Лев Гумилевский вернадский третье издание москва «молодая гвардия» 1988

Научная мысль создается челове­ческой живой личностью, есть ее проявление.

Минералогическая лаборатория Вернадского занимала две маленькие полутемные комнаты в старом здании университета. На площади в двадцать квадратных метров размещалось то три, то пять, то десять столов учеников. В подвальном помещении устроена была тяга для хими­ческих работ. Тут же в окне находились точные химиче­ские весы. Огромная белая печь служила и для отопле­ния и для сушки, а иногда и для хранения реактивов.

Но после парижских не менее скромных лабораторий то, что получил Владимир Иванович в свое распоряже­ние, оказалось достаточным для занятий.

Число работающих в лаборатории менялось время от времени. Сначала входили в минералогический кружок Вернадского кончившие Московский университет. Один из первых выпускников Вернадского, молчаливый, рабо­тящий украинец Анатолий Орестович Шкляревский, стал его ассистентом.

Позднее стали приходить окончившие другие универ­ситеты. Из Новороссийского университета приехал Яков Владимирович Самойлов, только что окончивший физико-математический факультет. Этот маленький, хрупкий человек поразил Владимира Ивановича огромной начи­танностью, энергией и решимостью.

— Кости истрачу, а своего добьюсь! — заявил Са­мойлов.

Попытки Вернадского устроить молодого ученого в каком бы то ни было качестве при своей кафедре не имели успеха. Некоторое время Самойлов занимался какими-то анализами по заказам частных лиц. Таким образом можно было существовать, но единственной привязанно­стью к жизни была у него наука, а в науку доступ ему был закрыт.

Еврей по происхождению, ученый по призванию, пол­нейший атеист по убеждениям, Самойлов вынужден был подвергнуться театральному обряду присоединения к православию, чтобы иметь право на получение ученых степеней и государственных должностей.

— Я боюсь только одного, Владимир Иванович, поте­рять ваше уважение, а остальное для меня безразлич­но! — сказал он.

Владимир Иванович принял все возможные меры к тому, чтобы избавить своего ученика от излишних фор­мальностей, и согласился стать крестным отцом. По крест­ному своему отцу Самойлов и стал Владимировичем при получении нового, христианского имени.

После этого он немедленно был утвержден ассистен­том Вернадского и, побросав свои частные анализы, по­грузился в минералогию.

Второй привязанностью к жизни теперь стал его учитель.

И в самом начале ученой своей деятельности и до кон­ца ее Вернадский видел в своих учениках и помощниках товарищей по работе. Он старался помочь им не в одной науке, но и в жизни.

Принимая в свой минералогический кружок совершен­но неведомых людей, Владимир Иванович постепенно и незаметно для себя выработал свою программу разгово­ра с новичком, чтобы распознать в нем будущего сот­рудника.

— А что вы читали в детстве? — спрашивал он, са­дясь рядом со своим собеседником. — А что вас привело ко мне?

И молодые люди, приходившие к нему, теряли застен­чивость, рассказывали все, как на исповеди, и предста­вали учителю простыми, живыми людьми.

Один из таких учеников Владимира Ивановича, не­множко странный, но чрезвычайно способный и влюблен­ный в камни, Петр Карлович Алексат, стал его лабо­рантом.

Однажды, войдя в минералогический кабинет, Влади­мир Иванович застал возле витрины высокого молодого человека в простой тужурке, высоких сапогах, похожего на геолога, только что прибывшего с горных выработок. Он стоял, задумавшись так, что не слышал, как Вернад­ский подошел к нему.

— О чем вы задумались? — окликнул его Владимир Иванович.

Тот поднял голову и, увидев учителя, сказал:

— О вас, профессор.

Это был Константин Автономович Ненадкевич, сту­дент-химик третьего курса.

— А я Вернадский, Владимир Иванович, так меня и зовите! — ответил, в свою очередь, Вернадский на представление студента. — Что же вас интересует у нас?

