To: Liliane Edna Levah, 5, cours de la Somme, 33800 Bordeaux From: Eugene Levah, Golden Tulip Rossini Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

9, Décembre

Лилиан, ты молчишь.

А я все чаще думаю о тебе, особенно когда остаюсь один, в отеле теперь тихо, мертвый сезон — все как буд то затаились и ждут Рождества.

Помнишь наше последнее Рождество — в Кастела не, когда мы застряли по дороге из Лиона в Ниццу?

Ты тогда выглянула в окно гостиницы и закрича ла — высоко и пронзительно — точно лиса, попавшая в капкан.

Наша машина — единственная на темной вымер шей стоянке — лежала на мокром снегу животом, ко леса увели местные воришки, не прошло и трех часов.

Пришлось нам обойтись без зимнего моря, но я не жа лел: одни в номере пустого отеля — помнишь эти крошеч ные закутки, которые они гордо именовали номерами? — на огромной старинной кровати с тысячью мелких поду шечек из пожелтевшего кружева… мы задернули толстые бархатные шторы с кистями, заказали вина… хозяин при нес нам пино гри и домашнего сыру, а потом ушел домой, оставив всю гостиницу на нас — разве такое могло слу читься в Бордо или Париже?

Мы всю ночь слушали радио в темной комнате, где мигали тусклые огоньки деревянного приемника с круглыми ручками… ты сказала, что чувствуешь себя королевой в горном замке, чьи подданные ускакали на охоту, а с тобой осталась только служанка.

И эта служанка был я, Лилиан, но я не возражал. По веришь ли, я бы и теперь не возражал, несмотря на твои выходки с Корвином и с тем русским парнем в Биарицце.

Эжен Лева недостаточно хорош для тебя, он начал это понимать — от этого ему мерещатся дневные при зраки, идущие за ним по пятам.

Folie a deux, где второй — одиночество.

Зря я сюда уехал, я сделал это со злости, вернее — от гнева, тогда это был еще настоящий гнев!

Мне казалось, что возвращаться из галереи в пустую квартиру с видом на дурацкие ворота Кайо — черт бы по брал этого Шарля Восьмого! — закрывать жалюзи и си деть с бутылкой Chateau La Collone — ктото же должен выпить твой бесконечный помероль! — будет невыноси мо, тем более что в галерее тоже пусто и совершенно не чем занять руки.

Да, пока не забыл: зачем тебе понадобилась моя лам па с медной инкрустацией? У Корвина что, не хватает антикварного старья? Это настоящий Альберт Данн, и это подарок моей тетушки! Мы ведь договорились, что ты забираешь все, что хочешь, из галереи, но не из дома.

Напиши мне хотя бы открытку, любовь моя.

МОРАС

восемь дней прошло, я ничего не писал здесь и ду мал, что вовсе не стану

но теперь идет дождь, третий день уже, как остров за вис между черной небесной водой и красноватой улич ной грязью, в кафе мне подали местный абсент — ром и кинни, это такая штука вроде холодной лимонной эс сенции, от которой немеют ноги, у меня есть деньги на интернет и я соскучился по дневнику, вот уж чего не ожидал

когда я сошел с принцессы, небо было сухим и бе лым, я был в красном, а гавань казалась синей от рыбац ких лодок — тут они все одного цвета, и у каждой на борту подмигивает амулетом дурацкий глаз озириса, всё что осталось от финикийцев, нет, пожалуй, еще за боры — бесконечные, каменные, ничего ни от кого не ограждающие

хозяин в интернеткафе неприятно усмехался, пока я писал письмо лукасу

геттинг реди фо э карнивал, бэби? спросил он, полу чая плату, тырти! так он произнес английское тридцать, здесь не платят европейской мелочью, парень, ну да лад но, что с тебя возьмешь

