Конрад З. Лоренц Кольцо царя Соломона

Отсюда следует, что человек, хорошо знакомый с образом жизни и повадками галок, на основании своих наблюдений за мельчайшими демонстративными жестами птиц сможет предсказать, как далеко она решила отправиться. Конечно, исследователь не в состоянии предугадать поступки птиц с такой точностью, на какую способны сами галки.

У собаки «приёмная установка» намного совершеннее аналогичных воспринимающих систем человека. Каждый, кто способен разбираться в поведении своей собаки, знает, с какой сверхъестественной точностью преданный четвероногий друг узнает, отправился ли его хозяин просто в соседнюю комнату — поступок, не вызывающий интереса у вашего питомца, или же он собирается на столь желанную совместную прогулку. Многие собаки достигают ещё более поразительных результатов. Моя эльзасская сука Тито, пра-пра-пра-бабушка собаки, живущей сейчас в нашем доме, могла при помощи «телепатии» точно определять, кто из моих гостей действует мне на нервы и когда именно. Ничто не могло помешать ей наказать такого человека, что она неизменно проделывала, мягко кусая его в ягодицу. Особой опасности всегда подвергались авторитетные пожилые джентльмены, которые в разговоре со мной занимали хорошо известную позицию: «Вы ведь слишком молоды…». Не успевал гость произнести своё увещевание, как его рука с тревогой касалась того места, которое Тито пунктуально использовала для вынесения своего выговора. Я никогда не мог понять, как все это случается — собака лежала под столом и не видела лиц и жестов сидевших вокруг него. Как она узнавала, с кем именно я разговаривал и спорил?

Способность столь точно угадывать настроение своего хозяина не является телепатией в истинном смысле этого слова. Многие животные могут воспринимать тончайшие жесты, ускользающие от внимания человека. У собаки же вся сила сосредоточенности направлена на служение хозяину, она буквально «ловит на лету каждое его слово», и в этом случае способность к пониманию настроений получает наивысшее выражение. Лошади тоже достигают больших успехов на этом поприще. Здесь не будет неуместным рассказать о любопытных трюках, которые принесли известную славу некоторым животным. Есть «думающие» лошади, способные извлекать квадратный корень. Удивительный эрдельтерьер Рольф пошёл ещё дальше — он продиктовал хозяйке своё последнее желание и завещание. Все эти «считающие» и «думающие» животные «разговаривают», лая или ударяя ногой определённое число раз, — способ переговоров, до известной степени соответствующей азбуке Морзе. На первый взгляд их поступки действительно кажутся поразительными. Вам предлагают проэкзаменовать животное самолично. Вы становитесь против лошади, собаки или какого-либо другого дрессированного животного и спрашиваете его, сколько будет дважды два. Терьер внимательно рассматривает вас и лает четыре раза. Если перед вами лошадь, то её искусство кажется ещё более удивительным, потому что она даже не смотрит в вашу сторону. Вполне очевидно, что собака, тщательно наблюдающая за своим экзаменатором, целиком сосредоточивает своё внимание на нём и полностью игнорирует всё, что не имеет отношения к стоящей перед ней задаче. У лошади же нет необходимости смотреть в сторону дрессировщика, потому что, даже не глядя на него в упор, она улавливает боковым зрением мельчайшие жесты хозяина. Таким образом, вы сами невольно подсказываете «думающему» животному правильное решение. В этом случае, если вам не известен правильный ответ, бедное животное будет отчаянно лаять или стучать раз за разом, тщетно ожидая от вас знака, что пора остановиться. Как правило, такой знак неизбежно будет подан, ибо очень немногие люди могут даже в состоянии крайнего самоконтроля избавиться от бессознательных и непроизвольных мимических жестов.

