Мелихов, А. И. Нежный, П. Г. Положевец, Г. С. Померанц, А. И. Приставкин, А. Л. Семенов, С. А. Филатов. Григорий Померанц Следствие ведет каторжанка Независимое издательство

На пенсии Ольга Григорьевна прожила долго – с 1962-го по 1990 год. Полуслепота держала ее под домашним арестом, с ред­кими выездами к друзьям. В одиночестве одолевали воспомина­ния. Она не могла объяснить Джане, что именно было так му­чительно вспоминать. Какие образы всплывали? Упущенного счастья? Потери иллюзий? Чувства случайности своего полити­ческого выбора, подсказанного романом «Овод» и дружбой с сыновьями Шаумяна? Чувства разрыва между Делом и Душой, между Историей и осязанием вечности, однажды охватив­шем ее?

А Дело не оставляло в покое. Доходили рассказы о подделке документов, о давлении на свидетелей, об изменении показа­ний. И она повторяла про себя факты, которые надо удержать в памяти, она вызубрила их и могла сразу вспомнить, как стихо­творение. Ее мучили недоделки, ничтожные недоделки, имена двух-трех людей, которые, возможно, могли бы что-то приба­вить к показаниям тысячи свидетелей. Беспокоили варианты в показаниях (очевидцы иногда по-разному видят одно и то же). Она несколько раз возвращалась в разговорах со мной к вопро­су – был ли Николаев забит насмерть при первом допросе? Или это только показалось Пальгову? Казалось, что инерция расследования в одиночестве вертится на холостом ходу.

Меньше волновало расхождение между двумя рассказами о последнем дне Орджоникидзе. Последний день уже ничего не мог изменить, он был предрешен. Сталин убивал своего друга Серго долго, года три. Неудобно было объявить его врагом на­рода и не хотелось устранить человека, предлагавшего снять его с поста, быстро и сравнительно безболезненно, с помощью яда, как Горького. Хотелось мучить, не торопясь, сохраняя видимость деловых, товарищеских отношений...

Беседуя с режиссерами Мосфильма, Ольга Григорьевна рас­сказывала: «В архиве Сталина я обнаружила письма Серго Ста­лину, где он писал, что его ненавидит Молотов, который в то время был председателем Совнаркома. И что из личной непри­язни к нему Молотов систематически проваливает те проекты и предложения, которые Серго вносит в Совнарком. И что поэто­му работать он не может и просит его от этой работы освобо­дить, так как деятельность Молотова распространяется и на деятельность Наркомтяжпрома и вредит работе. На что Сталин, конечно, не реагировал – оставайся на своем посту, разбирайся сам! – и надо думать, что он именно и натравливал Молотова на Серго по своему обыкновению стравливать. В дальнейшем Сталин поручил (травлю Серго. – Г. П.), по-видимому, Ежову. Надо думать, что Ежов не по своей инициативе доложил мате­риалы на Политбюро о том, что на всех крупнейших стройках происходит вредительство. И вообще все пронизано вредитель­ством.

Все эти стройки, конечно, были под руководством Серго. Он выразил сомнение в достоверности этих материалов и создал комиссии. Во главе каждой комиссии стояли крупные чекисты, которые в свое время работали с Дзержинским, но Ягода и Ежов их выжили из органов, и Серго их взял к себе и создал из них «особую инспекцию» при себе, при наркоме. Это были та­кие, как Павлуновский, Ойский, крупнейшие чекисты времен Дзержинского (из них Павлуновский одно время входил в свиту Троцкого. – Г. П.). Вот ими он возглавил комиссии, и на каж­дую из строек, крупных, которые были обозначены в материа­лах Ежова, он послал эти комиссии. Конечно, там были и спе­циалисты по каждой отрасли. И все эти комиссии, проверив стройки, на которые они были посланы, по возвращении соста­вили отчеты, в которых констатировали, что никакого вреди­тельства на стройке, которую они обследовали, нет, и что, на­оборот, с огромным воодушевлением и большим трудом все эти стройки идут.

