Джоан Фелис Жорди To: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX) From: joannejordi@gmail.com

Люди умирают оттого, что есть другие люди, кото рые хотят, чтобы они умерли.

Это сказал мне ваш брат, разрешивший называть себя Мозесом.

Это такое прозвище, объяснил Мозес, хотя, на мой взгляд, это больше похоже на то, что испанцы называ ют apodo или на вызывающий усмешку ник в интер нетовском чате, но раз ему нравится…

Сестры и врачи зовут его Морас, но ведь и это — при думанное ягодное имя, ненастоящее. Настоящего имени я не знаю, как, впрочем, не знаю и вашего.

В канцелярии нашего университета он значится как Морас Морас — забавно, что это никого не насторожило.

Я начала понемногу привыкать к безответности, по знакомившись с вашим семейством: старший брат не отвечает на письма, младший — не отвечает на прямые вопросы.

И вот еще. Мне кажется, безответность — это не си ноним безнадежности, как я раньше полагала, а некая особая энергия, выделяемая плотной, жарко дышащей массой писем, телеграмм и телефонного шороха, все го, что сказано и написано в никуда, как если бы вы шевелили губами, задрав голову к небу.

Безответность — батарейка выдыхающихся небес. Но это к слову.

Мы говорили о любви и смерти, разумеется, о чем же еще говорить с разумным человеком в кукушкином гнезде, и все шло своим чередом, я принесла бисквиты и — тайком — чай с имбирем в термосе, ему не разреша ют специи.

Мозес сидел на подоконнике, завернувшись в свое индейское одеяло, он часто сидит на подоконнике, по тому что кровать ему коротка, а стул вечно занят посе тителями.

К нему приходит много народу, иногда я сталкива юсь с ними в коридоре — ни одного знакомого лица! — но удивляться нечему: всякий, кто в здравом уме, всегда стремится быть подле того, кто лучше его самого.

Итак, Мозес сидел на подоконнике и мы говорили часа четыре, пока ночная сестра не явилась с таблетка ми, и вот, знаете ли, что я поняла в тот вечер, вернее, что ощутила.

Я ведь совсем не знаю Мозеса, скажете вы, и будете правы: мы знакомы несколько недель, не считая преж него — университетских разговоров в коридоре и де монстративных ссор на семинарах. Но я знаю о нем главное.

В вашем брате больше любви, чем полагается смерт ному, всего на одну каплю больше. Но это ртутная, тя желая капля, она перевешивает все, что я до этого зна ла, а я знала многое.

Позже, когда я стану понимать его лучше, обещаю написать вам поподробней, если вы станете вести себя как должно.

«Я ведь зачем здесь живу, — сказал мне Мозес с пол ным ртом приторных альфахорес, — затем, что здесь ти хо. Мне надо, чтобы тихо было. В больницах бывает по настоящему тихо, люди сосредоточены на своих ранах, ссадинах и видениях, они почти не разговаривают.

Моя воля — лежал бы в больнице, пока все не на пишу, что хочется. Но ведь не с коклюшем же лежать, с коклюшем долго держать не станут.

А психам можно. Для того я и псих».

Ф.

МОРАС

О чем я думаю?

За вчерашний день меня стукнули дважды. До этого меня никто никогда не бил, даже брат. Хотя братья бьют, обычное дело. И в больнице меня не трогали, это я точ но помню. Но здесь неземные правила. Наверное, пото му, что сразу уйти все равно некуда. А когда придешь в порт, обида уже свернется темной кровью.

В первый раз — когда я споткнулся в дверях столо вой, не заметив приклепанной стальной полосы на поро ге, тележка с грязными салфетками задела метрдотеля, он развернулся и двинул мне по шее ребром ладони. Даже не посмотрел, кто там катит эту тележку.

Я мог оказаться лиловым потным детиной с ястре бом, выколотым между лопаток, или борцом сумо с буг ристой шеей, ему было все равно. Petite connard. Я бро сил тележку и ушел. Попросил Хасана за ней сходить потом. Он сказал — ладно, но в последний раз. Привы кай, сказал Хасан, и мы пошли на бельевой склад за чи стыми салфетками.

Тысяча салфеток на завтрак и тысяча на ужин. Voila le the… Comme vous voulez… Ah, oui.

Про второй раз даже говорить неохота.

