Монологи от сердца

КЛОУН

Изучая фламандский язык, познакомилась с чеченцем. Шамиль. Ему понадобилось пятнадцать лет, чтобы понять: семья – самое ценное, что имел в жизни. Осознал, когда всё потерял. Я бы сказала о нём: интеллигентный, рассудительный. Несколько раз после занятий бродили вместе по Брюсселю. «Пятнадцать лет жил как под наркозом, – делился сокровенным, – рестораны, женщины, часто ездил в Питер, в Москву. Куролесил. Жена и сын? Куда, думал, денутся, деньги даю хорошие, дом хороший… Сейчас вспоминаю, это был как не я».

Жили они в Махачкале. Жена, устав от его загулов, поехала к родителям в Чечню, и пятнадцатилетний сын подорвался на мине. Пошёл с мальчишками к реке и погиб. После этого жена отрубила: жить вместе больше не будем. Шамиль корил себя: не уберёг сына, не уберёг семью, поздно пришёл к Аллаху… «Знаешь, Таня, в Брюсселе часто ловлю себя на мысли: вот бы показать это моему Булатику, моей Наде…»

Шамиль женился в двадцать два года – молодой, горячий, а Жоре-то было за сорок, когда мы сошлись… Если он с такой же скоростью будет умнеть, как раз к моему гробу наберётся мудрости…

Рядом с ним сама начала деградировать. Вроде приехали в жизнь перспективную, а качусь назад. Теряется красота. Понятно – время. Но всегда выглядела моложе своих лет. И вдруг обвальный процесс. Шутка ли: постоянно быть в состоянии стресса. Здоровье посыпалось как песок. Просила: дай остаток жизни прожить без скандалов на пустом месте. У меня и диагноз неважный по ощущениям. Поделилась с ним, он испугался. На две минуты. А потом покатилось всё по-прежнему…

Как-то в добрую минуту спросил:

– Какая у тебя мечта?

– Иметь, – говорю, – дом с видом на море. И много-много цветов… Не газон, под линеечку стриженный, а цветы во всех уголках… Самые разные. И обязательно терраса… Я сижу в кресле, и вот оно, рукой подать, море, воздух наполнен шумом волн… На небе яркое солнце, а море дыбится зелёными валами, переливается, сверкает… Смотришь и попадаешь в ритм волн, кажется, тебя самого то поднимает, то летишь вниз… Или другой пейзаж. Вечер. Море не шелохнётся, гладь до горизонта, а по ней маленький корабль уходит к пламенеющему закату…

– Можно я буду мечтать твою мечту… – попросил Жора.

Самое интересное, мечты были не из разряда идиота, когда пооблизывался от сладких картинок и сиди дальше при своих скромных интересах… Могли мы с Жорой картину у моря сделать явью. Могли. Положение с документами прекрасное. Я рассчитывала на деньги от продажи квартиры в Омске, Жора свою половину добавляет...

Друзья в Бельгии и в России стали отговаривать: «Ты с ума сошла? Он создаст такие невыносимые условия, никакого моря с чайками не захочешь и дворика с клумбами!» И были правы – Жора есть Жора. Я обронила, когда обсуждали домик у моря: в случае покупки завещаю свою долю подруге и никому больше. Он поднял хай до неба, будто к нему в карман залезла… Тогда и сказала: «Я такой человек – терплю долго, но, если говорю «всё», – мосты сама за собой сжигаю, а понтонные расплавляю». И объявила, что подошла впритык к последнему рубежу…

Вскорости приехала подруга из России, Иринка, та самая, с которой мы корриду смотрели. Жора её побаивался. Решил: она женщина умная, глядишь, и отговорит меня от мыслей о разводе, подвигнет дом покупать. Два месяца Иринка гостила. Жора всё это время шёлковый, угодливый... Приглашая Иринку, я опасалась за поведение Жоры: вдруг при ней закатит скандал. Человек впервые в жизни в Европе, приехала отдохнуть, посмотреть, а ему чужие дрязги. Зря боялась: Жора молодца, совершил подвиг – выдержал. Даже свозил Иринку в Испанию за свой счёт. Хотя деньги для него немаловажный пункт.

В Испании случился забавный эпизод. Кафе. Обычное уличное. За столиками кто пиво, не торопясь, поцеживает, кто вино. Середина дня, солнечная погода. Перед столиками обширная площадка, прохожие по ней снуют. Эту арену облюбовал клоун. Лысый, как плафон, и голова арбузом круглая, вместо шляпы вантуз присобачен. Конкретный вантуз – чёрный, ручка оранжевая. Как держался на лысой поверхности – непонятно. На клею что ли... С вантузом на голове, в нелепом наряде, клоун цирк делал. Вдохновенная импровизация. Человек идёт по площади, клоун незаметно сзади пристраивается и начинает имитировать. Утрирует походку, движения рук, головы. Причём и телодвижения жертвы мгновенно схватывает, и чёрточки характера передаёт. Ротозей, или гусь напыщенный, или кокетка с вихлястыми бёдрами. Вот дамочка спешит. Всё ходуном ходит, грудь обширная, бёдра не худенькие, сама в юбочке, а ноги переставляет, словно что-то зажала между ними и боится уронить. Клоун скопировал один к одному. Дамочку проводил, за мужчиной пристроился. А тот паровоз с пузенью, идёт, что состав с углём тащит. Клоун начал изображать, и будто у самого пузо неподъёмное выросло, ноги что у слона стали, руки как у орангутанга, физиономия поглупела на порядок. Мужик знать не знает, ведать не ведает, что за спиной карикатуру на потеху праздной публики из него соорудили…

Клоун в одну сторону площадки шарж изобразит, развернётся – к другому прохожему тайком в кильватер встанет. Народ веселится…

Когда мы подошли, клоун за девицей приклеился. И вдруг на меня озорство напало. Что-то нахлынуло из юности. Я за клоуном пристроилась. Раздался хохот. Клоун над девицей потешается, она руками размахивает, как на лыжах идёт, он эту особенность только обозначил, а я будто на самом деле палками отталкиваюсь. У девицы попка отклячена, и такую восьмёрку своими шарами нарезает. Клоун пыжится изобразить эту особенность, но мало ресурсов на счёт отклячивания – нечем козырнуть. Зато у меня добра пониже спины с избытком. Изобразила широким мазком. От столиков хохот в полный голос... Клоун чувствует: что-то не то – такого оглушительного успеха ещё не было. Поворачивается… Я сделала испуганные глаза, отпрыгнула... Началась игра с ним. На уровне мимики. Он пальцем грозит: что за безобразие? Сейчас задам чертей за самоуправство! Я широким жестом руки к сердцу приложила, голову повинно роняю: больше не буду, я – хорошая. Он вроде как не намерен принимать извинения, сердится… Но в конце концов оттаял, пальцем великодушно подманивает, дескать, ладно, я сегодня добрый, прощаю, иди поцелуй в щёчку. Я подпрыгиваю на месте от радости – ура, прощена! Затем начинаю подплывать, как в русском танце, к звезде уличного представления. Клоун щёку подставляет, я губы трубочкой и тянусь запечатлеть поцелуй на щеке, он в последний момент раз и губы мне подставил.

Толпа хохочет, Жора с Иринкой веселятся…

Отошли от кафе, Жора с сожалением говорит:

– Жаль, не взял видеокамеру, всё было так живо. Вот бы запечатлеть…

И добавил:

– Как люблю эту маленькую девочку внутри тебя, но она так редко проявляется.

А после паузы вздохнул:

– Видно, затюкал я тебя…

Такие откровения редко, но случались с ним. Будто выныривал другой человек. Самокритика, что пребывала безвылазно на самом донышке, на чуть-чуть поднималась иногда...