ходить в платье и сандалиях было противно, и я по шел искать себе штаны и майку, но портовые лавочки за хлопнулись прямо на глазах, сиеста! сказал похожий на загорелую черепаху дядька, сидевший на парапете, и дал мне сигарету

я — барнард, сказал он, уютно подвигаясь, как будто на всем парапете я мог сесть только рядом с ним, а ты, наверное, пришел на принцессе? неплохо выглядишь, сказал он, немного присмотревшись, точьвточь пионо вая клумба перед святым иоанном! мы еще немного по говорили и пошли к нему в лавку есть рикотту с какой то горьковатой травой

здесь, на мальте, можно есть все, сказал барнард, даже кактусы, только колючки вынимать скучно, а если нечего выпить — собирай бутылки, мешок бутылок — две лиры! барнард хотел сделать мне тату — бесплатно, хотя это его работа и стоит четыре лиры, то есть два мешка бутылок

еще он сказал, что моя спина чудесно подойдет для красной стрекозы под левой лопаткой

потом мы пошли в город покупать одежду, к одному знакомому барнарда — у него есть все! сказал барнард, мы купили черную майку, теннисные тапки и брюки из голубого хлопка, в больнице у меня была пижама точно такого цвета и тоже с пуговицами спереди вмес то молнии

там, в саду у барнардова друга, росли белые олеандры и такие цветы арсу с желтыми чашечками, которые мож но сосать, они отдают лимоном

на мальте все отдает лимоном или медом, как про студные пастилки

еще он сказал, что я похож на его младшего брата, он работал в слиме и умер от неудачной петарды во время фейерверка, на мальте любят петарды и вообще салюты

я рассказал ему про лукаса и что мне надо в сенджу лиан, точнее в пачвилль, где ресторан ла террасса, на этот адрес я посылал открытку, видно, с ним чтото неладное случилось, сказал барнард, но к вечеру ты будешь там, на мальте не бывает дороги длиннее дня

барнард посадил меня на апельсиновый жестяной ав тобус, где у водителя над головой раскачивался ангелок из папьемаше, а рядом висел медный колокольчик

от колокольчика к пассажирам тянулся шнурок, за него дергали, когда хотели выйти, я потянул за шнурок в пачвилле, возле указателя, но шофер обернулся ко мне и сказал: ты вроде говорил la terrazza? это дальше

и я вышел дальше

To: Mr. Chanchal Prahlad Roy,
SigmundHaffnerGasse 6 A5020 Salzburg
From: Dr. Jonatan Silzer York,
Golden Tulip Rossini, Dragonara Road,
St Julians STJ 06, Malta

Без даты

Ты прав, ты прав, я увез все свое с собой, не оставив тебе ни листочка, ни заметки на полях. Но разве ты не вел своего дневника? Разве не ты говорил, что держишь в голове все схемы и обозначения, как нотные значки твоей любимой берлиозовской Chant sacre? Впрочем, не стану тебя мучить. В моем бывшем кабинете, в верхнем ящике стола, есть тайник — не правда ли, это отдает ста ромодным детективом? — вынь ящик и сними деревян ную коробочку, приклеенную к его стенке. Вот за что я люблю старинную мебель — в ней всегда найдется мес то для чужого секрета! Там не все, разумеется, но мно гое, особенно на диске с пометкой Nullserie. Особое вни мание также удели диску с пометкой Zuschlag.

Напиши мне, что ты думаешь, когда доберешься до последних результатов, там для тебя будет много сюр призов, коечего даже ты не знал, душа моя. Если бы не июльский провал, если бы не две полуразложившиеся старухи, которым и так оставалось не больше недели, моя статья была бы в августовском номере Experimental Biology and Medicine. Гори они огнем.

Однако я совершенно расстроился и вынужден прерваться.

Не печалься, мой мальчик, мы легли в дрейф, но все скоро уладится.

ОСКАР — НАДЬЕ, ПИСЬМО ВТОРОЕ

10 декабря

Продолжу, пожалуй, — сегодня метельный вечер, располагающий к чтению Диккенса и написанию длин ных писем с лирическими отступлениями.

