Книга третья роман slovania ru редакция 2011 года

– Что? – исходил желчью Лжевидохин. – Как? Не хочешь? Мало? В придачу к Асакону Поплеву бери. Мало? Мишку Луня сверху кладу. Забирай – не жалко!

Золотинка молчала – в голове был кавардак, во взбаламученном желудке катавасия, измученное тело напоминало о себе синяками, сожженные ладони горели.

Угрюмые балбесы, что держали оборотня на руках, и третий, однорукий факельщик, смотрели тупо, не участвуя в происходящем ни разумом своим, ни слухом. Да это, верно, от них и не требовалось, разумом тут являлся Лжевидохин, а едулопы служили силой. Только глянуть: толстые ноги с кривыми коленями, широкие, как лопаты, ступни, которые не влезли бы ни в один когда-либо изготовленный для человека сапог, длинные волосатые руки и бугры мышц на плечах – то была сила. Отступившая до поры до времени в тень Зимка представляла собой обаяние этой сплоченной ватаги.

Зимка и выступила вперед, когда потребовалось обаяние, – ни разум, ни сила Золотинку как будто бы не впечатляли, она упорствовала в молчании, загадочно прыская губами.

– Так вот оно что... ужасна рада... ты с нами, – пролепетала колобжегская красавица, несколько раз изменив себе на протяжении одного высказывания: голос неустойчиво взлетал и падал.

Затравленно икнув, Золотинка продвинула в горле шершавый кусочек олова. Но хотя и справилась, избегла опасности выплеснуть содержимое желудка на шитую золотом юбку Зимки, все равно не способна была ответить на столь обязывающее приветствие ни единым словом. Двусмысленные мучения Золотинки, которые убедительно отражались в ее лице, заставили Зимку примолкнуть. Но не надолго. Вслед за сомнением явилась, опровергая его, трогательная доверчивость. Зимка коснулась подруги:

– Старый пень, как он мне надоел! Если бы ты знала, что я тут только вынесла! – прошептала она, выразительно указывая глазами, кто здесь пень.

– Что такое? – спросил Лжевидохин не без тревоги.

– А чтоб ты провалился! – тихо выругалась Зимка – для подруги. А для всеобщего сведения объявила: – Я говорю ей, пусть скажет, где искрень! Как она его запускала!

– Затаскала?

– Да, старая кляча, да! Она его затаскала! – нагло улыбаясь, подтвердила Зимка и шепнула Золотинке: – Глух, как пень! Как он меня измучил, ты и представить себе не можешь!

Действительно, ничего такого Золотинка представить себе не могла и смотрела на Зимку дикими глазами.

Снова одарив старика улыбкой, Зимка вернулась к Золотинке:

– Недолго гнилая коряга протянет. Окочурится.

– Громче! – негодовал старик, который держался почему-то в отдалении, в шести или в восьми шагах от подруг.

– Окочурится! – свирепо рявкнула Зимка. – Я говорю: о-ко-чу-рится!

– А! Да, да! Да-да-да-да... – И он рассыпался мелким злобным чихом, означавшим веселье.

Пренебрегая написанной в лице собеседницы угрозой – полуобморочные потуги, которыми Золотинка удерживала извержение желудка, придавали ей надутый вид, – Зимка нежно приобняла подругу.

– Старый пень ничего не слышит, – сообщила она, ласкаясь. – Ты можешь рассчитывать на меня! Будем держаться вместе. Надо и о себе подумать, правда?

Собеседница прыснула губами, и Зимка, может быть, вполне основательно, расценив загадочный звук как насмешку, сочла возможным обидеться и выпустила подругу из объятий.

– Старый пень! Представить только, – продолжала она шепотом, – эта гнусная образина по-прежнему воображает себя Рукосилом. Все женщины будут ему служить. Прикинь! Что я тут вытерпела! О! – Она бросила уничтожающий взгляд и сказала в лицо Лжевидохину:

– Болван!