Но уже на следующий день на пляже привязался, Иринка купалась, при ней не решился:

– Ты такая жирная стала. Разнесло…

Эту песню частенько пел. Ещё в Омске начал: у тебя идеальная фигурка, только тут вот убрать бы сантиметрик. Не укладывалась я в какие-то модельные рамки. А когда я, защищаясь от постоянной нервотрёпки, начала укутываться салом, понеслось: жопа да жопа! Стишки писал скабрёзные, поэт ведь: «У тебя такая жэ, просто некуда девать. Не разместишь эти булки на двуспальную кровать!» Мол, его эстетическое чувство хромает от вида таких форм. А если моё чувство ещё у памятника Ленина взвизгнуло и захромало на обе ноги? Только мои внутренние рамки мешали ткнуть Жору носом: ведь сам как верблюд плешивый и как дельфин горбатый. Ну, не Ален Делон. Сдерживалась. На пляже не смолчала. Ух, как перекосило, когда ответила:

– На себя посмотри, живодристик! Соплёй перешибёшь! Я только рядом с тобой толстая. А представь около меня мужика двухметрового, пусть даже с пузенью. Какая дюймовочка на его фоне. Я не кадушка бесформенная, всё пропорционально. Рядом с тобой только в сандалиях могу ходить, а как встану на каблуки… Мы просто-напросто из разных опер. В другой всё решаемо.

Иринка ему однажды в Испании сказала:

– Дурак ты, Жора. Напоминаешь человека, который держит в руках хрустальную вазу, из стороны в сторону вертит, рассматривая, а в голове мысль: «Как бы получше применить? А не забивать ли ей гвозди?»

Жора расхохотался… Ничего не понял…

Или сделал вид…

ЛЮБАНЯ ИЗ ПАВЛОВО

Ба, да это Любаня из Павлово!.. Вот так встреча! Вот так сюрприз на морском побережье…

Обучение ремеслу началось у меня в Дагестане. Окончила восемь классов, мама озадачилась: куда бы дочь пристроить. Хорошо бы, прикинула, в бухгалтеры или торговлю. Но увы. У доченьки по математике успехи на жидкую «троечку»… Такое может насчитать в торговле... А в медицину? Тепло, светло, белый халатик. Но горшки с утками таскать... На тот момент открывается у нас художественное училище.

– Во! – сказала моя расчётливая мама. – В самый как раз! Рисуешь ты хорошо…

Учиться было кайф. Преподаватели подобрались молодые, с таким азартом взялись за нас… Порушило дагестанское образование землетрясение. Домик наш вышел из строя. Слава Богу, живы остались… Мама с отцом были в разводе, сообщила она папе в Горьковскую область – там служил майором – о плачевном состоянии семьи, он забрал меня поближе к себе. Определил в Павлово, тоже в художественное училище, но это учебное заведение с дагестанским не сравнить – болото… Но что поделаешь?

Отец присылал пятьдесят рублей в месяц, из них пятнадцать уходило на квартиру. На остальные живи, ни в чём себе целый месяц не отказывай. Случалось – голодала. Как-то, уже работала в Омске, отправилась в пешеходный поход на Алтай, у костра вечером я возьми и скажи, что воровала, когда есть было нечего. Мне один наш говорит: я бы лучше умер, чем воровать. Подумала: эх, парень, не знаешь, что такое голод. Это не тот случай, когда от ужина гордо отказался, но сам уверен: ух, на завтраке отыграюсь. Если впереди стойкая перспектива: ни ужина, ни завтрака, ни обеда не жди несколько дней – другие ощущения. Но спорить с ним не стала.

Жила у баб Насти. На моё счастье баб Настя – человек практической закалки, остатки хлеба не выбрасывала, сушила сухари. Висели за печкой длинные чулки с этим богатством. Туда я ныряла, как невмоготу станет. Причём любила беленькие сухарики. Была баб Настя безрукая, точнее – руки не так заточены. Вечно случалась какая-нибудь проруха. В один год морковка в погребе начала портиться. Бабуля заохала, мы с ней ящики с морковкой, пересыпанной песком, срочно подняли наверх. Проберусь вечером к закромам в кухню и грызу, как кролик. Сколько съела… Баб Настю мучила гипертония, отсюда глухая, как тетерев. И храпела во сне. Стоило храпу достигнуть кульминационных вершин, я тишком на кухню и за морковку. Пожирала в невероятных количествах портящийся продукт. Особенно с моей стороны бесследно портился. Всякая морковка попадалась: сладкая – посмакую, если кормовая, не такая сахарная – всё равно съем. Совесть немного мучила: обезжириваю баб Настю. Но голод глушил терзания.

Как-то услышала: если в больших количествах есть морковь, станешь жёлто-оранжевым. Пигмент проникает под кожу… Могу с любых кафедр свидетельствовать: теория не выдерживает критики… Я должна была в ту зиму с ног до головы окраситься...

Один раз, наевшись ворованных сухарей с морковкой, заснула и снится сон: вши бегают, да толстые такие. Проснулась – неужели деньги появятся? Отец только через неделю пришлёт. Значит, найду. И ведь сон в руку вышел. И раньше внимательно под ноги смотрела – а вдруг денежка – после сна во все глаза исследовала дорогу. И глядь – под фонарём в трубочку скатанная «пятёрка». Бежала галопом до дома. Такое богатство. Что только не мечтала на них купить… Больше, к сожалению, никогда вши не снились, как ни призывала финансовый сон.

Баб Настя время от времени подкармливала меня, но, как человек рациональный, не за красивые глазки. Бывало, спрошу:

– Баб Настя, что сделать?

Она, к примеру:

– Крышу бы покрасить… Сможешь?

Как не смогу, кисточку из рук в училище не выпускаю. Обычная плата за работу по дому – картошка. Другого баб Настя в принципе не умела готовить. Если окна красить, то жареная. За крышу – работа повышенной сложности – пообещала с мясом стушить. С мясом лучше всего получалось.

Крыша железная, залезла… Высоко сижу, далеко гляжу, банка в одной руке, кисть в другой – работаю. Сентябрь… Солнышко на небе… Ветерок гуляет, доносит до меня запахи из открытого окна – баб Настя слово держит, гонорар тушит. Видимо опьянела я от ароматного ветерка, бдительность потеряла – наступаю на покрашенное. И поехала со свистом поближе к картошке. Надо цепляться за жизнь, а у меня руки заняты. Банку бросаю, кисточку швыряю. Вот, думаю, наелась картошечки. Краска из банки, пущенной моей рукой, гейзером хлынула на крышу, полилась по водостоку. Который я тоже, на своё счастье, не миновала. Иначе от рук-ног мало целого осталось бы при подсчёте потерь. Зацепилась за водосток, вишу сосиской… У краски препятствий нет, хлынула дальше. И на пути к земле встретила баб Настино пальто. Самая дорогая вещь гардероба висела на просушке. Серенькое неказистое из себя пальтецо... На это богатство полился сурик…

Я тем временем из последних сил держусь и думаю: теперь не только картошка с мясом обломилась, придётся за пальто рассчитываться. Лучше бы вниз головой навернулась…

Спрыгнула на землю. Дом на две половины, выглянула соседка Лена. Молодая женщина. Мы с ней хорошо жили. Подкармливала меня иногда, жалела.

– Ты что плачешь? – спрашивает.

Показываю на пальто. Она мне:

– Спокойно!

И кричит:

– Теть Насть, ну ты и сморозила! Ну, ты и голова садовая! Девку послала крышу красить, сама пальто повесила, кто ж так делает?!

Баб Настя за голову, за сердце и остальное схватилась от вида любимого наряда.

Поела я в тот день картошки с мясом. Баб Настя с подачи Лены вину за трагедию на себя записала. Попытки вычистить краску ничего не дали, в зиму баб Настя вошла с леопардовыми пятнами. Издалека было видно. Серое пальто и рыжие пятна за километр семафорили, когда баб Настя шла...

Не забуду, как сад с огородом удобряли. Баб Насте насоветовали: если опилки подкопать в землю, урожайность повыситься. А у неё дочь, мать Любани, той самой Любани, с которой в Испании встретились, – женщина деловая. Сказано опилки для мамы достать, она машину подогнала. Баб Настя вручила мне здоровенную корзину. Опилки таскать, рассыпать и перекапывать.

– Не жалей, – на мой вопрос «сколько сыпать?» баб Настя говорит, – опилок много.

Я и перекопала весь сад и огород, обильно пересыпая опилками. Ни фига расти не стало. Переборщили два мичуринца.

По осени листву убираем в саду. Граблями сгребаем, ту самую корзину нагружаем, в овраг за огородом сбрасываем. То баб Настя транспортирует к месту свалки, то я. Листвы много. Баб Насте надоело туда-сюда сновать с лёгкой корзиной. Потребовала грузить под завязку. Я ногами принялась утаптывать. Она меня в сторону: не так. И прыг задницей в корзину. Откуда прыть взялась? Молодость что ли вспомнила? Листья в ответ на задницу спружинили, баб Настя, как на батуте, только ноги в воздухе мелькнули, вылетела из корзины, шмякнулась на землю. Мне очень понравился аттракцион, но сама отказалась также прыгать в корзину и летать по огороду.

