Милорад Павич. Пейзаж написанный чаем

ПЛАКИДА

Плакида, тот самый, который встретил оленя с крестом вместо рогов,

как-то охотился вблизи моря. Он шел по следу, недоступному его разумению и

опыту. Передние конечности преследуемого животного оставляли следы,

напоминающие птичьи, а задние были отпечатками больших лап. Следы заметал

рыбий хвост.

Песок источал запах ракушек и ила, воспоминания смердели как всегда, а

он не мог понять, хочется ли ему поймать это животное. Он побаивался и его,

и себя. Тогда он осенил следы крестом и прочитал молитву -- из тех, что

заставляют зверя самого выйти на ловца. Молитву, похожую на сеть. Но зверь

не появился, и Плакида понял, что он имеет дело с дьявольским отродьем, на

которое не действуют молитвенные заклинания. Он перестал его преследовать и

вернулся домой, потому что было поздно. Поутру, снова отправившись на охоту,

Плакида встретил торговца и поведал ему о вчерашнем. Тот поскреб в бороде и

изрек:

-- Подделка под золото золотом не станет, подделка под призрак

У Плакиды на лбу были морщины в форме греческой буквы "гамма" и очень

красивые теплые глаза, а на ресницах -- всегда чутьчуть снега. Он улыбнулся,

причем на лице его цвета кукурузной каши проступили три ямочки, и отправился

за добычей. Составил план. Судя по передним лапам, животное обличьем и

повадками напоминает птицу. Плакида охотился давно и хорошо знал повадки

птиц. Насвистывая, он думал: а как бы ты себя чувствовал на месте птицы, как

бы повел себя в тех или иных ситуациях -- когда стал бы клевать, а когда бы

вспорхнул и улетел? Только, разумеется, это было далеко не все. Звезды

заволакивала дымка, следы то и дело пропадали, и на песке оставались лишь

отпечатки лап. Как будто это было существо, способное подняться на задние

лапы, -- то ли медведь, то ли еще кто, и оно как бы тащило в зубах птицу.

Плакида ворчал, мол, похоже, оно несет в зубах самого себя, свою собственную

птичью часть. Сейчас, судя по глубине отпечатков лап, животное походило на

крупного и тяжелого хищника. Но вот следы пропали. Плакида стал забираться

на Деревья в поисках следов зверя, который тоже поднимался по стволу и

оставлял отметины на высоких ветках. Эти отметины были похожи на зарубки,

нанесенные чем-то железным, будто вместо когтей у него -- этого -- были

очень крепкие лезвия. Потом зверь снова опускался на все четыре конечности и

заметал птичьи следы и отпечатки лап, волоча за собой свой рыбий хвост. След

пропадал в реке. Плакида замолчал как рыба, постарался не двигать зрачками и

ощутить на руках чешую. Теперь он опасался больше, чем когда-либо.

Чувствовал, что зверь может взглядом перенести на него свой недуг. А в том,

что зверь болен, сомнений не было, охотничье чутье подсказывало. Как-то

утром охотник увидел место на песке, где ночевал зверь. Песок сохранил

отпечаток головы. Было отчетливо видно заостренное серповидное дьявольское

ухо, на котором призрак пролежал всю ночь. Плакида уже научился входить в

образ рыбы, медведя и птицы, но сейчас нужно было перевоплотиться в кого-то

соединившего и все это, и уши дьявола. И Плакида, оставаясь на лугу, стал

потихоньку перебирать воображаемыми когтистыми лапами, направляя рыбьим

хвостом свой бег по искрящемуся песку, словно по небу, и сгоняя пчел с

цветов своими остроконечными ушами. Только все напрасно. И добычу не настиг,

и в воображаемого призрака, за которым гнался, не обратился. Однако

благодаря этому перевоплощению ему настолько удалось проникнуть в сущность

зверя, что он вдруг почувствовал: зверь нашел в себе нечто вроде лестницы и

спускается по ней шаг за шагом.

