Книга третья роман slovania ru редакция 2011 года

Вместе с последним оставшимся факельщиком Золотинка вбежала в подземный покой, где были решетчатые загородки, – смятенному взору ее предстало жуткое зрелище.

Под дикий вопль, хряск и зубовный скрежет Поглум выталкивал из тюрьмы толпу благим матом орущих узников. Уставив поперек прохода толстый железный брус, Поглум давил несколько десятков если не сотен человек сразу, всю сбившуюся комом толпу. Раскрытые настежь в рассветную муть воротца над плотно придавленными друг к другу головами казались узкими – как недостижимые двери рая. В это игольное ушко нельзя было пропихнуть всех сразу; озверевший Поглум ревел от натуги, толпа плохо поддавалась его усилиям, но поддавалась. Шажок за шажком, скрипя по камням когтями, Поглум приминал, уплотнял, про-о-ода-а-авливал по проходу месиво ревущего народа. Онемелые в удушье лица, выпученные глаза, разинутые без крика рты. И явные мертвяки, уже посиневшие, они торчком стояли в этой потерявшей упругость каше. Жестокий напор не оставлял возможности протиснуться в пустые клетки по бокам прохода несмотря на то, что открытые двери давали как будто бы надежду на спасение. В клетках шатались в корчах, валились на пол выпавшие из давки счастливцы.

– С ума сошел! – взвизгнула Золотинка и потеряла голос. – Стой! – сипела она, наскакивая на необъятный, напруженный усилием зад.

Поглум мотнул головой, но Золотинку признал и не лягнулся, чего достаточно было бы, чтобы утихомирить ее навсегда.

– Со-оба-аки... не хотят... освобождаться... – просипел он сдавленным голосом.

Стонущий хрип полумертвых людей доводил Золотинку до умопомрачения, она колотила кулачками мягкий меховой бок.

– Рукосиловы люди это! Куда! Не надо освобождать! Рукосиловы ратники в клетках. Их не надо освобождать!

Этот разительный довод не затерялся среди бессвязных выкриков и упреков – Поглум приостановился, ослабил напор и вовсе убрал брус.

– Как? – сказал он. – Не надо, выходит?

Некоторое время толпа оставалась в неподвижности, припечатанная. Потом задний ряд едва ли не весь целиком рухнул, на него другие, толпа начала раздаваться, как бы разбухать, роняя из себя придушенных. Хрипели те, кто прежде не мог вздохнуть. А кто голосил, тот ошалело смолк.

– Как же это?.. Что?.. – закряхтел Поглум, устраиваясь задом на пол. – Зря освобождал, выходит? – Пытаясь скрыть смущение, он скривил пасть, сунул брус за плечо, чтобы почесаться. Десятипудовый брус, едва умещавшийся в проходе, мазнул шатавшегося за спиной медведя доходягу – тот шлепнулся наземь без стона. – Выходит... – миролюбиво продолжал Поглум, – сначала не хотели выходить из клеток. Ну, я рявкнул. Все на свободу! Во дворе стража: куда?! Но ты ж велела освободить. Ты ж велела освободить?.. – тревожно глянул он, усомнившись теперь даже в этом. И отвел глаза. – А где Маша-то?

– Маша велела передать, – сквозь зубы сказала Золотинка, – что не будет тебе пирожков! Что ты свинья! Не медведь ты, а свинья! Тупое чудовище! Гора мяса и горошина мозгов!

Поглум хлопал глазами.

– Ты так брани-ишься... – протянул он с укоризненным удивлением.

Освобожденный от медвежьего усердия народ, кто владел ногами, спешил убраться. Прихрамывая, а то и на карачках люди шли, позли, карабкались по лестнице к выходу, давились в воротцах, торопясь избыть этот страшный сон. Покалеченные мычали в проходе, хватаясь за прутья решеток, хрипели и стонали; лежащие пластом хранили молчание.

– Вот что, – решила Золотинка, – никуда от меня не отходи и не смей никого трогать.

– А если он сам меня тронет?

– Терпи.

– Где Машенька? – сказал он, рассчитывая увести разговор в сторону.

– Маша видеть тебя не хочет! – отрезала Золотинка. Голос ее гулко отдавался под сводами опустелой залы, где перешептывались чахлые стоны.

