Магомет кучинаев

Долго не мешкая, Барзани и Кючюк направились к ханскому шатру за Алан-Зигитом.

Ступив за полог ханского шатра, Кючюк так и застыл от удивления у порога – до такой степени разнилось убранство ханского шатра тогда, когда он был здесь весной, и сейчас. Тогда, когда весной он был здесь, Кючюк чувствовал себя так, словно он был в шатре обычного асского бия – человека уважаемого и зажиточного. Не более того. И не было никакой разницы между Темир-Зан-ханом и остальными ханами и биями ни в чем: ни в убранстве его шатра, ни в одежде, ни в поведении, ни в словах, ни в в поступках. А сейчас – сейчас на тере шатра сидел на троне поистине Великий хан. Его трон – сиденье с подлокотниками и высокой спинкой – наверное, был из золота, а спинка была украшена жемчугом и рубинами. Подлокотники выполнены в форме лежачих, но готовых к прыжку тигров, они с подозрением глядели прямо в глаза пришельцев. Кафтан цвета Священного Синего Неба был опоясен красным кожаным ремнем шириной в четыре пальца, вся передняя часть пояса была украшена золотыми пластинками, на которых были изображены все благородные хищники – тигры, львы, волки, орлы, соколы. Рукоять и ножны кинжала, что висел на ремне, были богато украшены золотом и драгоценными камнями. Сидевшие по обе стороны от хана тайфные ханы и предводители войск были также богато одеты.

– Кто вы, что делаете в наших землях, и с чем пришли ко мне? – строго спросил Великий хан.

– Мы, светлый хан, послы повелителя Царства Фарсского, – ответил Барзани.

– Хорошо. А какое у вас ко мне дело? – спросил Великий хан таким тоном, словно не придал никакого значения тому, что перед ним стоят послы царя могущественного Царства Фарсского, царя царей, потрясателя мира, как будто ему надоело ежедневно принимать и выслушивать иноземных послов, да еще более важных и сильных государств, чем это жалкое ханство Кажаров, которого еще почему-то именуют царством Фарсским.

– Повелитель Царства Фарсского говорит тебе, светлый хан, – начал Барзани.

– Слушаем, что нам хочет сказать хан кажарский, говори, – скучным голосом сказал Великий хан – говори, мол, все равно ведь от вас не отвяжешься.

– Повелитель Царства Фарсского говорит тебе, светлый хан, такие слова, – сказав так, Барзани гордо вскинул голову, словно он сам и был этим самым повелителем фарсского царства. – Разве ты не слышал обо мне, не знаешь меня? Я царь Великого Царства Фарсского Су-Эра и Ас-Сур-Уи, Элама и Согдияны, Верхнего и Нижнего Мисира, Даг-Уи и Ионии! Под отечески заботливую мою руку с радостью идут все народы мира. Почему же ты не вышел мне навстречу с хлебом и с водой? С чего это ты возгордился и на что полагаешься? Смирись, не становись против меня! А если не хочешь смириться – выходи на открытый и честный бой! Настоящему царю не подобает, словно волку, совершать ночные разбойничьи налеты! Смирись по-доброму, не ввергай свой народ в пучину бед и страданий! Иначе тебе потом придется горько раскаиваться! Я все сказал! – здесь Барзани перевел дух, давая этим самым понять, что все это не он говорит, а царь фарсский. – Вот эти слова велел нам передать тебе, светлый хан, наш повелитель – великий царь Дариявуш, владыка Царства Фарсского и четырех сторон света.

– Вот это и велел вам передать мне ваш хан? – спросил Великий хан.

– Да, велел передать это! – ответил гордо Барзани.

– Ты говоришь, что твой повелитель великий царь и владыка четырех сторон света, а я почему-то не увидел в его словах ни величия, ни царского достоинства, а лишь недостойное уст взрослого мужчины хвастовство. Он что, твой повелитель, – мальчишка что ли? – спросил вполне серьезно Великий хан, но тайфные ханы и предводители войск почему-то заулыбались, а Барзани побелел. – Да ладно, что поделаешь – каждый говорит так, как это позволяют ему говорить его ум и воспитанность. А вам, послам, мы все благодарны за то, что вы честно исполнили свой долг: не страшась, а самое главное – не стесняясь! – передали нам то, что и велел вам передать ваш хан. А теперь послушайте то, что я скажу вашему хану.

– Мы слушаем Тебя, светлый хан! – сказал Барзани.

