Монологи от сердца

СМЕРШ

Танки к Кудахану подошли, на окраине остановились. Папа натолкал нам с Женькой бутылок водки в карманы: идите встречайте танкистов! Нам интересно. Второй раз встречаемся с Красной Армией. Первый был в 1929 году, во время советско-китайского конфликта. Нас тогда на машине русские катали, а тут танки со звёздами на башне, «катюши». Подходим к группе солдат, здороваемся. У тех глаза на лоб от чистейшего русского языка в Китае. Откуда русские? Объясняем: «Мы не азиаты, азиаты – китайцы, японцы, а мы европейцы, мы такие, как вы, – русские». «Как здесь очутились?» – спрашивают. Начинаем описывать историю: «Был Китай, Россия договорилась с ним построить железную дорогу, чтобы кратчайшим путём из Читы попадать через Маньчжурию во Владивосток. И ещё из Харбина до самого Дайрена. Дайреном порт Дальний называли. Построили дорогу и 100 лет она должна была принадлежать России, но раньше времени отдали, как Япония заняла Маньчжурию, образовала государство Маньчжоу-Ди-Го».

«А-а-а, – говорит старшина-танкист, чернявый, на щеке рубец от шрама, – мы читали, Советский Союз продал свои права».

«Даром, можно сказать, отдал»

«И вы что, строили эту железную дорогу?»

Рассказываем: «В конце прошлого века привезли сюда специалистов из России, среди них и наши бабушка с дедушкой. Русские в кратчайшие сроки построили КВЖД. Можно сказать, на пустом месте появилось много станций и города: Харбин, Хайлар, Цицикар, Ханьдаохэдцзы… В 1898-м начали строить, а в 1903-м по всей дороге пошли поезда».

«Вы так хорошо говорите по-русски. Не хуже нас».

Объясняем: «Русский язык для нас родной, в Маньчжурию из России приехали учителя, профессура. Были организованы средние и высшие учебные заведения, в которых работали даже академики. Здесь мы окончили русские школы, получили высшее образование. Наши специалисты выезжают работать в Америку, в Австралию, во Францию. Мы здесь родились, мы внуки тех, кто первым приехал в Маньчжурию».

Они рты разинули, слушают. Но видят, что мы не с пустыми руками, из карманов горлышки бутылок торчат.

«Ладно, – старшина-танкист аппетитно потёр рука об руку, – соловья баснями не поят, а ну-ка открывай!»

Сам из кармана достаёт алюминиевый складной стаканчик, коротким движением раз – и выдвинул на четыре этажика: «Наливай свою китайскую!»

«И водку здесь русскую делали», – наполнил я стаканчик.

Он суёт мне в лицо: «Пей!»

Не доверяет. Я выпил.

Женьке налил: «Теперь ты за победу Красной Армии».

После этого с большим аппетитом пошли глотать наши многочисленные слушатели один за другим… Только-только всей «аудитории» хватило по разу… Папа как знал, по четыре бутылки нам выделил… «Ещё есть?» – спрашивают. «Нет». – «Где можно взять?» «В магазине», – говорим. «О, пошли!»

Советские войска начали осваиваться на новой территории. Во второй половине дня к нам в дом в Кудахане, мы у родственников остановились, заходит полковник. Не утомлённый войной. Розовощёкий, в плечах крепкий. Поздоровался и по-командирски к делу: «Вот у меня армия, надо кормить!»

Папа за словом в карман не лез: «А вы что без продовольствия воюете?»

«Какие там продовольствия? – полковник парировал иронию. – Нам скомандовали: скорым маршем вперёд, пока Квантунская армия не очухалась! Там всё достанете! У японцев богатейшие базы!»

До вражеских запасов муки они добрались, но хлеба японцы не оставили в буханках, надо организовать выпечку.

«Не подскажете, – спросил, – как организовать выпечку хлеба?»

«В Кудахане, – говорю, – есть русские печи, можно попробовать».

Домов десять мы объехали в Кудахане. Женщины никто не отказался печь хлеб для Красной Армии. Я вёл переговоры. Причём предстояло печь хлеб в две смены – днём и ночью. Им подвезли муки…

Я свою миссию выполнил, полковник выразил благодарность от имени Красной Армии. Руку мне пожал. Говорит: «Может, вам муки надо?» Зачем она мне…

Отправился к родственникам на боковую.

Возвращаюсь по темноте, мечтаю: эх, сейчас растянусь в кровати. Кто же знал: ох, как не скоро придётся спать на простынях. Вижу – по дороге кто-то навстречу движется. Силуэты. Сходимся. И резкий голос из темноты: «Кто идёт!»

– Я, – говорю.

– Кто «я»?

– Я – Филиппов.

– Так это же мой Юра! – обрадованный голос папы.