Начну со свежепереведенного Иоанна. Не сердись. Ничто меня нынче так не занимает, как этот парень и его наивные рассуждения, заставляющие мое лени вое сердце биться быстрее.

…Впрочем, обо всем по порядку, поскольку многого ты еще не знаешь и многое тебе предстоит узнать.

Занятное, должно быть, место этот папский депо зиторий. Собрание непристойных и дьявольских шту ковин, доступное лишь избранным. А Иоанн всетаки для когото шпионил! Ктото в Ватикане сильно инте ресовался заморскими вещичками.

Как тебе это нравится? Вырисовывается довольно занимательная история. Иоанн работает себе поти хоньку в своем депозитории, докладывая время от времени своему таинственному руководству о новин ках, которые прибывают к папскому престолу.

И вдруг откудато из Батавии, т. е. нынешней Джа карты, где в те времена располагалась основная факто рия ОстИндской компании, прибывают вещи столь не обычные и опасные, что Иоанна вместе с этими вещами немедленно ссылают на Мальту, чтобы он их надежно припрятал и, на всякий случай, сам при них оставался. Вот к чему приводит излишнее рвение!

Сидел бы спокойно в своем депозитории, так нет же — побежал докладывать, а в результате получил монашескую жизнь на тоскливом острове, лет за семь десят до основания университета, где он мог бы пре подавать для развлечения и глазеть на хорошеньких прислужниц.

Инициатива вообще никогда не поощрялась — в осо бенности в академических кругах — тебе это должно быть известно. Впрочем, у вас, просвещенных дамочек, вероятно, другая жизнь и в ней другие законы.

Прием, оказанный Иоанну на Мальте, явно не со ответствовал его ожиданиям:

…И, несомненно, враги мои позаботились о том, что бы не нашел я должного уважения в обители благочес тивых бенедиктинцев.

Долгое время братья относились ко мне с недовери ем и всячески избегали моего общества. Объяснить это можно единственно только клеветническими навета ми, достигшими острова раньше меня.

Однако же малопомалу, наблюдая мое искреннее рвение в молитвах, братья прониклись ко мне любовью и доверили мне занятие ответственное и почетное — присмотр за немалым хозяйством монастыря, чему я был рад несказанно, поскольку и не надеялся уже на справедливое к себе отношение.

Итак, ктото довольно могущественный назначает Иоанна хранителем этих вещей. Иоанн скрепя сердце повинуется, принимает монашество и, находясь уже на смертном одре, пишет письмо своему преемнику, не иначе как члену того же самого таинственного братства. Передает дела, так сказать.

О каких предметах идет речь, черт побери? Кото рый день ломаю голову. Куда девалась моя хваленая интуиция?

Однако я тебя утомил и намерен откланяться.

Электронная переписка наводит на меня тоску. Но какой смысл писать бумажное письмо, если ты не успеешь его получить.

В твоей записке говорится, что обратный рейс через неделю, я тебя встречу в Гатвике, разумеется. Осторож нее там с оливковыми Педро и смуглыми Хуанами, о них идет плохая слава.

МОРАС

он был прав — я оказался в пачвилле в четыре часа, сиеста закончилась, и на главной улице все вздрогну ло и задвигалось, как в сказке про спящую красавицу: повара, воины, придворные и всякий сброд

здесь у всех домов есть имена, три подряд, до земли увешанные цветущей травой: мария, маргарет, питер, два одинаково розовых с резными балкончиками — джим и джулия, а один, желтого кирпича, просто — майами

поймал себя на том, что ищу табличку лукас

по дороге я видел ленивую собаку на пороге юве лирной лавочки, у нее было бельмо на глазу, я и не знал, что с собаками это случается