— Я специализируюсь по аналитической химии и хо­тел бы работать у вас в лаборатории по анализу минералов.

—Аналитик нам нужен, очень нужен, но расскажи­те сначала о себе, а там и решим вопрос...

Минералогический кружок при таком подборе членов превращался в школу, а ученики становились действи­тельно товарищами по работе и друзьями на всю жизнь.

В разговорах Владимира Ивановича с учениками не было ни учителя, ни учеников. Самое слово «учитель» здесь никогда не употреблялось. Не любил Владимир Иванович и общепринятого тогда обращения: «Господин профессор!»

Знакомясь и называя себя, он непременно добавлял:

— Так меня и зовите!

Когда в первую же встречу Ненадкевич, прощаясь, сказал растроганно: «Спасибо, учитель!», Владимир Ива­нович вновь усадил его рядом с собой и произнес слова, которые Константин Автономович запомнил на всю жизнь.

— Не ищите в научной работе себе учителей, — ска­зал он. — Учителями у вас должны быть только законы природы. Они непреложны и неизменны. Кто их не знает, тот ошибается, и потому старайтесь их открывать в научной работе и только ими руководствоваться. Только опыт, то есть то, что никогда не зависит от наших толко­ваний, часто ошибочных, может быть критерием истины... А когда мы знаем все условия, нужные для достижения желаемой цели, тогда мы находимся на верном пути... Итак, вы приходите не к учителю, а к более опытному товарищу по научной работе!

В 1903 году в лаборатории появился Александр Ев­геньевич Ферсман, переведенный в Московский универси­тет из Новороссийского, студент необыкновенно живой, деятельный, влюбленный в минералогию. Молодой, но уже толстеющий и лысеющий человек немедленно получа­ет от товарищей прозвище «Пипс». Но на руководителя лаборатории он произвел совсем иное впечатление.

Владимира Ивановича потрясла приверженность Фер­смана к минералогическим изысканиям и собиранию кам­ней. Когда он задал новичку обычный свой вопрос: «А почему вы стремитесь в наш кружок?», Ферсман, за­быв свой страх перед строгим, как ему казалось, профес­сором, начал быстро и пылко рассказывать:

— Я сделался минералогом, когда мне было шесть лет. Мы жили летом в Крыму, и я ползал по скалам около Симферопольского шоссе, недалеко от нашего дома. Там попадался жилками горный хрусталь, я выковыривал его перочинным ножом из породы. Я и сейчас помню, как мы, дети, восторгались этими, точно отшлифованны­ми ювелиром, камнями, заворачивали их в вату и поче­му-то называли тальянчиками...

Рассказчик приостановился, смущенный наивностью своего рассказа, но Владимир Иванович слушал с огром­ным вниманием.

— Рассказывайте, рассказывайте все! — потребовал он. — Это все очень важно.

— Потом случайно, шныряя и там и тут, на чердаке старого помещичьего дома нашли мы минералогическую коллекцию в пыли и паутине. Снесли ее вниз, вымыли, вычистили, соединили с нашими хрусталиками... В этой коллекции оказалось несколько простых, обыкновенных камней, каких мы не собирали. Но на этих простых кам­нях были наклеены номерочки и названия их. Это нас поразило. Оказывается, и такие камни имеют свои назва­ния и годятся в коллекцию! Это было открытием! Тогда мы стали собирать и их, а потом обзавелись и книжками о камнях. Товарищи мало-помалу отстали от меня, и я стал уже один заниматься камнями. Я собирал их везде, где случалось бывать, выпрашивал у знакомых, вымени­вал у ребят... А потом мне пришлось с отцом часто бы­вать за границей, где уже можно было покупать самые различные камни и с этикетками на них, где было и наз­вание камня и место, откуда он взят. Тогда уже все день­ги, которые мне дарили или давали на завтрак, на книги, на тетради, — все уходило на мои камни и коллекции... Конечно, я уже стал разбираться в них, научился опре­делять их названия...

