Книга третья роман slovania ru редакция 2011 года

– Посевы едулопов подхвачены указанным вами ураганом вместе с землей и сорным лесом. Они образовали три основных стаи и продолжают наступательный полет в общем направлении на Ольсорскую гряду – Клебанье – Каменец. Верные едулопы покажут себя еще до рассвета.

– А скажи мне... – пыталась повернуть разговор изрядно встревоженная Золотинка, но вареник талдычил свое.

– Недозрелые едулопы выполнят свой долг, повелитель!

– Ты что, не слышишь? Пришлите ухо!

– Взве-ейтесь соколы орла-ами, – с усилием загорланил вареник в лад известной походной песне, – по-олно горе горевать! То ли де... то ли де... то ли де... – сбился он, заколдобившись на месте.

– То ли дело под шатрами, – подсказала Золотинка, в расчете, что вареник преодолеет колдобину и додумается сообщить что-нибудь путное. Но в ответ он бездумно пукнул. Он уже с трудом размыкал пожухлые губы: то-ли-де-де-де... Голос как бы вытягивался, истончался и сходил на нет. Вареник начал опускаться к полу, и когда Золотинка поймала его рукой, затих. А стоило ослабить хватку, вывалился сухим стручком на пол. Там он и остался, пустой и сморщенный.

– Сообщите воеводе, – молвила Золотинка, задумавшись. – Надо немедленно разыскать воеводу боярина Чеглока. Передайте ему, что едулопы прибудут до рассвета. Который теперь час?

– Дело к полуночи близится, – отозвался обрюзглый стражник, не двигаясь.

Совсем уже ссохшийся было рот вздрогнул на полу последний раз, хлюпнул по-рыбьи губами и успокоился. На глазах загнивая, покрываясь пленкой коросты, он источал дурной запах нечищеных зубов.

Не трудно было предположить, что самостоятельно путешествующий, распевающий воинственные песни рот и был, собственно говоря, едулоп, который заблудился по дороге к своему повелителю Рукосилу. Один из племени едулопов. Лопающих еду. В воображении возникли заросли высоких бодяков, сплошь унизанных стручками недозрелых едулопов. Непонятно только для чего же Рукосил губил свои колдовские посадки? И эти шамкающие, свистящие, писклявые кусаки... они что, набросятся на вооруженных мечами воинов?

Стражники настороженно следили за Золотинкой, которая, потупив взор, погрузилась в раздумья. Сами они, похоже, боялись расслабиться и потому не решались и думать. Все, что они могли себе позволить, это изредка переглядываться да поправлять на перевязи мечи.

– Кто пойдет к воеводе? – спросила Золотинка. – Нельзя тянуть. Это очень важно. И наверное, опасно.

Последнего можно было не говорить. Это они понимали. Именно потому и не двигались. Старший, обрюзглый седеющий мужчина, сторонился мысли остаться одному, а младший боялся идти в ночь. Наконец, молодой малый выхватил из очага пылающую головню и удалился вкрадчивым шагом. За столбами сводов он шарил по дальним заколкам светом, пугая бегущие тени, потом, слышно было, потрогал засовы входной двери... И так же медленно, оглядываясь, возвратился.

Никто не произнес ни слова. Старший опустился на табурет, подвинув его к очагу, подальше от засохшего едулопа.

С пугающим хлопком из разбитого окна вылетела затычка, ворвавшийся ветер вздул пламя, с завыванием утягивая его в дымоход. Развешенные штанины взмыли, Золотинка дернулась спасти их от огня и по свойству своей натуры бросилась к очагу с внезапностью, которая, может статься, и не оправдывалась грозящей штанам опасностью.

Вмиг вскочили тюремщики – полетела опрокинутая табуретка, и тот и другой выхватили мечи... Оба тяжело дышали, поводя безумными глазами на искаженных огнем лицах.

А Золотинка замерла, застыла в полнейшем столбняке, понимая, что малейшее движение – и ее порубят за здорово живешь. Пораженные страхом, они не разбирали врагов.

Наконец, шумно переведя дух, старший поснимал левой рукой с простертого над огнем копья подгорелую одежду, осмотрел и даже понюхал, а затем с ненужной грубостью, не убирая обнаженного меча, сунул тряпки Золотинке.