– Да-да, болван, – подхватил оборотень, препакостно хихикнув. Зимка осеклась. Да и было с чего оторопеть, когда невнятный смешок обернулся вдруг отвратительной злобой, еще более отталкивающей от противоестественной силы, с какой изливались чувства дряхлого старика. – Жалкая душонка! Холуй! Рабское отродье. Он забыл, что такое воля. Медный болван служил Паракону. А девчонка Паракон выбросила! У нас на глазах!

Приступ удушья едва не прикончил оборотня: он закашлял, как-то судорожно и бестолково пытаясь расталкивать едулопов, которые ревностно держали его сплетенными в качестве сиденья, руками... И однако, обошлось.

– Болван служил Паракону. Теперь он не служит никому и не имеет своей воли. Напрасно ты перед девчонкой лебезишь, она уже не опасна. Она выкинула Паракон вместе со своим хотенчиком.

И тут, наконец, олово провалилось, куда следует, и вместе с первым свободным вздохом Золотинка получила возможность, теряя голову, пролепетать:

– Кому порывался... повиновался Порывай?

– Я умру со смеха! – вихлялся на руках носильщиков Лжевидохин. Смеяться он, правда, не принимался, но уже умирал. Голос болезненно пресекался, перемогаясь, со злобным усилием, старик повторил: – Так я еще не смеялся!

Он мучительно содрогался обвислым брюхом, ничего осмысленного не могло более родиться на булькающих, облитых слюной губах. По-своему пораженная сообщением, отстранилась Зимка, глянула на подругу оценивающими глазами.

Головокружительная слабость путала Золотинкины мысли, она схватилась обожженной ладонью за лоб, пытаясь вспомнить, из чего состояла та остроумная игра с Порываем, которой она тешилась, воображая, что надула Рукосила... И в следующее мгновение – бросилась наутек, мимо столбом застывшего Порывая во мрак подземного хода.

Поздно она пробудилась – Зимка уж была настороже.

– Держи! – крикнул оборотень.

Замешкав в сомнении лишь на миг, Зимка рванулась и перехватила беглянку. После короткой борьбы и нескольких тумаков, на которые Золотинка и отвечать не могла из-за сожженных рук, обе оказались на камнях. Утомленная и ослабленная до изнеможения Золотинка внизу, а свежая, раскормленная, разъярившаяся от собственной прыти Зимка сверху. Стервенея, Зимка ударила подмятую, лишенную возможности защищаться соперницу по-мужски, в отмашку. В чем не было уже настоящей необходимости, поскольку Золотинка не имела сил вывернуться. Вполне достаточно было бы царапаться и драть волосы.

Избавление пришло с неожиданной стороны – нахлынул свет, едулопы тащили оборотня. Задыхаясь в тяжелом сиплом кряхтении, свалился он сверху на девиц, чем Зимку ошеломил, а Золотинку подавил вовсе, и полыхнул Асаконом. Изнемогая в борьбе, Золотинка ударилась еще и затылком – противница ее вскричала благим матом, и сдавившая грудь тяжесть развалилась.

По крайней неразберихе вышло недоразумение: Зимка с маху ударила саму себя о камни! Не в силах уразуметь, как это, находясь сверху, ударилась она затылком, девица взревела.

А получилось вот что: когда, не думая о последствиях, Зимка жестоко толкнула подругу на пол, Лжевидохин, озабоченный последствиями еще меньше, выпалил заклинание, коснувшись верхней девицы Асаконом, и в тот же миг Зимка обратилась в полнейшее подобие Золотинки – в Лжезолотинку. Случилось это тотчас после удара, то есть Зимка-Лжезолотинка, получив Золотинкин облик и тело ее со всеми синяками, ссадинами, жгучими болями и безмерной, обморочной слабостью, в полной мере – без малейшего послабления! – испытала последствия полученного мгновение назад удара!