Эти все записки Серго Орджоникидзе со своим письмом на­правил Сталину в опровержение материалов Ежова. Немедлен­но весь состав комиссий во главе с этими крупными чекистами был арестован и они объявлены тоже вредителями – они поеха­ли на стройки и скрыли то вредительство, которое там происхо­дит. Тогда все эти вопросы обсуждались на Политбюро, и Ста­лин поставил вопрос о том, что вся страна пронизана вредите­лями, а Серго вот не видал, не понял того, что комиссии прикрыли вредительство. И внес этот вопрос в повестку пред­стоящего пленума ЦК.

Сталин потребовал, чтобы на февральско-мартовском плену­ме Серго доложил все это: что всюду вредительство и что ко­миссии, посланные им, – вредители, и так далее, от чего Серго категорически отказался. И тогда взялся Молотов доложить. Вот это предшествовало (смерти Серго – Г. П.).

К этому же времени был арестован брат Серго, начальник политотдела Закавказской железной дороги в Тбилиси, Папулия Орджоникидзе. Серго понимал, для чего арестовали его брата со всей семьей. И все они были расстреляны, и жена, и дети. Так что круг смыкался. И вот накануне этого пленума, в повестке которого было два вопроса: о всеобщем вредительстве и о Буха­рине и о Рыкове, он застрелился» (с. 302–304).

Подробнее о последнем дне Орджоникидзе Ольга Григорьев­на рассказывала своим родным со слов вдовы.

«...В день накануне пленума он с утра не встал. Зинаида Гав­риловна видела, что иногда он поднимался, в нижнем белье, в кальсонах, подходил к столу, что-то писал и опять ложился. Она просила его встать, поесть, но он не вставал. Вечером прие­хал его друг Гвахария, начальник макеевской стройки, – детей у Орджоникидзе не было, он любил его как родного сына.

Гвахария говорит Зинаиде Гавриловне:

– Накрывайте стол, ставьте самое лучшее, ведь я же гость (по грузинским понятиям!), скажите, что я приехал, меня надо принять, он встанет.

Зинаида Гавриловна так и сделала; накрыли стол, она пошла звать его. А чтобы пройти в спальню, надо пройти прежде гос­тиную, и она подошла к выключателю зажечь свет, она зажгла и не успела сделать пару шагов, как раздался выстрел. Видимо, он увидел через щель в двери, что зажегся свет, понял, что сейчас будут звать... Он выстрелил себе в сердце.

Она вбежала, и в эту минуту, говорит, его рука с револьвером опустилась на пол.

А на комоде лежало его письмо, он написал все, что думал, что он не может больше жить, не знает, что делать, – это можно только думать, потому что никто этого письма не видел.

Зинаида Гавриловна бросилась к телефону и позвонила сво­ей сестре Вере Гавриловне и Сталину.

Я с Верой Гавриловной тоже разговаривала. Она говорит: «Я вбежала в спальню, увидела мертвого Серго и бросила взгляд на открытое бюро. Там лежала пачка листков, я схватила их...»

Пришел Сталин со свитой. Там же все близко в Кремле, он собрал всех членов Политбюро и пришел вслед за Верой Гаври­ловной. Сразу спросил: «Он оставил что-нибудь?» – «Вот пись­мо». И все. Больше письма никто не видел. Выхватил у Веры Гавриловны из рук эту пачку листков, она не успела их спрятать к себе в сумочку. И сколько мы их ни искали, это посмертное завещание Серго, мы их не нашли. В архиве Сталина их нет и нигде нет.

Дальше Зинаида Гавриловна мне говорит: «Они подошли во главе со Сталиным к кровати мертвого Серго, и она в это время сказала: «Вот, не уберегли вы Серго ни для меня, ни для пар­тии». И он над неостывшим трупом Серго сказал ей: «Замолчи, дура». Вот все то, что она мне рассказала. И показала. Она от­крыла одеяло на его кровати, когда я была у нее, и показала мне окровавленное белье, это происходило в пятьдесят шестом году, а застрелился он, как вы знаете, в тридцать седьмом. И вот она двадцать лет спала рядом с кроватью, на которой он покончил с собой, и под покрывалом – его окровавленное белье» (с. 161– 163).