– Тебе, скажете, Великий хан асского народа говорит так, – здесь Великий хан немного задумался, потом, обращаясь к послам, заметил: – Ответ будет соответственным тому, что сказал нам ваш хан, а потому заранее прошу вас извинить меня, если кое-что вам не понравится.

– Мы слушаем тебя, Великий хан. Мы постараемся передать все, что скажешь нашему повелителю – в точности и без изменения, – сказал Кючюк.

– Хорошо. Тогда передайте ему такие мои слова, – сказал Великий хан, глядя прямо в глаза послам. Но он, кажется, их вовсе и не видел. Можно было подумать, что хан видел стоявшего за спинами послов их повелителя, и стал говорить с ним самим, а не с его послами: – Хан ли ты, нет ли – мне до этого дела нет. Если ты хан – то иди и ханствуй там, где ты хан. А здесь, на нашей земле, почему бродишь, что ищешь – голову своего отца что ли?

Мы не боимся тебя! Здесь нет тех, кого ты можешь запугать – ищи их в других землях! Ты пришел с войной на нашу землю – вот и воюй, кто тебе мешает? И мы будем воевать – когда нам вздумается. Но запомни: когда мои джигиты всерьез начнут воевать – ты будешь бежать так, что и оглядываться не успеешь! Не лучше ли тебе, бедный, потихоньку уносить ноги подобру-поздорову, пока не получил булавой по голове? Это я тебе советую только потому, что мне жалко джигитов, которых ты привел с собой, так что не тешься иными мыслями. Поторопись, иначе будет поздно! – запомни – от позднего раскаяния толку не будет!

А за грубость ты еще ответишь мне! – здесь великий хан остановился и огляделся по сторонам, словно удивился тому, что находится здесь, в шатре, а не в черной, выжженной степи, где он только что разговаривал с ханом кажарским. Потом, обращаясь уже к послам, сказал: – Вот эти слова я и хотел передать вашему хану.

– Мы можем уехать, светлый хан? – спросил Барзани изменившимся голосом и сильно побледневший.

– Это уж как вы сами хотите, – ответил Великий хан. – Как послы, вы свои обязанности выполнили и теперь свободны. Но вы ведь издалека – отдохните сегодня, а завтра поедете, куда торопитесь? Завтра джигиты Алан-Зигита проводят вас прямо до вашего лагеря. Возможно, у вас есть какие-то личные дела или вопросы ко мне – поговорим и об этом.

Барзани не посмел возразить Великому хану.

– Спасибо, Великий хан! Для нас большая честь находиться у вас в гостях, если наше присутствие не будет тебя раздражать...

– Не надо так говорить! Вы послы – вы были обязаны выполнить свой долг, и вы это сделали. Вы не виновны ни в чем. Отдыхайте спокойно, А завтра, если пожелаете, выйдете в путь. Хорошо?

– Хорошо, светлый хан. Спасибо! – ответил Барзани.

– Прошу прощения, светлый хан, но у меня есть небольшое личное дело к тебе – не мог бы ты поговорить со мной? – спросил Кючюк.

– Хорошо. Но сейчас у меня будет совет. Немного позже, когда закончится совет, тебя позовет Алан-Зигит, и тогда мы поговорим.

– Спасибо, Великий хан! – поблагодарил Кючюк хана, и послы, еще раз поклонившись, вышли из шатра.

– Ничего у нас не получилось! – сказал с досадой Барзани, когда вернулись в свой шатер. – Никто не сможет ни испугать, ни раздразнить этого чернобородого дьявола, которого я видел! Да – что у тебя за личное дело к сакскому царю? Ты, я вижу, с ним в приятелях?

– Простые люди с царями в приятелях не бывают. Но я с ним знаком. Перед началом похода наш царь, да продлятся годы его, послал меня сюда, чтобы я получше узнал о том, что это за народ эти загорские саки, много ли их, каковы их земли. А к сакскому царю у меня такое дело: сам знаешь, сын Капассии Шахрияр пропал, когда мы ходили вверх. После схватки его не оказалось ни среди живых, ни среди мертвых, если помнишь. Когда мы с тобой отправлялись сюда, Мардоний попросил меня при случае постараться пораспрашивать о Шахрияре – авось что-нибудь да удастся узнать.

– А-а-а! Бедный Шахрияр. А почему ты мне пораньше об этом не сказал?