без даты

о чем я думаю? у всех свои покровители божествен ные есть, у всех: у воров и путников — меркурий со зме иным жезлом, у проституток — фаллоголовый приап, у дагонских колдунов — бледный лис йуругу, у сладост растников — иштар со стрелами, а у писателей нет нико го, разве что скучноватый иоаннбогослов

и поделом

боги не покровительствуют тем, кто с ними разго варивает

декабрь, 2

Лукас не пишет уже три дня. От этого у меня горят губы и ноет затылок. Я послал ему открытку на рабочий адрес. Написал, что буду в Ла Валетте рано утром. Поза втракать с Лукасом. Зайти за ним часов в девять, когда уже открылись кофейни и отовсюду тянет горячей ва нилью и шоколадной горечью. В понедельник он напи сал, что СенДжулиан — ужасная дыра, и чтобы я туда не ехал, а встретимся в порту, но мне это не нравится. Хочу увидеть его заспанным, хмурым, с приглажен ными мокрой рукой волосами. На пороге его дома.

— А! приехал, — скажет он, — о черт, в такую рань. Проходи, выпей сока. — Или нет: — Погоди, — скажет он, — у меня бардак. Посиди тут, на веранде, я натяну штаны, и пойдем искать кофе с пирогами. Я буду сидеть на перилах с запрокинутой головой, смотреть на зимнее лимонное солнце и слушать, как он роняет чтото на пол у себя в спальне, чертыхается и то пает босыми ногами по плиточному полу. Пол у него из красной плитки, такие маленькие выпуклые квадратики, я думаю. Или нет — его не будет дома. Он придет через час, расхристанный, со следами конопляной ночи и люб ви впопыхах. Пройдет мимо меня, даже не взглянув. Я не похож на себя чернобелого. Две головы — это Близнецы, три — Геката, тысяча — Авалокитешвара, пять голов — это каюта, где я сплю. У троих парней есть одеяла, а у нас с Хасаном — покрыва ло, широкое, как у Святой Агаты. Только лаву, текущую с Этны, им не остановишь, больно много дырок. Хасан, когда спит, похож на маленького Гора с этой своей косич кой и вечным пальцем во рту.

без даты

и другие возможности, которые мы все время видим краешком глаза, как видят соседа в купе, не вступая в ненужный разговор, и слышим, как слышат нелепую ссору в бистро, помимо своей воли, — все эти люди, так и не полюбившие нас до самой смерти, города, где мы не вдыхали кофейной горечи или дыма от сожженных листьев, кроны деревьев, куда мы не забирались, чтобы болтать ногами и глядеть сверху вниз, священные ямки, в которые мы не закладывали пуговиц и мертвых бабо чек, слова, так и не произнесенные вслух, но напрягаю щие горло, да что там говорить, вся не коснувшаяся нас ойкумена, весь этот воздух, которым дышат, не задумы ваясь, — вот предмет для смертельной зависти

ад — это другие? да нет же, милые, ад — это другие возможности

и спорить со мной некому, оттого что никто, кро ме данте, оттуда не возвращался, а ему, я полагаю, не до того

декабрь, 3

говорю вам, доктор, истинная нелюбовь бывает толь ко после любви

лет пятьсот тому назад веницейская кружевница пле ла узор не на ткани, а на бумаге с рисунком

наплетет густых петелек, выдернет бумагу, и — вуа ля! называлось punto in aria — стежок в воздух

так и с любовной памятью: кусок кружева — вот он, а узора не помнишь, оттого и немилость, от недоумения

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Лондон, двадцать седьмое ноября

Совсем забросил свой дневник, даже забыл, куда засунул его в прошлый раз, оказалось — в сейф. Надья уехала, и я могу не выходить из кабинета целыми днями, перебиваясь сэндвичами с тунцом, которые строжайше запрещено проносить дальше первой двери хранилища.

Написал два письма Надье, пытаясь изложить свои размышления, но так и не дождавшись ответа, возвра щаюсь к своему дневнику.

Интересно, а на что могут быть похожи самозарож дающиеся вещи? Вот так живешь и не знаешь — может быть, стол, за которым работаешь, или чашка, из кото рой привык пить чай, и не созданы вовсе, а таинствен ным образом самозародились в предначальные времена. Ну и что, если на чашке надпись Made in China? Может быть, эта надпись тоже самозародилась вместе с чаш кой, чтобы никто не догадался, что это prima materia. А может быть, мне пора пойти и выпить чаю с тостом. И отдохнуть.