Разница была только та, что Лжезолотинка, разевала рот, задыхаясь от мучительного страдания, причитала и голосила, а Золотинка тискала зубы и морщилась, не издавая ни звука. Разница тем более примечательная, что обе девушки мучались не просто одинаковой, а одной и той же дважды повторенной болью. Отвалившись друг от друга, они кое-как поднялись, шатаясь.

– Ой, голова… – слезно заныла Лжезолотинка, трогая со стоном затылок. Она еще не понимала, кому что досталось и от кого... И тут только обнаружила голые, обгорелые свои ноги в синяках и ссадинах.

Девушек невозможно было различить. Повторилась не только всякая царапина, клочок оборванной ткани, но даже грязная пыль на спине – у той, что была внизу, и у той, что наверху, – тоже! Всей разницы, что одна ревела, а другая нет. Лжевидохин так их и понимал. Однако распорядился он без разбора, без малейшего уважения к прежним заслугам той, что хныкала.

– Хватай обоих! – прошамкал он едулопу, когда обнаружил, случайно оглянувшись, что медный болван неведомо чего ради пришел в движение. – Живо! Хватай и тащи!

Двое балбесов, что носили оборотня, стояли теперь порознь – наготове. Один из них, отвратительный голый едулоп, этакая балда в три аршина без малого, цапнул девушек за локти и поволок, не замечая, успевают ли они переставлять ноги.

Переполоху было много, но быстро не получилось. Впереди шагал однорукий факельщик, следом горбатый короткоголовый остолоп с поросшей вдоль хребта гривой. Этот, с гривой, и нес на руках Лжевидохина, сипел от усердия, но бежать уж он был не в силах: грузный старик в объятиях едулопа тянул пудов на восемь. И далее уже, впритык к гривастому буро-зеленый обалдуй волочил сбившихся с шагу девчонок, одна из которых беспрестанно причитала.

А дальше отставший Порывай, неизвестно что вобравший себе в голову медный человек. Который не повиновался теперь никому, не имел никакой воли и однако же к безмерному удивлению чародея, а, вообще говоря, и к ужасу, вышел из неподвижности.

– Подлянка! Выбросила Паракон, зараза! Паракон выбросила! – злобно бормотал старик, ворочаясь в объятиях гривастого едулопа. Но, конечно, он понимал, что пущенную на волю рогульку и не догонишь, и не найдешь, потому не столько посматривал по сторонам в смутной надежде на счастливый случай, сколько изворачивался назад, где маячил преследователь.

Порывай отставал и скоро потерялся за поворотами, извещая о себе приглушенным скрипом. Однако достаточно определившееся преимущество едулопов не сильно как будто успокаивало Рукосила. Орда петляла, а Порывай, не вдаваясь в хитрости, неуклонно повторял проделанный беглецами путь. В бездумном упорстве болвана и заключалась опасность. Ужас лишал Лжевидохина остатков мужества. К тому же чародей забывался и временами переставал понимать, куда его тащат. Едулопы петляли тогда без всякого руководства, наугад и, попавши в тупик, останавливались.

В недолгую пору просветления Лжевидохин напрягал мысль в поисках выхода. Он велел свернуть в затопленный подвал, где вода достигла девчонкам до пояса, отчего одна из них плаксиво заверещала, что не умеет плавать и что с нее довольно, – пусть они ищут себе другую дуру.

Так далеко, однако, дело не зашло: другую дуру искать не стали, да и плавать никому не пришлось. Под водой отыскались ступеньки, следуя указаниям оборотня, едулоп отомкнул тяжелую железную дверь, прикрытую с той стороны коверным пологом, едулоп содрал его вниз, не догадавшись откинуть. Вся орда попала в длинный проход, с левой стороны которого тянулись полукруглые окна, выходившие на запад, в пропасть. С правого боку окнам противостоял ряд тяжеловесных каменных изваяний. То есть это был уже дворец, вероятно, одно из нижних помещений Старых палат.