Поглум замер, сипло дохнув, и потом как-то съежился, что удивительно было при необъятных размерах грудной клетки. Жалостливые вздохи дуролома в виду страдающих людей не вызывали у Золотинка, однако, ничего кроме злости.

– Иди за мной! – прошипела она, направляясь к выходу.

Во дворе все смешалось. Истерзанные узники расползались, они подавили своим числом курников, которые пребывали в замешательстве, лишенные представления о том, что произошло и происходит.

Виноватый Поглум тащился позади Золотинки. Появление его в тесной сторожке умерило галдеж, и те, и другие, узники и охрана, старые Рукосиловы тюремщики, не чинясь между собой, без разбору хлынули вон, оставляя в распоряжении зверя столько пространства, сколько должно было ему хватить для любых проявлений разнузданного нрава.

И Поглум не замедлил его выказать. Не рассчитанная на размеры голубого медведя сторожка затрещала, когда он сунулся в дверь и застрял плечами. Затруднение это остановило медведя не надолго. Под грохот рухнувших стен он вышел на волю, унося на голове крышу, а на плечах одверье, ни на что, впрочем, уже не годное.

Золотинка поджидала его у костра, откуда бежали все, способные унести ноги.

– Так-то ты терпишь? – встретила она медведя.

– А что? – затравленно спросил Поглум, озираясь и скидывая с себя обломки брусьев.

– Да так... ничего, – вздохнула Золотинка.

– Ладно, я буду терпеть, – нашел причину обидеться в свою очередь и Поглум.

Рассвет окрасил небо в пронзительные тона, и повсюду проступили следы ночного погрома. Однако, крепость стояла незыблемо. Сложенные из камня стены не понесли урона, разгром, постигший все преходящее, уже не производил подавляющего впечатления, как в темноте ночи. Побитые градом лошади среди разваленных повозок, неубранные тела мертвых в тающем льду словно бы стали меньше, незначительней в виду громады нового дня. Все тот же без перемены ветер, свистевший в худых крышах, затянул половину небосвода иссиня-черной клубящейся тучей. Рыхлый испод ее пронизывали лучи восходящего светила.

– Не хватило бы градом, – заметил кто-то из стражников. – Укрыться бы загодя.

– Не укроешься, – сказала Золотинка. – Едулопы.

Сыпануло сухим листом – ничего похожего на град, на его жестко вычерченные, косо упавшие столбы, которые подпирают тучу. Это выглядело иначе: словно бы туча был огромным, раскинутым на полмира деревом, его багровой и черной кроной, порыва ветра веяли мелкий лист. Пожухлая листва вперемешку с обломками веток, кусочками коры – всякий древесный дрязг в мутной замедленном падении.

– Едулопы, – приглушенно прогудел Поглум.

Золотинка обернулась:

– Откуда ты знаешь?

– Бабушка сказки рассказывала, – пробормотал Поглум, вперив пристальный взгляд в неуклонно растущую тучу, она помрачила небо.

– Посевы Рукосила, – заметила Золотинка, не отрываясь взглядом от падающего мусора.

Ближе к земле едулопы растеряли сходство с листвой и вместе со сходством игривость замедленного полета. Они уже не кружились вихрями, колеблясь в намерении низринуться к земле, а тяжеловесно и безвозвратно падали. Раздались разрозненные хлопки; внезапный гам, смятение отмечали прибытие едулопов.

– Поглум, это опасно? Кто такие? Что это – едулопы? – говорила Золотинка, тревожно озираясь.

– Бабушка никогда не поминала, чтобы едулопы шли на засолку, – мрачно отвечал Поглум.

Вдруг – все равно вдруг! – прямиком с поднебесья увесистый едулоп ухнул в середину обширного кострища. Полыхнуло клубами горячего пепла, так что и Золотинка, и Поглум отпрянули. Затонувший в бурых клубах едулоп угорел сразу – безумные корчи неведомого существа. Оно съежилось и в жарких углях затихло. Густо оседающий пепел покрывал место самосожжения седым саваном.

Брезгливость и страх мешали Золотинке приглядеться к очертаниям погребенного в углях едулопа. И тут же он был забыт.