Ферсман рассказывал торопливо, взволнованно, путаясь в словах и уже не останавливаясь. Такой увлеченно­сти, такой ранней целеустремленности Владимир Ивано­вич еще не встречал в своих учениках и считал, что она предвещает талант необычайный, хотя, вероятно, более практический, чем исследовательский.

В лице своего нового ученика Владимир Иванович впервые непосредственно столкнулся с умом и мышлени­ем, прямо противоположным его собственному. Мышле­ние Александра Евгеньевича отличалось конкретностью, он любил в камне цвет и форму, предпочитал сидеть за черной занавеской, исследуя породу под микроскопом.

Он просиживал в лаборатории по десять-двенадцать часов за тем или иным экспериментом, оставался на ночь, если анализ продолжался десятки часов.

Творческие идеи учителя он называл гениальными, по труднопонимаемыми, отношения же его с учениками вызывали в нем благоговение.

Как-то один из товарищей по факультету зашел в ла­бораторию что-то сказать Ненад­кевичу. Ожидая, когда тот освободится, он долго наблюдал за совместной рабо­той Вернад­ского и Ненадкевича, а затем, когда Вернад­ский ушел, сказал:

— Не разберешь тут у вас, кто студент, кто профес­сор!

Но товарищи по работе становились учеными, и с каждым годом все более и более чувствовал свою ответ­ственность перед учениками их руководитель.

Товарищеские отношения создавались в особенности условиями жизни и занятий во время дальних экскур­сий на Урал, в Среднюю Азию, Казахстан, Крым. Вер­надский нередко и сам учился здесь, упражняясь в опре­делениях находок, проверяя данные литературы непосред­ственными наблюдениями.

Перед ним стояла теперь задача создания нового кур­са минералогии, задуманный план которого все более и более расширялся. А между тем над ним, по собствен­ному его признанию, «висела, как обуза, докторская диссертация, с которой страшно хотелось развязаться, потому что мысль о ней не давала работать над тем, что надо».

Чтобы поскорее освободить свой ум для свободных за­нятий тем, что казалось нужнее, Владимиру Ивановичу пришлось отложить любимую тему о полиморфизме, ко­торой он так дорожил. Пробную лекцию «О полиморфиз­ме как общем свойстве материи» он собирался разработать в диссертацию, но опыты по ней требовали времени и изобретения новых методов, и Вернадский представил докторскую диссертацию на более узкую тему «Явления скольжения кристаллического вещества», и он превосход­но защитил ее в 1897 году, но всю жизнь потом сожалел о брошенной теме.

Немедленно после защиты диссертации и получения докторской степени Вернадский был утвержден в звании ординарного профессора.

Теперь можно было приняться за работу над тем, что представлялось в уме как «История минералов земной коры».

Это было грандиозное предприятие, подводящее итоги представлениям молодого ученого об образовании мине­ралов в процессах земной коры. Оно сопровождалось все новыми и новыми экскурсиями в страны Европы и Аме­рики, во все уголки России, обследованиями музеев, встре­чами с крупными минералогами мира и бесконечным чте­нием специальной литературы.

Европейская известность Вернадского быстро росла. Его статьи привлекали внимание новизною взглядов и убедительностью доводов.

В 1894 году, проездом через Мюнхен, Вернадский встречается со своим учителем и узнает, что Грот печа­тает новый курс кристаллографии, вводя в него все то, что уже введено Вернадским в свой курс, год назад вы­шедший из печати.

Грот не мог скрыть своего изумления, беседуя со сво­им учеником.

— Как? Все это есть уже в вашем курсе? — воскли­цал он.

— Я очень сожалею, что мой курс вышел раньше... — совершенно искренне сказал Владимир Иванович, замечая огорчение ученого.