К несчастью, оборотень не успел сообщить едулопам дальнейший замысел и обомлел, прикрыв глаза. В ярком дневном свете серое лицо его гляделось мертвенной маской с проваленными щеками и чрезмерно выпуклым, твердым лбом.

Дверь затворили изнутри, и едулопы топтались, не получая распоряжений. Однорукий факельщик держал торчком обгорелую палку; она чадила, горячая смола еще капала – иногда на запястье, отчего едулоп передергивался, как ужаленный. Другой обалдуй, с путаной гривой на затылке, продолжавшейся через шею на спину, изнемогал под тяжестью хрипевшего старика, но не смел без особого на то указания прислониться к стене, не говоря уж о том, чтобы опустить больного на пол. По буро-зеленой, искаженной усилием роже катился пот, едулоп пошатывался. Рослый балбес, что держал девушек, тупо глазел на мучения сородича. Едулопы безмолвствовали, не имея ни малейшей потребности обменяться мнениями.

Надежды и опасения вперемешку с самыми дикими предположениями мечтательного свойства ходили в головах девчонок, которые нет-нет, да и поглядывали друг на друга, презрительно фыркая при виде своего изнуренного и ободранного подобия. Обе подрагивали и сипели, переступая занемевшими ногами по ледяному полу.

– А если старый хрен даст дуба, – прошептала одна из Золотинок, обращаясь к напарнице наискось, по касательной, – слушай, я говорю, если откинет копыта... с него станется!.. так эти твари, они нас сожрут, а? Прикинь!

Вторая Золотинка только хмыкнула: сожрут и поделом! Собеседница ее (вероятно, та из двух, которая незадолго перед этим жаловалась, что не умеет плавать), столь кратким ответом неудовлетворенная, толкнула свое подобие ногой.

– Ты все дуешься! – высказала она предположение и опять достала подругу ногой. Другая Золотинка поморщилась и отступила, сколько позволяла едулопова хватка.

Тут можно было бы и обидеться. И наверное, первая, говорливая, Золотинка склонялась к такому завершению беседы, когда, прохваченный сердечной болью, оборотень застонал, слабо ворочаясь, и говорливая Золотинка испуганно на него покосилась, ожидая, что именно сейчас «старый хрен» и окочурится.

– Брось! – взвинчено сказала она подруге. – Что толку дуться, когда нам обоим крышка! Прикинь. Как бы мы ни ссорились, у нас с тобой много общего.

Тут они глянули друг на друга, словно пораженные справедливостью последнего соображения.

– Думаешь, я сама что-нибудь понимаю? – горячо продолжала говорливая. – Зачем это все старому хрычу понадобилось?.. Мне этого не надо. Мне и своего хватало – вот так! – Левой рукой, поскольку правую держал едулоп, говорливая Золотинка, показала сколько именно будет «вот так!»: с головой. – И слушай, в животе у тебя пусто. Ты когда ела? Так жрать хочется...

Слово «жрать» обратило ее взор на плотоядную рожу балбеса – Золотинка осеклась. Верно, она была не только говорлива, вспыльчива и великодушна, но и чрезвычайно впечатлительна.

А более всего непоследовательна. Страх смыкал ей уста и страх понуждал говорить, молоть языком, не заботясь, куда вывезет.

– Что тут со мной ночью было… – пожаловалась она. – Прикинь. Ходячий мертвяк... Людоеды... – Блуждающий взор ее пал на исцарапанные, в синяках ноги, и говорливая Золотинка удивилась: – Ты такая тощая, слушай, – отметила она, имея, однако, в виду, свои собственные, недавно доставшиеся ей стати, – а икры... как у крестьянской бабы. Чего ты молчишь?.. – начала она уже заводиться и вдруг переменилась, в розовом, обгоревшем лице ее проглянуло нечто мечтательное: – Слушай, а что… правда?.. Хозяин говорит, будто с наследником у тебя... Что у тебя с Юлием, а? По совести?

