Книга третья роман slovania ru редакция 2011 года

– Свету! – велела Золотинка уже сознательно. Изумруд послушно прибавил яркости. – Свету! – подстегнула она, торжествуя.

Сорокон засверкал так, что пришлось прикрыться ладонью. Золотинка опустила подвеску, несколько отвернувшись. Крысы, забившись по углам, лезли друг на друга, как пузыри грязи. Две или три твари пошустрее шмыгнули в дверь, но те, что остались, подавленные ярко-зелеными сиянием, не способным были бежать.

– Ага! – злорадно сказала себе Золотинка и повторила: – Свету!

Ослепительный, невероятный для рядового волшебного камня, солнечной силы свет проявил мельчайшие подробности, до шерстинки, до коготка. Крысы помертвели и окончательно перестали шебаршиться. Золотинка чувствовала исходящее от камня тепло.

Еще прибавить? – подумала она. Не было ни малейшей необходимости испепелять все вокруг, но любопытство и торжество, пьянящая радость удачи вывели Золотинку из себя. До исступления.

– Свету! – жестоко велела она и заранее закрыла глаза.

Но даже сквозь сомкнутые веки ощутила жгучую ярость лучей. Цепь в отставленной руке заскользила, проворачиваясь, и потянула вбок. Золотинка, подозревая уже, что перешла границу возможного и разумного, попробовала удержать подвеску – напрасно! Увлекаемая цепью, она подалась рукой, а потом и сама вынуждена была переступить.

– Может хватит? – сказала она с удивлением. – Много не будет?

Ни к чему не обязывающий вопрос остался без отклика. Камень тянул неудержимо и стоило чуть расплющить веки, как ослепляла солнечной силы резь. Раздался щелчок, похожий на смачный поцелуй, тяга сразу уменьшилась, и сияние ослабло. Золотинка разглядела, что сверкающий, словно капля солнца, камень, оттянув вбок цепь, сомкнулся с железным наличником замка. Прилип.

Железо в месте соприкосновения быстро краснело. Жар распространялся, и все железные части замка засветились вишневым цветом, который ближе к камню волнами переходил в малиновый и в белое сияние. Руку пекло, но Золотинка не выпускала подвеску, опасаясь за Сорокон. Под раскаленным наличником задымились доски, занялись язычки пламени.

– Хватит! – испуганно дохнула Золотинка. – Убавь света!

Камень послушно притух, но с железом не расцепился. Ничего не оставалось, как рвануть цепь на себя, и Золотинка выдрала все, что было замком, из двери напрочь!

Горящая тяжесть оборвалась вниз вместе с цепью, вокруг зияющей дыры дымилось обугленное дерево. Ком расплавленного железа начинал вращаться под обвисшим изумрудом. Золотинка сильно тряхнула подвеску – тяжесть сорвалась и звучно шлепнула на пол, обдавая искрами. Заверещали подпаленные крысы. Похожий на кубарь раскаленный ком продолжал вращаться и покатился по полу, рассыпая огонь. С силой врезался он в гущу помертвелых крыс – они взвились, как взбитая ударом грязь. Навстречу кому под стеной и в углу засветились погнутые железяки, верно, гвозди. Ком слизнул гвоздь, потом другой, вмиг был проглочен третий, огненный кубарь завращался еще живее, как подстегнутый, вихрем ударился в стену и отскочил. Золотинка поспешно отступила, повсюду натыкаясь на беспомощных, безжизненных крыс. А огненный ком уже нашел выход: выкатился в коридор. Золотинка устремилась следом; позади тлела и дымилась дверь.

Не отставая от ожившего огня, Золотинка отметила, что натворивший бед изумруд, быстро, от одного окрика успокоившись, сияет ровным умеренным светом. Впереди, озаряя узкий проход, быстро катился раскаленный железный колоб.

– Эй, остановись! – крикнула Золотинка в отчаянии. – Как тебя там, эй!

Верно, нужно было читать «Дополнения», чтобы знать как его. «Дополнения», хотя бы в самом кратком изводе!

– Эй, колобок, стой, тебе говорят! – волновалась Золотинка. – Тоже мне путешественник нашелся! Стой, а то плохо будет!

Огненный колобок придержал бег по собственному усмотрению, нисколько не тронутый ни угрозами, ни насмешками. Если и был это колобок, то уж больно резвый, с откровенно хищными повадками. Приостановившись возле двери с большим висячим замком, он напружился и в прыжке звучно чмокнул замок, проглотив его взасос. Железо мигом засветилось. Прежде, чем успели разгореться доски, колобок слизнул и содрал с двери все, что только было железного, включая отдельные гвозди. Дверь, оставшись без петель, обвалилась, а заметно отяжелевший колобок плюхнулся на пол, вздымая искры. И, недолго поколебавшись, живо двинул в кладовую по косо запавшему щиту двери. Внутренность подвала полыхнула заревом. Дым валил, растекался под потолком и щипал глаза; Золотинка закашляла. Войти она не решилась, но ком тут же и выкатился, сильно поддав обгорелую дверь снизу.

– Ах ты, тварь негодная! – бесилась Золотинка, не зная, как к этой твари и подступиться. – Ты что себе позволяешь?!

Она пыталась смеяться, но и смех не спасал от страха: колобок, ее легкомысленная неосторожность, обнаруживал свирепый и вздорный нрав. Медлить не приходилось, нужно было остановить чудище любой ценой. Золотинка подобрала порядочный обломок камня. Прикрывши глаза рукой, она швырнула камень, едва только настигла удирающий колобок. Хлюпкий шлепок, шипящий взрыв – огненные брызги обдали Золотинку, обжигая подол. Некоторое время она ничего не видела и не слышала, а когда приоткрыла веки, обнаружила, что проход окутан огненным паром и колобков стало два. Тот, что побольше быстро катился прочь, а меньший ошалелым вихрем колотился в стену.

Вместо камня Золотинка подхватила доску и без промедления огрела меньшого – с коротким посвистом он распался на десяток крошечных. Огненная мелюзга, следуя известным повадкам всякой шушеры, кинулась врассыпную. Первого же, кто подвернулся, Золотинка затоптала, на полу остался размолотый черный след. Два колобка, столкнувшись, слились в один, но Золотинка его раздавила. Она торопилась никого не упустить. Последний крошечный вихрь пустился вдогонку за большим комом и успел добежать до перекрестка, где Золотинка его настигла.

Проку от этой победы было немного. Золотинка видела, что опоздала: в каменных ходах подземелья клубилась удушливая гарь. Находя путь по отсветам, Золотинка оказалась в пылающем коридоре, где горели две двери, а колоба уже не было. Он исчез, укатился, и жутко было представить в какое чудовище превратился, беспрепятственно заглотав столько железа.

Произошло нечто непоправимое. Размеры беды трудно было еще уразуметь, но уже теперь тревожила мысль, что не так-то просто будет скрыть и оправдать бесчинства Сорокона. Это когда... если только Золотинка выберется из ловушки, из угарного печного дымохода, где все труднее становилось дышать.

Она терялась в путанице подземелий и, даже обнаружив собственные знаки, оставленные размазанной копотью факела, не могла в них разобраться. Следовало, наверное, определить тягу – ток горячего воздуха найдет выход, а заодно, может быть, выведет и Золотинку. Но тяги не ощущалось, исполинская печь не разгорелась в полную силу. Не хватало, должно быть, горючего – голые выработки редко-редко перемежались ведущей неизвестно куда дверью. Неизвестно где и горело: мутные клубы дыма, слабо перемешиваясь, висели тусклой, почти не расползающейся пеленой. От удушья стучало сердце.

Проклиная себя последними словами, Золотинка двинулась наугад, несколько раз повернула, посветив Сороконом, и по мелким приметам узнала коридор. Здесь она уже как будто была. Сделала круг. А дышать уже было нечем.

И пока она колебалась, все больше пугаясь, послышался нарастающий свист, стена на изгибе коридора осветилась, полыхнуло зарево и выскочил пышущий жаром ком, распухшее до размеров бычьей головы чудовище. Золотинка прянула в первый попавшийся ход – колоб за ней. Она пустилась бежать на слабеющих, замлевших ногах и уткнулась в тупик. С шипением вскидывая искры, катился за ее спиной колоб; несмотря на огромную тяжесть – вес раскаленной чушки можно было себе представить! – он резво подскакивал.

Отвесная тень на стене вывела Золотинку из растерянности, это было углубление в камне, выемка. Места хватало, чтобы встать. Золотинка вжалась спиной, готовая прыгнуть, если колоб выкажет намерение на нее напасть... С гулким посвистом он пронесся мимо и прежде, чем можно было бы проговорить Род Вседержитель, сокрушительно долбанул тупиковую стену. Грохот, блистательный сполох ослепили и оглушили разом. Едва опомнившись, Золотинка увидела, что колобки – добрый десяток – сыплются назад, на ходу сливаясь между собой. Они живо соединились в одно сверкающее целое и колоб ринулся на преграду, разгоняясь для нового удара. Золотинка зажмурилась – грохот и вспышка!

Если намерение колоба состояло в том, чтобы расшибить себе лоб, это удалось ему блестяще: бессчетное множество маленьких огненных калек скакало обратно, обдавая Золотинку жаром. И снова все повторилось, с лихорадочной живостью они слепились в один. После третьего или четвертого удара почернелая стена дрогнула, обозначились трещины, и вот – рухнуло все. Тупиковая стена пала грудой обломков, вздыбилась пыль. Опаляя эту муть клубящимся светом, колобки, едва откатившись, ринулись вскачь через завал.

На той стороне обнажился точно такой же ход: прорубленная в скале выработка. Не успела, Золотинка взобраться на завал, как впереди загрохотало. Знаменательный грохот битого камня... И все было кончено.

Продвигаясь по следам колоба, Золотинка нашла горящие обломки деревянной двери, за которой стоял основательный затвор, тоже проломленный, – понизу. Пришлось опуститься на колени, чтобы пробраться.

А дальше начиналось иное. Низкий потолок при широком проходе навел Золотинку на мысль о пигаликах. И кто, кроме пигаликов, мог устроить чистую, как обеденный стол, мостовую? Колобки оставил на белых плитах неряшливые ржавые следы.

За поворотом пологого спуска что-то еще раз лопнуло, и засиял свет. Здесь, глубоко под землей, с треском распахнулось окно. Послышались голоса растревоженной, пришедшей в смятение улицы: крики, призывы, испуганные восклицания.

С тяжелым сердцем Золотинка медленно, как бы нехотя, спускалась на шум, на неожиданный гомон многолюдства.

На улицах, на лестницах и висячих переходах чудесного городка начиналась оголтелая беготня. Маленькие человечки что-то тащили с криком, бежали, носились взад-вперед, едва не сбивая друг друга. Но Золотинка, захваченная, ошеломленная открывшимся ей зрелищем, не вовсе еще прониклась ужасом происходящего, она жадно, по-воровски оглядывала пещеру, словно бы сознавая, как мало отпущено ей времени.

Несомненно, это был маленький, но совершенный мир, и каждая с тщанием сработанная мелочь без зазора ложилась в назначенное ей место. Каждая мелочь, теряя свое самостоятельное значение, обретала вечность, как частица накопленного предками достояния. Всякая вещь у этого трудолюбивого и самодовольного народца делалась навсегда – для вечности.

Вот что постигла Золотинка одной лихорадочной, полуосознанной, как ощущение, воровской мыслью.

