Мелихов, А. И. Нежный, П. Г. Положевец, Г. С. Померанц, А. И. Приставкин, А. Л. Семенов, С. А. Филатов. Григорий Померанц Следствие ведет каторжанка Независимое издательство

В народном сознании, нацеленном на победу, победа все списывает – все безобразия опричнины, все ста­линские преступления. Интересно привести не­сколько заметок Марка Харитонова, сделанные в то время, когда он работал над книгой «Два Ивана». Мысли его крутились вокруг Ивана Грозного, и все время воз­никали ассоциации между образом Грозного в народной памяти и вероятной судьбой образа Сталина в истории.

«Увы, народ в истории не только безмолвствует, он еще ос­тавляет исторические песни. О праведном гневе царя Ивана Ва­сильевича, например, выводившего на Руси крамолу. И народолюбивые историки разводят руками перед этим голосом, при­равненным к гласу Божьему: недаром ведь в народной памяти сложился образ грозного царя. Ах, недаром.

Живи Сталин во времена, когда не было интеллигенции, – и нам осталось бы фольклорное (или якобы фольклорное) умиле­ние («На дубу зеленом³⁶»). Не повезло негодяю: сложилась уж порода свидетелей, утерявших невинность холопского почтения ко всякой власти, силе, величию. Когда-то такими интеллиген­тами были летописцы: в их строках живет строгое нравственное чувство.

Анекдотичные примеры бывают всего нагляднее: пришла к нам песня и о совсем недавней русской истории – о Распутине. Распутин – так это звучит. Красивый и смелый простолюдин с огнем в глазах пришел в царский дворец. Он проповедовал Биб­лию, как пророк. Царь доверил ему править страной, и всё было хорошо. Но пришла к Распутину беда – он полюбил царицу.

И это оказалось ему гибельным. Кое-кому не понравился про­столюдин-пророк, презревший запреты, провозгласивший сво­бодную любовь и ставший любовником царицы...

И попробуй вытесни потом из сознания миллионов этот об­раз подлинным» (М. Харитонов. Стенография конца века. М., 2002, с. 90-91. Далее цитаты приводятся по этой книге³⁷).

«Возможно ли, чтобы в Англии кто-нибудь стал оправдывать Макбета или Ричарда III, обосновывая политику современных королей? А у нас Иван Грозный до сих пор чуть ли не злобо­дневный персонаж. Поразительна не только неизжитость про­блем нашей истории, но сам образ мышления, ищущий, как в Средние века, опоры в предании: в опричине – поддержку и аналогию сталинскому террору, в царях, завоевателях и тира­нах – целеустремленных пролагателях «исторически прогрес­сивного» пути к нынешнему державному порядку.

Именно из-за этой неизжитости мы судим о том же Иване и его опричнине более яростно и заинтересованно, чем французы о погромщиках Варфоломеевской ночи. Там, кажется, уже все­рьез и не спорят об этом, разве что о Робеспьере. Наше татар­ское рабство не изжито, увы, внутри нас – и потому мы не вполне свободны в суждениях о жестокостях 400-летней давно­сти» (с. 91)

И далее две цитаты на темы Грозного:

«...В годы непосредственно предшествовавшие вступлению на престол Ивана Васильевича... Россия стала Телом Христа... Иван необыкновенно остро ощущал мистическую природу вве­ренного ему судьбою тела... И между двумя мистическими ин­станциями – Россией и Иваном Грозным – отношения не мог­ли установиться иначе как по законам невидимого царства духа, недоступного пониманию современных историков... Драматизм был в том, что получившая единую христианскую душу Русь стала вдруг как бы прообразом Царства Божия, которым не нужно управлять и в котором все совершается наилучшим обра­зом по высшим законам религии, любви и братства. Но по­скольку она все же не была настоящим Божьим царством ... управлять ею всё-таки было необходимо... Иван понял, что для того, чтобы управлять монолитной душой России, нужно ока­заться вне этой души. Но как он мог оказаться вне России, ос­таваясь в центре России? Только одним способом: создав внут­ри России особую страну, которая Россией в смысле христиан­ского тела не являлась бы» (В. Тростников. Трагедия Ивана Грозного. – «Русское возрождение», 1980, № 12). Это об опричнине...