В этом рассказе все достоверно, вплоть до кальсон, в кото­рых Серго вставал, чтобы написать еще несколько слов, вплоть до пятен крови на простыне. Напротив, рассказ дочери Сереб­ряковой, опиравшейся на слова своей матери, напоминает ле­генду: проскользнул человек, застрелил Серго и исчез. Как, ка­ким образом убийца незамеченным вошел в квартиру и так же незамеченным вышел? Вероятно, в версии Серебряковых толь­ко одно: после расстрела Папулии Орджоникидзе между Серго и Сталиным произошел разговор, во время которого Серго схватил Сталина за грудки, а Сталин пригрозил ему смертью. После этого Серго ждал ареста. Поэтому он и застрелился сразу, как только в соседней комнате зажгли свет, ожидая убийцу. Но убийцы не было. И Ольга Григорьевна твердо исходила из версии самоубийства. Исходила она из этого и в разговоре, запомнившемся ее младшему сыну:

«Мама, я все же не пойму, почему Орджоникидзе застре­лился сам, а не застрелил Сталина?»

«Это необъяснимо. Единственная возможная причина – ма­гический ужас, который внушал Сталин своим соратникам».

«Мама, как это было возможно, что вы, коммунисты, могли совершить такой ад, как убийство всей царской семьи, включая малолетних детей и прислуги?»

«Алешенька, сейчас это для меня кажется дикой нелепостью, но в то время все мы думали, что эта жертва абсолютно необхо­дима для блага мирового пролетариата. И что революционная законность выше нравственной законности. Расстрел царской семьи в настоящее время мне кажется дикой, невероятной ве­щью» (с. 332).

Я думаю, эти детские вопросы вставали перед Ольгой Гри­горьевной снова и снова, когда подробности расследования от­пускали ее ум на волю. Но когти расследования разжимались редко. Многие наши разговоры возвращались к теме: был ли Сталин агентом охранки? Ольга Григорьевна соглашалась, что не в этом дело, но ей очень хотелось, чтобы Сталин все-таки оказался не настоящим большевиком, чужеродным телом в ле­нинской партии, подобием Азефа, Малиновского и других разо­блаченных провокаторов. Она очень ждала документов, под­тверждающих агентурную службу Джугашвили, но их не было. То, что попадало в печать, было липой, и Ольга Григорьевна с беспощадной точностью профессионала разоблачала фальшив­ки: не та дата, не тот номер... Достоверны были только расска­зы, наводившие на мысль об особых отношениях с охранкой. Но те же эпизоды можно было толковать иначе. Существовали мнения, подозрения:

«О том, что Сталин, тогда еще Коба, был агентом охранки, писал Ной Жордания в книге, изданной за границей. О том, что Сталин провокатор охранки, говорил Степан Шаумян в 1918 году... Троцкий отдал Сталину приказ – немедленно направить на спасение Бакинской Коммуны дивизию Петрова. Сталин от­правил дивизию в совершенно другом направлении. Самого же Петрова с небольшим отрядиком в несколько десятков человек и парой пушек он отправил спасать Бакинскую Коммуну. Когда руководители Бакинской Коммуны, встревоженные прибытием столь незначительных подкреплений, собрались у Степана Шаумяна, он сказал: «Вы ожидали, что Сталин будет вас спа­сать? Ничего подобного, он хочет вашей гибели. Это агент ох­ранки» (с. 341-342).

Этот рассказ Шатуновской подтверждают воспоминания Стуруа, которые кратко излагаются на с. 388: «Население Баку переживало неимоверный голод. По заданию Шаумяна были собраны со всех складов мануфактура, гвозди и другие промто­вары. Был создан рабочий отряд во главе с членом Кавказского краевого комитета, старым большевиком Георгием Стуруа. Все собранное этот отряд повез в Кизляр для обмена на хлеб.