Два клоуна с бабкой.

Экономия у неё во всём была до ужаса. Дочь дровами снабжала с избытком, но печь баб Настя топила, только бы под одеялом ноги не отморозить. На окнах нарастал лёд в два пальца, углы промерзали… Раз у баб Насти давление совсем подскочило, её по «скорой» отвезли в больницу. Приходит Любаня:

– Что так холодно?

– Дак экономия.

Любаня давай кочегарить. Искры из трубы, как из паровоза. Мы в рубашках ходим – Ташкент. Но спать ложиться, надо трубу закрывать. Мы, ещё те два кочегара-истопника, посмотрели: прогорело, огоньков нет. Закрыли. Как не угорели? Спас страх наказания. У нас в училище царила палочная дисциплина. «Стройсь! Командир первого отряда отчитайсь!» Порядки хуже казарменных. Три раза опоздал, триндец – могут отчислить. Боязнь приговора заставила нас, чумных, подняться из угара. Идём в училище, из стороны в сторону мотает. Кое-как доползли. И прямиком к замдиректора плакаться: «Отпустите домой, угорели». Он видит по нашим физиономиям: что-то не так, но чудаков в училище пруд пруди. Зовёт классного руководителя: «Я тут ничего не пойму: ваши пришли, либо угорели, либо пьяные. Разберитесь».

С Любаней скучать не приходилось. Курносенькая. Очень хорошие густые волосы, русая коса, на лицо симпатяшка. Носик уточкой, щёки ядрёным румянцем пылают. Титечки торчат что надо. Но фигура. Вверху отлично, а дальше прямоугольник. Талии в принципе нет. Бёдра мощные. Страдала Любаня от своих параметров… Хотелось на меня походить.

Но сильная. Одна в семье. Папаня с какого-то счастливого момента посчитал: две бабы в доме – что ж ему-то мараться по домашним обязанностям. И ничегошеньки не делал. Любаня таскала воду, колола дрова, только щепки летели, копала огород. Говорят, женщине трудно мышцу накачать. Любаня руку согнёт – бугор как у мужика-качка. Не продавишь. В случай чего – кулаки включала, не раздумывая. Кто не знал, никак не мог предположить, что девчушечка с задорным носиком может отметелить мало не покажется. На танцах если что – бросалась в драку за честь кавалера. «Ну-ко, ну-ко, поди-поди сюда!» – делала Любаня руки в боки. Такое приглашение ничего доброго не сулило сопернику.

Несмотря на отсутствие эталонной фигуры, мужики табунились вокруг Любани.

Учебный процесс ей был по барабану. Устроила дочь в училище мама по блату. Рисовать Любаня не умела. Когда подавала работы преподавателю Маврычеву, Аркадий Иванович морщился. Потом смотрел на милое Любанино лицо, вздыхал: «Ладно, “троечку” поставлю...» Снова смотрел в пронзительно синие глаза учащейся, вздыхал ещё тяжелее: «Ну ладно, ”четвёрочку”. А потом махал рукой: дескать, гори синим пламенем справедливость: «Что уж там – “пятёрочку” ставлю». За свои пошлые работы Любаня получала неслабые оценки. Но Аркадий Иванович как чувствовал, раздавая авансы, что Любаня художник не совсем пропащий. Наловчилась она чеканку делать. Физические данные оказались к месту. Шлёпала девушка чеканку, только шум стоял. Маврычев постоянно подсовывал ей «медь» и куда-то на свои нужды забирал готовые работы. Может, продавал, может, дарил…

Лекции Любаня не записывала. Со стороны казалось: вместе со всеми каждое слово преподавателя ловит и бережно вносит в конспект. Старается, аж язык наружу. На самом деле Любаня сочиняла фасончики платьев. Это единственное, что у неё получалось из рисования. Нарисует и толкает меня в бок:

– Хочу такое платье.

– Люба, ну это на худую девушку.

– Да понимаю! Но так хочется.

Мечтала быть стройной… Но мама уникально готовила, с такой разве похудеешь. Если баб Настя, кроме картошки. вообще ничего не умела, дочь такие деликатесы варганила для Любани.

На этом неблагоприятном фоне Любане загорелось обрести изящные формы. Села на квашеную капусту с огурцами. Попытка не увенчалась снижением веса. Организм, привыкший три раза на дню употреблять мясо, не выдержал огурцовой диеты. Сдался. Любаня другим методом придумала воздействовать на него: крутить для выработки талии хула-хуп. Утрамбовать ударами обруча излишки. Создать стройность, используя вращательные моменты. Полетела в магазин, и выяснилось: в Павлово сей гимнастический снаряд сроду не завозили, и не ожидается. Погоревала из-за нерасторопности советской торговли, но пытливый, заряженный на красоту ум не сдавался. Бросилась куревом сжигать жировую клетчатку с боков. Дома не будешь смолить – вечерами бегала в молодёжный парк, что был разбит на берегу Оки. В парке высилась дурацкой формы стела, в ней замурована капсула с посланием потомкам. Вблизи послания Любаня дымила до кругов в глазах с мечтой о стройной фигуре. Но как ни разглядывала себя дома после никотиновых атак, изменений в сторону грациозности отыскать не могла.

Зато курево помогло найти хула-хуп. В парке, надымившись до одури, забрела на детскую площадку и обнаружила пирамидку на четырёх ножках, к ней три кольца разного диаметра приварены, одно над другим. Внизу самое большое, вверху – самое маленькое. Чем не хула-хуп?

– Они чуть-чуть сваркой прихвачены, – прибежала ко мне с горящими глазами. – Если у тяти стащу пилу по металлу, то, как свечереет, пойдём и срежем.

Что свиснет пилу, я не сомневалась. И по сумеркам пошли мы на дело. Любаня по дороге настраивается:

– Только бы не сломать полотно, тятя увидит – убьёт.

Тятя был мужчина мелкий, но жёсткий. Гонял маманю по пьяному делу. Маманя – женщина вполне самостоятельная – главный бухгалтер хлебозавода. Однако высокая должность домашнего узурпатора не сдерживала. Мужики в тех краях выпендрёжные. Мелкие, но выпендрёжные. Папаня любил широко погулять с друзьями, после чего, вернувшись на базу, показывал, кто в доме хозяин. Длилось это иго до поры до времени. Маманя отпор дать не могла. Зато Любаня в один из вечеров вышла на арену скандала. Взяла папаню за шиворот и одной правой прижала к стенке. Знаю силу Любани, скажу – это что машина задним бортом придавит к забору. Пришпилила Любаня буяна, как бабочку в коллекцию. Он дёргается под прессом и ничего поделать не может. Чуть руками начнёт цеплять, доча силы прибавит, у папани грудная клетка трещит, глаза от боли вылезают, хрипит: «Люба, пусти, Люба, пусти».

Сам не рад, что так надрессировал девушку мужской работой. Поколи-ка чурки, помаши колуном да потаскай воду с колонки, пополивай огурцы да капусту всё лето.

Но сломать полотно Любаня побаивалась. Как-никак папаню уважала. Пришли на место. Любаня нацелилась самое большое кольцо отпилить. Крутить так крутить. Я еле уговорила остановить выбор на хула-хупе средних размеров.

– Стой на шухере, – сказала Любаня, – кто пойдёт, предупреждай.

Казалось, шорканье пилы слышно по всему парку. Хорошо, стоял ноябрь, снег уже лежал. Редко кого заносило в парк на прогулку. Наконец скрежет стих, Любаня появилась на аллее, докладывает:

– Ничего не получается.

Все приваренные точки отпилила, на одном волоске держится хула-хуп, но никак. Рвала-рвала, тянула-тянула. Тогда Любаня предложила забраться на конструкцию и прыгнуть. Так мы и сделали. Залезли на пирамидку, взялись руками за верхнее кольцо, встали на отпиленное. Подпрыгнули. Кольцо даже не пошевелилось.

– Надо посильнее! – Любка командует.