– Заткнись! – прошипела вдруг Золотинка с такой внезапной, непримиримой злобой, что говорливое подобие ее не в шутку оскорбилось, потемнело и замкнулось.

Жутко бухнула дверь.

До нутра прошибленные громовым раскатом, словно оказались они внутри гудящего колокола, обе Золотинки обмерли. И новый удар последовал после неспешного промежутка. Размеренность бухающий ударов свидетельствовала о рассчитанном, неколебимом упорстве.

– Порывай! – сорвалась в крик Золотинка. – Рукосил здесь! Спаси меня!

Легкая заминка означала, что Порывай слушал... И снова принялся за сокрушительную работу. В полнейшей растерянности металась взглядом Зимка-Золотинка, позабывшая с испугу о спасительном сходстве со взывающей к Порываю подругой. Мутно очнулся Лжевидохин. А едулопы – сытые животные – вздрагивали и слегка косились на ходившую ходуном дверь. Кованное железо прогибалось пузырем и шло трещинами.

– Хозяин! – Зимка сделала шаг, но едулоп жестоко ее оборвал, дернул за руку так, что девушка едва устояла на ногах и умолкла.

Сыпалась каменная крошка. От сильного выбуха железо лопнуло и верхняя часть двери отскочила от сварных полос.

– Порывай! – истошно вскричала тогда Зимка не своим голосом – то есть Золотинкиным. – Стой, Порывай! Они подсунули меня под дверь! Связали!

– Не правда! – возопила Золотинка.

– Не слушай! – подхватила Лжезолотинка тем же самым, без малейших отличий голосом. – Обвалишь на меня дверь!

Порывай должен был приостановиться.

– Я Золотинка, ломай! – надсаживалась Золотинка при равнодушном попустительстве едулопа.

– Тебя обманут! – уверяла соперница.

– Она путает! – утверждала Золотинка.

– Не жалко, пусть! Вали на меня! Дави меня, только никому не верь! – голосила Лжезолотинка.

– Я здесь! – возражала Золотинка.

– ...Все равно тебя обманут! – уверяла Лжезолотинка.

– Неправда!

– И ложь!

При таком поразительном единодушии соперничающих между собой одинаковыми голосами Золотинок у медного болвана, и без того свихнувшегося, ум за разум зашел. Он отвечал исполненной глухого недоумения тишиной. Еще громыхнул – не в полную силу – остановился.

– Не жди ничего, все равно я в их власти! – крикнула Золотинка.

Донельзя измятая, рассевшаяся полосами дверь, оглушительно всхлипнула.

Тогда, растерянно метнувшись взглядом, Лжезолотинка отпрянула от соперницы, сколько позволил державший за руки едулоп, и разразилась визгливой бранью:

– Гнилая кочерыжка, две сотни за грош! Вонючка!

Несколько помедлив, она подалась в сторону, чтобы самой себе тем же голосом возразить:

– Ах ты дрянь такая ты! Пакость! Стерва!

Золотинка беспомощно разевала рот, не зная, что этому вдохновению противопоставить: нет, не пакость? А Порывай, ошеломленный потоком грязи, которая изливалась из чистых девичьих уст, смутился настолько, что поколеблен был в самых основах своего порыва и остолбенел. Распаленная успехом, Лжезолотинка выливала на саму себя ушаты помойных словес с изобретательностью, которая свидетельствовала о природных дарованиях и богатом жизненном опыте.

Однако в недолгом времени понадобилось ей перевести дух и этого оказалось довольно, чтобы болван так трахнул дверь, что Зимка прикусила язык, едва принявшись за новое коленце изумительной гнусности.

– Ну и паскуда же ты, паскуда! – молвила она еще, запинаясь. Но, кажется, имела в виду на этот раз мятежного истукана, а не саму себя.

Порывай это так и понял. За изорванной дверью послышалось томительной поскрипывание. Оскорбленный Порывай удалялся, хлюпала вода.