Когда обмен был завершен, и хлеб с невероятными трудно­стями был вывезен и погружен на баржи в Кизляре, явился уполномоченный из Царицына лично от Сталина с приказом направить баржи с хлебом не в Баку, а в Царицын. Стуруа на быстроходном катере направился к Сталину лично в Царицын, чтобы добиться отмены этого приказа. Убеждая Сталина отме­нить приказ, он говорил ему, что Баку голодает, нечем кормить солдат на фронте. И говорил, что в таком случае Баку непре­менно падет. На это Сталин цинично ответил: «Ну что ж, при­дет время, мы его обратно возьмем».

Из этого можно сделать и такой вывод, что Сталин считал положение Бакинской Коммуны безнадежным и не хотел тра­тить силы и ресурсы на ее поддержку; или что он любой ценой готов был уничтожить личного врага, человека, считавшего его агентом охранки. Ясно, что Сталин дурной человек, способный быть агентом охранки. Но нельзя считать доказанным, что он был агентом охранки.

Существует также достоверный рассказ о скверном поведе­нии Сталина в Туруханске. Шатуновская ссылается на Бориса Иванова, одного из тогдашних ссыльных.

«Идейным лидером большевиков Заполярья был Свердлов. Когда началась война и связь с Лениным оборвалась, он собрал большевиков на совещание в селе Монастырское. Приняли ре­шение против войны, против поддержки правительства. Сталин сидел на совещании, но не сказал ни слова. Несмотря на это, его все же избрали в состав комиссии для составления итогово­го документа. Сталин встал и, не говоря ни слова, покинул со­вещание.

После этого собрания произошло другое происшествие, это было, по-видимому, в Курейке. В комнату, где сидели Свердлов и Борис Иванов, ворвались пьяные уголовники. Они бросились на Свердлова, убивать. Иванов был в это время – молодой ра­бочий-наборщик, здоровенный, и когда они накинулись на Свердлова, он схватил скамью, тяжелую дубовую скамью, и по­шел с этой скамьей на них. Он случайно оказался у Свердлова в избе. И вот этой скамьей он этих уголовников стал бить. И они убежали... А потом он с ними разговаривал, и они сказали, что нас подкупил и напоил этот, Сталин.

Я думаю (это уже размышления Шатуновской. – Г. П.), что это было задание охранки, потому что Свердлов имел связь с Лениным и являлся центром ссылки политической. Так я ду­маю. Ну и, кроме того, сам Сталин ему завидовал» (с. 334).

Рассказ Иванова совпадает с тем, что я слышал от Александ­ра Петровича Улановского, анархиста, впоследствии сотрудни­чавшего с советской внешней разведкой и помогавшего направлять людей в республиканскую Испанию. 1937-й год он переси­дел в датской тюрьме, вернулся в Россию, жил на пенсию. Когда арестована была его жена, решил использовать один шанс из ста и написал письмо Сталину. Сталин немедленно распорядился арестовать Александра Петровича и посадить на десять лет. Сталин не хотел, чтобы оставались на воле люди, знавшие прошлое. Но вскоре Сталин умер, и все Улановские собрались в Москве. Александр Петрович рассказал Солжени­цыну, что у Сталина глаза были желтые, как у тигра. Мне он об этом тоже говорил. К рассказу о покушении на Свердлова он прибавляет несколько деталей: Сталин убеждал ссыльных рабо­чих, что Свердлов только об интеллигентах заботится, а на ра­бочих ему наплевать. Склока дошла до того, что ссыльные по­шли друг на друга с кольями, выдернутыми из плетней, в руках. Но Улановский не считал Сталина провокатором по должности. Ему казалось, что этот человек – просто негодяй, завистник и склочник, которому на всех наплевать, кроме своего тщеславия. Его поразила одна деталь: Сталин отдал хозяйке книгу, оставленную прежним обитателем, подкладывать странички под пи­рожки. На это пошла «Критика чистого разума». В ссылке – объяснил мне Улановский – книгу берегли как зеницу ока, по­ведение Сталина было беспрецедентным.