На «три-четыре» подпрыгнули со всего маху, и полетели вместе с кольцом. По дороге я вырвала клок из нового пальто. Два раза и надела всего. Отец летом с воротником чернобурочкой справил.

По звуку, когда обруч упал на землю и зазвенел вечевым колоколом, я поняла: что-то не то. Подозрения оправдались. Хула-хуп не из трубки тонкостенной. Цельнометаллический. Из прута, что в добрый палец толщиной.

Сразу почувствовали его килограммы, как стали поднимать.

– Будем катить, – пожалела меня Любаня.

Поспешно катя обруч, ретировались расхитители советской собственности с места преступления. Отдалившись от парка, Любаня решила, не откладывая на потом, заняться строительством фигуры. Взяла обруч и с возгласом: «Эх!» – запустила снаряд вокруг места, где намечала изваять талию. Обруч по инерции пошёл по Любе, но тяжело и медленно, порхающих орбит не получилось. Зато Любаня билась внутри кольца, как под током, пытаясь разогнать хула-хуп. Моталась с частотой нитконамоточного устройства на ткацкой фабрике. Хула-хуп не подчинялся стараниям, гасил скорость. Потом и вовсе упал. «А-а-а!» – закричала Любаня на весь квартал после соприкосновения кольца с пальцами ног.

На другой день Любаня в училище не пришла. После занятий я побежала проверять подругу. Может, думала, папаня применил строгие санкции: полотно мы всё-таки сломали.

Захожу, Любаня живая, но вид – больно смотреть. Сидит за столом и с тоскливыми глазами очередной фасон платья рисует.

– Люб, ты чё, – спрашиваю, – заболела?

– Я вчера пришла, в сенцах пару раз крутанула и ужинать уже не смогла.

Утром мать сразу заподозрила неладное. Квёлая дочка. Мама очередные кулинарные шедевры приготовила. «Любочка, ты бы покушала, а?» «Хорошо, но сначала крутану хула-хуп». Пошла, крутанула, после чего завтракать расхотелось вовсе.

Любаня пожаловалась на судьбу, потом поднялась со стула и со словами:

– Смотри! – задрала футболку.

По телу разлился сплошной синяк, будто Любаню пинали коваными сапогами.

Отнесла она хула-хуп в гараж и закончила на этом похудение.

После училища рванула на Дальний Восток, я туда хотела поехать, подальше от мамы, не получилось. Вскоре всем подругам прислала письма. Оригинальные. Общую часть про красоты Владивостока писала под копирку, дальше личное каждому адресату. Любаня слёзно просила у всех эскизы. Она, кроме фасончиков, так ничего и не освоила за годы обучения. А на работе ей нужно было рисовать.

Через год Любаня вернулась с берегов Тихого океана на тихий берег Оки. С дитём. Какой-то матросик осчастливил. Любаня сделалась матерью-одиночкой.

С той поры я ничего о ней не знала. Судьба подарила встречу в Испании. Оказалось, мариман не совсем поматросил и бросил девушку. Всего на пять лет. Потом нашёл, раскаялся в содеянном. Любаня приняла обманщика. Живут и не тужат. Любаня ещё двоих киндеров родила. Уже внуки есть.

Вспомнили мы под испанским солнышком угарную печку, хула-хуп и много чего. Любаня, толстая и счастливая, преподаёт в нашем родном училище, супруг ходит в моря… Жизнь, что называется, удалась…

Говорю Любане:

– Помнишь, плакала: «Некрасивая, толстая». А я тебе говорила: «Да будешь ты счастливой, будешь!» Так и получалось.

На что Любаня:

– А помнишь, я говорила тебе: «Не умрёшь в восемнадцать лет. Ни за что не умрёшь!» И ведь жива…

В ОЖИДАНИИ СМЕРТИ

Я приговор свой услышала. И жила с раннего возраста с ощущением неизбежной смерти. Подруга Иринка однажды призналась, что осознала конечность своей земной жизни лет в тридцать пять. А я в пять. Для меня важнее были не политические формации, а что восходит солнце, что жарким летом, когда идёшь от моря по каменистой дороге, от неё пышет жаром, что вечную пыль из гробницы фараона я стираю тряпочкой с телевизора. Папа заводил речь о международном положении, я отмахивалась к его досаде.

В октябрятах ещё ничего не понимала. Когда повязывали галстук, тыкали в уголочки, объясняя, что каждый обозначает, думала: это не со мной происходит. В комсомол не стремилась. Мать шумела: «Как так, младшая сестра уже в комсомоле, ты какая-то отщепенка!» Она не потому кипятилась, что я телепаюсь в хвосте передовой молодёжи , – мама – человек практический, заглядывала в будущее дочери, где без комсомольского значка на моей груди не видела института и безбедного моего, а там, глядишь, и своего существования.

Я знала, что мне лучше не рожать. А кому такая жена сдалась? Подружки в Омске удивлялись: ты посмотри, мужики шеи сворачивают, винтом вокруг тебя облизываются, а ты как никого не видишь. И мужики признавались: ты бы только глазом моргнула – женихи в очередь выстроились. И ещё говорили: не унижаешь, не оскорбляешь, а через стеночку к тебе не перебраться. Звали замуж. Но в душе не было человека. Может, оттого, что знала о себе – не урод вроде, но и не понять что. Если рожу, могу умереть сама, на кого останется ребенок? Мой старший брат Лёнька родной мне только по отцу, моя мама была ему стопроцентной мачехой, я прекрасно видела эти проценты. Да и самой жилось не слаще.

До сих пор не могу понять, как отец так опростоволосился с женитьбой? Умный человек. И не пацан, женщины не нюхавший. Образования у матери никакого. Зато голосистая, зато красавица, зато плясунья-певунья. Отец как увидел, так и остолбенел. Может, Жорин отец точно так от его матери ум потерял? От первого брака жена у моего отца умерла, Лёньке четвёртый год – нужна в доме женщина…

Отцу многие говорили по поводу моей матери: «Куда, Саша, голову пихаешь? В какой хомут лезешь?» Да где там послушаться мудрых советов, когда роскошная красавица на всё согласна. «Не-не! Только она!» – сделал окончательный выбор. Вот у нас развесёлая жизнь была. Точнее у них. Да и нам с Лёнькой и Лилькой доставалось на орехи. Раза четыре сходились, расходились, сходились, расходились. В конце концов разбежались. Я постоянно хотела к отцу. Четырнадцать раз бегала. Смешно, конечно, как подрывала из дома. Маленькая, умишко с гулькин нос, считала: только по шпалам дорога к папке, раз на поезде уехал. Матери ничего не стоило отлавливать меня. Лупцевала от души…

И я поняла: если к моему ребёнку будет так относиться другая женщина, зачем это надо? И ставила крест на своей семейной жизни.

Честно говоря, я не знаю, почему я обладаю предвидением. Вернее, знаю, но очень невероятная история. Не буду рассказывать, а то можно подумать, что я шизофреничка.

Я многие вещи знала с детства. Как-то прочитала: некоторые дети обладают даром зрения невидимого мира. Потом он утрачивается. Это активизировалось с того момента, как стала умирать по-настоящему. Я поняла: что-то существует над нами. Я умирала, умирала, умирала, потом отец предпринял попытку с того света вытащить. И наступил день, я ведь не ела, у меня дистрофия была последней степени. Помню солнечный-солнечный день, я зашла на кухню, маленькая, шестой год, зашла и сказала: «Мама, я хочу кушать». Мать так и села на пол. Это было моим выздоровлением. А до этого внутри, я не сказала бы что голос, знание что ли: когда будешь умирать позже, тебе будет очень тяжело. Потому что дети защищены.

Распределилась в Омск. Город с первого дня лёг на душу. Ехала в Сибирь, настраивалась: тайга, ёлки до неба. А здесь удивительный простор неба, простор земли… Лесостепь… Летом – море зелени, зимой – играющего на солнце снега, осенью едешь на электричке – а по сторонам золото берёз, студёный воздух. Жила замкнуто, друзей долгое время никого. После работы ездила к речному вокзалу, где Омь впадает в Иртыш. Солнце садится за реку, разливается по поверхности воды, гаснет…

Мысль, что всё это вот-вот окончится, жила во мне постоянно. Возраст подходил к сроку исполнения приговора врачей. Обидно и жалко: я только-только обрела долгожданную финансовую независимость. Профессия нравилась, довольно быстро в Художественном фонде начала самостоятельно работать с металлом, ко мне с уважением относились старшие коллеги...