На грязную мостовую под ноги хлопнулась с заглушенным звуком голова. Не треснула – хотя с мгновенным содроганием Золотинка успела пережить в воображении и это – голова смялась с гримасой и упруго подскочила, расправившись чертами лица, распахнулись глаза. Переворачиваясь, ударяясь о камни густыми рыжими патлами, а то и прямо носом, который каждый раз плющился, голова скакала, успевая при этом к ужасу Золотинки зыркать по сторонам. На месте шеи, где следовало ожидать хаос перерубленных, хлещущих кровью жил, бледнела землистая кожица. Заскочив на обод колеса, голова прыгнула еще выше и сквозь в клочья изорванную рогожу провалилась в кибитку.

Падали руки и ноги, ягодицы, ступни, носы, пальцы, уши, жестко хлестнуло костяным градом зубов. Шлепнулся Золотинке в щеку и отскочил круглый с жемчужным отливом глаз. Пал на мостовую и без промедления брызнул – рухнул на него с неба безобразный ком зеленоватого мяса.

Омерзительный озноб заставлял Золотинку отряхиваться от воображаемых прикосновений, шарахаться, чтобы избежать косяками падающей с неба нечисти – хлоп! шмяк! скок! бац! То же самое происходило по всему двору: люди топтались, мычали, наскакивали друг на друга, как бессловесная скотина. Едва вырвавшиеся из тюрьмы послужильцы Рукосила оказались готовы к отвратительной напасти не больше курников – в благоустроенных странах никто прежде и слыхом не слыхивал ни о каких едулопах.

Подобравшаяся низом рука хватила Золотинку за щиколотку. Девушка со вскриком брыкнулась, в попытке вырваться проволокла тяжесть с полшага прежде, чем осознала, что за капкан она тащит. Три огромных руки неравной величины и сложения срослись плечевым поясом. При этом в бугристом сплетении невозможно было заподозрить даже подобия головы, но стояло торчком ухо и пузырился прилепленный по-рачьи глаз. Не упрятанный как положено в плоть, без век, без бровей глаз, провернувшись вверх, таращился на жертву, в то время как все три конечности действовали вразнобой. Паук держал Золотинку захватом цепкой кисти, одна рука шарила в пустоте, еще одна конечность напрягалась утянуть в сторону, шкрябала и царапалась по неровностям мостовой.

Стоило пауку уловить Золотинку за обе ноги, и он повалил бы девушку. Только явный разброд нескладно слепленных конечностей спасал ее от худшего. Растерянно подвывая, Золотинка приплясывала и судорожно дергала широко раскиданную тройчатку. При этом частью сознания Золотинка отмечала беспрестанную самовозню: паучьи руки смещались одна относительно другой, от тряски свалился глаз и устроился в кожистой впадине, ухо сползало, отыскивая более надежное положение. В горсти одной из конечностей появились собранные на мостовой зубы, они расползались, как крупные жуки, и, не находя себе лучшего применения, начинали пристраиваться на пальцах, образуя чудовищный орган: руку-пасть.

Стиснутая лодыжка немела, зверея, Золотинка лягнула паука ногой. Неловкий удар не произвел впечатления на безмозглую тварь. Торопливые тычки ничего не достигали.

– Поглум! – вскричала Золотинка в отчаянии. – Поглум!

Голубой медведь не исчез. Снежная гора над взбаламученной бураном равниной. Среди всеобщего безобразия с замечательным достоинством приглядывался он к дальнему концу площади, где несдержанно верезжала женщина. И обращал взор на мучения Золотинки, чтобы завести потом глаза вверх, уставив их на разбитую крышу – там, цепляясь за обнаженные стропила, копошились мелкие и крупные уроды. Потом, задержавшись внимательным взглядом на снабженной отростками рук голове, что раскачивалась на оборванном оконном ставне, Поглум поднимал нос к мрачно клубящимся тучам и в полном соответствии с худшими своими опасениями убеждался, что зловещий листопад продолжается без перемены. Долго-долго, не выражая чувств, разглядывал он вихри желто-зеленого мусора.

– Поглум! Помоги! – взывала Золотинка, теряя силы.

– Я терплю! – обронил Поглум, не оглянувшись. – Сказала всех на свободу – сделано. Сказала терпеть – сделано. На, получи. Готово.

Помраченная болью, отвращением, страхом, Золотинка плохо понимала, что там медведь талдычит, и совсем не могла оценить справедливости его доводов. Паук утягивал ее прочь от повозки, где она цеплялась взглядом за хороший дрын. Она шипела сквозь зубы нечто яростное, однако не упускала из виду и медведя:

– Поглум!