Вселенский переполох, то, что представлялось со стороны уморительным переполохом, было на самом деле жестокой бедой. Все сонмище человечков и каждый из них в отдельности, ничего еще толком не сообразив, уже кидались что-нибудь делать. Пигалики запасались камнями для чего разваливали какие-то стоечки. Другие человечки скидывали с крыш вазы с помидорами и целые яблони в кадках в расчете устроить на улицах завалы.

Опасность же возрастала. Золотинка разглядела расположенные во двориках сооружения, похожие на внутренность башенных часов: зубчатые колеса с коромыслами, несомненно, железные! Несколько колобков были уже погашены, кое-где занимались дымы пожаров, но главное происходило там, где плотоядный колоб впился в железный механизм, начиная его раскалять. Пигалики самоотверженно колотили кипящий расплав камнями – летели искры, отползали обожженные и раненые человечки. То же самое можно было видеть и пониже, на другом ярусе. Судьба города решалась сейчас в этих двух местах. Жутко было представить, что станется с городком и его обитателями, если колоб успеет разбухнуть до размеров тележного колеса. Тяжесть каленого железа сокрушит трехъярусный дом двумя ударами. Сгорит все.

– Какой ужас! – стиснула кулаки Золотинка и ударила себя по щеке. Кусая губы, сокрушенно поматывая головой, она обронила случайный взгляд на ближайшие подступы к пролому и в считанных шагах от себя обнаружила двух пестро одетых человечков. От неожиданности они ощерились.

– Вот колдунья! – опомнился один.

Второй сдернул с плеча взведенный самострел с железным луком и наставил – с пяти шагов в лоб. И только оторопелость девушки перед лицом угрозы, да эти ее страдальческие гримасы заставили пигалика замешкать. Товарищ его толкнул стрелка под руку, отчего тетива жестко звякнула, короткая стрела в крошево разнесла каменный завиток обок с Золотинкиной головой. Она ринулась наутек.

Хриплое дыхание и топот погони преследовали ее по пятам. Золотинка одним броском проскочила пролом, рванула, оставив клок платья, и понеслась дальше, не чуя ног.

А пигалики отстали. Но очень скоро уже показались они снова – в большом числе и с фонарями.

Задыхаясь удушливым дымом, Золотинка слышала чужой кашель и видела мутные огни. Смрад, запах горелого разъедал глаза, текли слезы. Золотинка содрогалась, чтобы не раскашляться. Она плутала наугад, встречая пигаликов и позади, и впереди себя, со всех сторон, кажется, – голоса пропадали, чтобы объявиться снова.

Золотинка толкала все двери подряд и, когда попалась незапертая, вошла. Посветив Сороконом, она обнаружила ступени вниз и распознала длинное сводчатое помещение, загроможденное бочками. Воздух застоялся тяжелый, но все же почище был, чем в коридорах. А Золотинка чувствовала, что угорела – голова шла кругом и ослабли ноги. Сил хватило пробраться в дальний закуток и присесть.

Преследователи возвестили о себе кашлем – им тоже приходилось несладко. Кладовая осветилась.

– Ну что? Упустили? – сказал кто-то.

В горьком тумане застилавшем промежутки между составленными друг на друга бочками, побежали тени.

– Отворить ворота и норы, задохнемся.

– Придется.

Различались несколько голосов. Вполне человеческие голоса – не писклявые. Кажется, людишки остановились или присели, испытывая потребность отдышаться.

– Козни Рукосила. Никто мне ничего не докажет.

– Эка хватил: Рукосил! Когда бы это было во власти Рукосила –искрень! О! Братец ты мой, – запустить искрень! Да Рукосил бы уж всю Слованию головней покатил. И до нас добрался.

– Но, ребята, искрень! Пусть мне голову оторвут – искрень! Откуда? Чтоб я что-нибудь понимал!

– И понимать нечего. Это война! Кончились солнечные денечки. Семидесяти лет покойной жизни как не бывало. Война. Никто уж не помнит, что это такое, а я вам говорю: война! Готовьтесь к худшему. Это только начало.

– Но колдунья... Удушил бы собственными руками!

– Подожди душить, и так дышать нечем! – возразил кто-то со смешком. – Я открываю.

Протяжно заскрипело. Казалось, что скрип уже никогда не кончится... И стихло. Дохнуло свежим воздухом. Сырым воздухом подземелья, но свежим, без гари.

– Мазуну плохо, ребята! – заметил кто-то из пигаликов. Они озабоченно загомонили, укладывая товарища на сквозняке. И между тем снова вернулись к тому, что занимало помыслы.

– Прими в соображение: колдунья запустила искрень, так? Искрень! Вы хоть понимаете, что это такое? Все, ребята, конец! Против искреня нам не постоять всей Республикой.

– Не мели ерунды!

– Это не ерунда. Кабы ерунда!

– Я готов умереть, – сказал кто-то, прежде участия в разговоре не принимавший. И так просто сказал, что все смолкли.

Золотинку подмывало признаться. Вот так вот подняться из-за бочек и сказать: войны, ребята, не будет. Потребность признаться была сродни тому желанию, что возникает на краю пропасти – прыгнуть. Возникает и, к счастью, никогда не исполняется.

О пигаликах она знала только то, что рассказывали на ночь глядя люди. Рассказывали разное, хорошего мало. Злопамятный и вредный народец. Дотошный, упрямый, вредный, недоверчивый. И злопамятный.

– Осмотрим здесь всё и пошли, – нарушил молчание один из пигаликов. – Мазун, ты как?

Золотинка осторожно выглянула: четверо... нет, пятеро. На головах светились огни. Двое отошли, один, сунулся в пустую бочку, освещая ее изнутри. Еще один стоял праздно, как бы в ошеломлении.

А неподалеку от Золотинки черным провалом зиял только что открытый пигаликами ход. Соблазн был велик, и она не удержалась.

Переступая протяжным шагом, ощупывая стену, Золотинка стала углубляться во тьму. Здесь оказался на удивление гладкий наклонный пол, так что Золотинка временами останавливалась, нелепо размахивая руками, чтобы не съехать по лощеной плоскости неведомо куда. Немного погодя она обнаружила, что не может дотянуться до стены или потолка, а гладкая поверхность под ногами закончилась уступом или ступенью, за которой колдобина. Вокруг угадывалось глухое, неопределенной протяженности пространство. За спиною метался свет, но он не задевал Золотинку, а пропадал в пустоте.

Тут могла быть и пропасть. Золотинка остановилась и присела.

Пигалики шептались на входе. Свет втянулся обратно и пропал. Раздался протяжный скрип, из последних сил дотянулся он до полного завершения, и все стихло. Прекратился легкий ток воздуха, который Золотинка ощущала спиной и боком.

Тишина. На пределе постижения с правильной равномерностью слышался влажный шлепающий звук.

Золотинка огляделась, пытаясь уразуметь, как она сюда попала, где эта дверь и этот ход, но места такого не нашла. Пигалики замкнули скалу просто и естественно, как мы закрываем дверцу шкафа. Только у них это вышло лучше – без зазоров. Пигалики ничего не делали на половину или кое-как, если уж закрывали, то закрывали. Так что и самой двери не было.

Тогда Золотинка запомнила несколько походивших на груды остекленелой глины натеков, чтобы можно было вернуться сюда по приметам, и решилась обследовать пещеру.

Здесь не было и не могло быть ничего живого. Кроме воды. Но и вода, которая капала где-то с размеренной, мертвой правильностью, наводила на мысль о вечности. Золотинка поежилась.

Долгий неровный уклон, который изобиловал глубокими промоинами и порогами, привел ее понемногу к сужению, оно превратилось в узкую наклонно положенную щель. Пришлось подобрать подол за пояс и опуститься на колени. Где на карачках, где ползком Золотинка проникла в новый подземный покой, тоже огромный и тоже безжизненный. Пологий уклон продолжался и здесь. Справа можно было приметить темный провал, означавший, верно, боковое ответвление, но Золотинка не стала отвлекаться, а спустилась до низа пещеры. Снова начался извилистый перекрученный ход, иногда расширявшийся до размеров большой комнаты и опять сужавшийся в нору. Вел он все вниз и вниз, без перемены вниз. Прыгая с камня на камень, сползая на животе, Золотинка одолела препятствия и очутилась в третьей покое, мало чем отличавшемся от предыдущих. Он был поменьше, выглаженные стены и своды потемнее, а в самом низу открылась округлая яма сажени в две шириной.

Ровный, словно обточенный камень воронкой переходил в дыру. Золотинка цеплялась, чтобы ненароком не соскользнуть. Это была не яма даже – широкий колодец. Саженью ниже стояла разломленная черной тенью вода. Заслоняясь от слепящего изумруда, Золотинка заметила на стенах колодца мутноватые кольца, иногда отчетливые, иногда нет. Кольца отмечали уровень воды, менявшийся за последние столетия много раз.

Однако возле такого колодца можно было бы умереть от жажды: до воды не доберешься, а если на беду соскользнешь, то уж никаким способом не выберешься. Западня. Жуткая ловушка в мертвящей тишине подземелья.

И что могло быть глубже, устроенного на дне преисподней колодца? Куда вела заполненная водой труба? Еще ниже? Куда? Оторопь брала от одной мысли.

Золотинка попятилась, ползком удаляясь от гладко падающего вниз края, и двигалась осторожно, пока не выбралась к более надежным и основательным местам. Нисколько не отдохнув, возбуждаясь одной надеждой, она поднялась к боковому ходу средней пещеры, и здесь понадобилось ей немало ловкости. Подъем, где крутой, где пологий, завершился в плоском, с низкими сводами покое. Когда-то здесь было продолжение хода, теперь безнадежно заваленное щебнем и глыбами...

Обратный путь, сначала вниз, а потом вверх, вымотал Золотинку до изнеможения. Если судить по усталости, прошло, наверное, пять или шесть часов с тех пор, как пигалики замкнули ее в пещере. Сильнее голода, сильнее одуряющей усталости обнимал душу страх. Невозможно было сказать даже приблизительно, как глубоко в толще земли оказалась Золотинка, отрезанная от мира. Страх полнился ноющей пустотой в животе, страхом кружилась голова. Но и этот испуг, наверное, был всего лишь предчувствием того тоскливого ужаса, что ожидал ее впереди.

Замурована и забыта. Сгинула. Вот что происходит с людьми, про которых говорят сгинул.

Недолго полежав на ледяных камнях, Золотинка взялась за поиски горной двери пигаликов. Тонкие прямые трещины отграничивали неправильных очертаний затвор – Золотинка нашла его, когда пересмотрела скалу пядь за пядью. Увы! не было ни малейшей надежды открыть дверь, не зная пигаликовых хитростей и заклятий. Тут и могущественный Сорокон не подмога – если не знаешь!

Никто не отзывался на стук. Да и трудно было себе представить, чтоб пигалики сидели с той стороны и ждали, когда опомнится Золотинка. Может быть, они не пользовались этим ходом годами.

Золотинка распласталась на камне, припав ухом. Ни один звук не нарушал уединения и только, размеряя вечность, капала где-то вода.

Бездействие томило. Золотинка встряхнулась и подняла пылающий Сорокон, отстранив от себя тягостные мысли так же, как прежде отстранилась она, отползла от западни подземного колодца.

Верхняя часть пещеры представлялась замкнутым, не имеющим выхода объемом. Оставался вопрос, как же попадала сюда вода, которая намыла эти застывшие каменные волны, пороги, рытвины и груды гальки? Шаг за шагом Золотинка обошла и облазила пещеру, ощупала стены, исследуя каждую промоину. И ход, наконец, нашелся. В самом высоком месте пещеры, над головой, в куполообразном поднятии чернела дыра – вода попадала сюда сверху. Вот откуда.