В восемнадцать лет была цветущей девахой, даже симпатичной, даже красивой, как поняла позже. Подошёл названный врачами срок, я жду своего смертного часа. Ничего подобного. Значит, решаю – в девятнадцать срок настанет, врачи немного ошиблись! Девятнадцать подходит – прекрасно себя чувствую. Эскулапы в пять лет просчитались и тут поднапутали… Радуюсь, что удлиняется жизнь, но обречённо считаю: всё одно скоро конец…

Жила я у тётки. Почему и поехала в Омск – всё родной человек рядом. Тётя Клава та самая, которая с матерью моей в детстве побиралась-нищенствовала. Мать младше её на семь лет, бывало, зауросит: не хочу идти. Тётка на горб и тащит.

– Не обижайся, Таня, ох, вредная твоя мать была, – рассказывала тётка. – Тяжёлая и вредная.

Чё мне обижаться, я и так знаю.

На одной площадке с тёткой Галка жила. В доме она пользовалась славой – гулящая… Рассказывали соседки: ещё в школе, с четырнадцати лет, начала путаться с взрослыми мужиками. Тогда нравственность какая-никакая была. Осуждали сексуальную скороспелость. Когда я с Галкой познакомилась, ей за двадцать было. Поначалу столкнёмся на лестнице – «привет-привет». У меня жизненный круг: работа, дом. Никаких мальчиков, как и подруг. Как-то Галка позвала: «Заходи, поболтаем!» Стала наведываться к ней, к ужасу моей тётки. Та напустилась:

– Что у тебя общего с этой проституткой?

Будто я совсем безголовая.

Галка жила с матерью. Тётя Надя – уникум. Назойливая до безобразия и скупердяйка до предела. Начинался наш день звонком в дверь, она трескучим, подпуская мёд, голосом пела: «Клавочка, вы не спите уже? Собралась своей паразитке суп варить, выяснилось, нет картошки. Не дадите штучки две, не больше, штучки две». Какой суп из двух картошек? Штук шесть тётка даст. «Ой, спасибо, обязательно отдам». Через две минуты опять звонок: «Клавочка, я картошку забросила, а морковки тоже нет». Так целый день. Спички, соль, фонарик в подвал спуститься. Зачем в магазин ходить? Клавочка – душа добрая, поворчит-поворчит, но наделит необходимым.

Эта женщина совалась в каждый миллиметр Галкиной жизни. Дочь долгое время жила с бабушкой. На стенке у Галки не портрет матери висел, а автопортрет бабушки в довольном преклонном возрасте, выполненный в коричневых тонах профессиональной рукой. Бабушка работала до пенсии художником в театре, по словам Галки, было очень интересным человеком.

Но бабушка не вечная. Умерла. И Галка вплотную столкнулась с матерью, которая до сей поры жила в своё удовольствие. Не знаю: то ли отец их бросил, то ли умер. И началось. Может, Галка мстила, не знаю. Мать она не воспринимала и в её навязчивую любовь не верила. Повесила в своей комнате щеколду, отделилась дверью. Мать билась: «Гала, открой! Гала, открой». Галка сидит, а она тупо долбит. Это могло быть часами. Галку трясло и колотило. Не знаю: при бабушке или при матери Галка приобрела славу лёгкой девушки, но такая мамаша может послужить катализатором для любых поступков.

Галка внешне женщина броская и умела себя подать. Высокая, широкой кости, порывистая. Лицо широкоскулое, высокий лоб, изящный носик. Зелёного огня глаза. Таких девчонок действительно сворачивает. По неопытности рано столкнулась с мужской подлостью. И понесло. А в душе хороший человек. Я не видела в ней стервозного, когда на мужчин смотрят как на средство урвать, обезжирить по полной. Окончила музыкально-педагогическое училище, преподавала в детском садике. С детьми возиться не любила, но нравилось в садике рисовать, оформлять комнаты…

Мужчины у Галки были с положением. Как она говорила: «Не с трамвая». Советский Союз тогда ещё вовсю нерушимо стоял. Но блядская мужская сущность она при любом социализме. Приезжают высокие гости, для них устраивались расслабительные мероприятия, выезды за город, Галку приглашали на такие пикники для десерта по дамской части. В каком-то ведомстве имелся особый список женщин. По нему приглашали. Наверное, не задаром. Но, думаю, не с этих доходов Галка одевалась. Были, надо полагать, спонсоры. Одевалась очень даже круто по тем временам. Зарплата в детсадике рублей сто двадцать. А могла купить кофточку рублей за триста. И сразу делала упреждающий ход, покажет мне и говорит: «Мать будет спрашивать – скажи: шестнадцать рублей стоит». Платья, сапоги, пальто – всё дорогое. Но не занашивала, поносит-поносит и продаёт.

Находиться дома с матерью ей было невыносимо. Нам, соседям, досаждала тётка Надя, а уж дочери… Поэтому Галка в отпуск, а он у неё длиннющий, ездила в турпоездки по всей стране. Взахлёб рассказывала про Байкал, Хибины, Кавказ, Прибалтику и Молдавию. Там отрывалась по полной. Совершала круизы по Волге и Енисею. Где только не побывала. И с мужчинами ездила, и одна...

Рассказчица Галка – слушал бы и слушал. Как-то сидели, разговаривали, меня как током долбануло: эта презираемая всеми соседками девчонка живёт такой интересной и яркой жизнью. Путешествия, дорожные приключения. Всего на четыре года старше меня, а где только не побывала. Я и сотой доли не видела. Если мне суждено умереть рано, так что – сидеть безвылазно за печкой? По медицинским меркам мне табуретку противопоказано поднимать. Плюнула на это. Чему быть, того не миновать. Не умерла ведь в обещанные восемнадцать, а там поглядим. Решила: жить надо, чтобы не сказали, что помер.

Смертельный диагноз, по которому физические нагрузки категорически запрещены, скрыла, записалась в танцевальный коллектив. До солисток докатилась. Настолько яростно захотелось наверстать упущенное. В двадцать два года стала ходить в горы. В пешеходные, лыжные походы. Как и не жила до этого. Уж если умирать, так весело. Может, даже подспудное желание было убить себя. Делала то, что напрочь нельзя. Доктора бы в обморок попадали, узнай о моих вольностях. Это догнало. Почка оборвалась, пришивали. Я из себя как щепка, но пресс накачала железный. Завотделения пришёл после операции, посмотрел и сказал: зря делали, почка и так бы держалась с таким мышечным корсажем.

За год до этого ходила в поход на Иссык-Куль. Спрашиваю на берегу озера:

– Где Терскей-Алатау?

– Вон! – показывают на другую сторону.

– Где?

Гляжу – одни облака плывут, другие стоят. Снежники. Захотелось во что бы то ни стало побывать там! И пошла в труднейший для меня поход после операции. Но потом распрощалась с экстремальными видами спорта, стала спокойней жить.

Тут-то перестройка и грянула, кооперативы пошли... Из людей дерьмо полезло при запахе денег. Началось предательство друзей. Первый раз отведала ренегатства, как сама пошла по торговой части. Открыла бутик сувениров в центре города. Знакомых среди ребят-мастеров масса ещё по Художественному фонду. Сумками таскала от них товар, влёт уходил. Верной подруге Веронике, отличная девчонка, в походы не раз ходили, предложила помочь, на хороших условиях встать за прилавок. С удовольствием согласилась и наглым образом обворовала. Мне с поставщиками рассчитываться – она мелочь какую-то суёт и с честными глазами говорит: больше нет. Нет и всё. А сумма очень приличная. Дело перед самым Новым годом, сенокос на сувениры… Кое-как рассчиталась с ребятами.

Если друзья так поступают, что говорить о полубандитском бизнесе... Нас воспитывали в одних идеалах, теперь твоя честность как собаке пятая нога… Загрустила я от безысходности. В этот момент объявился Макс, вынырнувший из Бельгии.

ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ МАКС

Макс – это перекати-поле. Они приехали в Омскую область из Павлодара. Невмоготу в Казахстане стало, и собрали манатки. О ту пору казахам непросто жилось в родных просторах, русским – тем паче в тех пространствах. Тогда и сорвался Макс с якоря, и начались перекати-поле странствия. В России казахских русских не ждали: своим несладко, поселилась семья в деревне, в ста километрах от Омска. Кроме Макса с женой, мать его, замужняя сестра и брат. Максу должности ветврача не нашлось на деревенском рынке труда, устроился электриком, а потом приглашают на педагогическую работу в школу, английский преподавать. В глуши с учителями полный затык. Макс по-английски трёх букв алфавита не знал, но пошёл без долгих раздумий и лишних сомнений. «А чё – сам язык выучу! Да ещё деньги за это буду получать». Другой бы с ходу отказался, Макс – с азартом взялся. В этом он весь.

Два года пожил в деревне и перебрался в Омск. Организовал ветлечебницу, где я своего умирающего кота вылечила. Но возиться всю дорогу с хворями кошек-собак не планировал, манили дальние страны, радужные перспективы. Настраиваясь на выезд, подготовил легенду религиозной несвободы. Выбрал экзотическую секту – пятидесятников. Максу Бог ума плеснул с избытком, не только английский изучал в безвременье. Наткнувшись на миссионеров пятидесятников, подумал: а не есть ли это полезно? По принципу: попался на дороге кривой гвоздь – подбери, вдруг другу дом строить или в гроб врага вбить пригодится. Пообщался с сектантами, походил на собрания, поднабрал разведданных, основательно почитал Библию. В Бельгии так живо сыграл роль пятидесятника. Те молитвы хором в унисон поют, при этом в ладоши хлопают, в такт притоптывают и возглашают громко «аллилуйя», чем вводят себя в кайф с экстазом. Макс в генеральной комиссариате перед бельгийскими чиновниками настолько вдохновенно в образ вошёл, так пел, прихлопывая и притоптывая, – бельгийцы чуть не побросали католичество и протестантизм и не пошли за Максом.

Есть такая легенда, Макс рассказывал: где-то в конце восьмидесятых годов прилетели в Бельгию муж с женой из Москвы. Сдались бельгийцам: только вы нам сможете помочь! Будто случился пожар, сгорел дом, дети, документы. Супруги в отчаянии от горя, побежали куда глаза глядят в Европу. Тайком, чуть ли не в багажном отделении самолета, прилетели в Брюссель. Спасите нас от советской действительности, где дома горят, дети погибают, в магазинах километры пустых прилавков. И бельгийцы впервые столкнулись с такими беженцами из Советского Союза. Потом-то до мелочей разработали схему приёма и проверки, а тогда как снег на голову погорельцы. Макс учил: рассказывайте свою легенду в отчаянии, плачьте, сопли распускайте… Дескать, край, тупик – жизни в России нет, до петли доводит родное государство. Надо перетянуть на свою сторону бельгийцев. Не только заставить поверить твоим россказням, но пробить на сочувствие, дабы захотелось хозяевам от всего сердца помогать просящему. Бельгийцы гордятся: маленькая Бельгия такая могучая, что может защитить обиженных, их гуманное государство запросто принимает страждущих, их богатая страна наделяет обездоленных куском хлеба, крышей. Мать Россия хуже мачехи выдавливает своих граждан за порог, а Бельгия помогает сиротам...

Сам-то Макс сыграл почти по Станиславскому. Ему безоговорочно поверили, что все пятидесятники России не могут скрыть могучую личность Макса от гнёта режима. Но Макс один сорвался столбить место в Бельгии. В Омске оставил жену Светку с двумя детьми. Поехал за ними…

Светка с Максом не два сапога из одной пары. Светка, если в образности окончательно переходить на обувь, валенок валенком. Максу Бог ума не пожалел. На Светку не хватило. Отнюдь не дура. Но ленивая, танком с места не сдвинешь. И клуша. С Максом ей не сахар жилось. Макс – вулкан. Где появился – там дым коромыслом, пиво рекой, песни во всё горло – с книжкой не посидишь. В Брюсселе идёт по скверу, видит: на лавочке бельгиец кручинится – от одного согбенного вида слёзы наворачиваются. Макс пять минут назад по пиву прошёлся, на душе майское солнце, именины сердца, вдруг сталкивается с депрессухой. Непорядок. Подсел к горюну. Бельгиец расплакался от участия в русскую жилетку: денег нет, с работой затык, девушки не любят. Собрался в канал бросаться. Поеду, говорит, в Гент, он там учился в университете, и брошусь в канал Гент-Тернюзен. У бельгийцев-суицидников каналы на первом месте. Просто национальная особенность. Не через повешение, отравление или под поезд, а вниз головой в канал свести счёты с жизнью. Кругом железные дороги, скоростные поезда носятся, нет, не надо по-каренински на рельсы. Может, что воды-влаги в стране много… Не сказать, сыро в Бельгии, но хватает влаги. Изморось, туманы, дождики не редкость. Это не степной Омск. Мокрая стихия влечёт суицидно настроенных… Бельгийский товарищ Макса, он и в географии суицида привередливость проявил – Брюссель отверг, непременно Гент подавай. Уж если плюхаться с концами в воду, то ни где попало, а рядом с альма-матер. Город, кстати, один из красивейших в Бельгии. Одна башня Беффруа чего стоит. Или замок графов Фландрии, аж двенадцатого века. Гент, наверное, немного изменился с той поры, как Тиль Уленшпигель там шлялся. Старинный и в то же время студенческий, молодёжи море…

Макс сопли бельгийские вытер, бедолагу в охапку сгрёб и потащил от греховных мыслей к себе домой – борщ с пивом есть. Дескать, в канал всегда успеешь, предварительно не помешает плотно подкрепиться. Накануне на Макса напало вдохновение – наварил полную кастрюлю борща. Бельгиец две тарелки умёл. Повеселел. Борщ не их деликатес, да с голодухи не то проглотишь. Про канал забыл. И вместо Гента позвал через пару дней Макса с ответным визитом на суп собственного приготовления. «Я, конечно, поел, – рассказывал Макс, – но без добавки. Какой вкус останется – битых три часа варится капуста, только потом закладывается мясо, картошка… Непонятно что в итоге в тарелку попадает».

Меня в одном бельгийском доме накормили тёртым супом. На бульоне, что в супермаркетах продаётся. Отваривают на воде овощи, в миксере перемалывают. Получается пюре. Бульон разогревают и туда эту кашу. Национальная еда. Не скажу, что невкусно. Да как-то привыкла жевать. С закрытыми глазами ешь и понимаешь: это капустка, это морковка, картошечка, лучок. Тут непонятно, что ешь.

Друг Макса ещё хлеще накулинарничал, но его вываренный на десять рядов супец их дружбу не подкосил. Привязался бельгиец к неунывающему русскому. Подцепил его присказку: «Чтобы сердцу дать толчок – надо выпить кислячок». Кислячком Макс обзывал сухое вино. Бельгиец к месту и не к месту повторял про «кислачок» – так у него получалось – и щёлкал по горлу. Купили, не знаю на чьи деньги, машинёшку. Поганочку дешёвую. Ездить она ездила, да сразу не разглядели друзья-товарищи дефект – масло подтекает. В Бельгии жуткий штраф за пятно под машиной. «Зелёные» зверствуют в бдительности за экологией. Надо было лицезреть, как ездила интернациональная парочка. Своими глазами наблюдала. Машина останавливается, Макс за рулём, бельгиец на ходу выпрыгивает и нырк под колёса с баночкой. Ни одна капля не должна осквернить Брюссель.

У бельгийца основное занятие по жизни – депрессия. Гуляют с Максом по вечернему Брюсселю, откушали пива, бельгиец впал в грусть-тоску: нет в жизни счастья, заныл про Гент с любимым каналом. Просто сил нет от безысходности, просит Макса: будь другом, отвези на берег Гент-Тернюзен. «Да брось ты! – перебивает суицидный скулёж Макс. – Всё хоккей и замечательно!» В подтверждение хоккейности ресторан встаёт на пути. Музыка из окон забойная… Макс друга за шиворот: «Айда оторвёмся!» Не успел бельгиец предупредить: стоять! ресторан африканский! – как оказался на чужой территории. В такие заведения белые носа не кажут. Вывески на двери: «Только для чёрных» – нет. Но африканцы изустно дают понять: пятколицые, не суйтесь. Никто и не думает соваться.