По горбатой спине медведя, хватаясь за шерсть, поднимался развитый урод, который состоял из поджарых ягодиц с посаженной на них головой, не парных рук и одной густо поросшей волосами ноги с толстыми, как колода, икрами. Не находя себя иного дела, нога часто лягала медведя, тот поеживался и терпел. Но когда предприимчивый не по разуму едулоп свел руки на необъятной шее и вознамерился душить – не более и не менее! – Поглум, предел терпения которого не лежал все же в заоблачных высях, внезапно вызверившись, прихлопнул уродца, как надоедливое насекомое. Произраставшая в заднице голова брызнула буро-зеленой тиной, Поглум брезгливо стряхнул раздавленные остатки нечисти.

Между тем Золотинка потеряла терпение и упала. В единоборстве с пауком она не остереглась другого, свалившегося с небес выродка: больно хватив по макушке, едулоп хлестнул лицо, оказался на плече и скатился бы наземь, если бы Золотинка не перехватила его непроизвольным движением. То была одиночная рука, она забилась, мотаясь тяжелым сгибом локтя. Пытаясь высвободиться, Золотинка крутила и выворачивала едулоповы пальцы – не убереглась. Цепкая тварь замкнула горло; только-только Золотинка успела просунуть внутрь тисков ладонь и держала, сопротивляясь давящей силе. Пока хрипела она, застигнутая этой напастью, паук нащупал другую ногу, скованная, Золотинка зашаталась и грянулась на что-то упругое, опять на какого-то едулопа.

В крайности, выгибаясь дугой, она не имела столько хладнокровия, чтобы держать в уме расчеты на помощь голубого медведя... Как гнилая нитка, треснула плоть, ошметки паука полетели прочь, через мгновение Поглум разломил в плече едулопа, севшего на шею клещом, и Золотинка обнаружила над собой голубую морду.

– Поглум, – произнесла Золотинка, обнаружив, что способна шевелить языком, – не теряй времени, Поглум!

– Мир, – сказал Поглум.

– Мир, – торопливо согласилась Золотинка. – Только все равно это свинство… ладно… молчу.

Он фыркнул свои чувства куда-то в сторону, но словесно ничего к сказанному не добавил.

– Не теряй времени! – повторила Золотинка.

Поглум кивнул и еще торопливо покивал, выказывая виноватую горячность, ибо натура голубого медведя не состояла из одних отрицательных качеств. Он тронул когтями щеку, на который висели ошметки раздавленной гадины, и Золотинка, внезапно подхваченная, вознеслась в теплых объятиях над людьми – Поглум поднялся в рост.

– Бей их, ребята, в хвост и в гриву! Где наша не пропадала! – метались сиплые от возбуждения крики. – Двум смертям не бывать!

Произошла разительная перемена. Доведенные до отчаяния люди поднялись. Поветрие единого чувства вернуло людям отшибленную волю. Подавляющее большинство их – только что покинувшие тюрьму узники прежде всего – не имели настоящего оружия, в ход пошли не только мечи и бердыши, но дреколье – обломки брусьев, оглобли, доски. Дело приняло дурной для едулопов оборот, выродки ответили недружным воем, который перемежался злобным шакальим тявканьем.

Но Золотинка в объятиях Поглума видела над собой грозовой испод неба, из которого сыпалась без перемены живая труха. Едулопы все прибывали. За первым порывом мелочи сыпались уже и туловища, грудные клетки, без которых невозможно слепить по-настоящему сильную сволочь. Едулопы обсели крыши, там обретались рослые, почти законченные особи. Золотинка приметила поднявшуюся на ноги тварь – полное подобие человека, единственным недостатком которого являлось отсутствие головы. Этот недомерок, сшибая своих недоделанных собратьев, носился по разбитой черепице ошалелыми кругами, пока не сверзился вниз; разбившись о мостовую вдребезги, он развалился на составные части. А с неба летели все новые и новые россыпи готовой к мерзкому соитию нечисти. Мелкие выродки трещали и лопались под ногами Поглума.

– Укройся в подземелье, пока я не управлюсь, – сказал он, – научи Машу печь пирожки.

Ничего иного, верно, и нельзя было придумать – даже на руках у медведя Золотинка принуждена была отбиваться от падающей мерзости. Она не нашла возражений, хотя с близким к отчаянию беспокойством помнила, что даром теряет время, мгновения уходят за мгновением и каждое мгновение – это муки Юлия.