Вечером Плакида неожиданно услышал шум, пошел на него и оказался перед

чем-то похожим на логово или нору. У воды сидела на корточках как бы большая

железная печь и бухтела. Передние конечности у нее были вроде птичьих

когтистых лап, а задние -- медвежьи. Между дьявольскими ушами виднелись две

прорези, и, поскольку в печи полыхал огонь, эти маленькие, обезьяньи или

сатанинские, налитые кровью глазки в упор смотрели на Плакиду. Печь была

очень больна, только непонятно чем. Когда Плакида решился подойти к ней, он

неосторожно наступил на ветку, от напряжения испуганно вскрикнул, споткнулся

и упал. Печь тоже вскрикнула, разметала рыбьим хвостом золу и опрокинулась

навзничь. Потом как-то сразу стала успокаиваться и остывать. Плакида

наблюдал за нею из темноты, она тоже смотрела на него; он попытался

подняться, она тоже сделала такую попытку, и тогда он решил не искушать

судьбу. Сидел и ждал. Когда из пламени стало выделяться что-то белесоватое,

Плакида задремал и проснулся лишь на рассвете.

Перед ним на песке сидел юноша и улыбался, демонстрируя три ямочки на

щеках цвета кукурузной каши. У него были очень теплые глаза и ресницы,

опушенные снегом. Однако на руках все еще оставались крепкие, словно

железные, птичьи когти. А на лбу незнакомца прямо на глазах Плакиды морщины

изогнулись в букву "гамма". Призрак превращался в Плакиду, негромко читая

молитву, побуждающую зверя покориться охотнику.

По вертикали 4

ВИТАЧА

-- Моя душа -- дева, родившая мое тело. И голос мой в нем. По утрам я

омываю свой голос, как омывают хлеб и лицо. У моего голоса, как и у хлеба,

есть свое тело на небесах, а у меня, как у всякого творения, есть свой

небесный прообраз. Слово мое уже кто-то произнес в небесной выси до меня, и

теперь оно лишь следует своему труднодостижимому идеалу. И я страстно жажду

пением приблизиться к этому Непознанному. Ибо любая познанная на этом свете

вещь лишь половина ее сути, постигающая свою другую, незримую божественную

половину, недоступную и непознаваемую. Значит, и мое слово, и мой голос тоже

лишь половина Слова и половина Пения, постигающие иную половину, если только

она будет ко мне благосклонна. Ибо Дух снисходит когда хочет и на кого

хочет. Иначе откуда у моего Песнопения и моего разума берутся то дни полного

отупения, то великая проницательность и вдохновение? Почему в среду человек

глупее, чем во вторник, а в пятницу настолько глуп, что и в среду покажется

мудрым?

Но моя связь с небесной стороной моего естества оборвалась. После

дочерей, в которой я повинна больше всех, ибо бросила их, а матери детей не

бросают, мне уже непостижима небесная половина моего голоса, потусторонняя

Книга моей судьбы и место Разина в ней. Книга та для меня теперь закрыта и

навсегда замолкла. А от единственной в моей жизни любви остались одни усы,

которые годятся разве что зубы почистить.

Поэтому я ищу Того, кто вместо меня прочтет Книгу моей судьбы и

растолкует ее. Кто вновь укажет мне путь к другой половине моего голоса,

небесному идеалу моего песнопения. Он должен существовать так же, как над

каждой вековой тенью должна выситься вековая липа.