Промоина эта, возможно, выводила на поверхность. Наверняка, выводила. Но оставалась совершенно недоступна для Золотинки. Вряд ли камень добросишь. Чтобы подняться к верхней промоине, понадобилась бы лестница величиной с корабельную мачту. Или чтоб кто-нибудь спустил сверху веревку... Или сложить кучу камней – лет за пять-десять это можно было бы устроить, когда бы нашлось достаточно камней.

А Золотинка имела в запасе дни и недели. Не годы – тридцать, пусть сорок дней отделяли ее от голодной смерти.

И то сказать – дней! В глухом безмолвии подземелья не было даже этого. Не было здесь ни дня, ни ночи.

Не размеряя часов и дней, Золотинка засыпала и падала в голодный обморок, перемежала разбитый неверный сон дремотной явью. Еще один раз она спустилась вниз к колодцу, пытаясь отыскать какой неприметный ход, и с трудом, из последних сил вскарабкалась наверх, к порогу пигаликовой двери. Словно бы голодная смерть у порога казалось ей предпочтительнее такой же голодной смерти внизу у колодца. Это потом уж она ослабела так, что не проявляла разборчивости и оставалась там, где пришлось, где застиг ее последний голодный обморок.

Немного проку было и от Сорокона – разве посветить. Верно, великий волшебный камень мог бы сгодиться и на что иное, но сколько Золотинка ни ломала голову и не напрягала волю стоящего применения ему не находила. Булыжники оставались булыжниками, напрасно Золотинка пыталась обратить их в хлеб. Не получался из Сорокона ключ для пигаликовой двери. Не крошился под ним камень, и ничего не выходило из настойчивых попыток Золотинки ползать в подражание мухам по отвесной стене – Сорокон и тут не оказал ей поддержки.

И Золотинка никак не могла согреться. Было так зябко, невыносимо зябко в этой ледяной сырости, что, кажется, впору было умереть от холода, если бы только не назначена была Золотинке иная смерть. Неумолимо сказывался голод: живот сначала распух, а потом запал, руки и ноги исхудали. Присматриваясь, как они тают, Золотинка отмечала течение времени.

Верно, прошло две или три недели. А может, четыре или пять. Жизнь ее истончилась, Золотинка увядала, как лишенный света росток. Смерть уже не представлялась ей непостижимым провалом, потому что и самая жизнь все больше походила на забвение. Голодный обморок становился сном, а сон переходил в такую же обморочную, мучительную явь, и все это путалось между собой. Право же обморочная, томительная действительность не имела заметных преимуществ перед обморочным небытием. Золотинка тупела.

Она уже не вставала, все больше дрожала, прикорнув в каменной яме, – то ли с открытыми глазами, то ли с закрытыми.

Так среди путанных, тусклых мечтаний привиделся ей хотенчик. Кое-как обделанная рогулька, которая бестолково тыкалась в лицо и в грудь и только что не жужжала, как надоедливая муха. Достаточно было и того, что жужжало в Золотинкиной голове.

Вдруг она сообразила, что хотенчик это и есть. Наяву.

Золотинка подскочила. То есть это ей мнилось, что подскочила, на самом деле с трудом нашла силы сесть. И оглянулась, ожидая того, кто пришел вслед за хотенчиком.

Безмолвие подземелья не было нарушено ни шагом, ни вздохом. Покачивался в исхудалой руке Сорокон и колебались за валунами тени. Никто не притаился во мраке, чтобы удивить девушку неожиданным появлением. Никто не пришел за хотенчиком. Явилось одно желание.

Кто же это мог быть, кроме Юлия? Привет от Юлия.

Но и этого одного было бы достаточно, чтобы заплакать. Если бы оставались слезы.

Освобожденный Юлием от кандалов, хотенчик нашел Золотинку под землей, спустился в пещеру через горные щели и промоины. Как далеко отстал Юлий? И следовал ли он вообще за хотенчиком? Сомнительно. Просто бросил рогульку на ветер. Выпустил на волю.

– Спасибо! – прошептала Золотинка, прижимая к груди волшебную деревяшку.

Немного погодя, передохнув, – всякое усилие требовало теперь длительного отдыха, Золотинка сняла пояс, крепко обвязала развилку хотенчика, а другой конец перепустила задвижным штыком на запястье: три плотных витка с косым перехватом, надежный, мягко держащий узел. Теперь можно было не опасаться, что хотенчик улизнет, когда она потеряет сознание. Так страшно было бы остаться в одиночестве после недолгой, но острой надежды!

Захватанный Золотинкиными руками, расцелованный, хотенчик уже тянул ее дырявому куполу пещеры – словно Золотинка сама не знала, где выход и как жаждет она спасения!

Однако, знала Золотинка или нет, неослабевающее упорство волшебной рогульки поставило ее на колени, она вынуждена была подняться, увлекаемая намотанным на запястье поясом. Невольно она сделала шаг, но не попала в провал под ногой, а качнулась в воздухе, как подвешенная, – пролетела над вздыбленным дном пещеры. Кругом пошла голова, кругом пошли стены, Золотинка не коснулась больше земли, а зависла на левой руке, туго затянутой в запястье поясом.

Хотенчик поднимался под купол, а Золотинка на нем болталась!

Медленно-медленно вращалась и покачивалась пещера. И все внизу уходило во тьму, в тень, в прошлое, а будущее наплывало ярко освещенным, уже совсем близким куполом, в середине которого разрасталась округлая дыра.

– Ну, родимый, не урони! – пробормотала Золотинка, догадываясь о жуткой пустоте под ногами.

Не стоило только говорить под руку. Будто хотенчик и сам не стремился ввысь, изнемогая в страстном, сверх всякой меры и вероятия напряжении своих деревянных сил! От некстати высказанного сомнения он дрогнул. Золотинка ухнула вниз и вздернулась, не долетев до камней – так он рванул снова вверх, что ладно еще плечо не выскочило из суставов! Она прикусила язык и помалкивала.

Исхудавшая от истощения девушка весила, наверное, не многим больше бездомной собаки или козочки, но и эта пустячная ноша трудно давалась хотенчику, не имевшему в себе никакой иной воли и силы, кроме собственного Золотинкиного устремления. Без всякой опоры, в пустоте, Золотинка взлетала под действием собственного хотения!

Она втянулась в завитый винтом ход, поплыли вниз резко освещенные стены. В крутом, хотя и неровном колодце Золотинка не смогла бы подняться без поддержки хотенчика даже и в лучшие времена, когда она крепко стояла на ногах.

Ход сужался и становилось тесно, потом он начал заваливаться на бок, и приходилось ползти в плоской косой щели, то и дело задевая головой своды. Щель вывела в высокую узкую пещерку, где было несколько заглаженных водой трещин. И тут хотенчик переменил направление, потащил Золотинку не вверх, к расселине на потолке, а вбок и вниз, через какой-то гребень, чему она не успела даже удивиться. Единым духом она скатилась по затейливым извивам и не сказала даже «мамочки!», как плюхнулась в ледяную воду. Хотенчик не смутился и этим, а продолжал тянуть вбок, так что скоро Золотинка ощутила ногами дно.

Она обнаружила себя в длинном полузатопленном подвале, который живо напомнил ей Дракуловы подземелья. Дальний конец подвала замыкался ржавой железной дверью, в нее-то хотенчик и стукнулся, вытащив Золотинку на сушу.

Золотинка светила Сороконом, пытаясь уразуметь, куда же это тащит ее собственное, вероятно, очень уж затаенное желание. Намокшее рваное платье леденило, девушка едва держалась на ногах и, по правде говоря, плохо понимала, чего теперь хочет. Оставалось довериться хотенчику, который настойчиво советовал ей эту проржавленную дверь. Он стучал просительно и часто, как ослабший от голода доходяга.

– Кому там не терпится? – раздался вдруг потрясающий звероподобный рык – на той стороне преграды.

– Ну давай, давай, чего ждешь! Давай, если жизнь не дорога! – рычал громоподобный голос, от раскатов которого сыпалась с потолка труха.

Нужно отметить, что, в полуобморочном состоянии, Золотинка сохраняла не весьма основательные понятия о том, дорога ли ей жизнь, и чувствовала необходимость уяснить себе этот вопрос. Она хранила смутное понятие, что дорога, в то время как хотенчик, которому Золотинка во всем доверяла, давал прямо противоположный ответ. То есть упрямо тянул ко входу. Поэтому Золотинка ничего не предпринимала и молчала, безнадежно путаясь в основополагающих понятиях, когда дверь брызнула, лопнула и вот – распахнулась, безнадежно при этом перекорежившись.

По видимости, Золотинка отскочила, несмотря на то, что главный вопрос – дорога ли ей жизнь – так и остался без ответа. Определенно отскочила – иначе бы увесистый предмет, пущенный в дверь с той стороны, сшиб ее с ног, а не плюхнулся за спиной в воду, как это и случилось в действительности.

Не взирая на недобрые знаки хотенчик тянул войти. А Золотинка бессознательно упиралась – ведь она так и не уяснила себе, дорога ли ей жизнь. Упрямая рогулька оказалась сильнее. Сунув погасший изумруд за пазуху, сопротивляясь, Золотинка втащилась в тускло освещенное подземелье и предстала перед огромным язвительно ухмыляющимся зверем. В то время как хотенчик, не обращая внимания на чудовище, ткнулся в небольшенького размера кадку, из которой разило дурманящим духом съестного. Тут же на полу валялась ободранная мясная туша, капустные горы и прочая съедобная благодать.

Вот это-то и была по глубокому убеждению хотенчика вершина Золотинкиных вожделений! Она же, не обращая внимания на еду, онемело глазела на рассевшегося у стены в весьма-таки развязной позе невообразимой величины медведя – огромная грязно-голубая гора с крошечной треугольной головой и глазками. Необъятное мохнатое брюхо и лапы, что колоды. Медведь гнусненько так ухмылялся, пошевеливая пястью, вполне ухватистой, с развитыми, почти человеческими пальцами, только очень толстыми.

Просторное подземелье, где обретался невиданный зверь, замыкалось в дальнем конце налево смутно различимой решеткой. Поставленная возле медведя на каменный уступ лампа давала немного света, так что подробности представлялись весьма приблизительно. В углу направо возвышались горы какого-то грязного месива, весьма походившего на солому. Имелись тут из обстановки различной величины камни, какие-то укладки, а на стене рядом с соломенной грудой свисала толстенная корабельная цепь с разомкнутым ошейником.

Медведь захватил глиняную лампу с тусклым фитилем и, подвинувшись, посветил гостье в лицо.

– Какой же ты пигалик? – заметил он, обдавая зловонным медвежьими дыханием, от которого Золотинка затрепетала, как пожухлый лист на ветру.

– Нет, не пигалик, – сказала она, полагая произвести на зверя благоприятное впечатление. Но просчиталась.

– Вот пигалики – это люди! А ты что? Тьфу! – рыкнул он, раздражаясь.

От жеванных медвежьих слов звенело в голове. Одуряющие запахи пищи, мешаясь с общим застойным духом подвала, вызывали томительную слабость в ногах и желание за что-нибудь ухватиться. Хвататься пришлось бы тогда за медвежий нос, потому что ничего более достойного ближе не было, и Золотинка крепилась изо всех сил.

– Есть я тебя не стану, – сообщил медведь, когда осмотрел гостью. – Поглумы дохлятину не едят. Скажи спасибо.