Все дребезжало под напором бури. Разом обнаружилась хлипкость задвижек, петель и ставен, как ошалелые, стучали где-то закрытые двери. Невозможно было представить, что делалось под открытым небом. Едва стражники вдвоем, поддерживая друг друга, устроили в выбитое окно затычку из свернутой комом рогожи, ветер ворвался в дымоход, мгновенно пробросившись от крыши до основания дома, жарко дохнул расплесканным пламенем и завыл. Взвившийся было огонь припал, загнанный в уголья. Потемнело. Во дворе раздалась оглушительная дробь, от которой хотелось присесть, ослабли ноги. Ушедшие в тень лица рдели тусклыми отсветами, стражники онемело застыли, со штанами в руках застыла и Золотинка.

И вдруг с обвальным грохотом, закладывая уши, рухнула крыша, сорвался небосвод, рассыпалась лавина черепицы и самый пол под ногами дрогнул. Золотинка оглохла. Она видела помертвелое шевеление губ: человек молился, силясь довести до бога испуг. Жуткий грохот продолжался с одной и той же невыносимой, пригибающей мощью. Если была это рухнувшая с небес крыша, то большая, непомерно большая, она все падала и падала, хотя давно уже погребла под собой весь Каменец с потрохами... Когда ж это кон-чи-чи-тся?

Ощущение сжимающей грудь тяжести – как в темной глубине моря – заставило Золотинку сделать несколько шагов, чтобы вздохнуть.

– Смотрите! – крикнула она, указывая на окно, но не услышала и саму себя.

И нечего было смотреть. Ни единого огонька не уцелело на площади, тьма кромешная, сплошной подавляющий душу и разум грохот.

Почудился нечаянный вскрик... Прошуршали охвостья лавины, звякнул камешек, другой, и все как будто замлело. Обморочную тишину можно было постичь по слабому свисту ветра в дымоходе.

Кто-то набрался духу пошурудить кочергой, пламя выправилось, и в караульне посветлело. Но ни один огонь не заявлял о себе во дворе, словно самая жизнь, почва жизни была начисто смыта.

Они в подвале поглядывали друг на друга расширившимися глазами.

За окном послышалось. Золотинка бросилась вытащить затычку.

– Боже правый! – говорил человек как бы в пустоте, не было ни малейшего эха. – Все убиты!

Но сам-то он уцелел! Золотинка испытывала облегчение. Двор оживал, очнувщиеся люди переговаривались редкими, падающими без ответа словами.

– Что у вас там? – сунулся в окно стражник.

Слышался неправдоподобно отчетливый хруст шагов, сквозило холодом. Появились огни, в свете редких факелов заблестела ледяными искрами снежная пустыня.

Прислушиваясь к отрывистым восклицаниям, высматривая схваченные пляшущим огнем подробности, можно было уяснить себе, что случилось. Невероятных размеров град – упоминали о льдинах размером с кулак и с голову – разбил, перепахал и сравнял все, что было оставлено без укрытия под грохочущим небом. Разрушены были крыши, сорваны с петель двери, ставни, дырами зияли попавшие под косой удар окна. Крошево колотого льда вперемешку с щепой, обломками черепицы покрывало площадь толстым неровным слоем, в котором плоскими валунами возвышались животы и крупы павших лошадей, торчали углы разбитых телег. Расселись бочки с червонцами, и золото тоже ушло под лед. В холодном месиве полегли люди: возницы, грузчики, охрана. Подготовленный к отправке обоз – десятки подвод – весь остался на месте.

Кто погиб и кто жив? В этом нужно было еще разбираться.

– Идите же, наконец, кто-нибудь! – сказала Золотинка. – Что там у них? Где Юлий? Где воевода Чеглок?

Неизвестность томила караульщиков. Тихо пошептавшись между собой, они решились. Молодой отправился искать воеводу, а старый брюзга велел Золотинке вернуться к очагу и сесть.

Перевалило за полночь, сухо отвечал стражник, когда Золотинка пыталась заговорить. Верно, так оно и было. В смутном безвременье наметилась определенность: за полночь перевалило. Но и в этом, единственно установленном обстоятельстве не трудно было, в конце концов, усомниться, ожидание не оставляло ничего определенного.

Золотинка встрепенулась, когда померещился голос Юлия... И услышала его еще раз, наяву: молодой князь со спутниками, с хрустом ступая по ледяному месиву, миновал окно.