И если на небесах у меня есть небесный брат, по образу и подобию

которого создана моя душа, то обязательно имеется и та, другая сторона

медали, отголосок эха; если каждая вещь на земле имеет свой идеал на небе,

то темная сторона природы этой вещи (поскольку у всего земного есть темная

сторона, и у меня, Витачи, тоже есть темная сторона естества и голоса),

темная сторона моего песнопения не имеет и не может иметь двойника на небе,

но только в преисподней; там, в аду, существует и мой другой, черный

любовник, там, в двойном зеркале, моя правая рука превращается в левую,

подобно тому как оба глаза смотрят вместе, а каждый в отдельности по-своему

слеп. Итак, если я, Витача, и моя песнь (равно как и все сущее, что может

быть познано на этом свете) постигаем незримые небесные тела одной частью

моего естества, то другой частью я, та же Витача, являюсь неким символом,

постигающим таинства незримого ада, подземный отзвук моей души. Мой небесный

возлюбленный определяет, чем досадили нам другие, а черный возлюбленный

голоса моего судит о том, чем мы досадили другим. Если на небеса меня

увлекает мой небесный возлюбленный, присутствие которого я ощущаю, когда

душа поет, и от которого зависит моя жизнь, то должен существовать и другой,

черный возлюбленный моей души, властелин тьмы, убийца моего поющего голоса,

и он неминуемо появится, чтобы увлечь меня в преисподнюю, в безмолвие и

смерть. Поэтому так страстно желала бы я отыскать этого первого прежде, чем

отыщет меня второй.

Это исповедь о том, как я его нашла. Как я нашла Того, кто олицетворяет

здоровье и вечную молодость.

Я всегда старательно расставляла мебель в квартире, чтобы добиться

наилучшего резонанса в комнатах. Дом выходит на две улицы, так что машину,

сворачивающую за угол, можно увидеть дважды в окнах и третий раз в зеркале.

В спальне двойные застекленные двери, а между ними, как на полках,

расставлены книги. Когда мы с Разиным сняли в Милане этот Дом, собаки я не

завела и даже по субботам, после спектакля, не выхожу на улицу, слушаю, как

ключи сами по себе скрипят в замочных скважинах, отчего моя горничная

Николетта падает в обморок. По утрам Николетта протирает пивом листья

рододендрона, стоящего в столовой, и приносит завтрак мне в постель. Жили мы

просто, люди болтали, будто вторник и пятница к нам в дом не заглядывают, но

мы не придавали этому значения.

Это случилось как-то вечером (по подсчетам Николетты, на куриное

рождество).

Лежа в темноте, я услышала звук, напоминающий звон рюмок. Я включила

свет и обошла всю комнату, но ничего не заметила. Легла, и снова в темноте

послышалось будто чокаются рюмками и еще какой-то шорох, словно игральные

кости постукивают. Я не суеверна, но волосы у меня на голове зашевелились, и

по телу побежали мурашки. Я затаила дыхание и вдруг отчетливо услышала

разговор. На этот раз света я не зажигала. Вспомнила, как отец тренировался

в стрельбе из пистолета вслепую, закрыла глаза, вытянула правую руку вперед

и пошла на звук, вперив в темноту указательный и средний пальцы. Стояла

осень, настал миг истины, а ей неведомы грамматика и правила правописания. И

когда моя рука коснулась чего-то гладкого и холодного, я остановилась,

открыла глаза и все увидела.

Передо мной были двойные застекленные двери, и между ними, вместо книг,

сидели вы и играли в домино. Я сразу заметила, что она грудаста и часто

месит тесто, потому что платье было более всего изношено именно на груди,

где стояли две заплаты. Волосы у нее потрескивали и светились. А дальше, в

полутьме, я разглядела и тебя.

Ты что-то читал и выставлял костяшку домино, когда наступала твоя

очередь. Иногда вы чокались, и этот звук, как и ваш разговор, слышался в

моей комнате. Вы курили, на столе лежал нож и стояла свеча, поглощавшая дым.

Я оглянулась, чтобы убедиться, не отражение ли это в стекле дверей, но в

моей комнате было пусто. Правда, напротив дверей у меня стоял такой же стол,

стулья и прочее, совсем как у вас, только вас, игроков, вина и домино не

было. На комоде в моей комнате стояла незажженная свеча, рядом с ножом и

закрытой коробкой с домино.

Словно вывернутая наизнанку душа, -- подумала я и распахнула дверь.

Там, в неглубокой темноте, была только полка с пыльными книгами, к которым

не прикасались бог знает с каких времен. И больше ничего.