А вот Даниил Андреев – из «Розы мира»: эпоха Грозного и Смуты стала «рубежом в развитии русского сознания... слишком явным и жгучим было дыхание антикосмоса, спалившее совре­менников Грозного и Лжедмитрия. Впервые в своей истории народ пережил близость гибели, угрожавшей не от руки откры­того для всех явного внешнего врага, как татары, а от непонят­ных сил, таящихся в нем самом и открывающих врата врагу внешнему, – сил иррациональных, таинственных и тем более устрашающих. Россия впервые ощутила, какими безднами окру­жено не только физическое, но и душевное ее существование. Неслыханные преступления, безнаказанно совершавшиеся гла­вами государства, их душевные трагедии, выносившиеся напо­каз всем, конфликты их совести, их безумный ужас перед за­гробным возмездием, эфемерность царского величия, непрочность всех начинаний, на которых не чувствовалось благословения свыше, массовые видения светлых и темных во­инств, борющихся между собой за что-то самое священное, са­мое коренное, самое неприкосновенное в народе, может быть, за какую-то божественную его сущность, – такова была атмо­сфера страны от детства Грозного до детства Петра» (с. 92).

Несколько ниже, после анализа мыслей Марины Цветаевой о Пугачеве, Харитонов пишет:

«О народе, я уже размышлял на эту тему по поводу отноше­ния к Ивану Грозному: для песен тоже были отобраны легенды об исключительной милости (как царь спас добра молодца от правежа, наградил казной, наказал обидчиков и т.п.). Ведь Ра­зин из песен – тоже не реальный Разин; о реальном Разине есть исторические свидетельства, сравнимые со свидетельства­ми о Пугачеве.

Народ – лучший судия?.. Тут в чем-то другом было дело. Не в поиске истины («народ» этим не озабочен), а может быть, в необходимости иметь посильную основу – пусть не Бог весть какого, но устойчивого существования. (Для этого нужна и го­сударственность любой ценой, и военная победа.) Истины са­мых мыслящих, совестливых, трезвых людей бывают не только не нужны для поддержания этой устойчивости, но опасны, раз­рушительны.

И что такое «народ»? Если понимать под этим массу, прежде называвшуюся «простонародьем», т.е. массу людей минимально­го образовательного ценза, то почему я заведомо должен призна­вать первородство любых его оценок, нравственных, даже лите­ратурных? Русская традиция народопоклонства порождена от­части давней неразвитостью у нас культурного, интеллигентского слоя, его самосознания, отчасти задавленностью самого народа, которому всегда недодавали, что вызывало совестливые ком­плексы у интеллигенции. В этой совестливости была своя исти­на, свое достоинство. Но теперь уже почти нет того народа, кото­рый творил песни, исходил из предания. Сейчас его формирует не мифическая «народная память», а телевидение (словно кот-баюн, способный рассказывать приятные сказки) да еще водка. Так ведь и сто лет назад представление о «народе-богоносце» бы­ло больше вымечтанным мифом, чем действительностью; опыт следующих лет это слишком показал... Во всех слоях существова­ло меньшинство, независимо от образовательного ценза; вот оно для меня авторитет. Но это не то же, что «народ».

Какие «народные ценности» помешали немцам пойти за Гитлером? Ведь Гитлера принял народ – в отличие от совестли­вых одиночек. Кто поставлял у нас и у них кадры палачей, ох­ранников, доносчиков? Обманутый инстинкт может привести к национальной катастрофе (в случае поражения; победа видоиз­менила бы и растянула бы вырождение народа; немцев катаст­рофа от вырождения все-таки спасла).

Словом, у «народа» и незаурядной личности просто разные задачи в истории. И те, и другие нужны, только личности вовсе незачем бездумно обожествлять «народ» и его критерии. Важно знать им цену. Это не мешает восхищаться тем, что заслуживает восхищения» (с. 115-116).

Размышления Харитонова заставляют предполагать возмож­ность нескольких новых волн идеализации Сталина; Сталин преображается в борца с бюрократами, с ворами и взяточника­ми. На самом деле, Сталин сажал людей честных и не способ­ных скрыть своего возмущения явным злом да еще крестьян, вынужденных воровать с колхозного поля, чтобы не умереть с голоду. Но народ возмущен сегодняшним злом и надеется на доброго царя и выдумывает его.

У Зинаиды Миркиной был разговор на коктебельском пляже с местным жителем, ловившим рыбу. Рыбак подошел и спро­сил, так же ли трудно в Москве. Выслушав Зинаиду Александ­ровну, он заключил: Сталин нужен.

В завязавшемся разговоре выяснилось, что он о реальном прошлом довольно многое знает. Знает, что сажали «за колос­ки» (то есть за сбор оброненных колосков на колхозном поле). И «Архипелаг» он читал; понравилось. «Но что делать? – спро­сил он. – Вот пенсия у соседки была 30 гривен (150 руб.), а счет за квартиру пришел на 50 гривен. И старуха повесилась».

Я пытался писать в газету об одном современном случае. Ста­тье как будто повезло. Она сразу попала в руки сочувствующего журналиста, тот попросил прибавить пару страниц, я прибавил, и сразу же всё было напечатано; кстати, и про мой юбилей по­мянули. Но отклика не было никакого. Месяц спустя я имел случай побеседовать с двумя депутатами. Оба статьи не читали.

Только месяца через два в газете мелькнула заметка о горя­чей линии для больных ветеранов. Но только в Москве. А писал я вот о чем:

«Товарищ правительство!

Я не о Лиле Брик прошу и не за себя. После дефолта я по­морщился и обратился к моим читателям, которые посостоятельнее, с просьбой помочь насчет лекарств (все дорогие запре­щено было прописывать, а мне нужны были как раз дорогие). Постепенно привык к частной благотворительности и в поли­клинику ходил только за тем, что не дороже трехсот рублей с чем-то. Так и в марте зашел, но оказалось, что Министерство здравоохранения установило каждой поликлинике лимит на прописывание амловаса (средство от гипертонии. – Ред.), и этот лимит на март был исчерпан уже четвертого числа. Вот если бы я зашел третьего марта, особенно с утра... Тогда я мог бы встать в очередь, чтобы получить свои таблетки в аптечном ларьке.

Я не возмутился, потому что ничего хорошего и не ждал. Раньше рецепты (на недорогие лекарства) выписывали, но в ларьке нужного часто не было. Теперь вот и вовсе прижали. Я по­шел домой, позвонил в фирму, и через три часа мне лекарство прислали – сразу на три месяца. Но ведь у подавляющего боль­шинства моих сверстников такой возможности нет. И стоит на первом этаже поликлиники унылая очередь стариков и старух.

Конечно, можно заставить нефтяных магнатов платить зе­мельную ренту за недра, из которых они выкачивают «черное золото». Тогда хватило бы и на учителей, и на врачей, и на ста­рух. Но провести давно задуманный закон невозможно: «черное золото» обменивается на желтое, а желтое – на голоса депута­тов. Министерство финансов жмет на Министерство здраво­охранения, а Минздрав – на того, кто с краю, конечно же, не на магнатов.

Не так давно Министерство социального обеспечения полу­чило указание быть внимательнее к нам, участникам Сталин­градской битвы. Очень долго проверяли документы. Я насилу отыскал полуистлевшую справку (интересно было, что из всего этого шума выйдет). Нас собрали, угощали водкой. Закуска бо­гатая – бутерброды с икрой, жареная курица. Выпив, старики разговорились – что надо вернуть Сталинграду его имя. Я со­брался было им возразить, но убедился, что один сосед глухо­ват, а другой слепнет, и пожалел их иллюзии.

Глохнувший ветеран назвал 9 октября вторым своим днем рождения. Его тогда вытащили из-под обломков рухнувшего здания. Трое из сорока подавали признаки жизни. Двое выжи­ли... Как ему отказаться от чувства, что тогда он отдавал свою жизнь за БЕЗУСЛОВНО правое дело, и веры в то, что слово «Сталинград» должно навеки звучать так, как оно звучало для его защитников?

Я был ранен в феврале 42-го, в очень плохо организованном наступлении против 16-й немецкой армии. И в госпитале заду­мался, какую роль в нашей неумелости сыграл безумный ста­линский террор. У России годы размышлений, годы расстава­ния с иллюзиями все еще впереди. Простой, прямолинейный ум противится этой работе. Для него мучительно думать, почему поражение привело Германию к богатству, а победа привела нас к нищете. Мучительно думать, что Сталинградская битва – это и победа России, и победа тирана, изнасиловавшего Россию, а жизнь, в которой ветераны замерзают насмерть в нетопленых квартирах, заставляет золотить прошлое.

Мне расхотелось спорить со сверстниками. Они свое дело сделали. И спасибо за то, что вспомнили нас, что накануне Дня защитника Отечества еще раз позвонили каждому и спросили, не нужно ли нам чего-нибудь: «Может, телевизор отремонтиро­вать?» – «Нет, телевизор у нас в порядке, – ответила жена, взявшая трубку. – Нам лекарства нужны». – «Этого мы не мо­жем», – ответила дама из центра социального обслуживания.

И как-то сразу обрисовалось, до чего трудно бюрократиче­ской системе быть человечной! Одно министерство получило указание стать гуманным, а другое – стать экономным.

Может быть, есть какой-то путь получить от добычи нефти и газа хоть часть того, что получают от этого норвежцы? И это да­ло бы больше, чем переименование Волгограда?

Если бы только для стариков! Но умирают или бродят без призора и дети. И халтурщикам, привыкшим, где подработать, а где украсть и пропить, будущее не светит. А честные труженики рассыпаны всюду и всюду не собраны. Они не верят громким словам. Они не знают, как бороться с господством воров и взя­точников. Эта коалиция начала складываться за спиной Стали­на, занимая места совестливых и самостоятельно мыслящих лю­дей, при Брежневе теневая экономика стала захватывать целые республики и после короткой схватки победила Горбачева. Она приспособилась к демократии, как раньше приспособилась к террору, и правит во всех демократических учреждениях».

Я надеюсь на донкихотов, которые продолжают учить и ле­чить, на меньшинство, которому тошно от цинизма, но движе­ние к глубинному смыслу жизни может быть только движением меньшинства. Сумеет ли оно задеть, увлечь массу – зависит от Бога и от нашей способности помочь Богу. Я не теряю надежды, но ничего определенного впереди не вижу. А пока массы мечутся от фантомов к цинизму и от цинизма к фантомам, и ветераны те­шат себя фантомом заботливого Сталина, как заключенные – фантомом амнистии (в лагере такие слухи назывались параша­ми). Только очень короткое время правда вылезала на первое ме­сто в СМИ и захватывала читателей. При Сталине правда прята­лась в лагерях. Сегодня ее снова оттеснили куда-то за кулисы. Упразднение исторических источников – очень давняя тради­ция, которая в советское время пережила пышный расцвет.

Ли Хунчжан, взяв в плен тайпанского вана (по русской титулатуре XIX в. – великого князя), счел необходимым его казнить. Но перед этим пленник получил бумагу, тушь и кисточку – на­писать свое жизнеописание для имперских анналов. Так приня­то было издавна. Конфуцианцы более двух тысяч лет хранили – и сохранили до современных изданий и переводов – «Книгу правителя области Шан», где Шан Ян называет идеи Конфуция червями, пожирающими государство. Мудрость Конфуция тре­бовала сохранять память о каждом значительном событии, о ка­ждой значительной мысли, о каждом значительном человеке, да­же позорившем Конфуция в своих писаниях. Живучесть китай­ской культуры показывает, что это хороший принцип.

В русской традиции ничего подобного нет. Никому не при­ходило в голову дать Разину или Пугачеву продиктовать свое жизнеописание. Сама идея такой записи, основанная на уваже­нии к истории, выглядит нелепо в нашей стране. Мы до сих пор не знаем, действительно ли Мирович собирался освободить Ио­анна VI, или это была провокация, задуманная Екатериной, чтобы устранить претендента на престол. Возможно, Мирович, подобно Леониду Николаеву, был соблазнен обещанием тайной награды за хорошо сыгранную роль. На что иное он рассчиты­вал? Что бы он сделал со своим Иоанном против гвардейских полков, верных матушке-государыне? Приходится повторять официальную версию, потому что никаких документов, проти­воречащих этой версии, нет.

Сталин – не первый продолжатель этой традиции и не по­следний. В конце 80-х годов я как-то упомянул о факте всего лишь тридцатилетней давности, и меня обвинили в клевете. Речь шла о возмущении рабочих Грозного, вызванном инциден­том на дискотеке. У ингуша оказался под рукой кинжал, и он заколол русского парня, с которым поспорил. Это был не пер­вый случай. Возвращение сосланных народов было плохо под­готовлено, то и дело возникали конфликты из-за попыток без всяких формальностей вселиться в свой собственный, незакон­но отнятый дом. Кинжалы при этом – по слухам! – не раз пус­кались в ход. Русские рабочие, еще помнившие, что их сам то­варищ Сталин назвал старшим братом в семье народов, возму­тились. Они разоружили милицию, избрали рабочий совет – и совет отправил в Москву телеграмму с просьбой изъять город Грозный из Чечено-Ингушской АССР. В ответ была поднята целая дивизия, город окружен, и какой-то герой Советского Союза, избранный председателем совета, без боя сдал несколь­ко пистолетов. Воевать с Москвой рабочие и не собирались, они ожидали защиты от мести за чужие преступления (не они же ссылали чеченцев и ингушей!). Москва приказала арестовать зачинщиков. Ходили слухи о расстрелах. Но только слухи.

Я был в те годы связан с молодежью, взбаламученной XX съездом. Кто-то из ребят ездил на место, говорил с очевид­цами. Так мы узнавали и о других событиях – о бунте в Темиртау, подавленном воинской частью нерусского состава (по слу­хам, русские солдаты отказались стрелять), о кровавом подавле­нии демонстрации рабочих в Новочеркасске... Обо всем этом я упомянул тридцать лет спустя, и на меня пришла жалоба. Ин­гушский профессор писал, что никаких инцидентов, вызвавших возмущение рабочих, не было и возмущения не было, и требо­вал привлечь меня к ответственности за разжигание националь­ной розни.

Меня вызвали в прокуратуру. Я попросил отсрочку и напи­сал другу в Мюнхен. Тот справился в архиве самиздата и при­слал мне ксерокопии двух публикаций в эфемерных листках, выходивших при Горбачеве. Авторы публикаций, так же как и я, опирались на устные сообщения. Документы, возможно, бы­ли – в архивах КГБ, но они еще не были доступны. Прокурату­ра закрыла глаза на то, что одно недоказанное сообщение опи­рается на другие, тоже недоказанные; дело о возбуждении на­циональной розни было прекращено.

Теперь рассмотрим случай, о котором написана эта книга: прошло не тридцать лет, а семьдесят, и живых свидетелей убий­ства Кирова больше нет. Остаются только официальные версии или официальные дыры в информации. И можно фантазировать о прошлом, как о заговоре Мировича, создавать любые сцена­рии и ставить фильмы, придающие художественному вымыслу характер достоверности. Тогда становится ясной решающая роль рассказов Ольги Григорьевны Шатуновской, лично беседо­вавшей с конвоиром Гусевым, своими ушами слышавшего кри­ки Леонида Николаева, лично допрашивавшей Кагановича, как он по приказу Сталина сжигал избирательные бюллетени... Все остальные соображения, как мог быть убит Киров, теряют перед этим свою силу. Факт обладает бесконечным весом для истори­ка, и всякий вымысел, самый правдоподобный, становится ну­лем перед фактом, подтвержденным достоверным свидетелем. Устранить этот факт можно, только доказав лживость Ольги Григорьевны Шатуновской. Но тут у меня есть преимущество: я лично знал Ольгу Григорьевну в течение четверти века и убеж­ден в ее правдивости, как в своей собственной. Между тем, ис­торик, назвавший расследование Шатуновской «фальсификаци­ей века, созданной в угоду Хрущеву» (так было передано теле­видением), никогда Ольги Григорьевны в глаза не видал, не знает ее действительных отношений с Хрущевым, а валит на нее, как на мертвую (этот оборот речи здесь удивительно к мес­ту). Ибо она в самом деле мертва и не может выступить по теле­видению, и умерли все ее старые друзья, убежденные в ее прав­дивости, – кроме меня, случайно вошедшего в круг ее знако­мых и подружившегося с ней, и, конечно, – кроме детей и внуков, записывавших рассказы своей матери и бабушки. Что победит в истории – архив ЦК, обработанный по указаниям Суслова, или записи, сделанные без всякой политической цели, с одним желанием – сохранить образ замечательной женщины?