«Это все происходило во время войны, в четырнадцатом году (продолжает Шатуновская. – Г. П.). Теперь смотрите, что пи­шет Иванов дальше. Дальше он пишет, во-первых, о том, что Сталин изнасиловал ребенка (это Улановский тоже говорил. – Г. П.). И что жандармы это дело погасили. Это подтверждается документами, которые Серов, председатель КГБ, во времена Хрущева докладывал на Политбюро. Мне это говорил Хрущев лично, – что в жандармских документах фигурирует заявление отца этой девочки, и видно, что вызвали для объяснения Стали­на и погасили дело тем, что он дает расписку, что в будущем с ней обвенчается. И дело было закрыто.

Борис Иванов пишет, что после этих происшествий Сталина бойкотировала вся ссылка политическая, и он, очевидно, стал охранке не нужен в таком виде.

Дальше Борис Иванов пишет, что они призываются на фронт. Их посадили в сани под конвоем и повезли – это было зимой. Он описывает подробно, что по дороге он был поражен взаимоотношениями Сталина с жандармами, сопровождавшими их. Что он ими командовал, вот среди белого дня он не хочет, чтобы ехать дальше – ехали по льду Енисея. Вот это поселок, давайте, заезжаем в этот поселок и будем отдыхать. И они под­чинялись его команде. Наконец, они прибыли в Красноярск.

И как только они въехали в город, жандармы предложили Ста­лину идти на все четыре стороны. А Иванова повезли в воин­ское присутствие, забрили лоб и отправили в действующую ар­мию, где он и провел все годы войны.

Между прочим, пришел он совершенно сам. Я этого ничего не знала. Не то что мне подсказали, что пригласите Бориса Иванова, как мне очень часто подсказывали. Он пришел – вот это я хочу вам рассказать, я был в Туруханской ссылке вместе со Сталиным. Вот так и так. И конечно, говорит, меня мобили­зовали для прикрытия. Сталина решили и перевели, конечно, в один из южных районов Красноярского края. После того как его стала бойкотировать вся ссылка...» (с. 334–335)

Подозрительных фактов в биографии Сталина очень много. Почему он отделался пустяками, хотя за участие в кровавом ог­раблении банка его должны были бы повесить? Почему его че­рез три недели выпустили после ареста всех, кто был в подполь­ной типографии? Остальных задержанных осудили на каторж­ные работы (с. 390). Многие считали Сталина провокатором. «По рассказу Бориса Шеболдаева, работавшего секретарем севе­рокавказского крайкома партии, в 1936 году он был вызван к Сталину, который поручил ему поехать в Новочеркасскую тюрь­му, в изолятор для политических заключенных и переговорить с содержавшейся там в одиночке Варей Каспаровой.

Каспарова – старая большевичка, участница Бакинской Коммуны, близкая к Шаумяну... Сталин поручил Шеболдаеву сказать Каспаровой, что если она откажется от того, что говори­ла в его адрес, то он ее пощадит и сохранит ее жизнь... В ответ на это Каспарова вскочила с тюремной койки и яростно закри­чала: «Я знаю, что Сталин – провокатор, агент царской охран­ки! Говорила это и буду говорить до самой смерти, никогда не откажусь от этих слов».

Шеболдаев, совершенно ошеломленный, покинул тюрьму. Он понимал, что теперь, когда он узнал такое о Сталине, его собственная жизнь в опасности, и не поехал к Сталину. Однако через несколько недель Сталин вызвал его и спросил об этом. Шеболдаев вынужден был ему все рассказать.

В 37 году Борис Шеболдаев был арестован и расстрелян. Арестована была также его жена Лидия Смирнова, от нее требо­вали показаний против мужа. Опричники схватили детей – трехлетнего Володю и шестинедельного Алика. Их тетка Вален­тина Смирнова, взяв узел с пеленками, насилу села в машину, в которой увозили детей. Однако ее на ходу выбросили из маши­ны. Детей привезли в Бутырскую тюрьму и под воздействием их плача пытались добиться у матери ложных показаний. В резуль­тате Лика Смирнова сошла с ума...

О страшных допросах с детьми и последующей судьбе Лики Смирновой рассказала Лилия Иванова Рудзутак (племянница Яна Рудзутака), ее однокамерница» (с. 391). От нее, по-видимо­му, дошли до Шатуновской и слова Каспаровой (через Шеболдаева, рассказавшего все жене). Так удавалось найти следы и других высказываний, которые Сталин пытался вычеркнуть из истории. Но ничего нового Каспарова не сообщила. В основе все тот же рассказ Шаумяна, что в 1908 году он был арестован в квартире, о которой знал только Сталин.