-- Привидения! -- воскликнула я. -- Вы знаете о нас все, а мы о вас --

ничего!

А вы оба там, в стекле, подняли свечу, которую я уронила, рывком открыв

неосторожности. Меня вы вообще не замечали. А я стояла в ночной рубашке

посреди комнаты и долго-долго, так долго, что над моей кроватью мог бы

вырасти сосновый бор, наблюдала за вашей игрой. Ты сидел спиной ко мне, и я

видела твои костяшки.

Плохи твои дела, -- подумала я, вглядываясь в костяшки. А ты сидел в

тени, как в собственном имени, и только дымок струился.

-- Вот уж кого соплей перешибешь, -- прошептала я и стала делать тебе

знаки, выдавая намерения твоей партнерши. Ты не подавал виду, что принимаешь

к сведению мои коварные знаки, однако начал выигрывать. Когда ты выиграл

семь тысяч, вы ушли, и двойная дверь опустела и онемела. Только свеча

горела, отражаясь в стекле, и мешала мне уснуть. Уходя, вы забыли ее

погасить. Я хотела задуть ее, но сообразила, что отсюда не получится, и

зажгла свечу в своей комнате. Тут же ее двойник в стекле погас. Высоко над

городом я увидела два неба, вроде бы одинаково охватывавшие пространство.

Только одно было низкое, все в облаках, а другое -- высокое и светлое, оно

сжимало это хмурое небо и придавливало его к земле.

Снова я увидела тебя в стеклянных дверях через несколько дней.

Отчетливо вижу, как ты сидишь на полу, положив голову на колени, и читаешь

книгу, которая лежит возле твоих ног на ковре, икры придерживают страницы

книги и не позволяют прочитанным страницам перевернуться. Все книги на земле

имеют эту потаенную страсть -- не поддаваться чтению. Ты показался мне

моложе, чем в первый раз, и я подумала, что, может быть, ты и дальше будешь

молодеть и это неодолимо привлечет меня к тебе, и поняла, что когда-нибудь

это окончательно склонит меня на твою сторону, потому что меня всегда тянуло

к мальчишкам. Я наклонилась посмотреть, что ты читаешь. Через плечо прочла

страницу из твоей книги:
Юноша принес девушке цветок. Другой, придя без подарка, взял этот

цветок и выбросил. Девушка его спросила, зачем он это сделал.

-- Луна не нуждается в украшениях, -- ответил он и в награду получил

поцелуй.

его всю жизнь. Ведь мой цветок вместо девушки украсил луну, и отныне он

всегда будет называться лунным.

А девушка сказала:

-- Раз ты не ел, вымой ложку.
И тут пробило полночь. Это меня удивило, потому что здесь, в комнате,

на моих часах только что было уже пять минут первого. Однако сейчас стрелки

соединились на обоих часах, и те, в дверях, начали бить, а мои часы молчали.

От этого меня охватила дрожь, я ощущала, как мои ресницы прикасаются к

стеклам очков, но не могла остановиться. Я открыла двери. Темнота. На полу

лежит та книга, в углу горит свеча. Я подвинула подсвечник, чтобы осветить

книгу и посмотреть название, но рука передвинула свечу, а огонь остался на

месте, не продвинувшись ни на кончик иглы, словно оторвавшись от свечки.

Привыкнув к темноте, как уста -- к молчанию, я в самом темном углу комнаты

разглядела постель. Ту самую, которая стоит в моей спальне, там, снаружи,

перед стеклянными дверями. И в этой постели -- тебя, того, кто выигрывал в

домино и читал книгу. Ты спал, прикусив ус, не сняв обуви. Твой сон был

тяжелый и твердый, как колокол. Но во сне ты бормочешь какое-то слово.

Чье-то имя. Мое имя. Выходит, я в твоем сне и наяву одновременно. Это

придало мне силы попробовать прикоснуться к тебе. Не пойму, почему настоящее

время должно переносить во все следующие за ним времена то же количество и

тот же вид времени? В наших снах существует некое полувремя и межвременье, и

мы стоим в нем, хотя само оно течет, а иной раз и останавливается и мы в нем

вращаемся. Это лишь отчасти настоящее время или лишь отчасти здесь, потому

что одновременно оно является частью -- и прошлого, и будущего, ибо будущего

гораздо больше в нашем прошлом, чем в настоящем. В настоящем его, по сути,

нет вообще. И мы в этом времени, будучи еще детьми, видим себя уже

состарившимися и ослепшими. Как это полувремя, в наших снах существует и то,

что можно было бы назвать полуличностью или межличностью. Таким образом, ты

додумываешь меня, оживляешь и видишь меня в своем сне или как это там

называется. А для тебя я -- здесь, только невидимая или видимая наполовину,

а точнее, в твоем сне я присутствую частично, мое полное присутствие

ограничено так же, как и полное отсутствие. Я -- часть индивида, соединенная

с некоей другой личностью, и она тоже целая личность, а вовсе не полу

личность. Так во мне ты видишь полуродственников и полулюбовниц, полуживых,

которые встречаются с полумертвыми. И я среди них. Знаю, что только ты не из

сна, а наяву, я отчетливо вижу, как у тебя в уголках глаз поблескивает соль.

Потихоньку, со спины, я прижимаюсь к тебе, поглаживаю грудью, засовываю

в ухо свой лиловый сосок, ты что-то бормочешь, но не просыпаешься. Я

поворачиваюсь к тебе лицом, и ты, все еще в полусне, обнимаешь меня. Меня

пугают и обжигают твои зубы, но страсть одолевает страх, и я припадаю к

тебе, приближаю грудь к твоим губам, и ты вытягиваешь из нее в свой сон

какой-то напиток, неведомый ни тебе, ни мне. И когда ты вот так лежишь рядом

со мной и пьешь из моей груди, я понимаю, что тебе снится, будто ты с кем-то

занимаешься любовью. Одари меня милостью своей, как одаривают мертвые, шепчу

я тебе на ухо. Но кто-то лежит под нашими ногами, мешает нам. И когда

сползает одеяло, ты видишь, что там, в ногах, лежу я. Кто же на самом деле

эти любовники, кто твоя партнерша? И, задаваясь этим вопросом, ты не

выпускаешь изо рта мою грудь, и твои сапоги начинают наполняться чем-то

теплым. Чем больше ты высасываешь из меня, тем больше наполняются твои

сапоги, и я чувствую, пока мы вот так соединены, отчетливо ощущаю, как

что-то убывает из меня и прибывает в тебя, заполняя сапоги чем-то теплым...

Тут кто-то постучал в дверь и вошел в комнату. У появившегося существа

заросший лоб, из-под белой накидки торчат ноги, ногти на волосатых пальцах

почти не видны, только слышно, как они скребут по полу. Веки без ресниц

напоминают губы, они шевелятся, и кажется, что это существо сосет

собственные глаза. Однако глаз нет. Вместо них три рта, и из каждого торчит

язык... Одним словом, стоит там моя горничная Николетта.

Я делаю отчаянные знаки, чтобы она вышла вон, но Николетта указывает на

что-то у себя за пазухой. Вижу, что под мышкой она держит петуха и, как

обычно, газеты с сообщениями о моем последнем спектакле. А петух вытягивает

шею и принимается зевать.

Зевает -- раз, второй, третий. И всякий раз, как он открывает клюв,

оттуда виднеется свет. Я понимаю, что петух кукарекает, предвещая зарю,

только я этого не слышу. Я быстро целую тебя в горячие зубы и соскакиваю с

постели. Смотрю на твои сапоги, а они полны до краев... Выскакиваю через

двойные двери в свою комнату и бросаюсь в кровать с мыслью:

"Может, всему этому есть разумное объяснение. Приемлемое для каждого и

очевидное для всех решение загадки".

И тут меня осенило.

Вурдалаки. Не вы, а мы, по эту сторону стекла, мы -- вурдалаки. Почему

всегда другие должны быть оборотнями, все, кроме нас? И Николетта, и я ведем

себя как самые настоящие вампиры -- это же ясно. Значит, мы по эту сторону

границы. А ты? Где ты и кто ты? А та женщина с заплатами на груди?

И тут я вспомнила, что бывают двойные и одинарные зеркала. И решила с

их помощью разгадать тайну. Вопрос простой: какое время видит человек, если

через зеркало смотрит на часы, висящие в комнате? Итак, какое время вы

видите в зеркале, глядя из него в вашу подлинную комнату и на подлинные

часы, а не на их отражение в зеркале? Какой через свое стекло ты видишь меня

и вижу ли я именно тебя? Нет, наверное нет. Однако есть средство,

позволяющее вылечиться от такой близорукости. Существуют, как я говорила,

двойные и одинарные зеркала, существуют отклики, способные, подобно

солдатам, разобраться попарно. И вот как я себе это представляю.

По отношению к оригиналу, субъекту, зеркальный образ является

искажением, изменением. Правая сторона становится левой, минута до

двенадцати в среду становится минутой после полуночи в четверг. В своем

первом звучании голос, устремленный вперед и вверх, превращается в голос,

направленный наоборот -- обратно, вниз и назад. Но потому здесь двойные

зеркала и двойные отзвуки, что они исправляют искажение, получаемое от

одинарного отражения. Если любой предмет, скажем часы, попадает в двойное

зеркало, то первоначальное искажение исправляется, правая рука, превращаемая

в одинарном зеркале в левую, в двойном становится снова правой, часы станут

показывать то же время, столько же, как на натуральных, находящихся в

комнате. Увидишь в зеркале дьявола, который крестится левой рукой, --

перекрестись правой, и он сгинет. Если голос отразится вторично (после того

как его устремленность вперед превратилась в назад, а вверх пошло вниз), то

искажение исправится, отражение в отражении опять вернет вниз на его место,

под предмет, и вперед станет действительно впереди.

Так и с изображением человека, искаженным по отношению к его небесному

идеалу. Нужно стремиться к двойному отражению, двойным зеркалам, одинарное

отражение нужно повторить, сделать двойным, чтобы узреть истинный прообраз.

Только таким путем лику человеческому возвращается истинность и вечность.

Подобно тому как сквозь тонкий фарфор кофе бросает черную тень на скатерть,

а вино сквозь бокал -- красную тень. Значит, за таким двойным отражением

твоего лика я и должна гоняться. Ибо с удалением отражения и отзвука, с

умножением одинарных и двойных зеркал лик и голос затуманиваются и в конце

концов исчезают. Из сферы света и ясного Божия видения и искаженная и

неискаженная части уходят во мрак и безмолвие, во владения Сатаны. Впрочем,

разок можно и попробовать...

И я возле твоих дверей поставила зеркало -- двойное, если считать сами

двери одинарным зеркалом. Теперь, если ты явишься, подумала я, я увижу тебя

таким, каков ты есть, ибо двойное зеркало видит лучше одинарного и

возвращает душу на место. Но ты не попался в мою ловушку с зеркалами. И я

отказалась от фокусов и ворожбы. Вместо этого мне вспомнились семь тысяч,

которые ты выиграл в домино. Я подошла к комоду, где хранились деньги.

Открыла его и пересчитала деньги. Недоставало ровно семи тысяч.

-- Так я и знала! -- прошептала я. -- Мой возлюбленный не может угодить

в западню с зеркалами и эхом. Только ты, обретающий то, что потеряла я,

можешь быть тем самым, одним-единственным ликом. Врагом тому, кто теряет

обретенное мною. Только ты можешь вывернуть наизнанку мой мир, чтобы постичь

его.