Арабов и африканцев на улицах хватает. Бельгийцы каются за колониальную политику в прошлом, привечают бывшие угнетённые народы. Но где угнетённые селятся, в том же Брюсселе, в этих районах быстренько начинается вонь и грязь. Чтоб колонизаторы не абстрактно каялись…

Африканский бар вечером – зрелище не для слабаков. Горят синие лампы, как для кварцевания, помещение обычно небольшое, окна нараспашку, и в мёртвом фернальном свете сами собой движутся белые рубашки, манжеты, воротники… Без голов. Одни зубы светятся. Жуткая картинка.

Макс в такой ресторанчик затаскивает бельгийца ударить веселухой по тоске. И лишь переступив порог, отметил: во всей массе отдыхающих белых всего ничего – он да бельгиец. Другой бы выпрыгнул за дверь от греха подальше, Макс ни шагу назад! В любой ситуации как шар обтекаемый. Чёрные так чёрные, какая разница, с кем зажигать. Вскоре поднял бучу жарче африканской Сахары. С неграми пьёт-пляшет, с негритянками обнимается… К концу вечера, а это было под утро, негры научили Макса танцевать регги, русский в ответ чечётку на стуле отбил. Одной негритянке обещал ночь со звёздами…

Такой Макс, а жене его, Светке. в семейной жизни нужна стенка, дабы ручки сложить, ножки свесить и сидеть сиднем. Макс приехал в Омск забрать семью в Брюссель. Визы скоренько приготовил, да наперекосяк планов тёща на дыбы встала. Накатила на зятя: «Аферист несчастный, я тебя выведу на чистую воду! Я тебя посажу!» Светка заметалась меж двух огней, не знает, как быть-поступить: утром рада-радёшенька в Европу отбыть, чемодан собирает навстречу бельгийским красотам, всё делает, как Макс скажет. Но мама не дремлет: «Куда ты собралась? Он тебя через границу перевезёт и бросит! Детей отберут!» Светка начинает к вечеру разбирать чемоданы, на Европу нацеленные. Деньги у Светки, что Макс привёз, странным образом иссякли. Дал десять тысяч евро, она через неделю: «Кончились, дай ещё!» Он: «Дам, но напиши список, куда потратила?» Светка тык-мык и затык.

Макс махнул рукой на эту свистопляску «еду – не еду», надумал, пока Светка менжуется, сгонять в Норвегию, прощупать почву в стране фиордов. Не в восторге остался. Звонит в Брюссель: «Не понравилось». Вскоре сам нагрянул. Остановился у нас, напылил, конечно. Даже приструнивать пришлось. Зачем мне Жорины пьяные выходки, у него и трезвых хватает? Макс в Брюссель завернул на пути в Англию. В эмигрантском мире бытуют легенды: где-то обязательно лучше. Всенепременно есть райское местечко, где нас ещё нет. У Макса шило в заднице не переводится, якоря давно оборвал, пошляться по всяким разным странам – для него вид приключений. Записная книжка под завязку телефонами со всего мира забита. Везде его ждут и любят. Мужчина искромётный и голова работает чётко. Многим подсказал, как лучше устроиться… Ему удаётся за границей то, что не удаётся никому. Брат Макса Валерка – полная ему противоположность, рохля. Как ни учил Макс искусству запудривания мозгов бельгийцам, не сумел Валерка наврать красиво – не дали документов. Макс не согласился с таким отношением к родственнику и добился своего, запихал брательника в русскую миссию, что в Испании. Четвёртый год Валерка в Мадриде в ус не дует.

Разочаровавшись в Норвегии, Макс устремился в Англию, о которой столько позитива слышал. Звонит из Брюсселя в Лондон, но друзья, что там обосновались, успели переменить точку зрения на туманный Альбион. Делать, дескать, здесь нечего, в Канаде краше, туда многие из нашего русского брата перебрались. И друзья Макса лыжи навострили в страну хоккея и кленового листа. Макс не закручинился от облома с Англией. В Канаду, так в Канаду.

Спрашиваю:

– Макс, как ты в Англию собирался попасть?

Это не проходной двор по типу Парижа. Англичане заморочек понаделали на въезд к себе на остров. Но не на Макса. Проезжая через Амстердам, сделал португальский паспорт. Теперь он не Максим Игнашевич, а Дон Педро, прошу любить и жаловать. Одна заковыка – новоиспечённый Педро – типичный блондин. Макс за шведа или финна сойдёт по цвету, но никак не жгучий португалец с таким экстерьером.

– Ты хоть, – говорю ему перед отъездом в Канаду, – материться по-португальски выучись.

Из Бельгии выпустили легко, наверное, по принципу: лишь бы подальше такие Педры. Зато в Риме – рейс в Канаду Макс выбрал со скачками по Европе – засомневались в Педре, взяли нежно за локоток, попросили мистера побалакать по-португальски. Макс, на свою беду, в деревне данный язык деткам не преподавал. И умного человека, то есть меня, не послушался по ненормативной лексике. Попух Педро. Наладили вместо Канады в Россию.

Пока Макс мотался за райскими кущами, Светка третьего ребёнка рожает. По своей лени она из тех баб, к которой разок прикоснётся мужик и пузо на лоб лезет.

Макс и с тремя детьми готов был везти семью в Европу. На его беду, случилось из ряда вон событие. Его не украсть не покараулить Светка загуляла. Да не тайком – потешить бабью плоть, пока муж весело пропадает в дальнем зарубежье, – в открытую. Макс-то, мотаясь по Европам, думал: с такой женой тылы железобетонные. На деле – ни железа, ни бетона. В Светку влюбился молодой парень. И не поспать-погулять на досуге. С серьезными взглядами на совместное будущее. Мать его восстала: «Приворожила!» Побежала к Светке... А кого там Светка могла приворожить? Понеслась к Светкиной матери: урезоньте своё чадо... Забегаешь, когда сыну тридцать, а Светке – сорок один, плюс к бабскому возрасту трое детей на шее. Однако парень порулил наперекор маме. Светка подала на развод, поженились.

Такая судьба у Макса.

Мне он никогда категорично не советовал: «Бросай Жору!» После первой крупной разборки с Жорой, а мы к тому времени и полугода не жили в Брюсселе, я пожаловалась Максу, спросила: что делать, на меня в жизни мужчина руку не поднимал. Тут получай мордобой. Макс сказал: «Не спеши. Ради чего ты сюда приехала? Остаться. Если разведёшься, не ему, а тебя боком выйдет. Он политический, пусть не пуп, но пупок. Удалось на этом сыграть. А ты кто? Жена пупка. Разведётесь, и можешь пролететь с документами. Не торопись».

ВЫБИТЫЙ ЗУБ

Я терпела. Были периоды нормальной жизни. Были. Что всегда в Жоре импонировало – не врал. Враньё чувствую за версту. И ненавижу, кто выкручивается, лукавит. Жора и врать-то не умел. Сразу было видно. Как ребёнок. Вообще, он был ребёнком во всём: капризах, восторгах, непостоянстве…

Что ещё в нём замечательное… Грузин один говорил. Они люди внимательные. Дескать, вах какой у тебя мужик. Сколько вижу – мы тогда на пятом этаже жили в однокомнатной квартире – обязательно не с пустыми руками, обязательно добычу тащит. Это у Жоры не отнять.

В первую брюссельскую квартиру приволок рулон искусственного меха в два обхвата. Где только не использовали: один кусок в качестве матраца, другим укрывались – пододеяльник надела, и так хорошо. Половичков нарезала… Жора свято чтил девиз: «Семья не должна голодать!» Раздобыл велосипед. Ездил на рынок к закрытию. Цены бросовые, можно на халяву разжиться продуктами с просроченной датой употребления. Мы не гордые – нам пойдёт. Какой-то нереализованный товар торговцы просто бросали. Или продавец зазевался, Жора взял и с тихой грустью удалился. Привозил всегда столько, что не влезало в холодильник. Это у него называлось: полная бомбовая загрузка велосипеда.