Голоса наполнили сени, роняя горящую смолу, в караульню вошли факельщики, стража, наконец, в сопровождении немногочисленных приближенных Юлий и воевода Чеглок. Золотинка встала. Заметная вмятина на крылатом шлеме подсказала ей, что Юлий чудом избежал смерти, едва ускользнул из-под обвала.

Остановившись в трех шагах, он глядел враждебно и пусто, словно не видел. Бряцающая оружием толпа вела себя с не возможной в другое время бесцеремонностью. Вельможи и дворяне напоминали кучку лишенных понятия об учтивости зевак, они обмениваясь посторонними замечаниями, громко переговариваясь за спиной Юлия и беззастенчиво глазели на Золотинку.

Обреченная стоять под недобрым взглядом, Золотинка недоброго и ждала. Она подергивала плечами, возвращая на место сползающее с плеч платье, и от этих, вынужденных ее ужимок Юлий хмурился еще больше.

В раскрытой ладони его лежал волшебный перстень Рукосила, багрово-белесый камень на паучьем ложе золотых листьев.

– Вот! – сказал Юлий. Словно этого было достаточно: сказать вот! и уничтожающе хмыкнуть.

Золотинка испугано передернулась, удерживая ворот платья в опасном положении на ключицах, а Юлий, принимая этот беспомощный трепет за ответ, за признание вины, очевидно, добавил еще «вот так!» и швырнул перстень в огонь.

Этого никто не мог ожидать. Но Золотинка не имела надобности раздумывать. Все, что касалось волшебного камня, не подлежало сомнению – она кинулась в огонь мгновенным, почти непроизвольным броском. До того бесстрашно и ловко, что выхватила сокровище из горящих углей, не опалив пальцы. Только платье скользнуло на руки, обнажив плечи, но и тут не было надобности для размышлений – не успело нечто такое мелькнуть пред изумленными взорами, как Золотинка – молодцом! – все оправила и вернула на место.

А как Юлий ухитрился схватить кочергу и зачем схватил, этого некогда было и соображать – Золотинка отпрянула. Чего уж она там испугалась? Юлий только сверкнул глазами. Оправив корсаж, Золотинка тоже получила возможность сверкать, не опасаясь уже оказаться в беззащитном положении. И так они мерили друг друга враждебными взглядами и разве что не пыхтели, как взъерошенные зверьки.

Несколько раз успели ахнуть придворные, ах! ах! и ох! – только и разевали они рты. Один Чеглок не позволил себе этого удовольствия, потому что смотрел на дело с его однообразно-утомительной стороны и не тратил душевные силы на бесплодные удивления.

– Пошушайте, шударыня прыншеша! – прошамкал он разбитыми губами и поморщился. Шепелявые разъяснения воеводы состояли в том, что незадолго до града наследник пострадал от летающей нечисти – вроде «жубаштого рта». «Жубаштый рот», разыскав Юлия в толпе дворян по волшебному перстню, который навязала наследнику Золотинка, цапнул его за палец. Летающая тварь укусила наследника как раз пониже камня, и дело, без сомнения, не обошлось бы испугом, если бы люди Юлия тотчас же не искромсали тварь кинжалами, пояснил Чеглок, сопровождая обвинение самым любезным поклоном.

– Вот! – вскинулась Золотинка. – Я посылала к вам нарочного, как раз насчет едулопа. Нарочный вас нашел? Вот он – едулоп! – она пнула босой ногой гниющий на полу вареник.

Посланный Золотинкой караульный пропал. Так что Чеглок ничего не знал о другой зубастой твари, которая укусила Золотинку прежде, чем успел пострадать Юлий. Или наоборот. Едулопы, похоже, никак не могли отыскать Рукосила – в новом его обличье и без волшебного камня, который, нельзя исключить, как раз их и породил. Вестники едулопов тянулись к волшебным камням, плутали, но, верно, это ничего уже не меняло в их общих намерениях – целые тучи едулопов нужно было ожидать к рассвету, – толковала Золотинка.

Несколько раз нахмуренный воевода не совсем решительно вскидывал растопыренные пальцы, чтобы придержать разговор, и наконец остановил Золотинку, выразительно глянув на свиту, на всех этих латников, кольчужников и празднично наряженных вельмож в рваных кружевах и лентах. Он просил всех выйти и молчал, дожидаясь, пока лишний народ не переберется в сени.