– Порывай! – вскричала Золотинка в отчаянии. И Зимка, полное Золотинкино подобие, заехала ей по губам ладонью – девушки сцепились, имея возможность пинаться ногами и доставать друг друга рукой – растопыренной из-за обожженной ладони.

Конец безобразной схватке положил несколько пришедший в себя Лжевидохин. Он прохрипел что-то вроде: потише, ну вас! А едулоп, угрюмый зеленый балбес, что держал девушек, исполнил приказ в меру своего разумения: перехватил их за шиворот, одну и другую, и так хлопнул друг о друга, что обе Золотинки утратили дар речи и понятие о пространстве. Так что едулоп, покончив с основным недоразумением, вздернул их на ноги, чтобы возвратить к первоначальному положению.

Все дальнейшее произошло быстро.

Отпустив Золотинкину пару, Зимку, едулоп подтащил Золотинку к черному каменному изваянию и прижал. Ставший на ноги чародей, обдавая тяжелым хриплым дыханием, усилился поднять руку – полыхнул желтый свет.

Слова закостенели на губах, от макушки до пят пронизала Золотинку необыкновенная жесткость, стали явными состав мышц и распоры костей, словно она увидела себя насквозь. Напрягая волю, Золотинка выдерживала чудовищное давление колдовской силы, которая представлялась ей исполинской ладонью, что легла на темя. Сопротивление лишь усиливало мучения, понуждая сложиться в коленях и пасть. И однако, она чувствовала, что всякий уступленный вершок будет потерян безвозвратно, – не подняться. Изнемогая, Золотинка заколебалась станом. И подалась вбок... Еще миг, казалось, и ускользнет из-под давящей, чуждой воли, воспрянет...

Но слишком она была слаба и измучена, чтобы сопротивляться давлению волшебного камня. Малодушие захватило ее, вот она поддалась, уступила еще, и вдруг ощущения изменили ей – исчезла.

В первый миг, не сообразив, что случилось, Золотинка поняла это как облегчение. Она продолжала видеть. И слышать тоже. Даже яснее, чем прежде. Но вместо тела, вместо мучительно явственных ощущений не стало ничего – пустота. Утратилась даже голова, мурашки по коже, тяжесть языка во рту, боль в затылке, сожженные ладони – пропали любые, даже незначительные ощущения, которые дают представления о самом себе. Отсутствие тела поразило ее, как внезапная тишина.

Осталась только чистая мысль.

Не умея повернуться, она повела глазами – если, конечно, это были глаза. Скованному взору ее предстал Видохин, он сам откуда-то вынырнул и так близко, что трудно было понять, почему не ощущается дыхания и запаха из зыбкой, чернеющей пасти, обрамленной гнилыми пнями зубов. Видохин отстранился, промелькнул едулоп и появилась Золотинка. Собственное Золотинкино подобие, которое и воззрилось на нее, – скорее с испугом, чем с торжеством. Облизнула в растерянности губы, потрогала взъерошенное золото волос и кинулась бежать – вдогонку за всеми.

Остался простенок между окнами, которые угадывались светом справа и слева. Болезненное сипение, вздохи, тяжкий топот едулопов, лепет босых Золотинкиных ног по полу – все удалилось, закрылась дверь.

Напрягая слух, она разобрала журчание воды.

В крайнем положении глаз или, точнее сказать, при смещенном поле зрения – ничего иного нельзя было утверждать, потому что Золотинка не улавливала естественного напряжения, какое вызывает поворот глазного яблока в глазнице – она разглядела нечто чернеющее там, где при благоприятных условиях следует рассчитывать на кончик собственного носа.

Если нос у нее был, то совершенно черный.

Сгоряча Золотинка не успела еще и испугаться по-настоящему, не то, чтобы осмыслить свое положение и прикинуть последствия, но томительный ужас уже подкрадывался к ней исподволь... безысходность... полная невозможность пошевелиться и закричать.