К тому же Золотинка не предполагала, что Поглум замурует ее в темнице. Раскидав ногами завал, он расчистил воротца, чтобы впустить Золотинку, а потом принялся засыпать вход обломками разрушенной сторожки. Оказавшись на лестнице в темноте, Золотинка услышала частый грохот, щель между створами потемнела под грудами каменного и деревянного мусора.

Поглум усердствовал. Он засыпал ворота с верхом, так что и следов не оставалось, а потом кинул сюда же дохлого едулопа. Уродец наскочил на него со всех ног – их насчитывалось четыре – и очутился с переломленным хребтом в груде хлама прежде, чем успел осознать пагубные последствия поспешности. А добросовестный медведь присмотрел крытую повозку, как обнаружилось, тяжелую, и открыл под изорванной в лохмотья рогожей клубок едулоповой мерзости: руки, ступни, уши, глаза, носы, грудные клетки, ягодицы искали себе пару, между собой сочетались и лазили друг по другу, друг другом неудовлетворенные. Поглум прервал эти лобзания самым беззастенчивым образом: подхватив кибитку, он перевернул ее и так хлопнул оземь, что два десятка выродков разом окончили земные хлопоты, разлетелась в щепы повозка и отскочили колеса. Этим дрязгом, крупным и мелким, дохлым и никогда не числившимся среди живых, Поглум присыпал заваленный ход подземелья, потом развернулся, расправив плечи, и оглядел побоище:

– Та-ак...

Золотинка же, очутившись во тьме, прислушивалась. Под сводами над головой где-то в неопределенной высоте шелестели вздохи и стоны. Пространство словно бы раздавалось вширь вместе со звуками и спадало опять до вязкого, ощутимо облегающего мрака, когда отголоски замирали.

В недрах мрака родилось бормотание – и жуткий вопль. Шум, словно кто-то перекатывался по полу.

– Люди добрые! Кто-нибудь! Род всеблагой, можно ли так упиться?! – голос слезно дрожал.

Когда в поднятой руке Золотинки зажегся красный перстень, отступившая мгла онемела. Можно было разглядеть пустые клетки с распахнутыми вразнобой решетчатыми дверями, людей – какие лежали, какие жались к стенам и загородкам... Золотинка сбежала вниз к Дракуле.

Ошеломленный до заикания, откинув в ужасе голову и задрав бороду, Дракула сидел в дальнем конце прохода возле положенной на пол двери и в руках его шевелился...

– Едулоп! – крикнула Золотинка еще издали. – Не бойтесь, это едулоп!

– Царевна-принцесса, – жалко пробормотал дворецкий, – я напился до чертиков.

В руках Дракулы тормошилась голень, имеющая на коленном суставе два уха. И здесь же, на колене, как на голове, кривлялся зубастый рот, голень повизгивала и потявкивала. Кровавый синяк на щеке, подозрительно напоминавший поцелуй, говорил о происхождении безмерного испуга в глазах дворецкого. Он протрезвел.

– Дракула, это едулоп.

– Вы думаете, царевна? – Только привычка к учтивой умеренности в словах удерживала Дракулу от определенно высказанных сомнений.

– Едулоп. Совершенно уверенна. Его нужно мм... прихлопнуть.

– Тогда отвернитесь, царевна, – молвил благовоспитанный Дракула. – Сейчас я последую вашему совету.

Она отвернулась, и он последовал ее совету. Что-то вякнуло с хрустом. Покосившись, Золотинка увидела забрызганные тиной прутья решетки, при последнем издыхании корчилась расшибленная голень.

Кое-где на полу возились мелкие вялые едулопы. Наглость этих тварей находилась в прямом связи с их количеством, и пока нечисти набралось немного – сколько успело залететь в воротца, она вела себя, если не миролюбиво, то, во всяком случае, безучастно.

– Фелиса! – крикнула Золотинка, озираясь.

Разумеется, Дракула ничего не мог сообщить о Фелисе, он понятия не имел, куда подевалась стража, и с некоторым замешательством обнаружил на расстоянии вытянутой руки корзину с ключами, которые признал за свои.

– Вы можете вывести меня отсюда? – спросила Золотинка. И снова крикнула: – Фелиса!.. Можете?