Не лишними предполагались тут, очевидно, сам Чеглок и волшебница Золотинка. Что касается Юлия... Разумеется, не лишний, он оставался как всегда ни при чем, подозревая все, что угодно и кого угодно. Пространные объяснения Золотинки, строгое, как будто даже почтительное внимание Чеглока лишь раздражали его, и он угрюмо, нахмурившись, наблюдал за беспричинно устремившимся к выходу народом.

За злостью его стоял стыд. Золотинка не заблуждалась насчет того, что значат эти нахмуренные брови, отвердевшие челюсти, упрямо сложенный рот. То был тяжелый, как болезнь, загнанный глубоко внутрь стыд человека, который чем дальше, тем больше ощущает свою беспомощность как вину. Злобно вертел он в руках кочергу, не зная, куда ее применить, потыкал дохлый вареник, а затем приостановился, чутко подняв голову. И обернулся к темному провалу окна.

– Шударыня! – значительно начал Чеглок, но не продолжал, а ступил несколько шагов, чтобы заглянуть в укромные тени столбов. – Шударыня! – сказал он, убедившись, что в караульне никого не осталось. – Я никогда не шомневался, что недоражумение с жубаштой тварью ражъяшнится вполне и окончательно. Шударыня, я знаю ваше доброе отношение к нашледнику и шмело рашшчитываю на вашу помощь... – Воевода запнулся прежде, чем перейти к тому, что его по-настоящему занимало. – Шударыня, но эти ражговоры об ишкрене... нашколько они ошновательны?

Внимательно слушая Чеглока, Золотинка не упускала из виду и Юлия, который подкрадывался к окну… И вот – раз! – жахнул кочергой в запоздало встрепенувшееся шуршание. Чавкнули перья, черно-белая птица кувыркнулась по засыпанному стеклом подоконнику.

Золотинку так и передернуло. Вместо птицы разинула рот и обвалилась на остолбеневшего убийцу старуха. Он отпрянул, старуха вывернулась на каменные плиты замертво.

Колча. Пораженная кочергой на месте.

Испустив дух, она вернулась, как всякий оборотень, к подлинному естеству и теперь, распростертая по полу, обрела полный, ошеломительный в своей непредугаданной внезапности покой. Старческий лик ее, прошибленный безмерным, не вмещающимся в разум удивлением, закаменел. Коченели проваленные до костей щеки, отчего на тощих зубах выпятились бесцветные губы.

Юлий сжимал кочергу в ознобе. Караульня заполнялась хлынувшими обратно дворянами, они безобразно галдели. Кто-то пытался высунуться между прутьями оконной решетки во двор, подозревая там еще одну недобитую старушку, кто-то куда-то бежал, топая башмаками, все много и без нужды лязгали железом. Потом два равнодушных кольчужника ухватили Колчу за узловатые тонкие ноги и потащили по полу волоком – черные юбки задрались, голова с костяным звуком застучала по плитам. Отвалился тюрбан и распустились седые волосы.

Золотинка невнятно крикнула, что-то с ней сделалось вроде припадка. Не умея объяснить свои чувства, она ударила по руке не ждавшего нападения ратника, и тот бросил Колчину ногу.

– Что, с ума посходили? С ума посходили? С ума посходили? – повторяла она, как заведенная.

И этого оказалось достаточно, чтобы служилые уяснили себе существо Золотинкиных возражений. Они снова взялись за старуху, но подняли ее впятером, придерживая и голову. Так что Колча вознеслась на мужских руках, что почившая в бозе матрона, и поплыла вон из караульни, не меняя раз навсегда застывшего, почти нечеловеческого, птичьего уже лица. Потерявшая голову Золотинка увязалась было за шествием и, кто знает, как далеко ушла бы, если бы ее учтиво не придержали. Это оказался Чеглок.

Караульня быстро освобождалась. Сокрушенно поматывая головой, – и от омерзения, и от жалости – Юлий недоверчиво присматривался к Золотинке, не понимая или не признавая за ней тех самых чувств, которые и сам испытывал. Качая головой и вздыхая, подвинул он кочергой полураздавленный каблуком вареник, а потом подцепил его, чтобы поднять. Раскрыл рот в гримасе не родившегося слова – и воплем его закончил.

Полный боли крик ударил Золотинку под сердце.

Выронив кочергу, Юлий согнулся едва ли не пополам и тут же вскинулся, но никакие рывки и метания не помогали: на запястье левой руки, за обрезом железных наручей прирос серый бугор – вонючий едулоп ожил и впился. Напрасно Юлий пытался отодрать его – только корчился.