И чувство времени, основанное на телесных ощущениях, тоже отсутствовало. Обнаженная мысль как бы лишилась отсчета, основанного на течении бытия. Все, что можно было сказать: прошел неопределенный ряд мыслей. Долго это было или нет, Золотинка услышала грохот: что-то бухнуло раз-другой, задребезжало, медленно поднималась пыль. И появился истукан с тяжелой каменной глыбой в руках.

Вот, значит, для чего он удалился, вовсе не обескураженный никакими сомнения, – Порывай искал увесистый таран, чтобы сокрушить железную дверь.

Медный болван остановился против Золотинки и выронил камень. Потом в некой мешкотной раздумчивости ступил ближе. Стена и потолок взметнулись перед Золотинкой, все перевернулось и обвалилось – она успела охватить взглядом часть коридора. И снова все опрокинулось. Но Золотинка оставалась при этом совершенно неподвижна – не кружилась у нее голова и не захватывало дух при самых ошеломительных переворотах. Она не знала чувства равновесия. На взор ее набежали мелькающие пятки болвана и растрескавшийся плиточный пол. Стало быть, она очутилась на плече у истукана.

Еще Золотинка успела отметить перемену там, где видела прежде ряд изваяний: одно из них, второе с краю, как выпавший зуб, исчезло. Оно очутилось на плече у Порывая. Золотинка и была этим изваянием. Она превратилась в статую. В ту высокую черную женщину с гладким животом и гладкими руками... Что-то такое припоминалось. Трудно только было теперь сказать, имелись у статуи ноги или же каменные складки покрывала переходили в тяжелое круглое основание?

И недолго она обманывалась относительно намерений Порывая. Медный человек прихватил с собой статую не потому, что распознал скрытую в изящном художестве душу, а как раз наоборот, по причине противоположного свойства: понадобилась крепкая твердая глыба, плотная и тяжелая. Это обнаружилось сразу, когда дошли до конца коридора. Все взметнулось перед Золотинкой – Порываевы руки, грудь, грохот, пыль, мелькнул пролом. Они прошли сквозь стену! Золотинка успела отметить свежий развал кирпичей и колеблющиеся в клубах пыли обрывки обоев.

С самого превращения Золотинку не оставляло состояние немотствующего изумления, тем более тягостного, что она не имела способа проявить себя. Она только схватывала все, что подворачивалось взору: разливы вод, потекшие стены, потолки и пол, обломки разрушенных дверей, проломы – хватало трех-четырех ударов, чтобы Порывай пробивал Золотинкой стену. Он двигался напролом, неведомым чувством угадывая положение оборотня в пространстве.

Так они выломились во двор, где ровно шумели водопады. Случайный мажущий взгляд не открыл Золотинке людей и никого вообще, кроме дохлых едулопов. Она упала в воду и снова вынырнула. Медный человек прихватил свой тяжелый пест и вернулся во дворец другим ходом. Предстали все те же разоренные, перевернутые вверх дном, положенные на бок, взлетающие и падающие покои. Местами Золотинка примечала прежние проломы и разбитые двери – Порывай кружил. Кружил, должно быть, Лжевидохин. Или утратившие руководство едулопы.

Потом Порывай поднялся по лестнице, походя проломил простенок и вышиб дверь, все разметая перед собой, и снова прошествовал чередою затопленных помещений. Открылся обширный мусорный чердак. Срываясь с пыльных балок целыми гроздьями, взметнулись летучие мыши.

В глубоких оконцах, прорезавших изнутри кровлю, через прорехи в разбитой градом черепице случайный взгляд выхватывал краюшки простора – повитую размочаленными прядями облаков лазурь.