Владимир Иванович в самом деле был смущен. Науч­ному первенству он не придавал большого значения и даже предпочитал проводить свои идеи через других, считая, что передает их в более способные и талантли­вые руки.

«История минералов земной коры» не была законче­на и при жизни автора не печаталась в полном виде. Главные части ее издавались в виде учебных курсов ми­нералогии начиная с 1898 года. Из этих учебных курсов выросла затем «Описательная минералогия», выходившая в свет отдельными выпусками начиная с 1908 года, но и этот грандиозный труд остался незавершенным. Гений Вернадского создан был не для того. За всем огромным материалом, скопленным его умом, все яснее и яснее воз­никала общая схема химической жизни Земли, произво­димой энергией Солнца. Он чувствовал в себе силу мыс­ли, способную охватить Землю как частицу космоса, спо­собную постигнуть законы мироздания.

Об этом он писал в августе 1894 года с Лаахерского озера, окруженного высокими горами вулканического происхождения и считающегося древним кратером. Его светло-синеватая вода, очень холодная и противного вку­са, притягиваемый магнитом песок, выбрасываемый вол­нениями с пятидесятиметровых глубин, — все было здесь загадочно и необъяснимостью возбуждало деятельность сознания до вершин вдохновения.

Внешние условия жизни Вернадских в эти годы бы­ли как нельзя более благоприятны. Муж и жена жили, по выражению Владимира Ивановича, «душа в душу, мысль в мысль». Наталья Егоровна помогала мужу в пе­реводах его статей, так как сама знала в совершенстве все основные языки. Сопровождая мужа в его путешест­виях, она фотографировала редкие выходы пород, отдель­ные образцы минералов и самородков, все, что находи­лось в музеях Европы. В «Описательной минералогии» и в учебных курсах Вернадского под множеством докумен­тальных фотографий стоит имя Натальи Егоровны.

Маленький Гуля рос славным ребенком, не причиняя огорчений. В 1898 году он пошел впервые в гимназию, нахлобучив большую синюю фуражку с белым кантом и серебряным гербом на околыше. В тот же год родилась девочка, названная Ниной. И снова по вечерам слушал Владимир Иванович рассказы жены о том, как в малень­кой головке с голубыми глазками начинали проявляться сознание и ум.

Квартира Вернадских то в Трубниковском переулке, то на Смоленском бульваре, то в Георгиевском, то Бо­рисоглебском переулках становилась центром независи­мо мыслящей интеллигенции. Вечерами бывал здесь Сер­гей Андреевич Муромцев, профессор и общест­вен­ник, пу­гавший большими черными бровями маленькую Ниночку. Нередко появлялся Сергей Николаевич Трубецкой — удивительное соединение глубокого мистицизма и строго научного мышления, покоривший русскую общественность нравственной красотою своей жизни. Бывали товарищи по университету — Сергей Алексеевич Чаплыгин, приходивший в огромных кожаных калошах, каких уже давно никто не носил, и сурово молчавший весь вечер. Бывал Василий Осипович Ключевский, умевший и любивший поговорить так, что и экономист Чупров и зоолог Менз­бир, случавшиеся здесь, заслушивались, как студенты на его лекциях по русской истории.

Встречи со всем этим цветом интеллигентской Москвы входили в порядок жизни Владимира Ивановича и не на­рушали размеренного ее течения. Как бы ни был заманчив спор гостей, Владимир Иванович, поиграв предупредитель­но цепочкой на жилете, вынимал часы и вставал, объяв­ляя с мягкой улыбкой:

— Извините, господа, но я иду спать: десять часов, мне пора!

И он уходил и вставал в шесть часов, не изменяя ни в чем установившегося порядка жизни.

Единственная беда преследовала в то время Владими­ра Ивановича. Каждый вечер, зажигая керосиновую лампу в своем кабинете, он наказывал себе не забыть вовремя привернуть фитиль и каждый раз вспоминал об этом, когда маленькие паутинки копоти уже падали на книгу или рукопись, лежавшие перед ним.

