Мелихов, А. И. Нежный, П. Г. Положевец, Г. С. Померанц, А. И. Приставкин, А. Л. Семенов, С. А. Филатов. Григорий Померанц Следствие ведет каторжанка Независимое издательство

После войны я попал в единственное место, где критически мыслящие личности получили свободу разбирать сталинские подлоги. Прогуливаясь между вахтой и столовой Лагерного пункта № 2 Каргопольлага, мы судили и рядили, где граница между правдой и ложью. Очень не хватало информации. Очень не хватало глубины подхода к информации. Все время мелькали ассоциации между Сталиным и Грозным, но никому не прихо­дила в голову ассоциация с Азефом. Образ Сталина рисовался чудовищным, но крупным, он не снижался до уголовника, ко­торый заказал соперника, а потом и киллеров замочил.

Вспомним вопрос Алеши Кутьина, почему Орджоникидзе не застрелил Сталина, вместо того чтобы самому застрелиться, и ответ Ольги Григорьевны, драгоценный ответ – на детский во­прос! – о каком-то демоническом ореоле Сталина, ореоле уда­ва, перед которым люди становились кроликами. Мы не улав­ливали реальности, в которой удав иногда становился мелким гадом, жалившим людей исподтишка. Прошло несколько лет – Фазиль Искандер уверенно нарисовал эту уголовную ипостась Сталина, а нам она просто не приходила в голову. Магический ореол вокруг вождя распался только после его смерти.

В 1955 году моя знакомая готовилась к экзамену. Со скукой перебирая факты, она легко вычислила, кто убил Кирова, и ска­зала мне об этом. Я воскликнул: «Какая изящная мысль!». Де­вушка удивилась: при чем здесь изящество? Я не сразу мог объ­яснить, при чем, но слово запомнилось, а задним числом изя­щество решения напоминает мне переход от петель Птолемея к простой модели Коперника. Пока Сталин жил, эта простая мысль – даже в лагере, среди антисоветчиков – никому не пришла в голову. Разве только собеседнику Олега Волкова на Енисее, старику, лично знавшему участников драмы. Мы были молоды, нам в 1934 году было, в лучшем случае, 16 лет, и наш образ Сталина носил отпечаток сталинской пропаганды. Даже сравнение с Иваном Грозным Сталин сам подсказал нам. Нико­лаев-Енисейский, однофамилец убийцы, превосходил нас не умом, а жизненным опытом, памятью времени, когда Сталин еще не был живым богом. Но и Николаеву его вывод дался му­чительно трудно. Этот вывод бросал тень на весь исторический процесс, вплоть до святынь утопии. Поэтому и Ольга Григорь­евна, открыв роль Сталина – заказчика убийства Кирова, – пыталась вывести ее из грязного прошлого агента Охранного отделения. И соглашаясь со мной, что можно обойтись и без этой гипотезы, все-таки тянулась к ней. Очень уж хотелось от­делить донкихотский порыв ее юности от сталинской грязи. И Николаеву-Енисейскому этого хотелось. Но факты упорно выстраивались в его голове. Он знал людей, обвиненных в убийстве, знал систему охраны, не допускавшей придумку о вы­стреле одинокого убийцы...

* * *

История неофициальная, подлинная и подноготная, неожи­данно дошла до нас из далекого прошлого. Сосед по бараку, служивший в лагере пожарником, рассказал нам о подлоге, ко­торый раскрыл. Разбирая древние грамоты, Альшиц натолкнул­ся на «лицевой», то есть каллиграфически переписанный свод летописи, в который нервной скорописью, на полях, был впи­сан боярский заговор. Альшиц проделал то, что впоследствии Ольга Григорьевна с планом двух террористических центров: отдал документ на графологическую экспертизу; экспертиза подтвердила, что вставка на полях принадлежит царю Ивану Васильевичу. По словам Альшица, статья, где он описал свое открытие, послужила главной причиной ареста. Ему инкриминировался намек на сталинские процессы 30-х годов. Альшиц решительно отрицал преступное намерение, но прогуливаясь с нами, он признавал, что аналогия действительно приходила в голову (все такие разговоры велись на прогулке, вполголоса, на­зывая Сталина по-английски и оглядываясь, нет ли поблизости встречных). К сожалению, за Альшица я не могу поручиться, как за Шатуновскую. Он был способен и на выдумки. Но мысль о том, что боярский заговор существовал только в параноидном мозгу царя, сразу убеждала. Невероятные истории, выдававшие­ся за правду на московских процессах, внушали подозрения и в подделке древних свидетельств.