утром, комната оказалась заваленной неизвестными мне платьями красивейших

расцветок и фасонов. Все они были разбросаны по полу. Приглядевшись, я

узнала свои старые платья, которые вчера вечером примеряла и второпях

оставила вывернутыми наизнанку... То же самое происходит, когда я торопливо

высвобождаюсь от воспоминаний о тебе и отбрасываю их прочь, любовь моя.

Сначала мне трудно узнать тебя. Но теперь я узнаю. Знаю, кто ты. Ты тот, в

чьих руках Книга моей судьбы, книга, которая называется "Пейзаж,

нарисованный чаем". И именно в ней есть такие строки:

"Так Витача Милут, героиня этого романа, влюбилась в читателя своей

книги".

-- Героиня романа влюблена в своего читателя?! Где это видано? --

спросишь ты и будешь прав. Ибо тому, у кого есть свой любовный роман, не

нужен чужой, да еще изображенный на бумаге. А тому, У кого его нет...

Короче, разве справедливо, что тысячелетиями -- еще со времен Гомера, от

новелл Боккаччо и буквально до вчерашнего дня -- все героини романов

оставались слепы и глухи к чарам юных красавцев, которые в своих первых

любовных грезах исцеляли свои раны их слезами и пялились на их груди с

ничуть не меньшим усердием, чем выдуманные любовники из книг, в которые были

вмурованы эти красавцы? Подумай, разве не все равно, влюбишься ли ты сначала

в книге или сначала в действительности? Разве не все равно, умрешь ты

сначала в романе, а затем на самом деле или наоборот -- сначала на самом

деле, а потом в романе? По правде говоря, все мы -- и Ифигения, и Дездемона,

и Татьяна Ларина, и я вместе с Николеттой, -- все мы вурдалаки! Хотя есть

тут одно различие. Те вампиры не пьют твою кровь. Только, может, иногда

вторгнутся в твой сон и украдут немного твоего семени, сладострастно

разлившегося, дабы оплодотворить вдохновение. Но зато напоят тебя своим

молоком, своей песнью, неслышной тебе, и своей любовью, устремленной к тебе,

как к животворной ниве, способной дать жизнь человеку. А ты обратил все это

в сапог, наполненный кровью. Настоящей кровью. Так кто же вампир?

Может, ты принадлежишь к числу весьма скромных, самых обычных

провинциальных господ, как сказал один русский, может, ты относишься к

мещанскому сословию, и, как знать, может, это я, Витача Милут, выдумала

тебя, и стоит тебе глазом моргнуть, как моя жизнь остановится? Может, более

красивые и более пригожие достались более красивым и пригожим? Возможно. Но

для меня ты красивее и лучше всех героев книги, где твоя Витача живет в

заточении. Может, ты и впрямь заслуживаешь трапезы семи дьяволят, изгнанных

из женщины.

В моих снах снова осень и ночь, а от тебя осталось совсем немного --

неубранные тени и аромат фруктов. Ожидая новой встречи, я прибрала комнату и

украсила ее цветами, расчесала волосы гребнем из козьего рога, но сны

остались неприбранными, а мои волосы во сне оказались растрепанными, и нет

цветов, которые пахнут наяву, а цветут во сне, и нет гребня, которым можно

расчесать и мои, и твои волосы.

Но какая великая любовь, о возлюбленный мой, не встречала именно таких

невыносимых трудностей? Джульетта и Ромео. Элоиза и Абеляр. Не евнух ли ты?

Хотя ведь это не мешало любви Абеляра. С каких это пор смерть является

меньшей помехой, чем обыкновенная страничка из книги? Неужели тебя никогда

не увлекали героини "Преступления и наказания", хотя они были мудрее и лучше

тебя, мой единственный? Почему бы не могло быть наоборот? Неужели ты

полагаешь, что только ты имеешь право на книгу, а у книги нет права на тебя?