Нет, не всё состояло из минусов. Пусть не сразу, но устроился на хорошую работу. В фирму по производству мясных деликатесов. Владелец – еврей Моисей, жена у него невероятной красоты женщина, королева, по имени Бася. Сам Моисей – начальник суеты. Заполошный… Появился на фирме – всё, жди дерготни, беготни. Бася – сама невозмутимость, достоинство, царица, курила дорогущие сигареты, специально ей доставляли. Моисей мог прийти на фирму и сказать: «Приезжает мой родственник из Израиля. Таки знаменитый скрипач». Это мог быть и знаменитый (обязательно знаменитый или даже гениальный) физик, архитектор. Но на следующий день, как приедет, Моисей приводил того на производство. И не с целью экскурсии. Давал, несмотря на знаменитость, конкретное задание, и родственник своими руками вносил посильный вклад в дело Моисея.

Из чего только не выпускала фирма деликатесы: говядина, конина, утка, перепела, страус и даже крокодилье мясо. О, какая бесподобная гусиная печень! Но дорогущая... Жора приносил домой. Конечно, на халяву. Чтобы Жора да не свистнул… Маленькая фирма, а поставляла товар в Англию, Францию, Канаду. Не грузчиком Жора трудился, Моисей узрел в нём аптекарскую дотошность и поставил на ответственный участок – составителем рецептов. Жора отмерял, подбирал ингредиенты, разбулыживал до нужной кондиции, а в результате зарабатывал приличные деньги.

Ничего не скажешь, Жора не маялся на диване депрессией, как Нелькин муж Николай. Но уже в первый год совместной жизни у меня выработалось состояние постоянной, в любую минуту, готовности к бою. Как у мастера ушу. Русскоязычные эмигранты удивлялись, попадая к нам: как уютно! У меня позиция: где я – здесь мой мир. Жить в обшарпанной квартире не моя тема! Должна украсить свой дом. Нет денег на что-то дорогое, тогда пусть это будут ветки-загогулины, что подобрала в парке, сухой букет, на полочке пару красивых бутылок, наполненных разноцветными шариками, что-то простенькое, но эксклюзивное на стенах, сама сошью коврик для пола, подушечки на диван… И теплотой наполнилось вчера ещё безликое пространство, стало твоим… В конце концов не так уж много удовольствий в жизни… Жора плевать хотел на мои старания…

На полгода хватило терпения для ежедневных, ежечасных беззвучных подбираний за ним носков, трусов, книжек, грязных чашек и всего на свете. Попыталась воззвать к совести:

– Это наш дом, это наш мир, а тебе по барабану…

В ответ истерики. Как же – поползновение на личную свободу.

– Могла бы молча убрать. Где твой тихий семейный подвиг?

Но почему тихий семейный подвиг однобокого направления? Всегда к его приходу готовила полные обеды, раз не успела, пришёл, разорался... Я ему:

– Мог бы обойтись бутербродами. Где твой тихий семейный подвиг?

Ух, как перекосило...

Я должна носиться по дому нос в муке, задница в кислом молоке, а он будет плевать на мои труды…

Жила нараскоряку. Настроение у него менялось мгновенно. Постоянно разрывалась между этими полюсами. Только что «самая любимая мосечка». Через три минуты «мосечку» готов убить. И убивал. Я по свое натуре знаю, что такое боль. Не могу ударить человека. Ему в гневе ничего не стоило. Зуб мне выбил. Потом возмущался в комиссариате: «Она все пуговицы мне на рубашке оторвала!» Я стояла в синяках, без зуба, он с пылом жаловался на отсутствие пуговиц. На самом – ни единой царапинки. Я ударить в принципе не могла. Наверное, если что-то будет угрожать жизни близкому – могу убить, но не из-за эмоций на пустом месте. А у него русский рукопашный за плечами.

В последний наш скандал сказал, показав ребро ладони:

– Вот этим по твоему шейному позвонку как врежу, будешь в земле лежать, я с удовольствием отсижу и выйду! Тебя это не волнует?

Как-то не взволновало.

– Дурак ты, – говорю, – Жора, на всю бестолковку!

И поплатилась зубом. Выбил.

Брюссельская жизнь в её семейном ракурсе отмечена четырьмя драками. Никогда прежде не позволяла себе выносить сор из избы… Не знаю – из-за стыда или внутренних рамок? А тут выскочила на площадку, лицо в крови. На крик вышла соседка снизу, и я сказала:

– Доминик, вызывай полицию.

Полиция там – не забалуешь. У них первый вопрос: «Документы!» Изъяли. И говорят: «Руки за спину». Жора с гонорком: «Я спокоен». Они опять: «Руки за спину». Не повышая голоса. А мужики просто огромные. Дело было ночью. И что самое смешное – 1-го апреля. Утром звоню Нельке, рассказываю, она хохочет:

– Первое апреля – никому не веря!

– Верь, не верь, – говорю, – а зуб высадил, еду в Омск, как бомжиха.

Я собиралась в дорогу. Ждала открытия визы, мордобой случился за неделю до моего отъезда.

Полиция забрала обоих. В комиссариате комиссар со мной первой начал разговаривать. По-человечески отнёсся. Дал совет, как лучше выкарабкаться из этого положения. Потом говорит:

– Сейчас с твоим мужем потолкую.

– Не получится, – объясняю, – языка не знает этот кухонный боксёр.

– Как? Шесть лет живёт, работает и не знает языка?

– Нет!

– Не может быть?

Не поверил, посчитал: потерпевшая наговаривает на мужа с обиды. Зовёт Жору, обращается по-фламандски и видит круглые Жорины ни фига не понимающие глаза.

– Неужели ничего не знаешь?

Жора мотает головой, «не знаешь» всё-таки разобрал.

Тогда комиссар обращается ко мне:

– Переведи ему, о чём мы говорили.

Как бы устная договорённость: я не пишу жалобу, уезжаю, и по возвращении из России мы разводимся. В его интересах вести себя спокойно, руки не распускать, иначе – закроют. То есть корячится тюрьма.

В Бельгии есть замечательная штука, так называемое раздельное проживание с супругом – сипоре. Пишешь заявление, и вам как бы дают подумать два года. Можно жить врозь или ничего не менять, а через два года спокойно разводят. Это и по деньгам обойдётся дешевле. Бельгийцы пользуются данным вариантом. Даже если один из супругов завопит: нет, не хочу! – никто слушать не будет.

Думаю, Жора и сам не захочет возвращать отношения. Никогда его в полицию не сдавала. А с Жориным самомнением, гипертрофированным самолюбием мой поступок – преступление не вышепчешь. Это его поступки по отношению ко мне – в порядке вещей. После первой драки вообще пластом лежала…

Но верю – всё это в прошлом, в будущем найду своё счастье… Обязательно.

ЭПИЛОГ

Мы сидим у Татьяны на кухне. За окном дождь. Сумасшедший ливень. Поначалу долго грохотало. В окно было видно: тяжёлая, с брюхом едва не до земли туча чернотой надвигается на город. Позже, прокручивая диктофонную запись, снова буду слышать гром, воющую реакцию на небесные раскаты сигнализаций машин во дворе.

«Смотри, какой дождь! – запишет диктофон возглас Татьяны. – Словно плотину прорвало!»

Мы пьём чай.

– Я буду счастлива… – говорит Татьяна. – Чувствую, буду…

По оконному стеклу бегут, как из шланга, потоки, а мне вдруг вспомнился давний-предавний КВН в заводском Дворце культуры. Разминка, команды пикируются каверзными вопросами. Один из серии «что бы это значило?». Загадка бессловесного содержания. На авансцену выходит крепкий парень в массивных очках. С непроницаемым лицом смотрит в зал и вдруг одним движением встаёт на голову. Зимние ботинки на толстой подошве замирают на месте головы, брюки гармошкой спадают до колен, оголяя волосатые ноги в чёрных носках. И стоит «вопрос» кверху ногами.

Команда соперников не успела наморщить лбы в поисках ответа, как к парню, что укоренился на голове и, кажется, способен пребывать в такой ориентации бесконечно долго, подлетает Татьяна – высокая, стройная, стремительная – и хлоп на шпагат. Широкая юбка веером, как у цыганки, по кругу ложится на пол…

Зал грохнул аплодисментами.

В тот вечер Татьяна была певицей с гитарой, актрисой в телогрейке, рисовала фломастером на огромном ватмане, а потом отплясывала искромётный танец…

– Буду счастлива, – повторяет Татьяна, подливая мне чай, – чувствую: счастье рядом... Появится совершенно другой человек… Просто вакантное место было занято не тем…

жүктеу/скачать 2.28 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: