят, блестяще говоривших по-английски, что, собственно, и вызывало претензии к ним со стороны массово обучаемого арабско­го контингента, говорившего на уровне «твоя-моя». В глазах некото­рых больших начальников из ГВС, видно, считавших, что иностра­нец всегда прав, виноваты в «непробиваемости» языкового барьера были, естественно, наши «англичане». Помнится один такой кон­фликт, чуть было не закончившийся отправкой на родину очень знающего английского переводчика, которого с трудом отстояли, но посадили на письменные работы.

Надо сказать, что египетские офицеры и генералы, как прави­ло, холеные и надушенные, производили очень хорошее впечатле­ние своей выправкой, щеголеватостью формы, сшитой по англий­скому образцу, военным политесом, умением держать себя и с дос­тоинством представлять свою страну, хотя и побежденную, и бед­ную. Наши не во всем походили на своих коллег, но нам многое прощали - неловкость, нескладность, незнание обычаев, съехавшие галстуки и еще там что-то, потому что мы были сильны знаниями, опытом, и профессионалы с египетской стороны это в итоге ценили больше всего. Они понимали, что русские служат не за зарплату, а за нечто большее, что египетские беды они воспринимали как свои и по привычке работали на износ, чтобы помочь египтянам встать на ноги после поражения в войне, о которой те много витийствова­ли, но для достижения победы, в которой реально мало что делали. Можно вспомнить, в каком стрессе, но с каким подъемом все верте-

лись, когда в кратчайшие сроки велось комплектование двух танко­вых и мотопехотной дивизии, которые вместе с другими частями и соединениями египетской армии хорошо показали себя во время войны 1973 г. Арабы не привыкли работать в темпе, который навя­зывался русскими, несмотря на жару, некомфортную и опасную во время обстрелов жизнь в окопах во время нередких командировок на фронт, в условиях которого проходили обкатку танки и экипажи. Именно в такие моменты египтяне и понимали лучше всего, что «мусташарин рус» работают не за страх, а за совесть, на благо их страны, помогая ей создать настоящую армию и восстановить на­циональный престиж, достойный места Египта в регионе.

Многое из того, что переживалось в ту пору как очень болез­ненное и важное, сейчас предстает несущественным. Главное же состоит в том, что тогда мы смогли за относительно короткий срок действительно помочь восстановить боеспособность египтян, укре­пить их армию, создать задел, который позволил в 1973 г. начать успешные операции по прорыву линии Бар-Лева. Если бы полити­ческая конъюнктура сложилась так, что можно было бы поработать в Египте подольше, как и предполагалось изначально, то трудно было бы предвидеть результаты Октябрьской войны, которая окон­чилась поражением Египта, но все же не столь трагическим, как то было шестью годами раньше. В этом есть и скромный вклад воен­ных переводчиков, который позволяет многим из них считать время, проведенное в египетской армии, не как потерянные годы, а как по­дарок судьбы, давший возможность испытать свои силы, убедиться в нужности своей профессии и, конечно, познакомиться в деталях с исключительно интересной страной, чтобы сохранить о ней воспо­минания на всю жизнь.