– Что толку говорить, не говорить? Жив ли он, бедный – узнать бы хоть что-нибудь...

Алан-Зигит пришел звать Кючюка к Великому хану около полудня. Собравшиеся на совет люди все еще были здесь, но ханского трона уже не было, тер был устлан кийизами, на которых стояли несколько невысоких столиков с едой и питьем.

Все приветливо встретили Кючюка, проводили его на тер, посадили возле Великого хана.

– Может быть, и вправду у тебя есть какое-то важное дело ко мне – говори тогда. Ты, наверное, хотел поговорить с нами сам, без своего нёгера? – сказал Темир-Зан-хан.

– У меня действительно очень важное дело, да вот только боюсь – сможете ли вы мне помочь?

– Говори, говори! Кто знает, а вдруг и сможем помочь, – заявили все.

– Сын Капассии-батыра был с нами, здесь. и находился среди тех, которые участвовали в стычке на поляне у входа в лес. После битвы среди живых его не оказалось. Но и среди мертвых мы его не нашли. Единственное, на что теперь мне приходится надеяться – это то, что он, может быть, попал к вам в плен, и жив. Наверное, у вас есть пленные, если...

– Есть немного. Хорошо, что вы успели – завтра джигиты собирались их отправить по журтам. Иди и сам посмотри – есть ли он среди них. Сходите, Алан-Зигит!

Алан-Зигит и Кючюк ушли и скоро вернулись обратно – радостные, сияющие.

– Нашелся! – сказал Алан-Зигит.

– О, Великий Ахурамазда! Жив! Жив! Шахрияр жив! – восклицал без конца Кючюк.

– Почему же не привели его сюда с собой? – спросил Темир-Зан-хан.

– Раны его еще не зажили, на ноги еще не встает, – сказал Алан-Зигит. – Я уложил его в отдельный шатер, позвал Акая, он сейчас присматривает за ним.

– Значит, он ранен тяжело, – огорченно сказал Темир-Зан-хан. – И как он сейчас себя чувствует, что сказал Акай?

– Да, он был тяжело ранен, но сейчас уже помаленьку поправляется – молод ведь, полон жизненных сил. Акай сказал, что он непременно выздоровеет. Плечо его было не очень-то хорошо задето мечом и в груди была рана от стрелы.

– Если он попал в руки Акая живым, никуда не денется – выздоровеет! – сказал Темир-Зан-хан. – Давай сделаем так, Кючюк. Джигита, говоришь, Шахрияром зовут?

– Да, его имя – Шахрияр. Так его зовут.

– Пусть Шахрияр останется с нами. Сам видишь, отпустить его с тобой нельзя. И еще – слава Небесным Святым, что в этот раз он еще остался в живых, но если еще раз встретится с нашими джигитами в бою, боюсь, что ему не повезет. Да к тому же, это, наверное, и сам чувствуешь, если вы не поторопитесь поскорее уйти отсюда, большинство ваших воинов, боюсь, останутся здесь, навсегда. Поверь мне – на этом свете есть сила и помогущественней, чем мечи наших джигитов. Это – голод, жажда... Еда, которую вы взяли с собой, или закончилась, или вот-вот закончится. Это ясно всякому. Что вы будете есть, когда у вас закончатся все запасы? Каким бы сильным и могущественным не слыл твой хан, но и он не сможет припугнуть нашу Пустую степь и взять у нее пищу. Потому что ее там нет. Наша, асов, самая большая сила и самый острый меч – это то, что мы на своей земле. И особо не воюя, но если станет скучно, немного и позабавляясь налетами, попивая бузу и айран, наши джигиты могут гулять в этих степях, если надо, и год, и два, и три года. А ваши воины не продержатся и двух-трех месяцев, потому что эта земля – не их родная мать, она не станет их кормить и поить. Вот почему. А наши джигиты – любимые сыновья этой земли, и она заботится о них и днем, и ночью. Ты это понимаешь?

Пойдешь и расскажешь про Шахрияра примерно вот такие вести. Жив он, мол, попал в плен тяжело раненным. Сейчас выздоравливает. Но, скажешь, как то им, нам, значит, удалось узнать, что он – сын богатого тайфного хана. И мы решили после войны получить от его отца большой выкуп – десять чаш золота. Пусть, мол, его отец сам приедет за своим сыном спустя ровно год после окончания войны. Если не приедет – его сын будет продан в рабство на берегу Большого моря. Таким образом появляется повод для тебя и Капассии приехать к нам в гости после войны. Не сможете приехать – можем доставить вашего джигита и мы сами. Пусть Капассия нисколько не переживает за своего сына. Понял? Иначе, если мы его отпустим с вами, никто не сможет сказать, останется ли он в живых или нет.