– Недостаток скромности – это недостаток ума, – отметил Дракула, с несколько преувеличенным изумлением перебирая собранные на связки ключи. – Однако, имея полный набор ключей, я могу вывести вас отсюда. Не думаю, чтобы такое утверждение было большой нескромностью с моей стороны. Да, царевна-принцесса, могу!

– Фелиса! – тревожно крикнула Золотинка в сторону. – Мне нужно в книгохранилище Рукосила. Как можно скорее.

– Я могу провести вас в хранилище. А найдете ли вы там книги, это другой разговор.

– Хорошо. Только скорее. Фелиса!

– Я проведу вас под землей, не поднимаясь на поверхность. – И закричал: – Фелиса!

Вероятно, этого крика не доставало. Не прошли они двадцати шагов, как наткнулись на человека. Все тот же молчаливый дядька с укутанной волосами Фелисой на руках.

– Бьется, – с глухим отчаянием произнес парень. Повернувшись к Золотинке, он показал расцарапанную щеку. Фелиса зашевелилась, от неудачного движения плащ раскрылся и выскочил прыткий шестипалый паучок. Шесть сросшихся пальцев без ладони. Сокрушенно покачав головой, девушка отловила убегающего едулопа, пальцы извивались, переплетаясь в Фелисовой горсти.

– Что это у тебя, покажи, – молвила Золотинка противно сладостным голосом.

Фелиса отодвинулась, как ребенок, оберегающий запретную игрушку, и прижала паучка к груди.

– Фелиса, нехорошо, зачем тебе? Отдай! – никчемными словами уговаривала ее Золотинка.

Девушка не отвечала, загородившись плечом. Она пускала паучка по звеньям пропущенной на обнаженную грудь цепи и отлавливала его снова в дремучей завесе волос, едулоп остервенело путался. Тогда Фелиса спасала дурашку, не помышляя о том, чтобы наказать его за проказы.

– Фелиса, – позвала Золотинка, – это я. Помнишь?

Безумная насторожилась. Золотинка потянулась обнять... Девушка встретила ее хлестким ударом ладони.

Золотинка отпрянула, щека горела.

Что-то было утрачено. И теперь уж образумить Фелису наново, догадывалась Золотинка, будет труднее, чем первый раз. Нельзя было оставлять ее – вот что. Рука об руку, шаг за шагом, вводить ее в жизнь. Может быть, месяцы, если не годы. А что могла позволить себе Золотинка с ее торопливым, на бегу волшебством?

Потупившись, парень поднял соскользнувший плащ и укрыл сумасшедшую, которая не замечала заботы. На груди Фелисы забавлялся паучок: запускал пальцы-ножки в звенья цепи.

– Смотри за ней, – сказала Золотинка стражнику. – Ждите Поглума.

Углубляясь в путаницу боковых ответвлений, Золотинка с Дракулой встречали потеряно блуждающих узников, которых направляли каждый раз к выходу. Потом они вступили в область тишины, где не было даже крыс и не капала, просачиваясь в неровных сводах, вода. Они отперли преграждавшую ход решетку, а за ней вторую, но сам перелаз из одного подземелья в другое не просто было бы отыскать: заделанная в стену плита, на которой висел полурассыпавшийся скелет.

– Для отводу глаз, – пояснил Дракула, с противным скрипом выворачивая из плиты основание кольца. Под железным кольцом, зажимавшем обломленные кости скелета, открылась потайная скважина. – Посветите, царевна... светите лучше... У вас что, руки дрожат?

На эту неожиданную и сложную по происхождению мысль навели Дракулу, очевидно, чрезвычайные затруднения, которые он испытывал, пытаясь попасть ключом в скважину. Дракула действительно протрезвел. Иногда только как бы по старой памяти коснел языком, да вкладывал слишком много усердия в самые простые движения.

– У вас есть оружие? – продолжал он расспрос после того, как с честью преодолел препятствия и угнездил ключ в замке.

– А у вас?

– А где же ваш искрень?

– Я его потеряла, – призналась Золотинка.

– Вот как? – молвил он, изумляясь бровями. – В пользу кого, простите?

Под пристальным взглядом дворецкого Золотинка смешалась, чем и убедила его окончательно в своей неискренности.

– Рассказать по порядку?

– По порядку не нужно. Это скучно. Порядок, увы, не оставляет надежды. А я, старый дуралей, предпочитаю обманываться.