Тот факт, что сам человек даёт правильное решение и подсказывает его животному, был определённо доказан одним из моих коллег, который провёл эксперимент со знаменитой таксой, принадлежавшей некоей старой матроне. Способ, применённый моим другом, был предательским; неправильный ответ на задачу предлагался не «считающей» собаке, а её хозяйке. С этой целью экспериментатор сделал несколько плотных карточек, на лицевой стороне которых жирными буквами были написаны простейшие задачки. Каждая карточка была склеена из нескольких слоёв прозрачной бумаги, на самом заднем листе содержалась другая задачка. Создавалось полное впечатление, что вам видна на просвет надпись на лицевой стороне, обращённой в сторону животного. Ничего не подозревающая хозяйка, сидя перед собой зеркальное изображение текста, предполагает, что она верно решила задачу и бессознательно транслирует своей собаке ответ, не согласующийся с надписью на лицевой стороне карточки. Представьте себе её удивление, когда питомец, впервые за все время их выступлений, снова и снова даёт неправильный ответ. Прежде чем закончить сеанс, мой друг предложил хозяйке и её собаке задачу, которую питомец мог решить, а старая леди не могла. Он положил перед таксой тряпку, пропитанную запахом суки в состоянии течки. Собака пришла в возбуждение, начала скулить и вилять хвостом — она-то знала, чем пахнет кусок материи. Опытный хозяин тоже мог бы догадаться обо всём по поведению своего питомца. Но старая леди не знала этого. Когда собаку спросили, чем пахнет тряпка, она быстро «отстукала» ответ своей хозяйки: «Сыром!».

Чрезвычайная восприимчивость многих животных к некоторым мимолётным признакам эмоционального состояния — например, способность собаки уловить, какие чувства, дружеские или враждебные, питает её хозяин к окружающим людям, — все это вещи, достойные изумления. Поэтому не удивительно, что наивный наблюдатель, пытающийся приписать животным человеческие качества, рассуждает следующим образом: если мой питомец способен угадывать даже невысказанные мысли, то он тем более, должен понимать каждое слово из уст любимого хозяина. Каждая смышлёная собака понимает какое-то количество слов. Но, с другой стороны, не следует забывать, что способность воспринимать тончайшие оттенки настроения именно потому сильно обострена у животных, что они лишены настоящей речи.

Как я уже говорил, все врождённые способы выражения эмоций, такие, например, как сигнальный код галок, весьма далеки от человеческого языка. Когда ваша собака тычется в вас носом, скулит, бегает перед дверью или скребёт лапой около водопроводного крана, одновременно умоляюще поглядывая в вашу сторону, — все эти её поступки намного ближе к нашей речи, нежели «разговор» галок или серых гусей, хотя тонко дифференцированные звуки, издаваемые этими птицами, порой кажутся весьма «разумными» и вполне подходящими к случаю. Собака хочет заставить вас открыть дверь или повернуть кран, и в основе её поступков, побуждающих вас действовать в определённом направлении, лежат вполне специфичные и целенаправленные мотивы. Собака никогда не станет проделывать всего этого в ваше отсутствие. Напротив, звуки, издаваемые галкой или серым гусем, — это лишь бессознательное выражение внутреннего состояния птицы. Когда наступает определённое настроение, непроизвольно вырывается и соответствующий крик, независимо от того, есть ли поблизости кто-нибудь, кто может услышать эти звуки.

Разумные действия собаки, о которых я только что упоминал, не являются врождёнными, они приобретены в результате индивидуального научения и обусловлены истинным пониманием обстановки. Сука Стаей, прабабушка моей теперешней собаки, съев однажды что-то неподходящее, захотела выйти на улицу среди ночи. В те дни я был перегружен работой и спал очень крепко, поэтому собака не могла разбудить меня и сообщить о своей насущной потребности принятыми у нас способами. Чем больше она скулила и тыкалась в меня носом, тем глубже я зарывался головой в подушки. В этой отчаянной ситуации Стаей была вынуждена отказаться от своего обычного послушания. Она решилась на поступок, за который в другое время была бы строго наказана. Вспрыгнув на кровать, собака в буквальном смысле слова подкопалась под меня и сбросила на пол. Такое приспосабливание к насущным нуждам момента совершено не свойственно «словарю» птичьего языка. Птица никогда не выбросит вас из кровати.