Крестили меня Георгием и по всем документам – Георгий. Но дома звали Юрой. Только Юрой. Ко мне подходит офицер, капитан: «Вы Филиппов Георгий Николаевич?»

«Да»

Девятого августа японцы арестовывали напоследок советскоподданных, а десятого августа уже советские стали арестовывать русских. Такой парадокс. Плохо японцы подготовились к началу боевых действий, подрастерялись, как бомбардировщики налетели. Мелкоту уголовную из тюрьмы выпустили, но и охрана сбежала, тут и политические врассыпную. И в это же время начали обходить дома и хватать русских мужчин, особенно кто был советского гражданства. Если раньше надо было придумывать – «радио советское слушал и другим рассказывал» или что-то подобное, чтобы, записав в советские шпионы, можно издеваться, теперь мирный ты житель или нет – враг. Этим арестованным не повезло, в отличие от заключённых тюрьмы, с ними расправились безотлагательно с японской жестокостью – обезглавили. С приходом Красной Армии их похоронили в братской могиле. Хорошо, многие мужчины, как и папа с Женькой, с началом бомбёжки убежали из города, не попали в лапы раздосадованных японцев…

Меня первым привели в китайскую школу в Кудахане. Всё пусто, парт нет. Китайцы-крестьяне, пользуясь безвластием, порастащили. В большом классе капитан передал меня полковнику, сам ушёл, полковник забрался на учительскую кафедру. И стал задавать вопросы. Не скажу, что я испугался, как меня попросили «проследовать для выяснения». Мало ли. Грехов за душой не было. В политику не вмешивался, в боевых отрядах не состоял. Однажды японцы хотели поставить под ружьё, забрать в отряд Асанó. В 1938 году японцы создали отряд из русских парней под командованием полковника Квантунской армии Асано, дабы использовать потом воинское соединение против Советского Союза. Японцам не хватало своих солдат, хотя их держали огромное количество в Маньчжурии. У Асано потом было несколько отрядов, под его командование мобилизовали не одну тысячу из числа русской молодёжи: кавалеристов и пехотинцев. Военные школы, готовившие бойцов отрядов Асано, были в Ханьдаохэндзы и под Харбином на станции Сунгари-2.

Призывы в отряды производились ежегодно. Меня тоже дёрнули… Открутиться не удалось. Полный вагон нашего брата из Хайлара призвали, а также из Трёхречья. Везут, ребята как на подбор молодые, здоровые и разнюхали, что около паровоза, мы следом были прицеплены, штабель хáнжи – китайская водка, гадость неимоверная, 60 градусов. Противная. Вонючая. Из гаоляна гнали. В деревянных ящиках, залитых гудроном. Парни ушлые, исхитрились и на ходу затащили в проход, пробили дыру и давай веселиться... Японцы, сопровождающие поезд, зашли, посмотрели. Знают, что солдаты едут. Я думал, будут жалобы. Нет. И больше не заходили. В вагоне не передать, какой гвалт начался. Все кричат, перебивают друг друга. Я никогда не пил, а мне: «Ты что, напился уже? Пей давай! На всех хватит! Когда ещё удастся! Как запрягут японцы…» Один пристанет, – уступишь, тут же другой с кружкой лезет: давай ещё… Набрался я до беспамятства… Заснул на полу в чужом купе. И весь вагон пьяный до безобразия. И хоть закуски много, отец полную сумку набил – поросятина, курятина – не помогло. Дорога длинная, тысячу километров. Утром думал: подохну. У меня сердце никогда не болело… В Харбин приехали, медкомиссия, а сердце давит. Врачи не знают истоки болезни. Про хáнжу не говорю. Консилиум японцы устроили. Один за руку взял, подвёл к остальным докторам, крутит. «Какой из него солдат?» И комиссовали.

Ускользнул от Асано. Нас ведь сразу взяли в оборот. Поселили в казармы на Сунгари-2, первая ночь прошла, утром командуют: «Вылетай строиться!» Не выходи – «вылетай!» Младшие командиры вытурили на улицу. Выгоняли с командой «без последнего». А кто замешкался, последним выскакивал, тому – плёткой по спине. Да так жиганут, как рассказывали, целый день чувствуешь. «Без последнего» нас конвой в лагере из бараков выгонял. Могли так приложиться, что калекой человек становился… Выдали нам балахоны защитного, как японская форма, цвета с лошадьми возиться. И погнали бегом на конюшню. Закрепили за мной жеребца гнедой масти – звали его Беркут. «Будешь на водопой водить! Мыть, чистить! Скребки, щётки получишь».

Командовал нами казак, он в двадцатом году с белыми в Маньчжурию пришёл. Свирепый, рассказывали, мог и по зубам въехать в воспитательных целях.

Не успел я Беркута на водопой сводить, вызывают и ещё шестерых: немедленно в Харбин и по домам. Забраковали нас.