Иоанн позаботился о потомках: в тексте приведены довольно точные указания, где именно искать каме ру — чулан? кладовку? — в которой спрятаны арте факты.

Насколько я знаю, Гипогеум представляет собой до вольно сложную систему лабиринтов, три этажа под земных залов. Конечно же, археологи и искатели кладов за последнее столетие там все перекопали, но есть шанс, что это захоронение пока не обнаружено.

Придется попотеть, чтобы идентифицировать ори ентиры; например, Иоанн пишет о пещере Киприана и о какомто столбе Феодосия, а у меня нет уверенности, что все это до сих пор так называется. И что из этого следует?

Похоже, из этого следует, что я собрался на Мальту. Что я там забыл? Я что, действительно верю во всю эту свинцовортутную теорию невероятности? Скорее всего, не верю, именно поэтому мне так хочется отправиться на Мальту и найти там Иоанновы самозародившиеся вещи.

Хотя бы для того, чтобы стряхнуть с них пыль.

МОРАС

нина — ирландка с веснушчатой грудью, с яблочным блестящим подбородком, пожилая молли блум в шерстя ных носках, она мой корабельный босс и носит на шее универсальный ключ, открывающий все каюты, кроме капитанской

я стараюсь пореже встречаться с ниной глазами

я все делаю ей назло, думает нина, сплю ей назло, умываюсь, чтобы ей досадить, завтракаю из отвращения к ней, не поднимаю глаз из ненависти

нина — трехглазка из братьев гримм, один глаз у нее для команды, другой для пассажиров, а третий — для ме ня, и этот третий полон презрения

будь она серафимом, носила бы этот глаз на крыле как знак проницательности, но нина не серафим и носит глаз на низком лбу, как ископаемая рептилия из мезо зойской глины, в зарослях медной ирландской проволо ки, полной сердитого электричества

будь она кельтским балором, чей единственный глаз убивает, умелый выстрел из пращи сместил бы глаз на затылок, и воины нины на заднем плане, глядишь, и па ли бы от блеклого взгляда ключницы, от пристальных ее ojos abombados

niña — это не только девочка, а еще и зрачок заодно это можно любить испанский, жаль, что я его забыл

без даты

Каждая вещь, дорогой мой, содержит в себе все те свойства, какие в ней обнаруживают, говорит Герак лит, раскуривая сигару с золотым ободком. Вынужден вам возразить, говорит Демокрит, разглядывая на свет янтарную каплю в низком бокале, вещи не содержат в себе ничего из того, что мы в них обнаруживаем.

Коньяк изряден для моего камердинера, но дурен для меня, и это значит, он не хорош и не плох. Un nul. Сигара простовата для вас, но в самый раз для вашего лакея. И тут вхожу я и отбираю у них коньяк и сигару. Я — слуга двух господ.

без даты

с лукасом у меня будет другая жизнь, наверное, ко гда живешь с таким, как лукас, устаешь очень сильно

оттого, что не просто отдаешь и не просто получаешь, как большинство дышащих друг другу на руки существ, нет, au contraire — у вас отнимается для того, чтобы не что третье из отнятого слепить, нечто безнадежное, как гнездо каменного стрижа, склеенное из его слюны и во дорослей, грязнобелый шарик на пещерной стене, за которым придут в марте таиландские сборщики с ножа ми и фонариками, срежут все до крошки, и знаете что? стрижи построят новые в апреле, точно такие же, только грязнорозовые

потому что слюны уже не хватает и приходится до бавлять туда их собственную, стрижиную кровь

Dezember, 3

Чанчал, душа моя.

Сегодня ночью думал о тебе, вспоминая нашу пер вую встречу — зимой, в St. Johannsspital, точнее, в том душноватом кафе на углу Мёлльнерштрассе. Я читал газету и прихлебывал глинтвейн с гвоздикой и медом, а ты вошел, принюхался и заказал то же самое. Ты сидел у окна, и свет падал на тебя полосами, оттого что хозяин приспустил полосатые жалюзи — солнце было слишком ярким, — я смотрел на твои ноздри, втягивающие гвоз дичный аромат, а потом — когда тебе принесли стакан с целительным питьем — на твое горло, где сжимался и разжимался комок удовольствия.

Знаешь, о чем я думал? Когда Мария Стюарт, прибыв в страну королевой, приняла участие в праздничном пи ре и отведала вина, очевидцы написали, что теперь в ее королевском происхождении и предназначении сомне ваться не приходится. Достаточно, мол, поглядеть на ее белое прозрачное горло, где отчетливо видно густую алую винную струйку, стекающую вниз к белой про зрачной груди. Каково, а?