«Каноническая версия об убиении Бориса и Глеба Святополком нам хорошо известна. Однако в 1833 году была опубликова­на одна из исландских саг – «Прядь об Эймунде Хрингссоне».

Уже в следующем году это произведение под именем «Эймундовой саги» появилось на русском языке. Перевод был выполнен О. И. Сенковским, историком и филологом, также издававшим популярный журнал «Библиотека для чтения». Сенковский вы­ступал и как прозаик, под псевдонимом «барон Брамбеус»... Публикация «Эймундовой саги» вызвала конфликт, Сенковского упрекали в том, что он пытается подорвать авторитет Повес­ти временных лет, лежащей в основе русской истории. Впро­чем, на стороне Сенковского, доверявшего скандинавскому ис­точнику, выступил, например, М. П. Погодин... И до сих пор «Сага об Эймунде» остается объектом дискуссионных суждений...

Но каковы же сведения, содержащиеся в этом источнике?

Прежде всего, в саге содержатся сведения о своего рода «вто­ром норманнском ренессансе», когда для борьбы с братьями после смерти отца Ярослав Владимирович использовал наемные дружины норманнов. Этот факт подтверждается и другими ис­точниками, и связан и с женитьбой Ярослава на Ингигерд и с пребыванием в Киеве Олава Норвежского (сага даже утвержда­ет, что Олав и Ингигерд, в русском крещении Ирина, едва ли не правили вместо Ярослава, то есть как бы с его согласия)... Эймунд и Рагнар были предводителями наемных варяжских дружин. Идентифицировать персонажей саги с персонажами Повести временных лет не составляет труда. Вальдамар – это Владимир Святославич, Виссавальд – Вышеслав, Ярислейф – Ярослав, Вартилаф – Брячислав, внук Владимира... Сомнение вызывают два лица – Бурислейф и Бурицлав. Впрочем сага их различает. Бурицлав – это хорошо известный скандинавам польский правитель Болеслав Храбрый, тесть Святополка и со­юзник. А Бурислейф – известный нам Борис. Любопытно, что «Эймундова сага» – единственный источник, где Борис носит имя, похожее на «Борислав». Впрочем, вполне логично, что создатели саги «добавили» к имени «Борис» титульное княже­ское «слав». Не исключено, что и сам Борис так называл себя, на славянский, княжеский лад, подчеркивая тем самым свои претензии... Ни Святополк, ни Глеб в саге не упоминаются; го­ворится о борьбе Ярослава и Бориса за Киев. Причем, Борис оказывается тесно связанным с «Туркландией» – тюркоязычными народностями; он ведет на Киев, где находится Ярослав со своими норманнами, тюркоязычную «рать». Ярославу удает­ся одолеть Бориса хитростью, подослав Эймунда и Рагнара, ко­торые тайно пробираются в шатер Бориса и убивают его... Кто же убийца Глеба? Где находится Святополк? На эти вопросы са­га не дает ответа...

Впрочем, существует еще одна причина, вследствие которой может быть понятна ненависть Православной церкви именно к Святополку и объявление именно его убийцей Бориса и Глеба. Кстати, язычником Святополк быть не мог, тогда король-христианан Болеслав не отдал бы за него дочь. Но какого же рода христианином был Святополк? Кое-что проясняет «Хроника» Титмара Мерзебургского, в которой говорится о заточении Вла­димиром Святополка вместе с его женой и ее духовником... Прибавим сюда то обстоятельство, что Владимир получил хри­стианство из Константинополя, Болеслав же был христианином «на римский манер»... Можно сказать, что Византия дважды выиграла в борьбе с Римом: первый раз – христианизировав «по константинопольскому подобию» дунайских болгар; и вто­рой раз – то же самое проделав с Киевской Русью... Однако на­до сказать, что в плане внешней политики это мало помогло Константинополю...