Весь XIX век есть век внутрен­ней борьбы правительства с обще­ством, борьбы, ни­когда не затихав­шей. В этой борьбе главную силу составляла та самая русская интелли­генция, с которой все время бы­ли тесно связаны научные работ­ники.

Легкомысленная жена Ивана Николаевича Дурново, нового министра внутренних дел, на благотворительном базаре в Эрмитаже остановила Егора Павловича и, при­крываясь веером, сказала:

— Имейте в виду, над Вернадским установлен поли­цейский надзор...

Егор Павлович молча поклонился и вскоре покинул базар, но прошло еще несколько лет до того, как в этом убедился и сам Вернадский.

Владимир Иванович Вернадский не был профессио­нальным политиком, а тем более революционером. Встре­чавшихся возле его дома пожилых людей в котелках он принимал за соседей и в последнее время стал даже рас­кланиваться с ними. Несколько удивился он, заметив одно из знакомых лиц на вокзале перед отъездом за гра­ницу летом 1903 года. Но об этом случае он вспомнил уже в Констанце, прогуливаясь по берегу Констанцского озера с одним из московских знакомых. Спутник его по­стоянно оглядывался на прохожих, казавшихся ему подоз­рительными, и Вернадский рассказал ему о сообщении жены Дурново и замеченном на вокзале человеке. Опыт­ный политикан Иван Ильич Петрункевич разъяснил ему, кого он принимал за соседей по Борисоглебскому пере­улку.

— Да, это слежка за вами, вернее, за всеми нами, — подтвердил он. — Наши собрания у вас совсем не такое невинное препровождение времени в глазах жандармско­го управления и дворцовой камарильи, которая держит в руках Николая...

Владимир Иванович вспомнил, что Петрункевич нахо­дился в числе депутатов, являвшихся к царю по случаю коронования в 1895 году с адресом и поздравлениями.

— Какое он на вас произвел впечатление?

— Странное какое-то, — неторопливо, как будто со­бирая в памяти подробности, отвечал Петрункевич. — Вы­шел этакий молодой человек в военном мундире, за об­шлагом у него, как офицеры держат рапорт, бумажка. Вынимает бумажку, на ходу начинает читать как-то исте­рически громко, должно быть, от застенчивости... И объ­являет, что наши скромные пожелания о привлечении земских избранных людей к участию в законодательст­ве — бессмысленные мечтания. Явно вся речь сочинена Победоносцевым, который тут же стоит сзади со своей елейной мордой... Рассказывали, что царица, присутство­вавшая здесь, еще не знавшая русского языка, спросила какую-то свою фрейлину: «Что он им объясняет?», и та ответила по-французски: «Он им объясняет, что они идиоты!» Мы, конечно, стояли идиотами — взрослые лю­ди, на них кричит мальчишка...

Разговор на берегу красивого озера, окаймленного са­дами, лесом и пастбищами, происходил уже в конце учре­дительного съезда тайного политического союза «Освобож­дение», ради которого сошлись в Констанце двадцать русских интеллигентов. Задача союза сводилась к организации общественного мнения в России на борьбу с само­державием. Предполагалось, что в союз войдут независи­мо от партийной принадлежности все левые элементы русского общества. Решено было основывать в различных городах отделения союза «Освобождение», чтобы по­том слить их в одно большое сообщество, созвав через год тайный съезд делегатов от местных отделений в Пе­тербурге.

Из двадцати учредителей союза большую часть состав­ляли хорошие знакомые и друзья Вернадского: Петрун­кович, братья Шаховские, Гревс, Ольденбург. Но среди политических разговоров Владимир Иванович оставался со своими мыслями:

— Передо мной раскрывается огромная малоразра­ботанная область науки, — жаловался он друзьям, — все время я глубоко чувствую недостаток своих сил и знаний, но, — улыбаясь, неизменно добавлял он: — я убеж­ден, что справлюсь!