Если верить официальным документам, то польских офице­ров в Катыни расстреляли гитлеровцы: и эксгумация была сде­лана, и пули были извлечены из черепов – пули немецкого об­разца, – и какой-то митрополит присутствовал при эксгумации и подтвердил, что все по-честному. А мне рассказывали смолян­ки (моя первая жена была родом из Смоленска), что любой кре­стьянин, живший по соседству с Катынью, знает, когда и кто расстреливал. Эта частная информация оказалась чистой прав­дой. Официальный подлог был впервые разоблачен Ольгой Гри­горьевной Шатуновской. Краткая версия ее рассказа Старкову была опубликована в «АИФ», 1990, № 33; стоит привести текст полностью:

«...В частности, Павел Иванович Богоявленский, главный помощник возглавлявшего комиссию Политбюро³⁸ Н. Шверни­ка, сообщил мне следующее.

Все пленные польские офицеры, находившиеся в Катыни, еще до войны с немцами были расстреляны по указанию Стали­на. Когда немцы захватили этот район, совершенное злодеяние было раскрыто, и о нем узнал весь мир. Но Советское прави­тельство отказалось от этого преступления и приписало его немцам. После того как Смоленская область была освобождена, был составлен план, ставивший своей целью доказать, что это дело рук гитлеровцев.

Тогда же была создана комиссия под председательством Шверника, в то время Председателя Президиума Верховного Совета РСФСР, в которую включили митрополита, ученых, пи­сателей для освидетельствования преступления в Катыни. К. Симонов, например, входил в эту комиссию. Но прежде чем комиссия выехала в Катынь, туда была послана группа работни­ков Лубянки. Они выкопали трупы, погрузили их в ящики и привезли в Москву, в Институт судебной медицины. Там из них извлекли пули советского производства и вместо них заложили немецкие, в карманы им положили немецкие газеты и немецкие деньги. Потом трупы отвезли обратно, закопали и поставили на них (т.е. на могилы – Г. П.) вешки.

Комиссия во главе со Шверником и Богоявленским в это время прибыла в Катынь, опять были раскопаны трупы и уста­новлено, что расстрел произведен немцами, потому что пули – немецкие, газеты и деньги – тоже немецкие. Об этом был со­ставлен и обнародован акт, под которым все подписались: и ми­трополит, и писатели, и ученые, и сам Шверник. И это было так обнародовано.

Все это сообщил мне помощник Шверника Богоявленский, участвовавший в этой операции, план которой был составлен Сталиным. Когда Боговленский беседовал со мной, он смеялся и говорил, что вот как ловко удалось Лубянке провести общест­венность и вообще весь мир. Между тем думаю, что еще живы некоторые сотрудники НКВД, принимавшие участие в этой ак­ции, а также сотрудники Института судебной медицины» («Рас­сказывает Ольга Шатуновская», с. 380).

Прошло еще несколько лет – и подлог был признан офици­ально (уже при Ельцине). Новой эксгумации для этого не по­требовалось.

Неполнота официальных документов и прямые подлоги – очень давняя традиция. Советская власть шла здесь по хорошо проторенной дороге. Фаина Гримберг в книге «Две династии» (М., 2000) жалуется: «Как не имеем мы «полного (более или ме­нее) корпуса» материалов о допросах сторонников Разина, так и допросы по делам пугачевцев столь же смутные и путаные, изо­билующие пропусками и умолчаниями (вспомним, с какими трудностями столкнулся Пушкин, когда писал свою «Историю пугачевского бунта», – главная трудность заключалась в недос­тупности материалов» (с. 337). Даже такие события, как наводнение, не всегда попадали в печать. Маркиз де Кюстин, столкнувшийся с этой особенностью русских порядков, шутил, что если бы всемирной потоп случился при императоре Николае, мы никогда бы о нем не узнали. В советское время мы просто привыкли, что сведения о происшествиях и катастрофах дохо­дят только по слухам, что нет у нас никаких происшествий, кру­шений поездов, самолетов, убийств – только у них. День Побе­ды мы празднуем не тогда, когда Кейтель подписал капитуля­цию, 8 мая, а на день позже, когда товарищ Сталин выспался и подарил нам праздник. Впрочем, и Рождество мы празднуем по-своему, и только через 49 000 лет русское Рождество совпа­дет с западным. А потом снова разойдется...