в ла террассе — это не ресторан, оказывается, а боль шущая гостиница с кафе — есть терраса на самом деле, голубоватый мрамор с прожилками, заставленная пле теными белыми стульями

у одного стула сиденье было прожжено сигаретой, осталось красивое черное пятно на белой соломе, на столе стояли пластиковые фиалки в пластиковой ва зочке, меня передернуло

когда видишь такие цветы, то предчувствуешь чье то несчастье

по мраморному полу тянулась рыжая муравьиная ниточка, муравьи таскали по своей пустыне тяжелые сосновые иглы

мрачная девчонка принесла мне кофе, изпод ажур ной майки у нее виднелись несвежие бретельки, на гру ди, как табличка у местного дома, болталась картонка с именем — сабина

если бы я не был такой дурак, то сразу ушел бы

квартал пачвилль подавал мне ясные знаки: полусле пая собака, фиолетовый анилин, сабина с волосами под мышечного цвета, но я был дурак, дурак, дурак

позови лукаса, сказал я подавальщице, быстро допив кофе и стараясь не дрожать голосом, скажи — его друг приехал

она как будто застыла с моей чашкой в руках — кого? здесь такого нет, ее наждачный английский терзал мои уши, видоннахэвсачэгай

я встал, бросил монеты на стол и пошел в рецепцию, что с ней разговаривать, у нас в больнице была одна с та ким же лицом, она с юных лет считала себя королевой викторией

сабина побежала было за мной, причитая, мои деньги ей не понравились, я забыл их поменять на лиры, но ее остановил менеджер в униформе, точьвточь такой, как была у меня на принцессе

наши в городе, подумал я и толкнул тяжелую стек лянную дверь

без даты

не знаю, как тут об этом писать

никакого лукаса нет

и не было никакого лукаса

когда я пришел в рецепцию, парень с растаманской косицей, сидевший с журналом за зеркальной стойкой, молча сунул мне анкету — заполнять

мне нужен лукас, сказал я, двигая анкету обратно по холодному стеклу, он здесь работает

тут он поднял на меня глаза и усмехнулся

от этого я сразу ощутил, как отражаюсь сразу в шес ти зеркальных колоннах, и спине стало холодно

тебе туда! он махнул рукой на дверь для стаффа

там, в комнате, увешанной глянцевыми плакатами, сидели две толстые мальтийки — одна в блеклых куд ряшках, уткнувшаяся в компьютерный экран, другая с голубыми волосами и в майке с надписью мне не 30, мне 29. 99, обе уставились на меня с недоумением

это к лукасу! послышался голос администратора с косицей, принимайте любовничка

и тут они засмеялись

они смеялись часа два, не меньше, а может быть, и три

а с плаката на стене улыбался огромный лукас в зо лотистой рубашке, расстегнутой на груди

это был он! я просто не сразу узнал его

глаза цвета перестоявшего меда, проволочная латун ная челка, плоские скулы с рыжеватым румянцем, как у младенцев на рождественских открытках, чуть длин новатые пальцы с распухшими суставами, я просто не сразу узнал

в руках у лукаса был микрофон, на груди висела крас ная сияющая гитара на кожаном сыромятном ремне

эту фотографию он мне присылал! только без гитары

да ты садись, сказала девица, похожая на старею щую мальвину, поговорим

я сел, но говорить пока не мог

вторая девица налила мне чегото холодного из гли няного чайника с черным иероглифом на боку, иерог лиф был похож на восьмерку, кажется, это означает долголетие

в комнате стало душно и звонко, будто влетела стая невидимых пчел, много, много ленивых невидимых пчел

по крайней мере, я слышал густое жужжание, все в комнате наполнилось этим жужжанием, в голове у меня тоже чтото жужжало и плавилось

они прилетели на мед! догадался я, на медовые глаза лукаса! надо его скорее предупредить! он ведь не может пошевелиться, пришпиленный к глянцевой бумаге, как еще живая стрекоза с золотистым мягким брюшком