Нельзя было не верить человеку, только что выучив­шему голландский язык для того только, чтобы прочитать в Гааге несколько книг по истории науки.

В Москве собрания союза происходили у Вернадского. Ему хотелось погрузиться в исследовательскую работу, а живая жизнь с массой житейских забот и социальная от­зывчивость с ее волнениями не давали возможности хотя бы только сосредоточиться на отдельных мыслях. И Вла­димир Иванович спрашивал у Самойлова, занятого де­лом в лаборатории:

— Яков Владимирович, как же справлялись ученые, которые вели общественную жизнь?

С переездом на казенную квартиру во втором этаже дома во дворе университета, казалось, высвободится из порядка дня время, которое тратилось на ходьбу.

Но дело было не во времени.

Владимир Иванович безмерно любил свой народ и Россию, но не считал долгом истинного патриота нахо­дить все в них прекрасным.

И потому, отрываясь от науки, он ехал в Петербург как представитель Тамбовского земства на съезд земских и городских деятелей и требовал гражданских свобод и автономии высшей школы.

По обычаю братства, он останавливался у Ольденбур­га, теперь академика, в его большой академической квар­тире. Но вместо воспоминаний о днях юности или взаим­ных отчетов о сделанном в науке Ольденбург потребовал участия друга в составлении «Записки о нуждах русской школы».

«Записка» не выставляла конкретных требований, но резко характеризовала положение школ в России и осо­бенно высшей школы.

«Народное просвещение России находится в самом жалком положении», — говорилось в ней, а что касается высшего образования, то «оно в состоянии разложения вследствие отсутствия свободы преподавания и академи­ческой автономии, смешения науки с политикой и сту­денческих волнений. Преподаватели даже высшей шко­лы сведены к положению подначальных чиновников. Между тем наука развивается только там, где она сво­бодна и может беспрепятственно освещать самые темные уголки человеческой жизни...»

Ольденбург сказал, что ручается за подписи Пав­лова, Тимирязева, Бекетова, Веселовского и других уче­ных и не представляет себе «Записки» без подписи Вер­надского.

— Идеалы демократии идут в унисон со стихийными биологическими процессами, законами природы, нау­кой! — вдруг заметил Вернадский.

— Как это так? При чем тут биологические процес­сы?

— Когда-нибудь напишу об этом. Очень хочется ска­зать, как я все это понимаю. Ну, скажем, биологическое единство и равенство всех людей — разве не закон при­роды? А раз это закон природы, значит, осуществление этого идеала неизбежно и идти безнаказанно против вы­водов науки нельзя.

Разговор на темы, которых Вернадский касался толь­ко с друзьями, оживил его ум и сердце. Но воспомина­ние о казненном не оставляло его весь вечер. Оно таилось в глубине ума или сердца безмолвно и бездейственно, но исчезнуть не могло.

Да оно стояло за спиной и у Ольденбурга, когда через час он провожал друга с Васильевского острова на Нико­лаевский вокзал. Было темно, но глухой остов Петропав­ловской крепости выступал из мрака, и тонкий шпиль ее колебался черной тенью па светлой невской воде.

Извозчик чмокал губами, подбадривая лошадь, и тол­ковал своим седокам, что народ измучился неправдой и бедностью и ничего не остается, кроме как дойти до са­мого царя и все ему сказать.

Формула царского отношения к нуждам подданных тут вспомнилась сама собой, и Вернадский сказал с без­надежностью:

— Бессмысленные мечтания!

Разговор этот вспомнился ему в Москве, когда туда пришли первые известия о событиях в Петербурге 9 ян­варя 1905 года. Народ, направлявшийся со своими деле­гатами к Зимнему дворцу, подымая вверх хоругви, иконы и портреты царя, был встречен ружейным огнем войск, преградивших путь.