В ходе Большого Террора Сталин методически уничтожал всех людей, которые могли сказать о нем что-нибудь плохое: уничтожил Иваняка, рассказавшего, что Сталин присвоил себе партийную кассу (с. 339); Жакова, записавшего и опубликовав­шего антиленинскую речь, произнесенную Сталиным в 1917 году (с. 342). Уничтожались и люди, знавшие о подозрительном поведении Сталина, знавшие просто про разговоры о его связях с охранкой. Но из тысячи подозрений нельзя составить ни од­ного доказательства. И нельзя обосновать концепцию Орлова, что какие-то документы о связях с охранкой вызвали заговор военных и в ответ на него – Большой Террор. Шатуновская знала книгу Орлова, изданную на Западе, но ее собственные воспоминания участницы XVII съезда говорили о другом:

«Я была на съезде с гостевым билетом, и в кулуарах ходили слухи, что Сталин получил много голосов против, хотя сколь­ко – не говорилось. Если был бы хотя 71 кандидат на 70 мест в ЦК, то Сталин бы не прошел... На съезде было объявлено о торжестве коллективизации – «социализм в деревне» – и ко­нечно, было много хвастовства. Но в кулуарах обсуждались большие ошибки, сделанные при коллективизации, гибель ско­та и падение производительных сил земледелия, приводились конкретные цифры...» (с. 160).

Во время последнего спора с защитником официальной точ­ки зрения Шатуновской возражали, что эта воркотня по углам и голосование кучки недовольных не могли вызвать такие гранди­озные последствия. Реакция Сталина была неадекватной, не­мыслимой для нормального человека. Но он не был нормаль­ным человеком. Я уже говорил об этом и буду еще раз об этом говорить. Критические, переломные эпохи, когда старый разум ветшает, а новый не сложился, не первый раз выдвигают на авансцену истории параноидную личность. Не настолько безум­ную, чтобы каждый мог это заметить, но очень близкую к кли­нической паранойе. И для параноика достаточно самого ни­чтожного намека на скрытую угрозу, чтобы пустить в ход ги­гантский механизм репрессий. Тем более, что за рубежом назревала реальная угроза – к власти пришел Гитлер, и страх неминуемого столкновения возводил безумие в квадрат и в куб.

Иногда по ночам Ольга Григорьевна просыпалась от собствен­ных криков: ей казалось, что она борется «с ними». Подробно она не рассказывала – с кем. Не хотелось втягивать в трезвый день ночные кошмары. Днем была собранной, сдержанной. Та­кой я ее помню. Но было одно, последнее несчастье, которое опрокинуло ее среди белого дня: узнать, что безнадежно болен ее любимый сын, Степа. Тот самый, который стал душить Ма­русю, обещавшую посадить Олю еще на десять лет (насилу тогда отняли). Теперь он заболел раком. Кажется, единственный раз Ольга Григорьевна забилась в истерике. Ей было 80 лет, а надо было звонить, хлопотать... Ни на что не было сил. Только через несколько дней вернулась привычная собранность; стала добиваться обычных в таких случаях процедур, бесполезных и мучительных. Навещала сына, не всегда сознававшего, кто при­шел, после очередной «химии». Иову было легче: его дети умер­ли без мук.

А жизнь длилась. Медленно падали силы. Все чаще хотелось лежать и даже гостей принимать лежа. А когда спрашивали о Деле – распрямлялась.

И все-таки она дождалась. Началась перестройка. С печати снят был намордник. Ходила по рукам книга Антонова-Овсеен­ко, использовавшего ее рассказы. Зашевелились фальсификато­ры. Пришли прокуроры из КПК уговаривать ее, что она все вы­думала, что не было показаний Гусева, Опарина, что не убит был Борисов, и нет справки, переданной Шелепиным в комис­сию Шверника, о чудовищных масштабах террора. А Крючков (новый шеф КГБ) дает другие цифры.