мы пошутили, сказала огромная пчела, ты чего? ты у нас третий уже, дурачок, мы пошутили

пчелы боятся дыма и воды, вспомнил я и выплеснул в ее лицо холодную кислятину из стакана

потом я взял зажигалку и поджег бумаги у нее на столе, они там лежали грудой, и еще газеты

она замахала руками и стала кричать, бумаги на удивление быстро разгорелись — правда, дыма было мало, могло быть и больше

потом они обе выбежали, я остался один в комнате с пчелами и улыбающимся лукасом, он был мною дово лен и совсем не боялся

потом пришли какието люди и тоже стали кричать

потом я лежал на полу

пол был мраморный, голубой, он отражался в зер кальных стенах, и я отражался

муравьев здесь не было, и правильно

муравьи не живут там, где много пчел

ОСКАР — НАДЬЕ, ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Лондон, 12 декабря

Salve, Надья.

Решил написать еще, не дождавшись ответа. И да же не потому, что соскучился, хотя и это правда.

Скорее потому, что мой собственный дневник меня в последнее время утомляет, как совокупность рабочих монологов, составляющих если не хор, то, по крайней мере, противоречивый диалог, а привычка записывать мысли осталась и требует своего.

К тому же присутствует некая иллюзия разговора с хорошенькой блондинкой, что в некотором роде скра шивает пребывание в средневековой духовке, завален ной рукописями, которые — моя бы воля — горели бы в адском пламени, да некому их туда отправить.

Итак, продолжим.

То, что мы можем обнаружить, — это только mate ria secunda, то есть вторичная материя, не представля ющая особого интереса для алхимика.

Первый этап алхимического деяния как раз и за ключается в получении materia prima, являющейся сырьем для изготовления Магистерия, или Камня Философов.

Из письма Иоанна становится понятным, что кому то удалось успешно завершить эту работу, но потом, для того, видимо, чтобы на время скрыть результаты своих трудов, он разделил первоматерию на части. Каждая из этих частей в отдельности первоматерией уже не являет ся, и для того, чтобы снова получить materia prima, нуж но какимто образом все эти шесть — я совершенно уве рен, что шесть! — частей, представленных теперь как шесть предметов, соединить.

Что сие означает? Понятно, что каждый из шести предметов связан с соответствующей стихией. Вода, огонь, воздух, земля, металл и дерево.

Кроме того, как выясняется, для восстановления це лостности первоматерии нужны шестеро добровольцев. Да уж. В наше время это действительно представляет определенную сложность. Иоанн Мальтийский пишет, что все предметы он спрятал на Мальте в лабиринтах Гипогеума и точно указывает место; полагаю, найти его не составит труда. Но где же мне найти еще пятерых до бровольцев? Я уже вижу, как ты качаешь своей прекрас ной белокурой головой — мол, начинается!

А почему бы и нет? Представь, какой увлекательной могла бы быть такая поездка, не считая того, что под эту тему я могу получить грант на небольшую работу по истории, скажем, связей госпитальеров с Ватиканом. Или еще какуюнибудь синекуру в подобном духе. Раз уж к нашим берегам прибило эту запыленную бутылку, давай ее откупорим.

На сем отправляюсь спать, продолжу завтра, воз вращайся же, о моя строгая госпожа.

МОРАС

без даты

ту, что передумала, зовут магда, у нее выпуклые блед ные глаза, как на римских портретах, и она боится горя чей иглы

вторую зовут чесночок, она маленькая и костлявая, слабая, как стрекозиный лом, с длинными, загнутыми ногтями, такие были у богинь порывистого ветра, забыл, как они называются

чесночок попросила выколоть ей гвоздику под ле вой лопаткой

барнард подбирал шаблон, а я разговаривал с дамами, почему гвоздика? спросил я, о, это символ помолвки у нас, фламандцев, сказала магда, мою напарницу бросил жених в генте, это была великая любовь! — она закатила зрачки под веки и стала похожа на статую тиберия — ее бросил жених, и теперь она работает здесь, в ла валетте, уже восемь лет