Кажется, я прочел это у Голдинга, но теперь уж не уверен.

Твое горло было смуглым, но я видел глинтвейн, струящийся там, внутри, и я знал его вкус! Этот вкус обволакивал мое собственное нёбо.

Я понятия не имел, кто ты такой, но понял, что маль чик недавно приехал — ты кутался в пальто, пожалуй, коротковатое для зальцбургской моды, кашлял и раз глядывал посетителей. Городские жители не смотрят по сторонам. Случайно наткнувшись на тебя взглядом, они стараются отвести его как можно быстрее: боже упа си вызвать подозрение в интересе к прохожему, тем бо лее к чужаку. Ответного же взгляда они боятся как адо ва огня.

Иногда мне бывает стыдно за то, что я веду себя ина че, мне нравится смотреть на лица — особенно на твое, Чанчал. И я скоро его увижу.

Не думаешь же ты, что мне суждено жить здесь до конца наших дней, в беспомощности и ничтожестве?

Когда я снова увидел тебя — возле дверей лабора тории, — мне показалось, что позвоночник мой рас плавился, и я не смогу протянуть тебе руку.

Твои пальцы были похожи на тростник, а ногти от ливали розовым, рука твоя трепетала в воздухе передо мной, будто стрекозиное крыло.

А я, вместо того чтобы пожать ее, представлял уро ки фортепиано, которые тебе давал какойнибудь по рочный учителишка в твоем оранжерейном делийском детстве.

— Доктор Йорк? — У тебя был шелестящий сму щенный акцент человека, наскоро выучившего не сколько немецких предложений.

— Говорите поанглийски, — произнес я, пытаясь улыбнуться, и ты выдохнул:

— Я ваш новый ассистент, блаблабла… Прахлад. Поверишь ли, я не разобрал твоего имени! Если бы ктонибудь сказал мне тогда, что с этим нескладным но вичком кофейного цвета мы поставим уважаемую кли

нику с ног на голову, да что клинику — весь засыпаю щий зимний город, весь мир!..

Ты пишешь, что начал новую серию, тебе кажется, что ты нашел ошибку. Что ж, я в тебе не сомневался. Не забывай, что эта игра уже стоила мне медицинской карьеры, а ты горяч и тщеславен, милый Чанчал, — гля ди в оба, будь осторожен и никому ничего не говори.

Прислать тебе свои записи я теперь не могу, мне тошно от одной мысли о стволовых клетках; все, чего мне хочется, когда я вижу коробку с дисками, — это за сунуть их поглубже, прочь, долой, чтобы не видеть этих насекомых значков, расползающихся, теряющих смысл. Мои записи — это заряженное ружье, арбалет, способ ный выпустить отравленную стрелу.

Все эти люди, изгнавшие меня, опозорившие мое имя в моем собственном мире, не в состоянии оценить вели чия, научной силы и неоспоримой очевидности того, что я сделал. Они смотрят прямо, Чанчал, а я смотрю вверх.

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Лондон, четвертое декабря

Рукопись Иоанна покрыта какимито пятнами. В этом, конечно же, нет ничего удивительного, обычные следы времени, но последнее время в этих пятнах мне мерещатся то чьито лица, то замысловатые, как в тестах Роршаха, бабочки, то какието тоскливые пейзажи.

Я просто переутомился. И Надья так не вовремя ука тила к своим латиносам. Надеюсь, это хоть немного под нимет ей настроение, потому что у меня последние не сколько лет вообще нет никакого настроения.

Пишет мне, что переживает за отца. Мне поручено навещать его два раза в день, а я был там два дня назад, зато оставил сестре и сиделке корзинку с сияющими фруктами из Fortnum &Mason, похожими на восковые игрушки. Себе, не удержавшись, купил баночку гуси ной печенки и выскреб ее хлебом на кухне, даже не при сев. Еще пара недель такой жизни — и я начну завтра кать в Gordon Ramsay.

Надеюсь, что старый Мэл всетаки выкарабкается. Они с Надьей похожи: Мэл тоже всегда отличался тороп ливой резкостью и особой чувствительностью к чужим словам. Наверное, поэтому он и стал писателем. Он был моим другом и познакомил меня со своей дочерью. После чего наша дружба резко пошла на убыль, надо заметить. Мэл — поклонник писателя Честерфилда и всерьез убеж ден, что любовь — занятие для неприкаянных обормотов. Как там говорится у графаграфомана? Расходы неверо ятны, позы нелепы, а удовольствие недолговечно.