На стоны наследника кинулись люди, но Золотинка оказалась проворнее всех. Едва осознав несчастье, она перехватила пораженную едулопом руку и прежде, чем Юлий, пронзенный болью до помрачения, до обморока, успел вырваться, зажала зубастую тварь под корень и дернула что было силы – Юлий вскрикнул и обмяк, расслабленный мукой. Золотинка вывернула к себе на живот раненую руку и спиной затолкала юношу к стене, чтобы не упал.

В отчаянии чувствовала она, что едулоп не дается. Только что вялый, высохший, раздавленный чьим-то каблуком, он быстро разбухал, наливаясь кровью. Это было уже иное, хищное, напряженное мышечной силой тело. Юлий судорожно дышал, разевая рот, сипел и дрожал, Золотинка ощущала несносный его озноб и торопилась. В лихорадке она пыталась скользкую едулопову плоть крутить – Юлий дернулся, не сдержав крика, словно Золотинка раздирала его живьем.

И все хуже: зубы – не те мягкие бородавки, что полчаса назад жевали Золотинкину руку, настоящие зубы! – вонзались глубже, будто сдавленные челюстью. Платье окончательно соскользнуло, путая руки и страшно мешая, сверкнула на груди цепь. Сорокон напомнил Золотинке, что едулоп накинулся на Юлия, когда тот остался без защиты волшебного камня, швырнув его в огонь. Волшебным камнем и нужно было действовать. С самого начала!

Не отпуская бьющегося за спиной Юлия, Золотинка ухитрилась стянуть Сорокон через голову. Едва изумруд коснулся разбухшей нечисти, полыхнул испепеляющий свет. Едулоп зашипел, как обожженная змея, и на глазах съежился. Сорокон полетел прочь, громыхнул по скамье – Золотинка не дала себе ни мгновения передышки; не больно щадила она сейчас Юлия и вовсе не замечала вконец растерявшихся дворян, которые отчаянно галдели, воображая, что помогают советами. Она выдирала едулопа по частям, разрывая помертвелую кожу, выщипывая севшие на зубы десны, и нашла под кровавым мясом плотно поставленные костяные кочерыжки, которые вонзились в руку. Попавший на обрез наручей коренной зуб продавил насквозь пластину доспеха, не говоря уже о подстилающем железо рукаве кожаного полукафтанья!

Золотинка впала в исступление. Раз за разом она пихала Юлия на стену, чтоб не корчился, спиной перебирала она углы и крылья его железной груди, но едва ли соображала свои действия и ощущения по отдельности. Корявые, покрытые жирной кровью корни зубов, впивались ей в пальцы острыми щербинами и отростками. Оскалившись от усилия, напрягаясь спиной и шеей, Золотинка выдирала костяшку и швыряла. Юлий надрывно стонал, но Золотинка не ощущала ни чужих, ни своих страданий. Подушки пальцев ее окровавились, она стискивала их с неестественной силой, словно немела в железной хватке. Черные ямки на месте выдранных кочерыжек тотчас же заполнялись кровью, которая шла толчками. Все было залито кровью: растерзанная рана, спустившееся платье, щеки, рот, обнажившаяся грудь – тоже измазана. Кровавые брызги разлетались, оседая на лицах неосторожно подступивших советчиков.

Прореженных зубов оставалось все меньше, но каждый раз, роясь в чудовищной язве, Золотинка в отчаянии чувствовала, что не ухватить. С мертвящим постоянством они прорастали в плоть, и Золотинка сознавала опасность: врастут и тогда уж ничем не выдрать, только руку рубить. После мгновения растерянности, она припала к ране ртом, захлебываясь в крови, и закусила потерявшую прежние очертания кочерыжку – послышался несносный треск раздираемой заживо плоти. Но она выдрала эту гадость онемевшими зубами и выплюнула, ударила Юлия спиной и снова вгрызлась в липкое изорванное запястье; разобрать здесь что-нибудь можно было только на ощупь.

И она ощупывала, драла, перебирала язву зубами и языком... И ничего уже как будто не находила.

Тогда, разом ощутив чудовищную усталость, распрямилась.