Порывай ходил кругами, словно потерявшая след ищейка, и останавливался. Потом он взмахнул Золотинкой и с треском перешиб опорный столб в полтора обхвата толщиной – остро желтеющий излом напоминал собой перебитую кость чудовища. А Порывай продолжал. Неспешно двинувшись вдоль ряда поставленных по оси чердака опор, он сшибал их одним взмахом каменного песта. Потрескивала и кряхтела крыша, жутко вздыхала, но держалась на прочно устроенных перевязях. Проломленные столбы свисали из-под гребня крыши неровным, расстроенным рядом. Порывай принялся за стропила. Крыша трещала, оседая неожиданными крушениями, с шумным шурханьем целыми пластами осыпалась по краю пролома черепица. Усвоив мерный рабочий шаг, медный человек продвигался, как косарь на лугу. Отмахивая Золотинкой, добросовестно прокосил он низ крыши – балки, обрешетку и черепицу сразу, крыша обвалилась всей путаницей стропил прямо на Порывая. Он разгребал ее руками, каменным пестом и выломился на волю.

Над изломанными горбами просевшей кровли метались летучие мыши. А на самом гребне, на перекореженном коньке шатались и скользили с оборотнем на руках два голых балбеса. Как занесло их под самое небо, сознавал ли чародей сколько-нибудь ясно, где оказался, – это невозможно было уразуметь. Видение мелькнуло и пропало, Золотинкин взор уткнулся в порушенный край кровли.

Все трещало вокруг и вздрагивало, она провалилась взором в мусор и опять взлетела – в кратчайший миг открылись далекие горы и склон с дорогой, где валили из крепости расстроенные толпы беглецов, грязно-белое пятнышко среди людей – Поглум. Все это Золотинка увидела, а подробности осознала потом. Медный человек не останавливался, он толкал и сбрасывал в пропасть путаницу ломанных бревен вперемешку с черепичным дрязгом, крушил все подряд, без разбора.

Золотинка плохо понимала невразумительное мелькание в глазах. Перед мысленным взором ее стоял тот горный склон, где шагал, возвышаясь над людьми Поглум... Медведь ушел, и ушли все. Юлий. Нута. И воевода Чеглок. И Хилок Дракула. И Золотинкино подобие, Лжезолотинка – все. Все ушли.

И вдруг все кувыркнулось, Золотинка не успела понять, что падает, как крутнулась перед ней крыша, стена, водопады и небо. Она плюхнулась в воду, поток сомкнулся взбаламученной мутью. Еще посыпалось что-то сверху, щебень и камни, пал, навалился на глаза обломок стены. Золотинка почти не видела.

И долго, невозможно сказать, как долго, ничего не происходило, хотя Золотинка слышала разносившиеся под водой, бухающие удары. Понемногу поток очистился, по верхнему краю поля зрения побежали быстрые солнечные узоры. Вода, наверное, спала. Золотинка распознала кусочек густого вечернего неба... И что-то темное рухнуло. Настала мгла.

Еще она разбирала изредка доносившееся громыхание... И опять что-то ухнуло – окончательно. Тишина окутала Золотинку. Ослепшая, она утратила теперь и слух.

Настала пустота. Лишенный времени и размерений глухой мрак. Что-то необъятное. Страшнее и безнадежней ночи.

Только замкнутая на саму себя мысль.

Бесконечное повторение одних и тех кругов.

Ни отрады, ни перемены, ни возбуждения... ибо и возбуждение выдыхается, когда нечем питаться.

Понемногу и неприметно мысль глохла, тускнела, стирались воображение и память. Раз за разом повторяясь, воображение исчерпывало себя и становилась ненужной память, которую не к чему было приложить.

Золотинка неотвратимо тупела, погружаясь в смутный и безразличный сон.

Не годы, недели и месяцы понадобились для того, чтобы Золотинки не стало даже мыслью.

Она исчезла.

Конец третьей книги

Рождение волшебницы

книга первая. Клад

книга вторая. Жертва

книга третья. Потоп

книга четвертая. Побег

книга пятая. Погоня

книга шестая. Любовь