– Спасибо, – сказала Золотинка. – А ты поглум?

– Да, я Поглум из рода Поглумов.

– В таком случае мне очень повезло, что я с тобой встретилась.

Поглум из рода Поглумов, которые не едят дохлятину, самодовольно ощерился и даже как-то вздохнул от полноты чувств, подвинувшись.

– Можно я тогда немножечко подкормлюсь? Я давно не ела.

– Ну жри, если жизнь не дорога! – двусмысленно разрешил Поглум.

Золотинка опустилась на колени возле кадки с медом, настоящим тягучим медом. Сначала она облизала палец, а потом зачерпнула вязкое, сладкое месиво горстью.

– Жри еще! Жри больше! – поощрял медведь, со злорадным удовольствием наблюдавший Золотинкину жадность.

– Спасибо, много нельзя. Я давно не ела, – благоразумно сказала Золотинка. Но не успела и пикнуть, как оказалась в лапах чудовища. Он живо зачерпнул меду и шлепнул в лицо, так что липкое месиво залепило и глаза, и ноздри, и рот – Золотинка замахала руками, задыхаясь. Она торопилась отмазать рот, и новый мощный толчок гущи ударил в зубы. Золотинка упала и наверняка погибла бы от удушья, если бы медведь, наконец, не позволил ей корчиться на полу, содрогаясь в надсадном кашле.

Поставив лампу на бочку, медведь с любопытством наблюдал. Золотинка отползла к луже возле проломленной двери, кое-как умылась, а затем нашла в себе силы встать.

– Спасибо за угощение, – лицемерно сказала она. – Но мне пора. Я пойду.

Медведь загадочно молчал. Загребущие лапы и порядочных размеров пасть – достаточная, чтобы перекусить Золотинку пополам, сильно ее смущали. Она намотала повод на руку, хотенчика захватила в горсть, чтобы не кидался на кадку с медом и двинулась, пошатываясь, к выходу, туда, где различались приоткрытые ворота клетки.

– Еще раз спасибо и до свидания, – повторила она дрожащим голоском.

Медведь позволил ей несколько шагов, а потом, не говоря худого, ухватил за ногу, облапив голень, и потянул к себе волоком – Золотинка, разумеется, не устояла и грохнулась на камни. Поглум же растянулся во всю свою чудовищную длину, а пастью припал к полу, словно подкрадываясь. Он подтащил Золотинку под самый нос, здесь ее выпустил и продолжал смотреть, как она барахтается. Что-то такое Золотинка при этом лепетала, себя не помня, но бежать уже не пыталась. А когда годные к случаю слова исчерпались, естественным образом умолкла.

Медведь толкнул ее когтем, чтобы двигалась.

– Ну! – сказал он. И снова толкнул. – Говори еще!

– Что говорить?

– Спасибо за угощение, говори.

– Спасибо за угощение, – послушно повторила Золотинка и замолкла.

Медведь подпихнул когтем:

– Ну!

– Я уже пойду, пора мне уходить, говори.

– Спасибо за угощение. Мне уже пора. Я тороплюсь, – сказала Золотинка, не понимая, чего зверь хочет.

– Говори еще, – потребовал он, едва девушка замолчала.

Золотинка повторила все то же самое еще раз. А Поглум слушал очень внимательно, насторожив маленькие круглые ушки.

– Говори еще! – потребовал он с явной угрозой. И как-то нехорошо подвинулся. Достаточно было малейшей неосторожности, чтобы эта гора рыхлого синего меха подмяла Золотинку, как какую-нибудь блошку. А осторожностью Поглум не отличался.

– Что ж говорить? – лепетала Золотинка, опасаясь закрыть рот даже ненадолго. – Вот я тебе расскажу сказку, – сообразила она, понимая уже, что Поглуму все равно, что бы она ни говорила – лишь бы помучать. – Хочешь сказку?

Выражение настороженного внимания не менялось на хитрой медвежьей роже.

– Ну так я тебе расскажу сказку. Она называется «Маша и медведь». Ладно? Очень хорошая сказка.

Поглум замер. Как притих при первых звуках переливчатого голоса Золотинки, так, кажется, ни разу не шевельнулся, пока она не кончила. А рассказывать пришлось все по порядку. Как жили-были старик со старухой и была у них внучка Маша. Как Маша пошла в дремучий лес и «кустик за кустиком, деревце за деревцем» заблудилась. Как Маша испугалась. Как она нашла в лесу избушку и обрадовалась. И как снова испугалась, потому что в избушке жил медведь, дикий и невоспитанный. И как пришлось ей жить у медведя, и как она вела домашнее хозяйство – на удивление успешно. И как она обманула медведя: напекла пирожков и велела топтыгину отнести гостинец дедушке с бабушкой, а сама забралась в короб. И как медведь понес. И наконец, миг содрогания, ужасное испытание судьбы. «Сяду на пенек, съем пирожок», – говорит простодушный топтыгин, такой понятный в своей простительной слабости. «Высоко сижу, далеко гляжу!» – угрожает из короба лукавая девочка. – «Вижу! Вижу! Не садись на пенек, не ешь пирожок, неси дедушке, неси бабушке!» И топтыгин, не присев и не перекусив, самоотверженно плетется на голодное брюхо по солнцепеку дальше.

Когда Золотинка кончила: и собаки прогнали медведя из дедушкиной деревни, Поглум долго и зачарованно молчал. Потом вздохнул, вздымая бока, и промолвил измененным, страдальческим голосом:

– Говори еще.

– Хочешь сказку «Гуси-лебеди»?

– Нет, – возразил Поглум коротко. – Говори «Маша и медведь».

Золотинка добросовестно пересказала все имевшие место события от начала и до конца второй раз.

– Говори еще, – велел Поглум, едва Золотинка довела повествование до залаявших на лесного гостя собак и в противоречии с исторической правдой поведала, как улепетывал медведь, не чуя ног, бросив и короб, и Машу. Правда заключалась в том – и Золотинка хорошо это помнила, – что «и собаки разорвали медведя». Золотинка с детства возмущалась этой жестокой несправедливостью и с чистой совестью о ней умолчала.

Когда Поглум с неослабевающим вниманием выслушал сказку в третий раз, а потом и в четвертый, он заплакал. По мохнатым щекам его покатились крупные ясные слезы, Поглум утирался широкой, как таз, лапой и не мог вымолвить ни слова, даже «говори еще!» не сумел повторить. Воспользовавшись передышкой, донельзя утомленная Золотинка поела еще меду, остерегаясь, однако, жадничать, и улеглась на соломенной ложе у стены. Она прикрыла веки.

– Говори еще! – послышался над ней рыдающий, размазанный слезами голос. Золотинка не откликалась. Поглум толкнул ее когтем, довольно чувствительно поддал – все равно она не открывала глаза. Напрасно причитал Поглум: «Говори еще!»

Золотинка была, как мертвая, и это давало ей надежду на снисходительность Поглума из рода Поглумов, которые не едят дохлятины. Она упорствовала в своем притворстве, пренебрегая немилосердными толчками. Она предпочитала сносить таску и выволочку, чем молоть заплетающимся от утомления языком, в пятый раз пересказывая повесть о незадавшемся содружестве Маши и медведя.

– Говори еще! – теребил ее Поглум, но как-то уже не совсем уверенно. Он, видно, и сам начинал понимать, что всему приходит конец, когда-никогда кончаются даже самые упоительные, завораживающие сказки. Самые трогательные, волнующие, будящие и мысль, и чувство, и воображение, побуждающие к раздумьям сказки – они тоже имеют конец.

Поглум поутих, а немного погодя загромыхал железом. Осторожно приоткрыв веки, Золотинка подсматривала. Прихватив прут толщиной в два пальца, он потянул девушку за ногу и принялся навертывать железные путы. Со всем возможным тщанием, усердно, пыхтя и вздыхая, он окрутил щиколотку один раз, другой и третий, так что получилось подобие толстой пружины, а оставшиеся усы развел под прямым углом друг к другу. С этой тяжестью на ногах, растопыренной к тому же несуразными концами, трудно было бы, наверное, даже ковылять, не то, что ходить.

Золотинка, однако, почла за благо не просыпаться, оставив объяснения до лучших времен. А Поглум, тяжко вздыхая, пристроился возле бочек и коробов и принялся громко чавкать, утирая слезы. Полусырую коровью ляжку она раздирал так же легко, как крутил, не замечая сопротивления, кованый железный прут. Доел все под слезы и вздохи, напился из лужи, сразу обмелевшей, огладил округлившееся брюшко и повалился на соломенное ложе обок с Золотинкой, заслонив свет. По малом времени раздался сотрясающий до нутра, закладывающий уши храп.

Голубой медведь из рода Поглумов, которые не едят дохлятины, здоров был спать. Он храпел и ненадолго затихал, ворочался и вздыхал, начинал невнятно поскуливать, отмахивался от неведомых призраков и все равно спал. А Золотинка боялась смежить веки возле этой беспокойной горы. Правда тепло было, как у печки, и тепло и сонно, сладко туманились мысли...

Очнувшись под горловые переливы и трели Поглума, Золотинка почувствовала, что посаженная в железо нога занемела. Хотелось есть. Есть ей хотелось все время, даже во сне. Она начала шевелить ступней, оттянула ее на носок и так втащила в пружину сколько получилось, а потом принялась поворачиваться вокруг себя и мало-помалу вывинтила ногу из железных пут, основательных с виду, но не весьма искусных. Осталось только подняться и потихоньку пробраться между стеной и мохнатым задом.

По закрытым укладкам с едой лазили крысы. Не очень-то они испугались и Золотинки. А она не имела сил напрягать волю, чтобы пугнуть их внутренним окриком, потому вооружилась для простоты дела железным прутом и не замедлила пустить его в ход. Поглум спал, почесываясь, и не проснулся даже от грохота, от крысиного писка и шипения, от всей той кутерьмы, которую учинила, расправляясь с хвостатыми тварями, Золотинка. Крысы отступили за решетку и там метались и злобствовали, глазея, как Золотинка ест. Они не спешили расступиться, когда она покончила с едой – с усилием оторвалась от меда и, малость передохнув, направилась к выходу, чтобы обследовать подземелье.

Суетливо витая, хотенчик настаивал на еде, но за порогом клетки повел в другую сторону. Они вышли в просторный подземный ход, по бокам которого зияли мрачные ответвления. Это была темница. Какой-нибудь тупик, низкий лаз, выбоина в скале содержали в себе посаженного на цепь узника – едва прикрытые лохмотьями костлявые мощи, патлатая голова. Затерявшиеся в безвременье старцы... они встречали девушку напряженным взором из-под руки – сияние изумруда слепило отвыкшие от света глаза. Они силились удивиться при появлении оборванного, истощенного призрака со сверкающим камнем и золотой цепью в руке. Но вряд ли умели разобрать явь это или сон.

Золотинка тихонько ступала, оглядываясь... вдруг настигала ее шамкающая воркотня, звон цепей, и она вздрагивала от короткого, бессмысленного смешка за спиной. Непроницаемая мгла впереди возвращала слабое эхо шагов, из чего можно было получить некоторое представление о размерах подземелья.

– Что такое? – хлестнул взвинченный голос и заладил, безжизненно и однообразно: – Что такое? Что такое? что такое? что такое... что такое...

Издевательский хохот отвечал ему из другого угла, зыбкие шорохи подземелья обернулись воплями и бессвязной бранью, завыванием, стуком и лязгом. Погасив изумруд, Золотинка нащупала стену. Заживо погребенные внушали ей ужас, столько же отвращения, сколько жалости, какую-то опасливую жалость. Хотя, если поставить рядом, вряд ли Золотинка выглядела бы сейчас многим лучше любого из этих страдальцев.