К несчастью, Золотинка слишком рано позволила себе слабость, рано перевела дух, чувствуя, как возвращается в пальцы боль и горит рот. Нужно было искать, заново искать, копаться в ране, ковыряться в пробитых до покореженной кости колдобинах, в рваном кровавом мясе, и она имела это в виду, давши себе воли на несколько вздохов. Но множество не находивших себе применения людей оттерли ее от мало что соображающего Юлия, а у нее не хватило сил сопротивляться. Они же, мешая друг другу, пугаясь раны и крови, никак не могли исправить оплошность: Золотинка пропустила зуб. Тот, что пробил край наручей и целиком ушел под железо. Помраченный нечеловеческой пыткой, что Юлий мог объяснить? Весь в поту, он потерял сознание, и взор помутился.

Золотинка боролась с осевшим на руки платьем, и пока она изворачивалась и крутилась, а Юлий стонал в беспамятстве где-то рядом, припомнился вдруг брошенный в горячке Сорокон... Скользнул по скамье... И на пол?

Гремучая цепь с большим зеленым камнем не могла бы укрыться от лихорадочно ищущего взора, если бы... если бы лежала там, где упала. Золотинка схватилась за грудь, не имея мужества вместить разумом размеры беды. Изумруда не было и под одеждой, где привыкла она ощущать его теплую тяжесть. Пропал!

Отерши отдающий едулопом, словно набитый жгучей жвачкой рот, Золотинка отметила, что щеки ее измазаны темно-красной коростой. Она вернулась к платью, ощупывая и там, где нечего было искать, и охнула... Но это было всего лишь Рукосилово кольцо. Неведомо как и когда она ухитрилась сунуть его за ворот, и кольцо провалилось к поясу.

Великий Сорокон, обученный вызывать искрень изумруд, который в руках любого заурядного волшебника может теперь спалить все сущее, этот изумруд, волшебный камень, она бросила подле себя на скамью, когда едулоп терзал Юлия. Что ей было тогда до всего мира, до всего сущего?

– Изумруд! Украли! – просипела Золотинка сразу же севшим голосом. Громкие причитания вокруг, распоряжения, беготня, треск разрываемой на повязки ткани – ожесточенный гам этот нельзя было перебить жалким воплем о краже. И Золотинка завопила так, будто обступившие Юлия дворяне находились на другом берегу реки:

– Караул!

Душераздирающий призыв этот, указывая на неведомую опасность, оборвал галдеж. Золотинка заключила:

– Воевода Чеглок, подойдите сюда. Скорее!

Действительно, Чеглок уразумел суть происшествия с полуслова. Хотя Золотинка и не помянула искрень, не произнесла слова Сорокон, впрочем, мало что кому говорящее, воевода сразу почуял, что дело нешуточное, – Золотинка ведь сверкала изумрудом у всех на глазах. Встревоженный, казалось, не меньше самой Золотинки, Чеглок распорядился перекрыть выход.

Мудрено было только сообразить, какой именно выход имеется в виду. В неосвещенных сенях перед караульней беспрестанно хлопала дверь в сквозящую зимним холодом ночь. Пока Золотинка, себя не помня, терзала Юлия, бессчетное множество вестовых, дозорных, всякой челяди и порученцев шмыгало по неведомым надобностям через сени во двор, а при необходимости и в другую сторону: мимо лестницы во внутренние покои дворца, совершенно темные. И тот, кто похитил Сорокон, он ведь, наверное, не зевал.

Оглушенная новым ударом, когда казалось, что все несчастья уже случились, Золотинка настаивала на обыске: обыскать людей, не разбирая чинов и званий! Но это легко сказать. Едва ли воевода боярин Чеглок имел достаточно власти, чтобы подвергнуть личному досмотру окружавших его вельмож и военачальников. Он замялся ни да, ни нет, скорее нет, чем да, и даже определенно нет, а Золотинка, не зная, за что хвататься, снова выскочила в сени, где едва можно было различить неприкаянные тени. Кто тут кого стерег, кто перекрывал выход и в какую сторону?

Тоскливый вскрик Юлия бросил Золотинку назад в караульню.

Без панциря, без верхней одежды, с обнаженной рукой, бледный от потери крови, Юлий слабо корчился на составленных и укрытых тряпьем лавках. То он вытягивался, изгибая спину, то поджимался, стискивал пальцы здоровой руки и закидывал назад голову, жмурился и сипел сквозь зубы. Мир исчез для него, осталась боль. Имел ли он силы, чтобы признать Золотинку, которая сунулась между державшими князя людьми? Рану они перевязали, и повязка пропиталась кровью.