– Спасибо тебе, Великий хан! Я все правильно понял, – ответил Кючюк.

– А что же нам решить с тобой? – сказал Великий хан. – А если мы задержим тебя? Так не пойдет?

– Нет, так нельзя. Из-за меня будет неприятно и Капассии.

– Но надо что-то придумать.

– Что именно?

– Но ты же наш враг! И если в одной из стычек наши джигиты снесут тебе голову – что будешь делать?

– Как так? – искренне удивился Кючюк. – Не сделают они это!

– Все рассмеялись.

– Ты на них особо не надейся – могут и сделать! – сказал Алтынбай-хан. – Уж лучше что-то придумать. Алан, а если я дам тебе калфак, сможешь носить его постоянно?

– И что – твой калфак убережет его от меча? – рассмеялся Кара-Батыр.

– Убережет – если тот, кто с мечом, будет знать, что человека с этим калфаком, трогать нельзя! – ответил Алтынбай-хан. – Не так уж и трудно предупредить джигитов, чтобы они всячески оберегали нашего человека, который вынужден находиться в стане врага и сказать, что этот человек будет носить наш асский белый калфак.

Все согласились, что это наиболее простой и надежный способ уберечься от асского меча для Кючюка...

Утром следующего дня послы кажарского хана вышли в путь. Кроме ответа асского хана они везли с собой и небольшой ларец с подарками, который они должны были также вручить своему повелителю. Что за подарки в ларце – об этом послам не было сказано ничего. К тому же ларец этот послам вручили джигиты, их сопровождавшие, когда расставались. Ларец был перевязан шелковыми бечевками, и Барзани, как бы его ни распирало любопытство, не решился при всех открыть ларец с подарками, предназначенными царю...

Поздно вечером, когда в царском шатре открыли ларец, все удивились – там находились лягушка, птичка, которая тотчас же, как открыли крышку, улетела, мышь и пять стрел.

– Что же, интересно, им-то нам велено передать? – с любопытством спросил царь. – Никто не может догадаться?

– Лягушка – хозяйка воды, мышь – хозяйка земли, выходит, что царь загорских саков, посылая тебе символы земли и воды, говорит, что они теперь твои. Он покоряется тебе! – заявил Артабан.

– А что же тогда говорят птица и пять стрел? – спросил царь Дариявуш, нисколько не веря в правдивость догадок своего брата и даже слегка насмешливо улыбнувшись.

– Пять стрел означают, наверное, что все пять сатрапий его страны бросают к твоим ногам свое оружие. А птица – это символ неба и свободы, и, скорее всего, это значит, что царь саков желает тебе под этим небом быть свободным хозяином и земли, и воды, как и эта птица.

Всячески стараясь не огорчать царя, собравшиеся соглашались с Артабаном, поддакивали ему, хотя в глубине души никто нисколько не верил в радужные домыслы Артабана.

– Сейчас узнаем, так ли это, – сказал царь Дариявуш и повернулся к Барзани. – Ну-ка, расскажи с какими вестями вы пришли, похожи ли они на догадки Артабана?

Внимательно выслушав рассказ Барзани, царь Дариявуш сник, упал духом, хотя и старался не подавать виду.

– Выходит, Артабан, ты не смог угадать то, что должны были сказать нам эти подарки, – сказал царь. Потом, повернувшись к Кючюку, спросил: – А ты сможешь угадать, что означают эти подарки царя саков?

– После грубых слов царя саков, сказанных тебе, догадаться не так уж и трудно, мой царь! – ответил Кючюк.

– Но эти грубые слова царя этого дикого народы, как ты, слышал и я, но все-таки я ничего не понимаю, – сказал царь. – Объясни нам, если ты что-то понял.

– Я не хотел тебя огорчать, мой царь, – ответил Кючюк. – Как были грубы слова царя саков, обращенные к тебе, так же неприятен, я думаю, и смысл этих глупых подарков.

– Не бойся, говори! – велел царь. – Вы же не испугались огорчить меня, передали все глупости, что наговорил этот дикарь. И теперь нечего бояться. Говори что думаешь.