Впереди различался собачий лай и впору было думать, что рехнувшийся узник стал на четвереньки. Только невозможно было вообразить себе человеческую глотку, способную на эти злобные, рыкающие звуки. Громкий лай, раздававшийся там, куда тянул Золотинку во тьме хотенчик, не терялся в раскатах всеобщего неистовства и даже как будто одолевал – вопли и вой стихали. И лай, все то же звонкое гавканье, заполнял тесную темноту подземелья.

Малую долю часа спустя, когда шум по всей темнице сменился растерзанным ворчанием, Золотинка засветила Сорокон, прикрыв его ладонью, и последовала за хотенчиком туда, где громыхал цепью пес.

Шагов через сто проход окончился просторным подземным покоем, по обеим сторонам которого тянулись пустые решетчатые загоны. Коридор между решетками привел к каменной лестнице, на верху ее обнаружилась двойная железная дверь. Сюда и указывал хотенчик. Это были ворота темницы.

– Угомони его! Зык, на место! – послышался голос и матерная брань.

Золотинка поспешно погасила изумруд. С нижних ступеней лестницы различались нечетко прочерченные светом щели. Верно, там была караульня, открытое во двор или в какое другое доступное дневному свету помещение.

– Да, черт побери! – грубо сказал кто-то и послышался удар по живому. Потом сдавленное, удушливое рычание, как бывает, когда большого свирепого пса оттаскивают за ошейник.

– Укороти ему цепь!

Золотинка попятилась, неслышно ступила с лестницы и пошла назад, посвечивая себе порой изумрудом. Хотенчик, нисколько не устрашившись ни собачьего рыка, ни грязной брани, тянул назад, к выходу из темницы, так что Золотинка смотала повод, чтобы зря не путался.

Понятно было, во всяком случае, что постучать в ворота караульни никогда не поздно. Для этого не потребуется ни отваги, ни хитроумия. С этим можно повременить. Потому что вынужденное заключение в пещере, две, три или четыре недели небытия, выключившие Золотинку из всего, что происходило тем временем в подлунном мире, обернулись, быть может, преимуществом. Многое ныне переменилось: на стороне Золотинка Сорокон, был у нее хотенчик и, что немало, на ее стороне безвестность. Золотинка пропала и сгинула. Ее нет, она исчезла, оставив за собой огненный переполох и недоумение. Рукосиловы соглядатаи с ног сбились. Скорее всего, они полагают, что Золотинка попала к пигаликам. А пигалики, несомненно, подозревают в вероломстве Рукосила. Вышло же так, что и те, и другие упустили виновницу переполоха между пальцев.

Кто знает, что из этого может произойти? Посмотрим. Отъевшись у Поглума за спиной, можно будет потом переиграть Рукосила вчистую, ничем не поступившись.

Но рано было заглядывать далеко вперед, крадучись в шуршащем крысами, шелестящем вздохами и невнятными проклятиями мраке. Неловко было лелеять надежду на удачу, на торжество свое и на свободу, встречаясь с блеклыми лицами обреченных. Казалось, тлетворный дух подземелья должен был заразить всякий далеко идущий замысел миазмами неудачи и безысходности. Золотинка прижимала к себе хотенчик, опасаясь за его ранимое естество, которое так легко повредить среди заживо погребенных, помертвелых желаний.

В дальнем углу сводчатого подвала припала к полу груда скомканной пакли. Паклей гляделись спутанные, нечесаные волосы, лоскутьями – не покрытый этой гривой локоть, бедро, ступня. Иного облачения, кроме волос, на несчастной узнице не было. Под серыми патлами угадывались в жестких положениях конечности и спина, узница закоченела.

Острый приступ сочувствия помог Золотинке справиться с робостью, она задержалась и ступила ближе. Неверный зеленоватый свет обнажил железное кольцо в стене – звенья цепи путались в волосах. Какое-то особое, независимое от жалости, сознание подсказывало Золотинке, что опасности нет – цепь слишком коротка, чтобы узница (или узник) могла на человека наброситься. Ограниченный длиной цепи пятачок заключал в себе гнилую соломенную подстилку, черепок с отбитым краем – закаменевшие остатки варева в нем оказались, как видно, не зубам и крысам, кувшин с водой и вонючий ушат под крышкой. Больше ничего.

– Ты кто такая? – тихо молвила Золотинка.

От легкого, опасливого прикосновения старуха дернулась с неожиданной в дряхлом существе резвостью, взметнулась волна волос – Золотинка отпрянула.

Восковое, неземного совершенства лицо и ошеломительные глаза.

Через мгновение молодая узница с кошачьей ловкостью увернулась и прикрыла висок ладонью с тонкими, почти прозрачными пальцами. Прихваченные судорогой, невозможно переломленные в сочленениях пальцы гнулись вразнобой и подрагивали, точно усохшая веточка.

Золотинка перевела дух. В близком соседстве узница обдавала острым запахом немытого тела, но ничего этого для Золотинки уже не существовало.

– Как тебя зовут? Ты кто? – прошептала она, потрясенная красотой девушки.

Волосы раскатились, с проворством, каждый раз поражающим, бесстыдная в своей наготе узница обратила к Золотинке божественный лик и снова замерла. Огромные глаза смотрели напряженным, но пустым взглядом. Непроницаемое для мысли напряжение. Напряжение, что силится и не может прорвать собственные тенета. Девушка глядела в упор с тем ровным бесстрашием, с каким глядит пустота. Чудные глаза ее под густыми, уверенно прочерченными бровями не замутились, восковой лоб не хмурился ни единой морщинкой, блеклые губы не шевельнулись в потребности слова.

– Слышишь? – Золотинка тронула худенькое плечо. – Ты меня понимаешь?

Девушка поморщилась: железный ошейник, болтаясь, саднил шею. У нее была тонкая и бледная, как лишенный света стебелек, шея, исхудалые груди... отчетливо проступали ребра. Неумолимыми признаками увядания гляделись зеленые тени под глазами, истонченная сухая кожа... И все же увядание казалось каким-то временным, неправомерным искажением совершенства. Мнилось, что совершенная прелесть обязана пережить свое собственное бренное существование, обратившись в вечную сущность.

А ведь я могу вернуть ей жизнь, вернуть разум, подумала Золотинка. Мысль эта вполне определилась, когда Золотинка опустила взгляд к Сорокону. Прижечь волшебным камнем висок и сосредоточиться, чтобы прорвать паутину забвения. Вот все, что требовалось.

Так это было просто и несомненно, что чуткое воображение Золотинки встрепенулось. Она почти вздрогнула: а потом? Когда несчастная девушка осознает себя в загаженном крысами подземелье? Когда придется отбиваться от кусачих тварей, чтобы отстоять свою жалкую похлебку? Когда кромешный мрак оживет для нее полными неведомого значения вздохами? Когда поползут шорохи... без разрешения, без исхода?

Что останется ей? Еще раз сойти с ума?

Золотинка пятилась, не сводя взгляда с прекрасного, напряженного бессмысленной заботой лица. Ни малейшего укора не было во взоре узницы.

Но Золотинка-то знала – можно ли было от себя скрыть? – что, отказавшись от мысли воскресить разум, совершила нечто похожее на убийство.

Отступая, она пошатнулась на ровном месте и задела плечом стену. Тут-то и обнаружилось, что сама волшебница не держится на ногах. Кто знает, какие тени лежат у нее под глазами, на кого-то она сама теперь походит, изможденная голодом?!

Золотинка возвратилась в клетку к Поглуму. Медведь не просыпался, видно, это было его естественное состояние: беспробудная спячка. Во сне он отмахивался от ползавших по боку крыс и сердито фыркал. Золотинка занялась медом.

По малом времени подземелье огласилось отрывистыми голосами, послышался звон цепей, воркотня узников. Главный проход, сколько он был виден с порога Поглумовой клетки, озарился красноватым светом факелов. Не мешкая, Золотинка пробралась на соломенное ложе за медведеву спину, без особых затруднений завинтилась в железяку и затаилась, зарывшись в соломенную труху.

Голоса приближались, скоро они зазвучали уже в самой клетке. Тюремщики принялись будить медведя, орудуя каким-то длинным предметом; они пугливо отскакивали, когда Поглум чихал. Наконец, он уселся, потирая бока, зевнул да так рявкнул, что впору было пасть на колени. Тюремщики не упали, но попятились.

Однако Поглум настроен был миролюбиво. Да и тюремщики не играли с ним попусту – они нуждались в рабочей силе. Похоже, сотрудничество было давно отлажено: прихватив пустые укладки, Поглум ушел вместе со стражниками.

Золотинка поднялась за соломенными горами, чтобы прислушаться: Поглум, по видимости, таскал тяжести. Временами разносился, приглушенный, смятый подземным пространством собачий лай и такой же отдаленный рев Поглума. Вероятно, медведь совался в караульню, чтобы забрать ушат с водой или какой чан с похлебкой. Возня это продолжалась с добрый час. Медведь возвратился один с бочкой квашенной капусты – нечто такое раскисшее и расползающееся. Он ел на ходу.

А потом уселся с бочкой между колен, запустил лапу в порядочно опустошенную емкость и тут перестал чавкать, обнаружив на соломенном ложе Золотинку.

По какой-то особенной, внезапной неподвижности можно было заключить, что голубой медведь не совсем ясно представляет себе, кто Золотинка такая, откуда взялась и, главное, где они прежде встречались. Вот двинул он губами... раз-другой с некоторым облегчением чавкнул и ухмыльнулся:

– Маша и медведь! Говори еще!

– Я спала, – потянулась Золотинка, – а кто-то навертел мне на ногу железную палку, ровно за ногу схватил. Кто это сделал? Кто додумался посадить меня в железо?

– А! – вспомнил Поглум. – Я. Я выломал прут из клетки, – он указал кивком в толщу горы, – у меня их много.

– Так это ты сделал? – удивилась Золотинка.

– Я! – без малейшего смущения признал Поглум и зачерпнул капусты побольше. Но ничего, впрочем, этим не выиграл, потому что не донес текущую рассолом горсть до разинутой пасти.

– А зачем ты это сделал?

Лапа замерла... капуста посыпалась сочными ошметками обратно в бочку, из приоткрытой в тягостном раздумье пасти текла слюна.

– Так я сделал... – невразумительно пробормотал Поглум.

– А разве Маша у медведя в избушке сидела в оковах?

– Разве сидела? – бессмысленно и даже как-то испуганно повторил Поглум.

– Нет, не сидела, – заверила его Золотинка. – Медведь хорошо относился к Маше и никогда не сажал ее в оковы.

– Он хорошо относился? – спросил Поглум.

– Хорошо. Он не закручивал ее ногу ржавой железякой. А ты зачем это сделал?

Голубой медведь медлительно почесал затылок и не вымолвил ни слова оправдания.

– Ты хорошо поступил? – спросила Золотинка.

– Плохо? – высказал предположение Поглум.

– Плохо, – подтвердила Золотинка. – Худо ты поступил. Совсем нехорошо.

– Ну и что? – спросил Поглум с тем же недоумением.

Настал и Золотинкин черед ошарашено примолкнуть. Тут только она уразумела, как далеко нужно забраться в дебри философических понятий, чтобы растолковать медведю разницу между плохо и хорошо. Это трудная вещь и для людей, что уж говорить о диком звере с высокогорий Меженного хребта, который достоин был уважения и за то только, что следовал родовому преданию не есть дохлятины. Трудно было требовать от него большего. И даже нечестно.

– Тогда сними с меня эту противную железяку! – сказала Золотинка в расчете избежать всяких объяснений вообще.

Но не тут-то было. Напрасно она надеялась взять Поглума внезапностью. Хватать или не хватать, вязать или не вязать – на этот счет у медведя из рода Поглумов имелись свои, выработанные и устоявшиеся понятия. В этом вопросе он нисколько не путался.

– Нет, не сниму! – И повторил с удовольствием: – Вот еще! Даже не думай!

– А почему ты не снимешь? – пыталась внести смуту в ясные понятия медведя Золотинка.

Но Поглум достаточно хорошо уже представлял себе, куда заведет этот скользкий путь: что да отчего, почему и как. Он сделал вид, что не слышит.

– Как тебе у меня нравится?

– Совсем не нравится, – сказала Золотинка, рассчитывая, что медведь не убережется и спросит «почему?» Однако он избежал и этой ловушки.

– Здесь жить можно.

– Почему ты думаешь, что здесь хорошо?

Медведь аж крякнул. Видно было, что Золотинкина настойчивость изрядно ему досаждает.

– Здесь жить можно! – повторил он намного громче. То есть уж очень громко. Рявкнул так, что у Золотинки в ушах зазвенело, и она онемела. Чем и воспользовался Поглум, чтобы окончательно ее добить: – Рукосил могучий человек! Самый могучий! Рукосил – исполин, хозяин! Раньше я не слушался Рукосила. Раньше я убегал, – ревел Поглум, не переставая оглушать Золотинку. – Теперь я не убегаю! Поглум – маленький, Рукосил – большой. Здесь жить можно.

Когда медведь замолчал, наконец, задыхаясь, Золотинка заговорила очень тихо, так тихо, что Поглум должен был посунуться вперед, чтобы услышать.

– Рукосил держит тебя в неволе, в грязном, гнилом месте. Рукосил посадил тебя в клетку. Тебя, Поглума из рода Поглумов, которые не едят дохлятины!

– Молчи! – взревел медведь в неподдельной ярости и так хрястнул бочку об пол, что клепки брызнули в стороны, капуста взорвалась, залепив потолок, морду медвежью и пасть.

Пока ошеломленный собственной яростью Поглум прожевывал последствия взрыва, а также прочищал от них глаза и ноздри, Золотинка позволила себя высказать несколько соображений. Благо уши у медведя не были забиты капустой.

– Напрасно ты думаешь... – начала она дрогнувшим было голосом, но оправилась и заговорила бесстрастно и гладко, ибо самоуверенности ей занимать не приходилось. Тут они вполне могли бы с Поглумом поспорить. – Напрасно ты думаешь... – И вдруг поняла, что нужно сказать: – Да, во сне ты гуляешь по горам. Во сне ты гоняешь по кручам козлов и разоряешь орлиные гнезда. Во сне владеешь простором, ловишь рыбу-пеструшку и пьешь хрустальную воду. Но горы во снах, а не здесь. Это ты понимаешь?

Ошметки капусты все еще висели на носу, придавая Поглуму выражение дикое и бессмысленное. Трудно сказать понимал ли он, ничего нельзя было угадать, глядя на эту несуразную рожу.

– Молчи! – сказал Поглум, но уже не так яростно.

– А мне мало гулять во сне, – вздохнула Золотинка. – Я гуляю на воле, где мои друзья и родные. Мне хорошо там, где друзья.

– Молчи! – повторил Поглум совсем просительно и добавил, еще больше понизив голос: – Я буду тебе другом!

– Друзья не держат друг друга в оковах! – тотчас же возразила Золотинка.

Поглум неуютно поерзал.

– Друзей не держат в оковах? – спросил он, удалив с морды последние ошметки капусты.

– Нет! Никогда! И в заводе такого нет! – заверила Золотинка.

Несчастно сморщившись, Поглум закусил лапу.

– Ну, тогда я еще не друг, – справедливо заключил он по размышлении. – Я буду тебе другом, когда сниму оковы. А пока сиди так.

– Умно! – хмыкнула Золотинка.

Но она слишком многого хотела от простодушного медведя – он принял насмешку за похвалу и довольно осклабился. Ошибка тем более извинительная, что Поглум искренне разделял мнение, что умно! И даже очень. Ловко.

Тогда, не вступая больше в пререкания, Золотинка решила обидеться и отвернулась к стене.

Обед прошел в молчании. То есть обедал Поглум, а Золотинка молчала. Так они разделили между собой для начала дружеские обязанности.

А когда Поглум набил себе утробу, он прошел к соломенному ложу, где хандрила Золотинка, и встал у нее за спиной, взволнованно вздыхая. Верно, он обдумывал свои дальнейшие действия.

Но если надумал, то действовал! Такой уж был у Поглума нрав! Верно, это была природная особенность Поглумов из рода Поглумов, которые не едят дохлятины: они пространно думали и неукоснительно действовали. Засунув под девушку лапы, он живо прихватил ее на грудь и не успела она вскрикнуть, как продрал лицо длинным шершавым языком. Не обращая внимания на Золотинкины верещания, обдуманно и деловито принялся ее вылизывать, обильно обслюнявил лицо, шею, руки, ноги, и наконец, Золотинка захохотала благим матом, потому что мягкая терка принялась елозить по ступням и пяткам. Напрасно со слезами на глазах девушка изнемогала в припадочном смехе, напрасно билась, близкая к помешательству, Поглум не оставил ее. Вылизал все, куда только залез языком, до блеска и тогда возвратил Золотинку на ложе. Плюхнулся рядом сам и после короткого промедления – его не хватило бы Золотинке, чтобы набрать дыхания на несколько слов, – захрапел.

В темнице можно было считать дни по обходам тюремщиков, они разносили похлебку и воду раз в сутки. По-видимому, ближе к полудню. Все остальное время узники оставались одни, предоставленные себе. Поглум ел и спал, слушал сказку «Маша и медведь», требуя от Золотинки неукоснительного соблюдения подробностей. Но и под сказку он засыпал, часто в слезах, а Золотинка, вывинтившись из оков, отправлялась тогда на разведки.

Она бродила по темнице в поисках выхода – какого-нибудь иного, кроме того, что вел в караульню. Тюремные подземелья оказались много обширнее, чем это представлялось поначалу, но выхода не было. За ближайшими окрестностями главного коридора, где томились на цепях узники и слышался чей-то безответный призыв, начинались заброшенные лазы и закоулки, где полно было ржавого железа, а иной раз и костей. В нескольких местах Золотинка встретила выложенные каменной кладкой перегородки, которые обрывали ход или муровали часть некогда обширного подвала. Но и тут хотенчик не проявлял любопытства к тому, что скрывалось за стеной, а настойчиво указывал назад – к железным воротам караульни.

Разумеется не караульня сама по себе, не рычание пса, не бранчливые голоса стражников привлекали хотенчика, он вел Золотинку к известной ему цели, не замечая препятствий. Промежуточные трудности он оставлял на усмотрение хозяйки. На то Золотинка имела глаза и уши, на то она имела воображение, чтобы оценить опасность.

Она припадала к щели, приглядываясь и прислушиваясь, и тогда начинал беспокоиться сторожевой пес, которого звали Зыком. Он чуял Золотинку, и самый запах девушки приводил его в бешенство. С несносным железным звоном Зык оглушительно лаял и бросался на ворота, тюремщики оттягивали собаку, били, но не могли успокоить. И все же они не торопились глянуть, что же там, за воротами, выводит из себя Зыка, потому что предполагали Поглума, который «неведомо чего колобродит».

Понемногу Золотинка уяснила себе кое-какие подробности тюремного обихода, отношений и нравов. К Поглуму относились здесь с опаской, а, попросту говоря, со страхом. Когда бы не прямое распоряжение Рукосила, имевшего на то свои соображения, тюремные сторожа, несомненно бы, посадили медведя на цепь да и вообще «залобанили», то есть убили. Глухо поминали здесь прежние буйства Поглума, растерзанных и задавленных товарищей, поминался некий Пусторослик, который «едва ушел без спины». Трудно было, конечно, представить себе гуляющего без спины человека. И хотелось бы знать, по крайней мере, как далеко он ушел в таком живописном образе, но Золотинка не имела возможности переспрашивать. Приходилось довольствоваться догадками.

Кажется, несчастное происшествие с Пусторосликом было делом давним. Может быть, это случилось несколько лет назад. Поглум числился среди тюремных старожилов, потому что прочие узники, не столь толстокожие, как медведь, по выражение сторожей «не держались». Если и попадались в темнице долгожители, то из рехнувшихся, не было тут иного способа уцелеть, иначе как расстаться с разумом.

Узкая щель в воротах не позволяла разглядеть внутренность караульни, где толковали о том и о сем сторожа, но одно важное обстоятельство Золотинка установила достаточно уверенно: помещение прямо сообщалось со двором, по видимости, нижним. Когда открывалась наружная дверь, доносились посторонние голоса и обрывки разговоров. Мужчины и женщины, даже мальчишки – простонародье: конюхи, повара, служанки... И если весь нижний двор, как это было в первые дни осады, заставлен повозками, на которых спят и едят, на которых живут, то ничего не стоит, незаметно выскользнув из караульни, затеряться на этом базаре.

Остался как будто пустяк: выскользнуть. Выскользнуть незаметно. Без шума. Всё имело свои трудности, но совсем уж не поддавалась воображению, как миновать Зыка, не возбудив его удушливый лай? К тому же Золотинка установила, что цепь, бравшая начало где-то справа, позволяла Зыку доставать и ворота темницы, и внешнюю дверь – основательное сооружение напротив ворот с маленьким откидным оконцем, в которое не пролез бы и ребенок. Пространство слева, где у тюремных сторожей, как догадывалась Золотинка, стояла печь или очаг, оставалось для пса недоступным, но вряд ли там имелся еще один, дополнительный выход. Если окно, то, несомненно, с решеткой.

Обдумывая побег, Золотинка неизбежно натыкалась на Зыка, на оскаленную пасть его и клыки. Огромный черный пес, худой и длинный, с крупной, очерченной, как топор, мордой; шея змеиная, на груди сморщенная кожа мешком. Не пес – порождение преисподней. Нерадивых, охочих до вина сторожей можно было бы, наверное, так или иначе провести, сторожевого пса – никогда. Свирепый пес не знал ничего иного, кроме неутолимой ревности охранять, валить и терзать. Сторожа признавали все человеческие слабости, какие могла им позволить грубая воинская жизнь, а Зык поддавался одному единственному мучительному соблазну – сомкнуть зубы на шее узника. То была его единственная, доводящая до помешательства страсть. Зык свирепел от запаха Золотинки; он ненавидел Поглума, он хрипел и рвался с цепи, когда неторопливый медведь, стоя на лестнице, закидывал в караульню пустые укладки, ведра, бочки. Но Поглума помраченный злобой пес остерегался. Медведь прихлопнул бы эту свирепость одним ударом лапы. И, может быть, Зык имел на это счет кое-какое понятие, он жался к задней стене и там исходил лаем.

Золотинке не трудно было вообразить себя в пустом коробе, который Поглум сует в караульню. Дальнейшее, однако, не имело удовлетворительного продолжения. Вряд ли остервенелый пес купится на дешевую подачку, вроде куска мяса. И уж, конечно, речи не могло быть о том, чтобы напрямую овладеть его волей, сторожевой пес такого могучего чародея, как Рукосил, это тебе не бесхозная рыбина.

Сторожа, те несли службу небрежно: уходили из караульни, заперши снаружи внешнюю дверь, и возвращались еще более пьяные, чем ушли. Сторожа вполне полагались на два замка, две двери и запертого между ними Зыка: оставшийся на хозяйстве пес чувствовал ответственность и злобствовал за троих. Правда, и Зыка пускали иногда во двор – по естественным надобностям. Но в отличии от людей пес своими надобностями не злоупотреблял и возвращался на службу, едва только исполнив необходимое.

Так, в разведках, прошла неделя и другая. Отъевшись на харчах Поглума, Золотинка окрепла и чувствовала себя на удивление бодро, готовая к смелому предприятию. Да что толку, если ничего путного на ум не всходило! Она обследовала, кстати, и тот затопленный подвал, куда вывалил ее первоначально хотенчик. Разделась и поплавала в ледяной воде, лишний раз убедившись, что без помощи хотенчика нечего сюда и соваться. А своевольная рогулька не выказывала ни малейших поползновений повторить своей удивительный подвиг. Она настойчиво возвращала Золотинку к глухо затворенным воротам караульни.

А здесь слышались все те же сальные разговоры, из которых мало что можно было извлечь полезного: обычные толки о жратве, выпивке и бабах. Разнообразие улавливалось только в том, что жратвы и выпивки ожидалось особенно много. Вселенские потрясения затухающей волной вызывали в затхлом мирке караульни приливы и отливы жратвы, только в этом смысле тюремные сторожа и понимали мировые потрясения и перемены... И вдруг Золотинка сообразила, что это и есть событие. За пределами караульни происходило нечто действительно важное.

Сначала Золотинка уловила из разговоров, что ворота крепости открыты. Осада снята, так что ли? Но куда в таком случае подевались курники? Было какое сражение или нет? Кто победил? И заключен ли мир? Заметно усилившийся во дворе галдеж тоже указывал на значительные причины и не менее впечатляющие следствия, в которых, однако, ничего нельзя было разобрать... Пока Золотинка не расслышала оглушительное слово свадьба!

Пир на весь мир – княжеская, царская свадьба! Юлий и заморская принцесса Нута обвенчались. Они стали мужем и женой. Вот отчего у тюремщиков прибавилось жратвы и выпивки.

Но меня-то это не касается, никак не касается, поспешно сказала себе Золотинка. Мне-то чего радоваться?

Но, как ни спешила она запастись трезвыми соображениями, не успела – поздно. Сердце зашлось, и так перехватило ее болью, что она стояла, судорожно разевая рот, в попытке вздохнуть. Рухнуло, пало все, что так ловко и благоразумно городила она в душе, защищаясь. Все, чего достигла в борьбе с собой за многие дни и недели, прахом пошло в одно мгновение, развеявшись без следа. Нечем ей было защититься. Просто больно и все.

Вот ведь, кажется, забыла она Юлия, совсем забыла, заставила себя забыть, не вспоминала.

А и вспоминать не нужно было – никуда он не уходил из сердца. Всегда там.

Золотинка мычала, закусив губу, как подраненная.

Поженились.

А ты чего хотела?

Всё, как положено.

Ничего не поделаешь, говорила она себе в утешение.

И от этого ничего не поделаешь становилось еще горше. Невыносимее.

Золотинка задыхалась в жгучей потребности немедленно, не откладывая, выбраться из затхлого подземелья. На волю. На солнце, на ветер.

Возбужденную мысль лихорадило, и Золотинка, перебирая одни и те же подробности несостоявшихся замыслов, наталкиваясь на те же самые неразрешимые затруднения, остановилась вдруг там, где всякий раз пробегала, не задерживаясь. Вдруг она нашла выход. Простое до смешного решение. Нужно было обдумать частности, но все теперь получалось как будто само собой. Обстоятельства сами раскрыли Золотинке свои возможности, когда она почувствовала, что не в силах оставаться в темнице еще день и час.

Теперь она сообразила. И когда несколькими мысленными приемами разделалась с Зыком, возникла необходимость подумать и о Поглуме. Но тут Золотинка не стала ничего загадывать, а попросту растолкала лежебоку.

Страдальчески поморщившись, Поглум продрал глаза и едва только полуосмысленный взор его остановился на девушке, улыбнулся совершенно непроизвольно. Потом сразу же обнаружилась необходимость нахмуриться:

– А где железяка? Куда ты ее дела?

– Я ее сняла, – пожала плечами Золотинка. – Ты думаешь, я так и буду сидеть на привязи целыми днями, пока ты дрыхнешь?

– А что такого? – пробормотал Поглум, сбитый с толку запальчивым тоном девушки.

– Ничего такого. Просто я больше эту дурацкую штуку надевать не буду. Надоело надевать ее по пять раз в день. Надевать и снимать. От этого самый терпеливый человек взвоет. И вообще я ухожу.

– Как? Совсем? – Поглум окончательно проснулся. Ошеломленный напором, он не успел толком рассердиться на самовольство Золотинки, как ошарашен был еще больше.

– У меня много дел, – сказала Золотинка. – Не могу же я вечно околачиваться в этой дыре. Завтра во время обхода посадишь меня в пустой короб из-под хлеба и, когда сторожа спустятся в подземелье, сунешь короб в караульню... Не отвлекайся! Убери палец изо рта и слушай внимательно!

Поглум испугано вынул обслюнявленный палец, полагая для себя меньшим злом подчиниться в таком маловажном обстоятельстве, чтобы спасти большее. Простодушный зверь! Он мнил возможным что-то еще спасти!

– Поставишь короб, – неумолимо продолжала Золотинка, – и как бы невзначай закрой ворота. Чтоб сторожа не видели караульню из тюрьмы. А кто вздумает подняться наверх – замешкай на лестнице и не пускай. Если все будет, как надо, я мигом управлюсь.

– А я? – жалко вымолвил Поглум.

– И ты управишься.

– Я останусь? Ты уйдешь, а я останусь?

– Да, ты останешься. Здесь можно жить.

Поглум приоткрыл пасть, словно хотел возразить, но из этого вышел один только судорожный, протяжный вздох и ничего более вразумительного. Он понурился.

– А ты... не боишься Рукосила?

– Боюсь.

– А какие медведи тебя нравятся? – вскинул он вдруг голову, словно припомнив нечто обнадеживающее.

– Веселые, – отрезала Золотинка.

Несчастная морда Поглума вытянулась еще больше.

– И неунывающие, – добавила она, завершая удар.

Бедняга уж задохнулся, приоткрыв пасть. На грязную щеку его покатилась слеза. Золотинка закусила губу: нельзя было поддаваться жалости, если она хотела довести до конца это безжалостное дело.

– Веселые и неунывающие? – смутным голосом переспросил медведь.

– Именно так, – подтвердила Золотинка.

Поглум отвернулся. Золотинка хранила жестокое молчание. По малом времени он шевельнулся, с некоторым усилием как бы возвращая себе задор... обратил к Золотинке искаженную горем морду и судорожно оскалился, а потом неуклюже подпрыгнул. И еще подпрыгнул, прихлопывая себя по ляжкам. Тусклая пыль, от которой голубой мех делался грязно-серым, вздыбилась облаком – Поглум давно себя не выбивал. Тучи пыли окутали и Золотинка, сначала она держалась, потом зачихала и прикрылась.

– Не беспокоит? – со слезами на глазах хохотнул Поглум. И запрыгал еще шибче, словно поднявшийся на дыбы диван. Осыпая себя гулкими колотушками, он повернулся задом, выставил ошеломляющих размеров гору с глубоким ущельем посередине и пукнул губами. Очень похоже.

И от этой несусветной дури, от этих дичайших глупостей Золотинка против всякого ожидания хихикнула. Она успела с собой справиться и, когда Поглум повернулся, встретила его суровым взглядом.

– Простите, я вам не повоняю? – промямлил он, жеманясь.

Золотинка имела жестокость отвернуться.

Тогда Поглум двумя скачками перебежал на ту сторону.

Она опустила глаза.

Тогда Поглум распластался по полу, уподобляясь плохо выделанной шкуре, и заглянул снизу.

Золотинка ощущала, что сейчас вот что-то лопнет внутри и она расхохочется. Она закрыла глаза и сцепила зубы. Поглум легонько толкнул ее скрученной, как пружина, железкой, которую вытащил из соломы:

– Простите, это вам не украшает? – послышался вкрадчивый голос.

Золотинка крепилась.

Перекореженный прут, служивший прежде путами, бесцельно мотался под носом у Золотинки... Поглум тяжко вздохнул и отбросил его прочь.

– Ты все запомнил? – сказала Золотинка. – Если что не так, Зык меня растерзает, делай, как я сказала. Когда разнесешь узникам хлеб, забрось сюда пустой короб, я в него спрячусь, а ты унесешь.

Ночью Поглум плохо спал, что бывало с ним крайне редко, вставал и как-то неуверенно, пошатываясь, ходил пить. Золотинка наблюдала за ним из-под ресниц, но не шевелилась. Она тоже почти не спала в эту ночь. И так они ворочались, вздыхая поочередно, и друг от друга таились. И раздавался в скребущейся крысами тишине горький, неведомо чей голос: веселые, значит... неунывающие...

Под утро уже – на земле, наверное, настал день – Поглум опять поднялся и долго смотрел на притворно спящую девушку. Бережно принял ее на лапы, погрузил в необъятную свою грудь, лохматую и жаркую, как печка, и двинулся по подвалу, тихонечко раскачиваясь.

– У-у-у-у... – слабенько завывал он. – Спит малышка маленькая. Маленькая малышка малюсенькая. – Горючая слеза пала на Золотинкину щеку. – Маленькая-маленькая малышка спит, – шептал Поглум, покачиваясь, и снова ожигала Золотинку медвежья слеза.

Она не просыпалась, затаившись изо всех сил. Поглум на время смолкал и только ходил взад-вперед, укачивая на руках девушку. Снова потом начинался едва разборчивый шепот:

– Росточка какого?.. Росточка маленького. Маленького росточка? О-очень маленького... Вот как, вот как! – укачивал он Золотинку и только не решался подкидывать, чтобы не потревожить сон.

Как ей хотелось открыть глаза и сказать: вовсе не такая уж маленькая, как ты себе воображаешь! Вместо этого Золотинка должна была изображать из себя бесчувственную куклу. И медведь не возненавидел ее за это! Не отбросил с презрением! Удивительно. Загадка медвежьего сердца.

Мокрым языком облизал он лицо, а потом, словно отмытую вещь, протер насухо мохнатым, как щетка, локтем. И снова тихонечко двигал, укладывал и переукладывал в огромных, но ловких лапах, таких удобным и теплых. И бормотал, бормотал, бормотал... все чего-то себе бормотал. С тихими приговорками положил он ее в обширную вмятину на соломенном ложе, где прежде лежал сам. Вздохнул расслабленно и умиротворенно...

Убаюканная, Золотинка и вправду уснула. На щеках ее сохли слезы – свои и медвежьи.

Она проснулась, смутно сознавая, что опаздывает: обход уже начался, подземелье огласилось обычным невнятным гамом. Возле раскрытой настежь решетки стоял пустой короб. Поглум выполнил уговор.

Чутко прислушиваясь к неблизким как будто голосам, Золотинка торопливо умылась в затопленном подвале, натянула постиранное вчера и еще влажное платье – то, что от платья осталось, а потом без промедления опрокинула короб, чтобы вытряхнуть из него крысу. Ящик оказался меньше, чем это представлялось на глаз, она едва в нем поместилась, скорчившись в три погибели, и не без труда изловчилась задвинуть над собой крышку.

В неловком положении затекли ноги, беспокойно было на сердце. Золотинка находила, что ожидание затягивается. Но Поглум не подвел и на этот раз. Послушалась грузная поступь, медведь заглянул в короб, где утеснилась Золотинка, и без единого слова снова задвинул крышку. Замкнутая в темном узилище, Золотинка ощущала каждый шаг медведя собственными боками, но все равно потеряла счет и сбилась, плохо представляя, где идут. И только понимала, что Поглум сначала нес, а потом опустил ящик на землю. Уже? удивилась Золотинка и услышала над головой шепот.

– Сяду на пенек, съем пирожок! – дрожащим голосом произнес медведь.

Понятно, что Золотинка отвечала шепотом, ведь это было их внутреннее, семейное дело, оно никак не касалась шнырявших по темнице сторожей.

– Высоко сижу, далеко гляжу! Вижу! Вижу! Не садись на пенек, не ешь пирожок. Неси в караульню!

Поглум прыснул прямо над крышкой. Можно было представить, как он перекосил рожу, пытаясь удержаться от смеха... И захохотал во все горло. Так, наверное, и сел задом посреди прохода, хлопая себя по ляжкам.

– Чего он? – в подавляющие раскаты Поглума затесался голос тюремщика.

Да кто посмеет потребовать у Поглума отчета?! Медведь мучительно затихал, переливая в своей уемистой утробе последние булькающие всхлипы, а все насторожившееся подземелье застонало в ответ и загомонило. Узники пришли в возбуждение, приветствуя богатырское безумие медведя торжествующим ревом, воплями, звоном цепей и проклятиями.

– Молчать! – зарычали заметавшиеся сторожа. Верно, они не на шутку струхнули от веселья Поглума и утратили равновесие.

И среди этого безобразия, среди тарахтенья цепей, среди озверелых угроз и ударов, которые расточали направо и налево сторожа, Поглум прихватил короб и потопал, нисколько не удивленный произведенным повсюду беспорядком.

– Машенька! – жалостливо причитал он над крышкой среди немилосердных воплей и ударов. – Ма-а-аша! Машенька!

Если кто и слышал эти скорбные завывания, то уж конечно, должен был утвердиться в мысли, что медведь окончательно рехнулся.

А он, ослабевши, разнюнившись, выпустил короб, почти уронил его, так что Золотинке не сладко пришлось, и разрыдался во всю свою медвежью мочь. Могучее горе напоминало и шум водопада, и завывания бури – светопреставление. Поглум ревмя ревел, подземелье вторило ему общим хором. И отдельным звоном рассыпался в этом ненастье остервенелый лай Зыка, дробным грохотом подхватывали свой лад колотушки сторожей.

– Маша, Маш! – рыдал над укупоренной в ящик Золотинкой Поглум. – Пойдем домой, а? – говорил он жеванным от слез голосом.

А Золотинка выходила из себя: самое время ведь было проскользнуть в караульню! Если и оставались там какие праздные сторожа, то, несомненно, сбежали вниз на помощь товарищам. Не до сердечных излияний теперь!

– Маш, а Маш! – говорил медведь, не понижая голоса. – Пойдем домой! Все хорошо будет! А?

Звон цепей, лай, треск разбитых о головы кувшинов, предсмертный вой и крик – не дожидаясь полного скончания века, кто-то пытался уже и удавиться.

– Неси в караульню! – шипела Золотинка.

– Маш! – лепетал Поглум.

– В караульню! – отвечала она сквозь зубы.

Тяжким вздохом прогнулась над Золотинкой крышка... И вот девушка почувствовала, что они поднимаются по лестнице навстречу звенящему лаю. Короб заскрежетал днищем по полу – собачий лай обнимал Золотинку со всех сторон. Она напрягала слух, чтобы различить в общем гаме скрип ворот, но ничего не разобрала, потому что к безумству подземелья добавлялся еще истошный уличный гомон. А пуще всего надрывался над головой Зык, он толкал короб, наскакивая на него грудью и лапами.

Это значило, между прочим, что Поглум все-таки удалился. И следовало предполагать, что людей в караульне нету. Золотинка не стала осматриваться, опасаясь прежде времени приподнять крышку – если бы Зык, беснуясь, случайно Золотинку раскрыл, дело бы обернулось скверно. Она приготовила хотенчик и с удовлетворением убедилась, что рогулька ведет себя настойчиво и живо, нисколько не обеспокоенная соседством исходящего злобой зверя.

Но, может статься, хотенчик вел бы себя совсем иначе, если бы имел возможность предугадать ожидающие его испытания.

Когда сторожевой пес, терзаясь в удушливом лае, вновь наскочил на короб, весь его сотрясая, Золотинка приподняла плетенный покров головой и сунула в щель рогульку, та тотчас же выскользнула. Чтобы хотенчик далеко не улетел, нужно было придержать его за повод – Золотинка и это предусмотрела. Едва выпустив спутанного поясом лазутчика, она пригнулась – крышка возвратилась на место.

Зык отскочил, лай оборвался, как захлопнулся.

Произошло то, что следовало ожидать: обнаружив рвущуюся на привязи рогульку, Зык цапнул ее всей пастью и замолк, захваченный небывалыми ощущениями.

Однако, Золотинка не торопилась вылезать и только придерживала дергающий и подкидывающий крышку повод. Если правильны были ее предположения, хотенчик и Зык должны были замкнуться друг на друга.

Кусать! Кусать и терзать! Вот истинная страсть сторожевого пса. Но страстное желание это исполнено! Зык закусил хотенчика и тем исполнил свое высшее жизненное предназначение!

Очутившись в собачьей пасти, хотенчик скоро перестанет вырываться, он будет проникаться собачьим естеством и собачьими вожделениями, забывая прежнюю свою хозяйку Золотинку. И произойдет это быстро, если уже не произошло. Хотенчику некуда лететь. Он внутри цели – в остервенело сомкнутой пасти. А Зыку нечего хотеть – голая, лишенная оттенков страсть его исполнена, осуществить ее полнее уже невозможно. Все больше проникаясь собачьим естеством, хотенчик и дальше будет побуждать Зыка сжимать челюсти. С каждым мгновением судорожно сведенные мышцы будут деревенеть. Мертвая хватка!

Золотинка приподняла крышку и прямо перед собой увидела черную морду: между желтеющих клыков застряла рогулька, с нее стекала и капала слюна. Поблизости зверь оказался так велик, что тупая его голова возвышалась над сидящей Золотинкой, а несуразно длинное туловище протянулась чуть ли не на полсторожки. Тонкие кривые ноги Зык расставил, особенно широко задние. Все у него кружилось перед глазами, мешаясь от непомерного, вызывающего судорогу желания закусить свое собственное желание. Кольцо замкнулось. Золотинка поняла это и почувствовала сразу, с одного взгляда.

Но в одном ошиблась. Едва она выпрямилась во весь рост, как Зык бросился на нее и внезапным наскоком опрокинул вместе с коробом наземь – Золотинка грохнулась.

На счастье, ее не видели из подземелья – Поглум не забыл прикрыть ворота. А грохотом сейчас никого нельзя было удивить: темница вопила, улица за стенами караульни куролесила. Там у них во дворе свой праздник. Зык же хотя и опрокинул Золотинку, не хватил зубами, потому что не мог разомкнуть пасть. Девушка выпала из короба и откатилась к очагу, куда не пускала собаку цепь. И тут уже поднялась, вполне невредимая.

По правде говоря, Золотинка не ожидала от Зыка такого рвения, она предполагала, что, закусив рогульку, пес так и будет стоять как вкованный с перекошенной пастью. Однако, не расставаясь с хотенчиком, пес молча исполнял свой сторожевой долг и молча громыхал цепью, наскакивая на девушку.

А Золотинка получила возможность осмотреться хотя бы бегло. Возле притухшего очага простой непокрытый стол, весь в липкий пятнах и мокрых полукружиях, среди объедков валялись игральные кости. Крошечное окно с решеткой, такое пыльное и мутное, что ничего не разобрать. У стены составлены и навалены щиты, шлемы, бердыши, всякое громоздкое оружие и доспехи, в которых тюремщики не видели надобности. И тут же среди боевого железа ведро с помоями. В простенке у двери висели плащи и шляпы.

Очень кстати. Золотинка выбрала заношенный кожаный плащ с капюшоном, полагая, что этого, похуже, может быть, не сразу хватятся, завязала под горлом тесемки и двинулась на Зыка.

Жутковатый это был миг: Зык хрипел, вставая на цепи дыбом, и даже не в полную свою меру, наискось к полу, задрался выше человеческого роста. Но Золотинка не дрогнула. Прикрывшись полой плаща, она ринулась головой вперед и повалила вздыбленную собаку на пол – Зык хрястнулся с деревянным стуком. Несколько мгновений хватило Золотинке, чтобы отомкнуть и откинуть смотровое оконце. Тут она приняла удар спиной, но устояла, ткнувшись в дверь, и пока, спасаясь под капюшоном грубой толстой кожи, возилась с засовом, пес толкал ее лапами и тюкал мордой, в которой жестко торчал хотенчик. Но дверь уж была открыта.

Оставалось отнять у Зыка хотенчик. И это все было у Золотинки продумано. Упершись спиной в дверь, в бестолковой молчаливой борьбе, прикрывая лицо, она поймала мотающийся до пола повод хотенчика и перекинула конец наружу в смотровое оконце. Потом сразу прянула вбок и, когда Зык зашатался после наскока, дернула ручку. Достаточно было щели, чтобы выскользнуть, и она сделала это не замедлив. Напоследок дверь сильно толкнула ее, вышибая вон, но Золотинка ударила задом, чтобы высвободить защемившийся плащ. И вот – очутилась она на воле!

Расчищенный от повозок нижний двор гомонил, праздничные толпы окружали расставленные по площади бочки; горели костры. Охватив это взглядом, Золотинка оборотилась, чтобы прикрыть собой торчащую в оконце морду и покончить с делом. Не мешкая, она поймала свисающий наружу повод хотенчика, перехватила его покрепче, под самые собачьи зубы, и так дернула вниз, так трахнула собачьей челюстью о косяк, что у Зыка – бедняги! – в голове треснуло. Пасть разжалась на ту самую долю мгновения, какая потребовалась Золотинке, чтобы выдрать хотенчик из зубов вон.

Она надежно сжимала повод и это уберегло ее от неожиданности: вырвавшись из собачьих зубов, хотенчик забился в исступлении и несколько раз ударил Золотинку по рукам, прежде чем она изловчилась крепко зажать его в пясти. Но и после этого рогулька продолжала буйствовать, выламывала пальцы и взмывала в сцепленных руках.

Толком не оглянувшись даже, Золотинка шмыгнула в тень задвинутой под навес повозки.

Никто, как можно было понять, не обратил на нее внимания. Если какой подвыпивший мужичок и удивился чему, удивления этого хватило отуманенным мозгам не надолго. Ну, а собачий лай в караульне никого уж не мог обеспокоить: тюремщики не вылезали из подземелья, а во дворе и своего шума хватало. Следовало, конечно, предполагать, что сторожа рано или поздно заметят непорядки. Не укроется от них отодвинутый засов двери, растворенное оконце, да и плаща хватятся. Только вряд ли они сумеют разрешить задачку. И когда повторно пересчитают узников, убедятся, что пропажи нет, все налицо, тогда напьются и хорошенько прибьют Зыка.