На решетке Александровского сада был застрелен уче­ник Вернадского А. Б. Лури. Владимир Иванович напеча­тал в «Русских ведомостях» гневную статью, посвящен­ную памяти невинной жертвы.

Так живая действительность беспрестанно отрывала его от пауки сегодняшнего дня во имя науки будущего, свободной и честной науки. В марте он участвует на съез­де профессоров и преподавателей в Петербурге. Возвра­тясь в Москву, делает доклад товарищам о решениях съезда и организации Академического союза. Через не­делю участвует на совещании земских деятелей, а затем мчится в Вернадовку, требуя созыва Тамбовского губерн­ского земского собрания. Летом созывается второй деле­гатский съезд Академического союза, а несколько ранее Вернадского избирают в Комиссию по созыву съезда земских и городских деятелей.

— Если разгонят, уедем в Финляндию... — решает он.

В Москве окончивший гимназию Гуля советуется: на какой факультет ему поступать?

— Историко-филологический, — отвечает отец и, про­говорив вечер о наслаждении творческих обобщений, к которым ведет историческая наука, ночью уезжает в Пе­тербург по вызову Ольденбурга.

Ольденбург, только что выбранный непременным сек­ретарем Академии наук, спрашивает друга, согласен ли он баллотироваться в адъюнкты академии?

Вернадский удивился.

— Это ты все придумал?

— Ни в коем случае. Вопрос поднял Чернышев. Карпинский его поддержал. Мне осталось только подписаться! Ну?

Владимир Иванович дал согласие.

Из Москвы, вдогонку Вернадскому, пришла телеграм­ма: специально прибывший в Москву сенатор Постовский приглашал Вернадского для объяснений. Владимир Иванович ожидал обыкновенного полицейского допроса, но ошибся. Сенатор по личному поручению царя опраши­вал видных общественных деятелей о том, чего, собствен­но, они хотят.

Было совершенно ясно, что пораженное позором рус­ско-японской войны, напуганное крестьянским движением, забастовками рабочих, восстаниями в войсках и флоте, выступлениями интеллигенции, русское самодержавие уже не может держаться только военно-полевыми суда­ми и казнями. Правительство искало новых средств, что­бы предотвратить надвигавшуюся революцию, и в послед­нюю минуту выступило с манифестом 17 октября 1905 года. Манифест провозглашал неприкосновенность лично­сти, свободу совести, слова, собраний и союзов и созыв законодательной Государственной думы.

Бессмысленные мечтания вновь овладевали доверчи­выми людьми, несмотря на продолжавшиеся погромы, казни и аресты. Вернадский согласился выставить свою кандидатуру от университета в Государственный совет.

Но, вернувшись из Петербурга, после встречи с Витте по делам высшей школы он писал Самойлову:

«Горизонт темен, но реакция бессильна — они губят себя и делают лишь ход свободы более страшным!»

Государственная дума и Государственный совет откры­лись 27 апреля 1906 года. При обсуждении ответа на так называемую «тронную речь» Вернадский предложил вклю­чить в адрес царю:

«Да ознаменуется великий день 27 апреля перехода России на путь права и свободы актом полной амнистии по политическим, аграрным и религиозным делам ввиду необычайной серьезности нынешнего исторического мо­мента».

Требование это правительство не приняло.

На июньской сессии Государственного совета обсуж­дался вопрос об отмене смертной казни. Это был самый больной вопрос современности. В память русского обще­ства, как гвозди, были вбиты знаменитые статьи В. Г. Ко­роленко «Бытовое явление» и Л. Н. Толстого «Не могу молчать» с гневным протестом против смертных казней, обратившихся в «бытовое явление».

Вернадский вместе с Ильей Григорьевичем Чавчавад­зе, известным грузинским поэтом и общественным деяте­лем, занимал в Государственном совете крайние левые скамьи. При обсуждении вопроса об отмене смертной казни Вернадский выступил с резким и решительным осуждением правительственной политики и практики в этом вопросе.

Когда законопроект об отмене смертной казни был большинством Государственного совета отвергнут, Вер­надский подал свое отдельное мнение.

Этого своего выступления Владимир Иванович не мог никогда забыть.

В июле строптивая Государственная дума была рас­пущена.

Вернадский в знак протеста вышел из состава членов Государственного совета, уехал вместе с левой группой членов думы в Выборг и подписал знаменитое Выборг­ское воззвание.

Подписанное 180 членами думы и совета, оно призы­вало население не давать рекрутов в армию, не платить налогов, не выполнять законов, принятых без одобрения думой. Но шло оно не от думы, а лишь от некоторой ча­сти ее членов и тем самым не имело государственной важности и значения.

Вернадский взялся ознакомить через Ольденбурга с воззванием научную общественность и возвратился в Петербург.

Ольденбург поздравил друга с избранием адъюнктом Академии наук и предложил ему в качестве причислен­ного к академии обязанности заведующего Минералоги­ческим музеем.

Владимир Иванович уже знал о смерти организатора этого дела Виктора Ивановича Воробьева, погибшего на одном из ледников Кавказа. То был веселый молодой че­ловек, проявивший уже необычайные способности учено­го, исследователя и организатора.

Они долго сидели молча. Владимир Иванович не счи­тал себя ни с кем и нигде обязанным что-нибудь гово­рить, когда говорить не хотелось. Дома, с гостем он мог так, молча просиживать часы, пока Наталья Егоровна не являлась, смеясь над хозяином и гостем.

Ольденбург возвратился к делу.

— Если ты останешься пока в Москве, тебе следует взять теперь же кого-нибудь из твоей молодежи заведо­вать лабораторией.

Вернадский вспомнил о Ненадкевиче. Окончив универ­ситет, Ненадкевич осуществил свое намерение и поступил на первый курс горного института, как ни уговари­вали его остаться в Москве. Владимир Иванович не толь­ко не обиделся на упрямого ученика, но оценил его твер­дость и время от времени переписывался с ним. Из пи­сем он знал, что Ненадкевичу грозит судьба вечного сту­дента, и решил, не лишая его возможности оставаться в институте, предложить работу в лаборатории минералоги­ческого отделения.

Через два дня директор горного института, известный геолог и путешественник Карл Иванович Богданович, по­лучил формальную просьбу Академии наук отпустить в распоряжение академии студента Ненадкевича, «заме­нить которого другим лицом академия не находит воз­можным». Под текстом стояли подписи академиков Кар­нинского и Чернышева.

Богданович был удивлен и пожелал взглянуть на сту­дента, в котором так нуждалась академия. К еще боль­шему его удивлению, оказалось, что незаменимый сту­дент четвертый год числится на первом курсе.

— Пусть отправляется, — возвращая дело правителю канцелярии, сказал он. — Подумаешь, что дело идет о магистре по крайней мере!

Горным инженером Константин Автономович не стал, но русская наука многим обязана его таланту химика-аналитика.

В 1907 году Ненадкевичу досталось работать с учите­лем над определением красивого розового камня, откры­того Вернадским. Оказалось, что это розовый берилл, со­держащий цезий. Владимир Иванович назвал его воробь­евитом.

Адъюнктство по минералогии еще не требовало обя­зательного присутствия Вернадского в Петербурге, но ко­гда в 1908 году он избран был экстраординарным акаде­миком, вопрос о переезде встал снова.

Устав Академии наук воспрещал избрание ординар­ными и экстраординарными академиками ученых, не имеющих возможности постоянно присутствовать в ака­демии и работать в ее учреждениях. Но и оставить Мос­ковский университет Владимир Иванович не хотел. На общем совете с Натальей Егоровной и Ольденбургом решили, что Владимир Иванович зимнее время будет по­переменно жить то в Москве, то в Петербурге.

На лето же, как всегда, Вернадские отправились за границу.