– Передавая его слова тебе, мой царь, мы исполняли свой долг послов. А сейчас я буду говорить только о том, что я думаю, о чем догадываюсь. Но я не хочу тебя огорчать, мой царь, передавая тебе то, что могут означать эти подарки!

– Хорошо! Тогда я тебе даю слово – если ты честно и правдиво расскажешь о том, что по твоему разумению, велено сказать этим вещам и тварям мне, и если этим даже сильно огорчишь меня, я тебя все равно не обижу, отблагодарю! Говори теперь!

– Мне кажется, мой царь, что и эти подарки, как и слова самого царя саков, говорят тебе об одном и том же, – начал Кючюк. – Ведь главный смысл всех грубых слов царя саков таков: уходите отсюда поскорее, не то сильно будете раскаиваться! И эти твари, и эти вещи говорят то же самое, но только по-своему, другими словами. Хочешь – стань лягушкой и прыгни в воду, хочешь – стань мышкой и заройся в землю, хочешь – улети в небо птицей, но чтобы тебя на нашей земле не было, а не то это сделают стрелы моих джигитов! – вот что им велено передать тебе, мой царь.

– А почему все твари по одному, а стрел – пять?

– Загорские саки делятся на пять сатрапиев, мой царь. Это – стрелы воинов пяти сакских сатрапиев.

– Молодец! – голос царя был довольно бодрым. – Спроси мы их самих, и тогда, эти твари и стрелы рассказали бы, если б могли, наверняка то же самое, что и ты!

Но в следующий же миг настроение царя изменилось, он помрачнел и раздраженно вскричал:

– Хватит! Я хочу остаться один!

Все потихоньку-потихоньку попятились и вышли из шатра...

XVIII
Проводив послов кажарского хана, Темир-Зан-хан стал держать совет с тайфными ханами и предводителями войск.

– Судя по тому, как они засуетились, кажары, кажется, оказались в трудном положении, – сказал Великий хан. – Джигиты из дозорных кошев сообщают, что кажары уже неделю сидят на одном и том же месте и только тем и занимаются, что хоронят своих умерших. Если это так, значит их настигла какая-то болезнь или же они умирают с голоду. И в том, и в другом случае положение у них незавидное. И грубят, и хамят они тоже с одной только надеждой – разозлить нас и вызвать на бой. Видимо, понимают, что им несдобровать, если и дальше дело так пойдет, а потому и решили во что бы то ни стало сразиться с нами. Ведь битву можно и выиграть – надеятся они.

Но нас не удастся ни раздразнить, ни разозлить настолько, чтобы мы совершили что-то опрометчивое, то, что их обрадовало бы. Но мы на это не пойдем. Нам что надо? Нам нужно только одно – чтобы не было врага на нашей земле. И больше ничего. Сам ли он уйдет подобру-поздорову, или же мор его уничтожит – нам безразлично, лишь бы его не было. А сейчас он сам по себе исчезает – его истребляют голод и болезнь. Да, конечно, сейчас он слаб, наверное, если сразимся, мы и победим. Но нам такая победа совсем не нужна – зачем драться с раненым эмегеном и губить джигитов, если он и сам по себе умрет? Незачем.

Таково сегодняшнее положение. Когда враг пришел на нашу землю с войной, мы решили: постоянными набегами держать его в напряжении, не давать покоя ни днем, ни ночью, сделать все, чтобы он не мог найти на нашей земле ни пищи, ни воды, и измотать, изнурить его таким образом. Эту цель мы достигли. Наш враг, как смертельно раненый эмеген, лежит перед нами. Конечно, многие из вас могут мне сказать: «Так давайте же нападем на него со всех сторон, побьем его камнями и доконаем!» А я отвечу вам так: «Хоть он и ранен – но он все равно эмеген, друзья мои! Что вы будете делать, если он в тот самый миг, когда вы приблизитесь к нему, стремясь побить его камнями, набросится на вас, сгребет половину из вас одним лишь взмахом руки, бросит в рот и проглотит? Не лучше ли набраться терпения и подождать в отдалении, пока эмеген не спустит дух? А если кое-кому уж очень хочется сразиться, что-то делать – пусть кидает в эмегена копье издали, никто не запрещает!» Что я этим хочу сказать, джигиты мои? – обратился Великий хан в ту сторону, где были Джанибек, Огурлу, Алдабол и другие молодые батыры. – Я говорю: можете, как и раньше, совершать набеги, разгонять таким образом свою тоску, но на большую битву мы не пойдем, и не надо меня об этом просить – я никогда не дам на это согласия!