Почему ты так уверен, что не можешь быть чьей-то мечтой? Ты уверен, что твоя

жизнь не просто вымысел? Выстроенный если не как "Гамлет", то хотя бы как

"Что делать?" Чернышевского? Неужели ты не знаешь, что все читатели мира

занесены во все существующие книги, как в списки умерших, рожденных или

вступивших в брак? Неужели тебе не хочется обвенчаться в книге?

Взгляни на свою Витачу! Посмотри на меня, грешную, которая надеется,

что ты судом своим праведным разрешишь мои метания. Посмотри, твоя Витача

прежде всего опускает веки, чтобы видно было, какую красивую тень

отбрасывают ее ресницы, а уж потом широко открывает свои сияющие глаза,

пестрые, как стеклянные шарики. Для нее важнее смотреть, чем видеть, она

знает лучше тебя, что глаза красивее, если они служат плотоядной пищей для

других, сами питаясь постным. Чего она хочет? Чего хочу я от тебя, любовь

моя? Я знаю, что мудрость ни от чего нас не спасает, -- она, как день жизни:

чем дальше от одной ночи, тем ближе к другой. Поэтому я и не предлагаю тебе

свою мудрость. Подобно тому как писатель переселяется из своего мира в мир

читателя, так и я, Витача Милут, пыталась эмигрировать из своего мира,

заключенного в этой книге, где у меня убивают детей и продают их во имя

каких-то высших принципов, в иной мир. В этот ваш мир, который я разгадала,

хотя и не полностью, через всемогущую силу, через любовь. Я наспалась в

зеркалах спален, накупалась в зеркалах ванных комнат. Теперь я хочу

вырваться отсюда в жизнь. Ты мог бы стать для меня родиной, а я для тебя --

заграницей. Неужто это мое желание непростительно ?

Окружи меня милостью своей: в уголках моего рта каждая презренная капля

взывает к чистой небесной исцеляющей слезе. Ты вечен, ты всегда молодой, а я

-- нет. И ты скоро забудешь слова, с которыми я к тебе обращаюсь, а ведь это

единственные слова, и других уже не будет. Ты молодой и неискушенный Бог, и

я обращаю к тебе свои первые молитвы. Мы еще только постигаем, что можем

сделать друг для друга. Услышь меня и дай совет, потому что я осталась один

на один со своей жизнью, ибо создавший меня, как Пилат, омывает руки ракией,

и единственная моя надежда на тебя. Искупи меня своей любовью! Я знаю: кто

спасет героя романа, тот убьет роман, но попытайся спасти мне жизнь, не губя

своего романа. На твоих глазах насмерть бьются мои души -- темная и светлая,

заключенные в книге, которая для меня то же, что для тебя твоя жизнь. Если

ты взглядом удержишь одну из моих душ, не допустишь, чтобы она убила другую,

это будет для меня самым большим подарком... Если ты навсегда закроешь

глаза, то и я навсегда исчезну. Подумай, может, это наша единственная

встреча перед ужасным концом. И позволь мне заботиться о тебе, как мы

заботимся о тех, кто является частицей нашей жизни. Ибо это истинно так.
-- Так говорила Витача Милут, в замужестве Разин, -- скажете вы и

будете неправы. Боже сохрани, так она никогда не говорила. Витача Милут

пела, и это лишь попытка пересказать то, о чем она пела. Попытка сложная,

ибо Витача Разин способна куда лучше пропеть нашу жизнь или свой сон, чем мы

сможем пересказать словами ее песнь.

Но для данного Романа, Альбома или Кроссворда голосов вовсе не важна

эта попытка. Не важно, кого любила Витача Милут, пока пела. Спасителя,'

возвышенную душу своей песни, тебя, своего возлюбленного, который

прислушивается к ее жизни через ее песнь и разъясняет ей самой или тебе,

читающему эту книгу. Важно, что она любила Того, кого любила, и это

улавливалось в ее песне, это понял ее муж и герой книги, архитектор Разин. И

решил наконец кое-что предпринять.

А именно это и продвинет историю дальше. Подобно тому как колесо

телеги, бывает, подталкивает лошадь.

По вертикали 5