А потом с Мэлом случилось то, что случилось. На дежд на восстановление практически нет, и это придает его прежним книгам особый привкус, публика такое любит. Во всяком случае, врачи, как мне показалось, го товят Надью к худшему: пожизненная кома, безвылаз ное пребывание в границах собственного тела.

Надья все твердит, что он теперь превратился в ак солотля, а мне кажется, что в аксолотля постепенно превращаюсь я сам.

МОРАС

вся обслуга на принцессе ходит с железными ста канчиками в носках ботинок

здешний персер говорит, это для сэйфити, чтобы не падать, а я думаю, что все мы ищем финиста ясна сокола

только у финистовой невесты в реквизите еще три железные просвиры были и три железных колпака — но если у нашего персера попросить, он выдаст и гла зом не моргнет

меж тем я написал лукасу шестьдесят четыре письма, сегодня посчитал — шестьдесят два электронных и две открытки, столько есть гексаграмм и цзин, не помню, ни что это, ни откуда я это знаю

столько квадратиков на шахматной доске, а раньше их бывало сто сорок четыре и рядом с королем стояли фигура грифон и фигура василиск

шестьдесят четыре женских умения описаны в кама сутре: писать стихи, приручать скворцов, подражать звукам гитары и барабана, окрашивать зубы в черное, жонглировать, украшать слонов и повозки флагами, дрессировать боевых баранов, там еще много есть, я бы, наверное, умер, если бы встретил ту, что умеет их все, что еще? ах да

will you still need me, will you still feed me, when I’m sixtyfour?

без даты

плавт говорил — женщина пахнет хорошо, когда ничем не пахнет, а я что скажу? женщину нужно ню хать, трогать и дышать ей в затылок, когда она плачет

говоря с женщиной, к ней нужно непременно по вернуться лицом и долго повторять и гудеть одно и то же, как делают хористы в греческой трагедии

иначе не выйдет ничего, хоть лопни насмешливым момом

я сам женщина и знаю, черт возьми

ОСКАР — НАДЬЕ, ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Лондон, 6 декабря

Я давно не писал тебе писем, а ты давно не уезжа ла так надолго. Да еще упаковав свои лучшие шелко вые платья, да, да — я подглядел. Видишь, какой я не скромный пылкий вуайёр.

А ты меня — признайся! — держишь за l’hоmme moyen sensuel.

Ты пишешь, что задыхаешься от жары в пыльном Бу эносАйресе. А я, представь, задыхаюсь от пыли в своем суперохлажденном хранилище, будто на дне пересохшей Мировой Реки, среди полок и картотек, где все разложе но в отвратительном удушающем порядке.

Как же он меня раздражает. Нет, не порядок в на шем заведении, а порядок вообще, мировой порядок, если угодно. Вокруг, куда ни глянь, одни заасфальтиро ванные дорожки. В Средние века мир был гораздо мяг че и податливей, оттого что его не заливали гудроном.

Я не могу разрушить мировой порядок. Кажется, это мне не по силам, но я могу разрушить порядок в се бе самом. Осмотическим путем. И я делаю это, изучая Liber Platonis quartorum и другие тексты, в которых еще сквозит надежда.

Пока Земля вращается вокруг Солнца, человек не может быть свободен.

«Так будет всегда», — говоришь ты снисходитель но, как будто понимаешь то, чего не понимаю я.

Впрочем, ты и вправду понимаешь, как устроена эта изумрудная травяная площадка для любителей гольфа и спокойной безболезненной смерти. Этого у тебя не отнять. Ты адвокат и любишь определяться в терминах.

Вот только слово термин происходит от латинско го terminus — граница. Voyezvous? Мы сами загнали себя в резервацию, отгородились терминусами и ти хонько вырождаемся от элементарного отсутствия на дежды. Однако довольно, я нагнал на тебя тоску.

Не все так мрачно, Надья. Не все так мрачно.

Если бы ты знала, как я наслаждаюсь нынешним заказом — книгами из библиотеки Мальтийского гос питаля, отданными мне на рецензию перед аукцио ном. В прекрасной сохранности, одна к одной!

Чувствую себя герметиком, владеющим Изумруд ной Скрижалью. Или нет, еще лучше — душой умер шего, прикорнувшей на таблице с именами предков.