Итак, на примере истории Бориса и Глеба, мы можем понять, прежде всего, как трудно «изучать и писать историю»; какая это непростая работа: сформулировать, составить, сопоставляя дан­ные источников, ту или иную версию. И следует примириться с тем, что возможно существование нескольких версий одного и того же события. Но и это еще не все. Обратим внимание на то, что добродетели Бориса и Глеба и их убиение описаны в «Ска­зании» по определенному канону; в данном случае, по визан­тийскому житийному канону. По определенному канону описа­но и убийство Бориса в Эймундовой саге; но здесь задействова­ны модели построения фольклорные, модели сказки, легенды... Дело в том, что любой текст имеет свою структуру, состоит из определенных «канонических моментов». Собственно инфор­мация в любом тексте подается посредством использования оп­ределенных моделей построения текста. Это совсем не означает, что тексты лгут; нет, просто надо уметь прочитать текст; надо уметь учитывать, в какое время жил создатель текста, какого был вероисповедания, каковы были его политические убежде­ния, у кого на службе он находился или мог находиться... На­пример, ясно, что Повесть временных лет ориентирована на ви­зантийские письменные традиции. Женитьба Владимира Моно­маха на дочери англосаксонского правителя показывает его «англосаксонские связи», объясняющие, в свою очередь, ис­пользование «англосаксонской модели» в «Поучении». Трудно понять «Войну и мир», не разобравшись в том, как использует Толстой «модели», задействованные в «Пармской обители» Стендаля или в «Юлии, или Новой Элоизе» Руссо. И невоз­можно ориентироваться в литературной жизни Европы XX века, не понимая мощного влияния именно русских «литературных моделей»... Итак, будем учиться уважать текст; будем учиться видеть в создателе текста, даже если мы не знаем его, все равно будем учиться видеть в нем сложную личность, имеющую свои убеждения, свою ориентацию на определенные образцы.

И, конечно, очень-очень важно понять, что вовсе не непре­менно мы получим ответы на все интересующие нас вопросы; даже если будем работать много и плодотворно... Зачастую важ­ным достижением является уже сама возможность сформулиро­вать, задать вопрос; «поставить вопрос», что называется...

Что же касается Бориса и Глеба, то, конечно, не стоит забы­вать о том, какое место занимают они в русской культуре; они русские святые, этого у них не отнимешь, несмотря на все вер­сии их происхождения и жизни и смерти...»

В истории Бориса и Глеба, пожалуй, действительно неважно, кто заказчик убийства. В исторической памяти образы убиенных настолько переросли убийц, что Бог с ними, с окаянными, гото­выми зарезать родного брата ради киевского престола. Важно на­родное сочувствие жертвам княжеских междоусобиц. Важна ле­генда, воплотившая в себе сочувствие, освятившее жертвы. Дру­гое дело – тридцатые годы XX века. Жертвы этого времени – люди грешные, и не было попыток описывать их по византий­ским канонам. Однако ореол божественного помазания примери­вал к себе палач; сталинская легенда золотит палача, и мне страш­но за наших потомков, у которых палач, того и гляди, окажется в святых. Если ставился вопрос о канонизации Гришки Распутина, то ведь и канонизацию Сталина можно себе представить...

Я надеюсь, что это только мой кошмар, но кошмар «вирту­альный». Мечта о грозном царе, который покончит с коррупци­ей и снизит квартирную плату, может побудить очередного пре­зидента намекнуть очередному патриарху на желательность при­знать Сталина бичом Божьим или каким-то еще небесным избранником, изведенным убийцами в белых халатах. То, что Сталину помогли умереть, вполне вероятно, Берия этим хва­стал. Но поэтика легенды способна передвинуть несколько имен, несколько дат и провести каких-нибудь мудрецов Сиона на роль Святополка, а убийц в белых халатах изобразить испол­нителями всемирного заговора. Верующие, подготовленные чте­нием «Протоколов сионских мудрецов», вполне способны при­нять скорректированное издание русской истории. Цитата из статьи Тростникова (в книге Харитонова) пригодится как обра­зец сталинского жития, и найдутся агиографы, которые выпол­нят заказ сердца.

Я придумал этот гротеск, еще не зная, что в патриотических газетах появились статьи, объясняющие террор тайной религи­озностью Сталина, и уже тиражируется легенда, что, по его приказанию, Москву, почти окруженную немцами, обнесли иконой Божьей Матери. Любопытно, как будут оправдывать террор против крестьян, против военнопленных, закрытие церквей?

В стране, где прошлое непредсказуемо, возможно и самое невероятное в будущем.
ЧЕРЕЗ ПУТАНИЦУ ДОБРА И ЗЛА
Когда люди стали замечать сдвиги, происходящие в обществе, и заметили существование Истории, – оказалось, что это очень коварная госпожа. Каждый ее вызов может быть осознан; каж­дая задача отделена от других, определена – и в человеческих силах создать проект решения. Но совершенно невозможно предвидеть, к чему приведет выполненный проект.

По мере исполнения доброе дело сплетается с множеством фактов, которые не учтешь, и приносит злые плоды. Ад вымо­щен благими намерениями; Анатоль Франс написал об этом рассказ «Чудо святого Николая». И наоборот, дело, начатое со злым сердцем, со злой целью и злыми средствами, может где-то обернуться добром (на этом основано хвастовство Мефистофе­ля, положительная оценка Чингисхана, создавшего зону свобод­ной торговли, и т.п.).

Я отвлекаюсь от того, что Чингисхан саму войну считал доб­рым делом. Я выношу за скобки все войны и революции. Каки­ми прекрасными ни были цели, каким искренним ни был порыв освободительной войны, священной войны, – ясно, что наси­лие – средство, способное пожрать любую цель, и в ходе долгой войны цели ее неизбежно подменяются – и подменяются люди, начавшие освободительную борьбу. Поэтому возьмем пример мирного проекта, начатого с добрыми намерениями и выпол­ненного добрыми средствами. В 1948 году возникла проблема беженцев, мешавшая заключить перемирие между арабскими странами и Израилем. Бедные арабские страны не соглашались взять на себя прокорм беженцев. Число беженцев определялось по-разному: от 550 тысяч до 900 и даже миллиона трехсот. Анг­лийская оценка может считаться компромиссной (примерно 750 000). Две богатые страны, Англия и США, взяли содержание бе­женцев на себя. Выделенные средства позволили бы организо­вать расселение беженцев и включить их в нормальную жизнь Египта, Сирии и т.д. Однако арабские страны принципиально отказывались от этого, они требовали возвращения беженцев на незаконно отнятые земли. Таким образом, осталась только одна возможность: благоустроить жизнь беженцев в лагерях.

За год до этого, в ходе раздела Индостана, число беженцев достигло 16 миллионов. Достаточной помощи не было. Индия и Пакистан вынуждены были сделать то, что делали греки с бе­женцами из Турции, немцы с населением Восточной Пруссии и Силезии: расселять на новых местах. Через пару лет проблема беженцев исчезла со страниц газет и журналов.

На Ближнем Востоке мешало принципиальное несогласие признать реальность Израиля, и развитие пошло другим путем. Объединенные нации, получив средства от Англии и США, соз­дали в лагерях беженцев удовлетворительные условия жизни; молодежь училась, получала начальное, среднее и высшее обра­зование. Арабские страны (многие из которых стали богатыми) полностью стряхнули с себя эту проблему. Палестинцам давали работу, но не предоставляли права гражданства, социальное страхование и т.п. Палестинец всюду чувствовал себя изгоем, и всюду росло чувство обиды без вины виноватых.

Особенно ярко горел костер обиды в лагерях, где оставались подрастающие дети. Они были беженцами от рождения до смерти. Лагеря стали школами ненависти, накал которой всё рос. Произошло что-то вроде превращения временной припух­лости в постоянную и злокачественную опухоль. В этой психи­ческой опухоли злокачественные клетки стремительно размно­жались и создавали метастазы. Люди, в душе которых растет и растет обида, не способные расстаться с обидой, ставшие во­площением обиды, полны разрушительной энергии. Такая энергия создает катастрофы. Она способна взорвать мир.

Человеку, переполненному обидой, всё позволено; он это сознает и позволяет. Столкнулись две обиды: израильтян за Холокост и арабов за потерю Палестины. Сложился тип недоучив­шегося студента, ставшего террористом. Мы его хорошо узнали в России. Первыми террористами на Ближнем Востоке были выходцы из нашей страны; потом они выиграли войну и стали противниками террора, но дети арабских крестьян, выучившись за счет ООН, окунулись в террор, как в родную стихию.

Накал возмущения, копившегося у беженцев, хорошо описан в книге Фаваза Турки «Дневник палестинского изгнанника». Я реферировал эту книгу и хорошо ее помню. Сегодня этот накал интеллигентского возмущения, похожего на пафос революции, -лился с фанатизмом традиционной религии и создал тип шахида – рыцаря глобального террора. Так доброе решение, выполненное добрыми мирными средствами, привело к злу, с которым никто не может справиться. И это не единственный пример.

Обратимся теперь к действию, начатому с заведомо недобры­ми намерениями: к подхлестыванию нашего наступления от Курской дуги до Берлина. Летом 1943 г., после двух прорывов южного фронта немцев по реке Миус, наша пехота представля­ла собой довольно жалкое зрелище. На запад катились «студебекеры» и «шевроле» с прицепленными к ним орудиями, а за ни­ми плелись в пыли уцелевшие пехотинцы. Немцы не мелочи­лись, сразу отходили на хорошо подготовленную линию Вотана. И я подумал: ну что ж, исход войны решен. Теперь эти «студебекеры» и «шевроле» довезут наши пушки до границы. А Гитле­ра пусть добивают союзники; мы свое дело сделали.

Сталин думал иначе. В освобожденных областях мобилизова­ли мальчиков и стариков, избежавших угона в Германию, и по­полнили стрелковые роты пушечным мясом. Возвращались в строй и легко раненные, но основной массой стрелков были «трофейные солдаты». Они легко терялись в бою и гибли не­сравненно чаще, чем ветераны. Обучать некогда было. Сталин­ские приказы требовали наступать, не считаясь с потерями.

Чего хотел Сталин? Захвата Восточной Европы, а с этого трамплина – и всей Европы. Бессмысленная затея ничего не дала, кроме растраты народных сил России и ненависти поко­ренных, исторически чуждых Российской империи, не желав­ших входить в нее и не примирившихся с порабощением. Ради этой цели, оказавшейся призраком, исчезнувшим через не­сколько десятков лет, солдаты и офицеры наступающей армии накачивались духом ненависти и мести, и дух этот вырвался на волю, когда мы перешли долгожданную границу, когда мы ока­зались «в логове зверя».

Заодно захватило и Венгрию. Вышла на русском языке книга венгерки, которую наши воины-освободители изнасиловали шестьдесят три раза и наградили сифилисом. Эта женщина не была сломлена, она сумела физически и духовно одолеть свою судьбу и на старости лет описала то, что ей пришлось перене­сти. Тираж книги небольшой, 500 экз., но если рукописи не го­рят, то тем более не сгорит книга. Надо смотреть фактам в гла­за, было и такое. Хотя по большей части обходилось принужде­нием к сожительству: победитель показывал пистолет как ордер, и женщина покорялась. Впоследствии многие воины, вспоми­ная свои подвиги 1945 года, испытывали чувство стыда.

Однако допустим, что Сталин пожалел солдат, снизил темп наступления и предоставил Европу союзникам, несравненно бо­лее близким народам Центральной Европы, чем русские. Как бы союзники выполнили свою задачу? Пошли бы они на жертву миллионами жизней солдат или пустили в ход атомную бомбу?

В августе 1945 года бомбы уже были готовы. Готовились они не для Хиросимы и Нагасаки, а для Берлина и Эссена. Эйн­штейн написал свое письмо Рузвельту в 1942 году, когда флаг со свастикой развевался на Эльбрусе. Казалось, что только атом­ная бомба может остановить Гитлера. Оппенгеймер и его ко­манда физиков-антифашистов работали для этой цели. И мед­лить нельзя было: немецкие физики тоже трудились над изобре­тением секретного оружия...

Гитлер не капитулировал бы со второй бомбы, как Хирохито. Он не был потомком богини Аматерасу, оставшимся после ка­питуляции в своем дворце. Если бы фюрер не покончил с со­бой, его повесили бы. И после первой пары бомб он продолжал бы сопротивление до десяти, до двадцати атомных грибов, до превращения Центральной Европы в выжженную пустыню, из которой ветер разносил бы облака радиоактивной пыли на за­пад и восток, на север и юг.

Когда мы думаем о подвигах и преступлениях советских сол­дат, их разнузданность весной 1945 года кажется каплей зла сравнительно с атомной катастрофой, от которой армия, штур­мовавшая Берлин, спасла Европу. Наши солдаты – простодуш­ные варвары. Дорвавшись до окопов противника, они в плен не способны были брать, убивали сдающихся в плен, поднявших руки. А через четверть часа, когда немец, притворившийся мертвым, подымал голову, его угощали трофейной сигаретой и вели в штаб. Что-то подобное случилось и в Германии. Помра­чение ума длилось две недели. После этого люди снова стали людьми и очень жалели своих квартирных хозяек, когда чехи стали поголовно выселять немцев из Судетенгау.

Бывают состояния аффекта не только у отдельных людей, но и у целых армий, целых народов. Состояние аффекта позволяет суду оправдать преступника. Но у Сталина не было временного помрачения, было постоянное господство мрака, и оно не за­служивает оправдания.

Покойный Вениамин Львович Теуш, сосед и друг четы Солженицыных в Рязани, написал комментарий к «Одному дню Ивана Денисовича». Из этого самиздатского текста мне запом­нилось различие между человеческим и дьявольским злом: че­ловеческое ожесточение перегорает и гаснет; дьявольское зло негасимо. Человеческое чувство различает врагов и друзей; дья­вол с наслаждением мучает и истребляет свои собственные кад­ры... Моделью дьявола для Теуша явно был Сталин.

Варварское поведение солдат и офицеров показало, что ни христианизация на византийский лад, ни цивилизация на за­падный лад не были доведены в России до конца. Лесков писал об этом еще до разрушения культурного слоя, из которого бра­лись царские офицеры: «Евангелие в России еще не было про­поведано». Под тонким покровом культуры шевелился хаос, и напряжение войны вытолкнуло наружу наследие викингов, за­резавших Бориса и Глеба и простодушно хваставших своим подвигом. Ибо это деяние, окаянное в глазах иноков, ничем не противоречило варварской лестнице ценностей: «золото, жен­щины, месть, слава». Грабежи и насилия над женщинами не противоречили солдатскому пониманию воинской доблести.

Для людей, иногда даже образованных, но оставшихся душой на уровне дружин Ярослава, Сталин долго еще будет кумиром. Стихотворение Куняева о Карле XII хорошо передает их чувст­ва. Они гордятся родством с бичом Божьим, как монголы – родством с Чингисханом. Чтобы избавиться от этого наважде­ния, недостаточно перекреститься на икону. Нужно преображе­ние. Я не теряю надежды на творческое меньшинство. Но дух Сталина не раз еще будет искушать народ, хотя бы прах изверга был заложен в царь-пушку и выстрелом развеян по ветру.

Параноидный клубок в душе Сталина стал преемником «ано­нимных сил» истории, вырвавшихся наружу в 1914 году и с тех пор не обузданных. Об этих силах хорошо написал Гершензон: «Вокруг человека и в нем самом кишат несметные силы, о кото­рых он вовсе не может быть осведомлен сознательно; эти силы, неуловимые для разума, чрезвычайно энергично действуют в мире... Эта война сразу приняла такие размеры и такой харак­тер, что ее смысл как мировой катастрофы обнаружился с пер­вых дней. Кажется, новый потоп, но уже не водный, а огнен­ный, послан на землю за беззаконие людей... Эта черная туча, разразившаяся кровавым ливнем над Европой, скоплялась в те­чение многих лет... В нравственном мире, как и в физическом, есть свой закон сцепления, и порою рассеянный в мире грех со­бирается в грозные тучи, смывающие города и истребляющие целые царства. Нужно дать себе ясный отчет в этой простой ис­тине, и нужно это для того, чтобы не бледнеть лицемерно или наивно перед ужасом войны, не видеть в ней внезапную напасть и не открещиваться от ответственности за нее... За нынешний ужас каждый в прошлом виновен, и по делам теперь каждому нести свою часть кары. Для нынешней катастрофы нам уже поздно каяться и поздно учиться, но надо сознать былую ошиб­ку и научить детей».

Гершензон говорил это в Киеве, 29 марта 1917 года. Бедствия тогда только начинались. Они намного превзошли ужасы Первой мировой войны. Текст лекции о кризисе современной культуры («Избранное», т. 4. М., 2000) звучит так, как если бы она состоя­лась после всего страшного опыта XX века. Как избежать про­должения этого опыта, не поддаться обаянию медиумов «ано­нимных сил», переворачивавших вверх дном народы и государст­ва? Как сохранить свою внутреннюю свободу перед лицом сатанинского величия? Принципы здесь не спасают. Нет такого злого дела, для которого нельзя найти прекрасного основания. «Zu Grunde kommen ist zu Grande gehen», – писал Гегель (прийти к основанию – значит пойти ко дну). Спасает чувство «Божьего следа», как это назвал Антоний Сурожский (см. выше, в разделе «Философский комментарий», в главе «Через эпохи безумия»).

Мудрость, – если перевести слова вл. Антония на книжный язык интеллигента, – это скачок интуиции, не требующий ни­какого логического обоснования. Скачок интуиции, выводящий из тупика логических построений, основанных на прошлом опыте, неприменимого к неслыханной новизне. Это мудрость постоянного вглядывания в неожиданные и небывалые поворо­ты жизни. Она не гарантирует от ошибок, но дает возможность быстро исправлять их, постоянно ставя созерцание целого выше аксиом (принципов) и логических выводов; не отказываясь от аксиом и логики, но постоянно сознавая их несовершенство в попытках ухватить истину. Мудрость требует выхода за рамки своей обусловленности эпохой и культурой, требует готовности к диалогу, в котором дух его, объединяющий людей, ставится выше столкновения реплик. Но для этого требуется взгляд на современные споры как бы с неба, как бы с птичьего полета, перешагивая через противоречия, охватывая их в неком метахудожественном и металогическом единстве...
_{Послесловие}

Какой скачок сегодня требуется России? Как выскочить из пау­тины безвыходных противоречий, опутавшей весь мир? Что мо­жет сегодня сделать Россия? Начиная прямо сейчас? Восстанав­ливать, продолжать, расширять традиции культуры, оборванные коммунистическими экспериментами? Или создавать что-то не­бывалое? Мне кажется, соблазн небывалого снова искушает Россию в идеологии евразийской цивилизации. Один из твор­цов ее прямо признался мне, что эта цивилизация – скорее яв­ление идеологии, чем науки, призрак величия, способный вдох­новить россиян.

Привкус идеологии есть в самом слове «цивилизация». Тойнби определил цивилизацию как «наименьший круг стран, с которыми имеет дело историк, занимаясь проблемами собствен­ной страны». Определение разваливается, если приложить его к России, Индонезии, Тибету и вообще любой стране, сложив­шейся на перекрестке двух или трех субглобальных цивилиза­ций. Историк России непременно затронет Византию (цивили­зация!), мир ислама (цивилизация!), Запад (опять цивилиза­ция!). То есть окружение России – не одна цивилизация (как для Англии, Франции и т.д.), а целых три. Определение Тойнби годится только для стран, которые и на глазок всякий относит к родственному кругу стран (Англия и Франция – страны запад­ного христианского мира, Сирия и Египет – страны ислама). Однако в хрестоматийно плохом определении Тойнби есть одно хорошее, крепкое, точное слово – «круг» (полученное по на­следству от Шпенглера). Это круг стран, а не отдельная страна. Это коалиция культур (как выразился Леви-Строс), устойчивая коалиция культур. Мысль о коалиции есть и в определении ци­вилизации Эмиля Дюркгейма: «своего рода моральное единство, охватывающее известное число наций, так что каж­дая национальная культура – только частная форма целого».

Если бы Тойнби не был эмпириком, с отвращением отно­сившимся к сложным логическим построениям, он окинул бы с птичьего полета ход истории и разделил бы его на ступени: пер­вые, локальные цивилизации (Шумер, Аккад, Египет); импер­ские попытки, обреченные на развал из-за отсутствия духовного единства (такими попытками наполнено II тысячелетие до P. X.); конфессионально-имперские цивилизации, объединившие пле­мена и народы единым Священным Писанием, единым языком Святого Писания и единым шрифтом. Я их назвал субэкуменами (то есть проектами мировой цивилизации), но появление нового термина «глобализация» позволило заменить непривыч­ный термин другим, более легким для усвоения: субглобальные цивилизации. То, что Тойнби называет цивилизацией, – суб­глобальные цивилизации, возникающие на основе первоначаль­ного культурного круга с появлением мировых религий.

Термин «культурный круг», по-моему, не стоит забывать. Он хорошо подходит к Ближнему Востоку до христианства и исла­ма. Это некоторое туманное единство нескольких смежных ло­кальных цивилизаций, которое можно описать (и Шпенглер это делает), но нельзя строго определить. Глядя на процесс с той точки, к которой он придет, с точки зрения его «цели», – это совокупность культур, под влиянием которых и в борьбе с кото­рыми складывался еврейский монотеизм. Я думаю, что культур­ный круг – хорошее описание и для ранней истории Индии.

Теперь легко понять, какую подмену, какой подлог заключа­ет в себе идея евразийской цивилизации. Это попытка продол­жить союз нерушимый республик свободных в царстве грез. Никто не спорит, что Россия – страна евразийская. Природа и история Евразии наложили на Россию свой отпечаток. Но суб­глобальной цивилизации Россия не создала и не создаст. Куль­тура России расцветала в периоды открытых контактов с Визан­тией (икона) или с Западом (литература XIX века) и глохла в периоды имперского высокомерия. Андрей Рублев строго выполнял все постановления VII Вселенского собора, и только в рамках канонов, созданных византийцами, он, быть может, пре­взошел своих учителей в трактовке сюжетов Троицы и Спаса. Достоевский и Толстой бесспорно превзошли своих учителей, романистов Запада. Но форму романа они заимствовали, она не выросла на русской почве. В статье о французском следе в рус­ской культуре я писал, что наши писатели как бы ткали непо­вторимые русские ковры из европейских ниток. Европейское в русской культуре – это европейское в целом (не английское, не французское, не немецкое, не итальянское, не испанское), и в этом смысле оно неповторимо русское. Достоевский понимал это и в романе «Подросток» высказал устами Версилова.

Мне можно возразить, что не всё в русской литературе мож­но свести к монологу Версилова; я и не утверждаю, что всё. Но без европейского материала не обходятся даже размышления Лебедева, в романе «Идиот». И дальнейшее развитие русской культуры я не мыслю себе без диалога с Европой. XIX век толь­ко начал дело русской культуры – внести в европейскую (и ми­ровую) разноголосицу свое «целостное разумение». Дело это на­до продолжить. И, конечно, не только в литературе. Я думаю, русский дух расцветает в сотрудничестве с другими культурами, а не в изоляции.

Русская локальная цивилизация не имеет никаких шансов создать еще одну субглобальную коалицию. На это не хватит времени. Не хватит культурного пространства, которое можно захватить своим проектом глобализации (всё уже разобрано). Наконец – не хватит способности создать законченный круг форм культуры (ср. мою статью о гармонии форм субглобаль­ной цивилизации в книге «Страстная односторонность и бес­страстие духа». М., 1998). Синявский назвал Россию страной Святого Духа, сильной в одухотворении любых заимствованных форм, но слабую в творчестве форм. Странички об этом в его «Голосе из хора» стоит перечесть.

Единственный пример российского цивилизационного строительства – это советская система. Она спародировала все условия субглобальной цивилизации (с замахом на глобальный масштаб: слушай, Земля, голос Кремля!). Ее Святое Писание – Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. И – «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин» (Маяковский). Нако­нец, и шрифт был, по возможности, унифицирован, и латиница заменена кириллицей. Что из этого вышло?

России надо – как и отдельному человеку – познать себя саму. Борьба за сверхдержавность была погоней за призраком, которому приносились гигантские жертвы. Страна на пороге национального самоубийства. Мы втягиваемся в воронку гло­бального террора, из которого еще никто не нашел выход. Надо искать другой путь национального спасения. Стоит вспомнить, что делали некоторые народы после краха империи. Персы, на­пример, трижды завоеванные и покоренные, не отчаялись и создали такую литературу на языке фарси, что очередные завое­ватели, кызылбаши, объявили государственным этот язык, и не­зависимость Ирана была восстановлена без единого выигранно­го персами сражения. Припоминается мне и надпись Бальзака на портрете Наполеона: что он не доделал мечом, я доделаю пе­ром.

Ольга Шатуновская ошиблась, отдав в деревню всю свою библиотеку. Распределение культуры поровну на всех – бес­плодное дело. Георгий Петрович Федотов одобрил решение Петра I: начинать надо с Академии, а не с народной школы. Большевики добились всеобщей грамотности, а вершины куль­туры разрушили, и создали массу, удобную для тоталитарного господства. Только возродив творческое меньшинство, можно поднять народ до уровня ответственной свободы.

Это дело долгое, но дорога в тысячу ли начинается с первого шага. Россия вряд ли станет стандартной европейской страной с ее местным партикуляризмом. Но вполне сбыточное дело – воссоздать вселенское понимание Европы и контакты европей­ского культурного мира с цивилизациями Азии. Может быть, потеряны будут некоторые территории. Но нельзя терять дух всемирной отзывчивости. Это мой философский комментарий к делу в 64 томах о преступлениях Иосифа Сталина, делу, выпо­трошенному В. А. Сусловым – и все же неистребимому.