Итак, перед нами лежит раненый эмеген – что мы должны делать? Как я и говорил, мы просто должны не позволять ему дотянуться до еды и воды. Если мы сможем это сделать, то эмеген или просто умрет от ран и слабости, или же уползет туда, откуда и пришел на нашу землю. Но сейчас, когда эмеген уже ранен и бессилен, мы должны уже думать еще вот о чем: этот раненый эмеген, кажарское войско, действительно может и уползти к себе. Тем более теперь, когда он точно знает, что мы совсем не собираемся кидаться на смертельную схватку с ним, я думаю, нет ему никакого смысла валяться здесь. Что в этом случае нам делать? Если мы решили, что этого негодяя нельзя выпускать из нашей земли живым, то следует, наверное, отрезать пути его ухода, окружить его и не выпускать. Но в этом случае схватки с ним, вероятнее всего, не избежать. Но, если сразимся, и нам тоже не будет сладко, погибнут тысячи джигитов – ведь их, хоть и слабых и телом, и духом, все равно больше нас!

Нет, нам не нужны напрасные жертвы, мы не хотим видеть слезы наших матерей, слышать стоны отцов – если же мы решим так, то нам не следует преграждать дорогу уползающему эмегену. Сами хорошо знаете, они перешли через Долай-сай, построив большой мост. Если мы не хотим выпустить врага живым, нам надо разрушить этот мост. Но если мы хотим только одного – хоть живой, хоть мертвый, но чтобы он убрался с нашей земли, то мост этот разрушать не следует. Вот об этом мы и должны принять какое-то определенное решение. Если хотите знать, что я думаю, то скажу вот что – если мы попытаемся не выпустить врага живым, то надо знать, что и наших джигитов в этом случае погибнет пять-шесть тысяч. Ради чего? Ради врагов? Нет, не ради этого – потому что враги и так еле сумеют унести свои ноги. Ради чего же тогда? Лишь ради того, чтобы еще раз сказать народу глупость: раз, мол, идет война, надо воевать, а на войне гибнут люди – простите нас, мы не виноваты? Но, если есть возможность победить врага, вовсе и не воюя, зачем же тогда воевать, зачем зазря губить людей? Не надо этого делать! Кое-кто может и так сказать – если, мол, мы его сейчас отпустим живым, он может сунуться к нам еще раз. Уверяю вас – не сунется! Потому что он уже хорошо понял, что на нашей земле он ничего не получит, кроме хорошей затрещины. И еще потому, что уходит-то он от нас не поживу-поздорову, как вы говорите, а побитым, весь в крови!

Так что – я решительно против какой-либо серьезной схватки. Но если, когда враг будет убегать, наши джигиты будут забавляться, давая ему подзатыльники и пиная в зад – я не возражаю.

Говорите, что вы думаете обо всем этом. Поговорим, посоветуемся и решим что делать, – Темир-Зан-хан еще раз обвел взглядом всех, как бы приглашая к разговору каждого из них в отдельности.

Из двух тайфных ханов, бывших здесь, прославленным воином-батыром считался Алтынбай-хан, и первым сказал слово он.

– Если уж быть откровенным, то раньше я думал так, – начал он, – когда враг измотается, ослабнет от голода и жажды, а мы соберем всех джигитов и станем сильными, то нападем на него и победим. Но вот я слушал-слушал Темир-Зан-хана и тоже пришел к убеждению, что нам не обязательно нападать на врага. Действительно, ради чего напрягаться, бороться, надрывая пупок – зачем посылать на смерть джигитов? Только ради того, чтобы потом потомки гордились тем, что в такой-то такой-то битве наши победили кажаров? Выходит, ради пустой славы? Чтобы, хоть и мертвыми, но все-таки похвастаться перед потомками – глядите, мол, какими мы, вашипредки, были героями? Или чтобы наши потомки гордились перед другими – знайте, мол, наших: видите какими были наши предки! Нам не нужна такая дорогая слава! Да к тому же ведь эта слава – слава просто силы. Это ближе к звериной славе. А мы люди – мы должны искать славы ума! Слава тому, кто побеждает врага силой! Сто раз слава тому, кто побеждает врага умом! Темир-Зан-хан хочет, чтоб мы победили врага умом, а не силой. Я тоже – за это! И вообще, кому какое дело до того, как я победил врага, – лишь бы победил!