Я нашел в них письмо, подписанное неким монахом бенедиктинцем Иоанном, келарем монастыря Витто риоза, он отправил его комуто из своих близких друзей или учеников.

В письмо вложены отрывки рукописи, написанной тем же почерком, и кладоискательский рисунок.

Согласись, это чистой воды саспенс, почти как в голливудском сценарии!

Текст написан на довольно хорошей латыни, и можно предположить, что адресат Иоанна (я его называю Иоан ном Мальтийским), то есть парень, который заложил письмо между страниц фармацевтического справочника, работал врачом в госпитале Сакра Инфермерия.

Спешу тебе похвастаться, что сделал черновой пере вод отдельных фрагментов письма. Привожу их здесь с некоторыми своими комментариями. Не могу без ком ментариев, ты ведь знаешь.

Дорогой брат,

чувствуя приближение смерти, спешу сообщить тебе о тех обстоятельствах моего пребывания в мо настыре Витториоза, которые до сего времени мне приходилось хранить в глубокой тайне.

Принятые обеты, а теперь еще и слабое здоровье не позволяют мне покинуть стены монастыря, поэтому я прибегаю к услугам чернил и бумаги, что является не слишком надежным, но единственным способом пере дать тебе то, что я обязан передать.

Надеюсь, письмо попадет к тебе в руки в целости и сохранности и ты надежно сбережешь ту тайну, ради которой по велению старших братьев я покинул свое законное место у Святого Престола Иннокентия XII и принял монашество.

Какова завязка? Понятно, что Иоанн Мальтийский (звучит неплохо, верно?) принадлежал какомуто ре лигиозному ордену или братству.

Причем в одном месте он использует слово frater nitas, то есть братство, а ниже встречается слово ordo, то есть орден.

Впрочем, это не так важно.

Витториоза — бенедиктинский монастырь, соот ветственно Иоанн был бенедиктинцем, а его адресат был, скорее всего, госпитальером.

Но что же это за тайный орден, членами которого могли быть и бенедиктинцы и госпитальеры? Взаимо отношения орденов в эту эпоху (упоминание в тексте имени папы римского Иннокентия XII Антонио Пинь ятелли говорит о том, что текст составлен между 1691 и 1700 годами) — вещь достаточно запутанная.

Не исключаю, например, что и госпитальеры и бе недиктинцы могли одновременно принадлежать, ска жем, ордену барнабитов.

С другой стороны, известны также случаи монаше ского шпионажа, когда по заданию какогото братства человек внедряется в другое братство.

Хлопотное это занятие — ловля человеков.

Барнабитов, кстати сказать, всегда интересовала чужая жизнь.

Конечно, они не были такими назойливыми, как доминиканцы, и делали все гораздо тоньше, но стрем ление все исправить и всех построить им тоже свойст венно. Хотя, если речь идет и о какомто другом орде не, что с того?

Но довольно об этом, ты, верно, утомилась.

Отправляюсь на Arbeitsplatz, поить своей кровью гигантского комара по имени Welcome Trust.

Не забывайся там, синьора avvocata. Жаркий и мо крый климат располагает к безобразиям.

МОРАС

лукас! я здесь, на мальте, но прийти пока не могу

мои друзья по каюте устроили шутку в честь прибы тия принцессы в порт

милые добрые игроки в триктрак, едоки хумуса

мне пришлось уходить последнему, после всех пасса жиров, есть такая повинность, выпадающая новеньким, в переводе с немецкого называется драить напоследок

на судне оставалось человек двадцать, не больше

когда я вернулся из душа, моих вещей в каюте не было: паспорт, бумаги и папка с рисунками лежали на койке, а дорожная сумка с одеждой исчезла

и синяя роба для уборки, и униформа с полосками на вешалке — все исчезло

в шкафу висело красное платье в пионах, с глубоким вырезом

под ним — растоптанные мужские сандалии, на раз мер меньше моего

лукас, они взяли даже трусы

когда я выходил в этом платье, столкнулся у трапа с ирландкой

мне страшно захотелось задрать мою широкую крас ную юбку и показать ей свое отвращение, но я просто от вернулся и пошел вниз

пишу тебе в интернеткафе, я все еще в порту, хозяин кафе смотрит на меня задумчиво, это первый мальтиец, которого я вижу, а я думал, что ты будешь первым

почему ты меня не встретил?