Новое, горбачевское руководство колебалось, поручало про­верку будущим ГКЧПистам. Петр кивал на Ивана, Иван на Петра. «По словам Каткова (деятеля КПК. – Г. П.), Яковлев поручил Пуго (ответственные сотрудники ЦК), а Пуго ему (фа­милия Пуго мелькнула впоследствии в частушке, сочиненной в «живом кольце»: «Забьем мы пушку тушкой Пуго». – Г. П.). Когда я из беседы с Катковым и его двумя прокурорами поняла, что все уничтожено, и они торжествующе об этом говорили, вроде бы я сама какую-то фальшивку написала – ничего это нет, никакого совещания (на квартире Орджоникидзе. – Г. П.) не было, сводки нет такой (о масштабах репрессий. – Г. П.) и так далее, я написала второе письмо, где перечислила, какие до­кументы уничтожены. По словам Каткова, нет, значит, они уничтожены. Тогда Наумов (деятель ЦК. – Г. П.) сказал – ну, раз они так некомпетентно подошли к этому вопросу, мы все возьмем в свои руки. Они взяли в свои руки и опубликовали на основании этих подлогов в седьмом номере «Известий» («Из­вестий ЦК». – Г. П.). Я больше не стала Наумову ни звонить, ни разговаривать. Зачем мне с ним говорить» (с. 359–360).

В конце концов, горбачевское ЦК поддержало оценки новой комиссии по расследованию убийства Кирова («не нашей ко­миссии, сегодняшней», – комментирует Шатуновская на с. 360). Только Хрущев в своих воспоминаниях упоминал фак­ты, установленные Ольгой Григорьевной. «Про убийство Бори­сова (телохранителя Кирова. – Г. П.) он пишет в своих мемуа­рах, что никакой аварии не было, что сотрудники НКВД ее инсценировали, что Борисов был убит» (с. 361).

Осталось одно – обратиться к прессе, переставшей быть партийной. С легкой руки Шатуновской, появилась в АИФ ста­тья Лордкипанидзе, и началась дискуссия. Сотрудница Ленин­градского музея истории партии Кириллина пыталась защищать версию, придуманную вместо официальной сталинской, явно провалившейся, – по ее словам, Киров был убит ревнивым му­жем. Таким образом, оба заговора смыты со скрижалей исто­рии: заговор зиновьевцев (а потом Зиновьева и Троцкого, а еще позже – Троцкого и Бухарина) против Сталина и заговор Ста­лина против собственной партии, не сумевшей проглотить без сопротивления смерть миллионов крестьян.

Тогда, собрав последние силы, Ольга Григорьевна написала, лаконично, как она это умела, письмо в редакцию «Известий», изложив в нескольких абзацах все основные факты. Это письмо, в конце концов, было опубликовано. И Георгий Целмс, после журналистского расследования, подвел итоги дискуссии в «Ли­тературной газете» (см. ниже). Ему удалось найти следы уничто­женных документов: список, в котором были официально пере­числены названия текстов, содержание которых раскрывала Ольга Григорьевна.

А Шатуновская скончалась, как многие в ее возрасте, после перелома шейки бедра. До 90 лет она не дожила трех месяцев. На похоронах не было ее друзей: они умерли на год, на пять лет, на десять лет раньше. Дети и внуки терялись в группе офи­циальных лиц. Так схоронили одну из самых замечательных женщин XX века, в судьбе которой сталкивались роковые собы­тия революции, Большого Террора и попытки освободиться от сталинского наследства.

Но я не могу ее забыть. В статье, опубликованной в 1995 г., я писал о ней, не думая, что это может иметь политическое значе­ние. Просто вспоминался замечательно яркий женский образ. И сейчас я пишу, опираясь на свои живые воспоминания, рас­ширяя и уточняя их цитатами из книги, составленной родными Шатуновской (история поблагодарит их за этот труд). И я верю, что люди поверят нам с Ольгой Григорьевной, несмотря на то, что уничтожены почти все собранные ею документы. Если вер­но то, что рукописи не горят, то не горят и правдивые свиде­тельства.