Попугаи и крупные врановые наделены «речью» совершенно иного рода. Они способны имитировать слова человеческого языка. У этих птиц иногда возможны ассоциации между теми или иными звуками и определённым индивидуальным опытом. Такая имитация — это не более как «пересмешничество», свойственное многим певчим птицам. Пеночка-пересмешка, красноголовый сорокопут и многие другие воробьиные — большие мастера этого искусства. Пересмешничество представляет собой имитацию звуков, которые не являются врождёнными; птица обучается им в течение своей жизни и произносит их только во время пения. Звуки эти ровным счётом ничего не значат и совершенно не связаны с врождённым «словарём» вида. Все то же самое можно сказать о скворце, сороке и галке, которые не только передразнивают других птиц, но и способны имитировать отдельные слова человеческой речи. Однако «разговор* попугаев и крупных врановых — это явление несколько иного рода. Звуковая имитация у них не преследует определённой цели, она носит характер своеобразной игры — эти черты весьма присущи пересмешничеству у мелких птиц и в какой-то степени сродни играм психически более развитых животных. Но, с другой стороны, врановые и попугаи обычно произносят человеческие слова отдельно от песни, и несомненно, что эти звуки в некоторых случаях выражают определённые смысловые ассоциации.

Многие серые попугаи, равно как и представители некоторых других видов, произносят «доброе утро» только однажды в течение дня и как раз в подходящее время. У моего друга профессора Отто Кёлера жил старый серый попугай по кличке Гриф. Птица выщипывала у себя перья, постоянно предаваясь этому пороку, она стала почти совсем голой. Гриф не был красавцем, но он с лихвой искупал этот свой недостаток исключительным талантом имитатора. Попугай говорил «доброе утро» и «добрый вечер» абсолютно кстати. Когда гость поднимался, чтобы откланяться, птица доброжелательным низким голосом изрекала: «Ну, до свидания». Это говорилось лишь в том случае, если посетитель действительно должен был уйти. Подобно «думающей» собаке, попугай замечал тончайшие непроизвольные жесты. Человек обычно не способен улавливать эти сигналы, и нам ни разу не удалось заставить птицу высказаться, если мы только имитировали прощание. Но когда гость действительно уходил независимо от того, насколько незаметно он пытался исчезнуть, попугай всегда поспешно произносил своё: «Ну, до свидания!».

Другой серый попугай, ставший знаменитым благодаря своей исключительной памяти, жил у известного берлинского орнитолога фон Лукануса. Учёный держал дома много птиц и среди них ручного удода по имени Хопфхен. Говорящий попугай вскоре заучил это слово. К сожалению, в противоположность попугаям удоды недолго живут в неволе. Через некоторое время Хопфхена постигла судьба всех смертных, а попугай, казалось, совершенно забыл его имя, по крайней мере, никогда не произносил его. Спустя девять лет Луканус приобрёл другого удода, и как только попугай увидел эту птицу, он в первый же момент назвал имя своего старого знакомого, а затем повторил его: «Хопфхен… Хопфхен»…

Это общее правило — насколько медленно птицы-имитаторы обучаются чему-нибудь новому, настолько же цепко их память удерживает вещи, которые они однажды усвоили. Каждый, кто пытался вдолбить новое слово в сознание скворца или попугая, знает, как много терпения необходимо вложить в это предприятие и сколь неутомимо вы должны вновь и вновь повторять урок. И тем не менее в исключительных случаях птица может научиться воспроизводить слово, которое она слышала редко или даже всего один раз. Это может случиться, по-видимому, только если ваш питомец находится в состоянии крайнего возбуждения. Мне самому известно всего два подобных примера. Мой брат в течение нескольких лет содержал удивительно ручного и весёлого синеголового амазонского попугая по кличке Папаголло, обладавшего исключительным талантом к имитации человеческой речи. Когда хозяин со своим любимцем жил у нас в Альтенберге, попугай летал на свободе вокруг дома наравне с другими моими птицами. Говорящий попугай, перелетающий с дерева на дерево и при этом выкрикивающий человеческие слова, производит несравненно более комическое впечатление, нежели столь же способная птица, сидящая в комнатной клетке. Когда Папаголло летал по нашему участку с громким криком: «Где Док?» — при этом он порой действительно разыскивал своего хозяина, — зрелище было поистине неотразимое.

Ещё более забавными и столь же замечательными с научной точки зрения были другие поступки этой птицы. Папаголло не боялся ничего и никого, за исключением трубочиста. Птицы вообще склонны опасаться всего, что находится выше их; это связано с врождённым страхом перед пернатыми хищниками, Пикирующими на свою жертву сверху. Поэтому каждый предмет, появляющийся на фоне неба, для них в известной степени олицетворяет собой «хищную птицу». Когда чёрный человек, зловещий уже одним своим тёмным одеянием, появился на каминной трубе, вырисовываясь во весь рост на фоне голубого неба, Папаголло впал в панику и с громкими воплями улетел так далеко, что мы стали опасаться, найдёт ли он обратную дорогу. Месяц спустя, когда трубочист снова появился у нас, попугай сидел на флюгере и ссорился с галками за право на это место. Внезапно он на моих глазах совершенно преобразился — прижав оперение, стал длинным и тонким и с тревогой начал вглядываться в деревенскую улицу. Затем он взлетел и помчался прочь, вновь и вновь издавая хриплый пронзительный крик: «Трубочист идёт, трубочист идёт…» В следующее мгновение открылась калитка, и чёрный человек вошёл во двор. К сожалению, мне не удалось установить, часто ли Папаголло видел трубочиста прежде и сколько раз он слышал возбуждённый крик нашей кухарки, возвещавшей о появлении ремесленника (несомненно, птица воспроизводила голос и интонации этой женщины). Можно лишь определённо сказать, что попугай мог слышать эти возгласы самое большее три раза — всего лишь три реплики с интервалами в несколько месяцев!

Другой известный мне случай произошёл с вороной, которая научилась произносить человеческие слова после того, как слышала их только однажды или же всего несколько раз. И опять в птичьей памяти отпечаталась целая фраза. Ворону звали Гансл, и она могла соперничать в искусстве разговора с самыми одарёнными попугаями. Птицу вырастил железнодорожник из соседней деревни. Гансл летал на полной свободе и со временем превратился в здоровую, пропорционально сложенную птицу, весь вид которой мог служить прекрасной рекламой воспитательных способностей её приёмного отца. Вопреки распространённому мнению ворону совсем не легко вырастить дома, и при том неправильном уходе, который эти птицы обыкновенно получают, они становятся малорослыми полуинвалидами — именно такими их наиболее часто приходится видеть в неволе.

Как-то раз деревенские мальчишки принесли мне вымазанную в грязи ворону с коротко обрезанными перьями хвоста и крыльев. В этом жалком создании я с трудом смог узнать прекрасного Гансла. Я купил птицу, как покупал всех несчастных животных, приносимых мне деревенскими ребятишками, — отчасти из жалости, отчасти потому, что среди этих сбившихся с пути созданий попадались такие, которые представляли для меня истинный интерес. Именно это произошло и теперь! Я позвонил хозяину вороны, который сказал, что Гансл исчез несколько дней назад. Железнодорожник просил меня продержать его питомца до следующей линьки. В соответствии с его просьбой я посадил ворону в фазаний садок и предоставил ей концентрированное питание, чтобы в ходе надвигающейся линьки у неё могли бы отрастя новые, хорошие перья. В то время пока птица находилась на положении пленника, я обнаружил у неё удивительную способность к болтовне — много чего мне пришлось от неё наслушаться. Понятно, что Гансл набрался как раз таких вещей, которых можно ожидать от ручной вороны, сидящей в ветвях над деревенской улицей и слушающей разговоры её обитателей.

Вскоре я имел удовольствие увидеть Гансла в его новом полном наряде. Как только способность к полёту возвратилась к птице, я предоставил ей свободу. Ворона тотчас же вернулась к своему первому хозяину, но время от времени продолжала навещать меня в качестве желанного гостя. Как-то Гансл пропадал несколько недель, а когда он появился вновь, я обратил внимание на сломанный и неправильно сросшийся палец одной из его лап. Сейчас мы и подошли к главному в истории Гансла, нашей серой вороны. Вскоре стало точно известно, каким образом он получил это небольшое увечье. Кто же сообщил нам об этом? Хотите верьте, хотите нет, но рассказал обо всём сам Гансл! Когда птица неожиданно появилась после своего долгого отсутствия, ей была известна новая фраза. С произношением истого уличного сорванца ворона прокричала на нижнеавстрийском диалекте реплику, которая в переводе на простонародное ланкаширское наречье должна звучать примерно так: «Попалась в чёртову ловушку!». Не могло быть двух мнений о происхождении этого высказывания. Точно также, как и в истории с попугаем Папаголло, ворона запомнила фразу, которую она не могла слышать многократно; эти слова врезались в память Гансла именно потому, что он услышал их в состоянии крайне обострённого восприятия, сразу после того, как попался в ловушку. Каким образом вороне снова удалось освободиться — об этом она, к сожалению, не рассказала нам.

В подобных случаях сентиментальный любитель животных, наделяющий их человеческим интеллектом, может сколько угодно клясться в том, что птица понимает произносимые ею слова. Конечно, этот взгляд абсолютно неверен. Даже умнейшая из всех «говорящих» птиц, которая, как мы вполне могли убедиться, способна согласовывать свои высказывания с конкретной частной ситуацией, тем не менее, не может практически применять свой дар, сознательно используя его для достижения простейших целей. Профессор Кёлер, который может похвастаться огромнейшими успехами в искусстве дрессировки животных (он, например, сумел научить голубя считать до шести), пытался заставить своего талантливого серого попугая по кличке Гриф произносить слово «пища», когда последний был голоден, и «вода», когда тот испытывал жажду. Эта попытка не имела успеха, не смогли добиться этого и другие исследователи. Подобная неудача уже сама по себе примечательна. Поскольку, как мы уже видели, птицы могут согласовывать произносимые ими звуки с конкретной ситуацией, следовало бы ожидать, что их высказывания будут в первую очередь ассоциироваться с определённой целью. Однако мы с удивлением обнаруживаем, что птицы не способны поступать подобным образом. Это тем более странно, что животное, как правило, приобретает новые формы поведения именно для того, чтобы использовать их в определённых целях. Наиболее курьёзными оказываются те новоприобретённые действия, цель которых — определённым образом воздействовать на человека-хозяина.

Самая нелепая из известных мне привычек такого рода возникла у южноамериканского попугая тирика, принадлежавшего профессору Карлу фон Фришу. Этот учёный выпускал своего питомца полетать на свободе только после того, как попугай на глазах у хозяина опорожнял свой кишечник. Таким образом, в последующие десять минут прекрасная мебель учёного была в полной безопасности. Попугай быстро уяснил себе связь между этими двумя фактами. Отныне, если он испытывал страстное желание выбраться из своей тюрьмы, то изо всех сил старался выдавить из себя крошечные порции испражнений и как раз в те моменты, когда профессор фон Фриш проходил мимо клетки. Даже в том случае, если кишечник птицы был совершенно пуст, она все же отчаянно старалась опорожнить его, рискуя повредить свой организм этим неистовым напряжением. Видя такую картину, нельзя было не выпустить бедное создание на свободу!

А вот умный Гриф, гораздо более развитый, чем мелкие попугаи тирика, не способен даже научиться произнести слово «пища», когда он голоден. Весь этот совершенный аппарат птичьей гортани и головного мозга, позволяющий высокоразвитым пернатым имитировать сложные звуки и даже строить смысловые ассоциации, оказывается, не имеет отношения к потребностям наилучшего выживания вида. Мы тщетно будем спрашивать себя, почему это так.

Мне известна лишь одна птица, которая научилась пользоваться словами человеческой речи для достижения своего конкретного желания, иначе говоря — установила причинную связь между произносимым ею звуком и определённой целью. Совсем не случайно эта птица оказалась вороном. Я убеждён, что ворон наиболее развит умственно по сравнению со всеми другими пернатыми. У ворона есть особый врождённый крик, имеющий тот же смысл, что и галочье «кья», — он адресуется другим особям вида и означает приглашение лететь следом. Призывный крик ворона — это звучное, гортанное и в то же время металлически резкое «крак-краккрак». Когда птица желает склонить другую, сидящую на земле, лететь вместе с ней, она проделывает те самые движения, которые описаны мной в главе о галках. Ворон подлетает к собрату сзади, проносится почти вплотную над ним, покачивая сложенным хвостом и одновременно произнося своё «крак-раккрак», которое в эти мгновения звучит особенно резко, как залп коротких взрывов.

Мой ворон Роу, названный так звукоподражательно по крику молодой птицы, даже став взрослым, оставался моим преданным другом. Когда у него не было более интересного дела, он сопровождал меня в длительных прогулках, в лыжных походах и даже в экскурсиях по Дунаю на моторной лодке. В свои последние годы птица не только тщательно взбегала незнакомых людей, но и питала сильную антипатию к тем местам, где ей однажды случилось испугаться и с которыми у неё были связанны другие неприятные воспоминания. Здесь ворон неизменно спешил спуститься с высоты, чтобы быть рядом со мной в опасном месте. Более того, он не мог спокойно видеть меня в тех местах, где, по его мнению, было небезопасно. И точно так же, как мои старые галки пытаются заставить своих беспечных детей взлететь с земли и следовать за ними, мой Роу пикировал на меня сверху и сзади и, промчавшись вплотную над моей головой, покачивал хвостом, и снова взмывал кверху. При этом он косился назад через плечо, чтобы удостовериться, что я следую за ним. Ещё раз подчёркиваю, что вся цепь этих движений является сугубо врождённой. Однако, проделывая свои пируэты, птица одновременно произносила вместо соответствующего призывного крика своё собственное имя, выкрикивая его с совершенно человеческими интонациями.

Наиболее замечательно в этой истории то обстоятельство, что Роу обращался с этим словом только ко мне. Имея дело с себе подобными, он в соответствующие моменты неизменно произносил врождённый призывный крик. Было бы ошибкой думать, что я невольно натренировал птицу. Такая вещь могла бы случиться только при неоднократном совпадении трех независимых друг от друга факторов. Я должен был всегда следовать за вороном как раз в те моменты, когда он действительно нуждался в моем обществе и одновременно по чистому совпадению произносил бы своё имя. Только столь мало вероятное совпадение могло бы послужить причиной возникновения у птицы подобной смысловой ассоциации. Нет, я верю, что поведение Роу не было делом случая. Должно быть, у старого ворона возникла своего рода догадка, что слово «Роу» — это мой призывный крик! Царь Соломон был не единственным человеком, способным разговаривать с животными. Но ворон Роу, насколько мне известно, оказался единственным животным, обратившимся к человеку с человеческим словом. Неважно, что это слово не более чем простой призывный крик.