а ято хотела выколоть грушу, это символ секса, ты ведь замечал, что груша похожа на женщину? но ничего не выйдет — она вытерла рукавом гранатовый рот — я ужасно боюсь этой штуки, она жужжит как оса, и мож но получить вирус

у китайцев груша — символ разлуки, это я, кажется, помню, иероглиф ли, но магде виднее, секс это ее работа, к тому же она показала мне книжку про значения трав и цветов, ее любимую, пятьдесят восьмого года издания

книжку они забыли на окне, теперь я листаю ее и пы таюсь понять, что растет тут на острове, сижу в парке у святой катерины и оглядываюсь по сторонам

цветок граната! это глупость, олеандр! зависть, барба рис! скорбь, базилик! ненависть, крапива! клевета

мы с барнардом ели на завтрак латук — это холодное сердце, а опунция, которую я грызу, раздирая губы, озна чает насмешку

декабрь, 17, вечер

о чем я думаю?

ладно, текст возникает, когда сам исчезаешь, прова лившись в кроличью нору между смыслом и денотатом, то есть — когда заткнешься, в конце концов, с защепкой бамбуковой на губах

про это еще один помощник садовника написал — в конце альбома монастырских гербариев — когда гово рят, то не знают, когда знают — молчат, дескать, кни га моя безупречна, читатель, но скорее выброси ее из го ловы, как и все, что ты знал до этого, затем, что de la musique avant toute chose, la reste est literature, перевирая одного милейшего вагабонда, а у меня вот все навыво рот — в венской школе небось сидел бы без какао с пен кой, — чем больше пишу, закусив губу, тем больше знаю наперед, чисто шумерский писец набу со своею дыря вой табличкой, нацарапаю — и воплощается, происхо дит, хоть из дому не выходи

персонаж тем временем танцует обкурившимся ши вой на поверженном демоне сюжета

страшно, доктор, писать, особенно — тамгдепро смерть, и какой там, к черту, шумерский писец набу

я — как та тигрица, которую поймали на карманное зеркальце в траве, помните? ей показалось, что это ти гренок там и нужно дать ему молока

и даешь, и даешь, покуда хохот охотников не

декабрь, 17, ночь

agnus. agno. аgni

связи между вещами не сразу ощутимы, они про щупываются потихоньку, однажды ты узнаёшь о свя зи бумажного веера с войной, ягненка с огнем, а щегла с кровью христовой и не удивляешься: это ведь на по верхности! просто ты об этом не думал! я связан с же лудем, мальчишкой я набивал ими карманы до хруста, не мог пройти мимо желудя, чтобы не поднять, даже есть пробовал, это оттого, что оба мы посвящены тору, этим же я связан с майским деревом и куманикой, но это руническая связь, она может ослабеть, если о ней не думать постоянно

декабрь, 18

читал у фрезера, что в старые времена коегде в ма лой азии во время чумы или другого какого божест венного ужаса на городскую площадь приводили че ловека, чаще калеку или урода, кого не жалко, короче говоря

человеку давали съесть ячменную лепешку и немно го сыра и принимались колотить его прутьями дикого инжира по гениталиям и так колотили, пока не забива ли до смерти, а после бросали в костер

человек этот, считали малые азиаты, уносил с собой всю свинцовую болезненность общественных потря сений

развеяв его злосчастный пепел над морем, они на од ну ночь забывали свой angst и оказывались в шлараф фенланде — стране цветного хлопка и ручных шелко прядов

вот я думаю: почему его били не по шее? чем хуже крестец или подколенные ямки? средоточие зла в пере пуганном съежившемся пенисе

и еще я думаю: раньше я ощущал себя таким уродом на площади

а теперь я ощущаю себя его гениталиями