Приезжаю домой, поезд рано пришёл, ворота дома ещё не открывали. У нас забор высокий, два двадцать высотой. Я сейчас на скамеечку, на столбик от калитки раз… Собака, Байкал, пока перелазил, «гав-гав» на меня. А увидел, застеснялся, закрутился, дескать, извини, оплошал... Стучу, папа открывает, и руки у него опустились: «Как? Какими судьбами? Сбежал?»

Знал, что из Асано не выберешься. Это как в армию – запекут на несколько лет. Очень переживал, как меня призвали, молчал, но страшно не хотел, чтобы под ружьём на японцев служил. Некоторым удавалось откупиться, мы не смогли.

Папа обрадовался, обнимает: «Везучий ты, Юрка!»

Не запятнал я биографию службой в японских частях. Вовремя хáнжа появилась. В лагерях до изнеможения работал, но сердце не болело, как от той хáнжи. Только сейчас стало пошаливать…

Советский полковник начал писать, я напротив него и через стол вижу на листке, что перед ним, крупными буквами стоит: «СМЕРТЬ». Меня жаром обдало. Заскакали мысли блохами: почему сразу «смерть»? Почему? Что я сделал? Полковник заметил перемену: «Что с вами?» Я постарался бодрым голосом, но получилось хрипло: «Всё хорошо!» Не сознался в испуге. И засмеялся про себя, ещё раз бросив взгляд на листок. «СМЕРШ», – написано. Потом-то узнал, куда попал. СМЕРШ – контрразведка, значит: смерть шпионам.

Он говорит: «Рассказывайте, всё, что знаете, что скроете – будет на вашей совести».

И я прочитал лекцию о КВЖД и русских в Китае. Полковник пару-тройку наводящих вопросов задал, потом крикнул лейтенанта, назвал несколько фамилий: «Вызови этих сюда и всех свободных».

Застучали сапоги, класс заполнился офицерами – лейтенанты, капитаны…

Начал им рассказывать, что граф Витте, дальновидный министр финансов России стремился к партнёрским отношениям с Китаем. Ему и принадлежала идея постройки Китайской Восточной железной дороги через Маньчжурию на паритетных с Китаем началах.

Рассказывал не поверхностно, не как солдатам у танка, полковник попросил со всеми известными подробностями. Полковник сам вопросы задавал и офицерам сказал, чтобы спрашивали…

Дорога должна была послужить мощным фактором развития востока России и севера Китая и связала бы Читу и Владивосток через Маньчжурию кратчайшим путём. А также Порт-Артур (сейчас Ланьшунь) и Владивосток. Выгода и России, и Китаю. В 1898 году при династии китайских императоров Цин началось строительство. В необжитой местности за пять лет была проложена дорога. На голом месте возведён за три года Харбин, столица КВЖД.

В Хайларе при прокладке КВЖД железнодорожные батальоны стояли, казаки, среди которых и мой дед по матери, охраняли стройку. Шайки разбойников хунхузов по округе шныряли. Китаец деньги получит, их за хорошую плату нанимали на строительство дороги, куда ему заработок прятать? В косу. Они косы носили. Ещё одно место – кушак, длинными кушаками обматывались. В него завернёт деньги и пошагал домой в деревню с этим богатством. А потом казаки находят бедолагу километрах в десяти от Хайлара – убит, кушак размотан, денег нет.

Историю КВЖД я хорошо знал. Как начал чесать, что протяженность главного пути 2500 километров, построено 912 мостов, самый длинный через Сунгари в Харбине – километр. Девять тоннелей, самый длинный через Хинган у станции Бухэду – 3 километра 80 метров. Рассказал о постройке порта и города Дальнего на месте, где до этого были гаоляновые заросли. К морю подведена южноманьжурская ветвь КВЖД. В 1931 году японцы напали на Китай и оккупировали Северную Маньчжурию, образовали государство Маньчжоу-Ди-Го. Город Дальний вместе с Порт-Артуром и часть дороги пришлось отдать японцам. В 1935 году вся дорога за бесценок была передана японцам и перешита с широкой колеи, как в России, на стандартную.

Рассказывал, где учился, где время проводил, где работал, я же до войны в американской компании автомехаником работал, рассказывал про нашу жизнь на КВЖД. Про культурную жизнь Харбина. Я восемь лет в Харбине жил.

Они думали в дикую азиатчину попали. А я им про симфонический оркестр, драматические спектакли в Харбине, оперетту, а были русские и украинские труппы, которые выступали в театрах «Модерн», «Весь мир», «Азия», «Атлантик».

В лагере я понял, что в Советском Союзе эмигрант было ругательным словом. Вбивалось в голову, что русский эмигрант – это чужак, это с камнем за пазухой человек. А я рассказывал офицерам, что мы жили своей жизнью, в своём русском мире, не точили ни на кого ножи.

Как сказал, что в Харбине несколько десятков ресторанов, шумок среди офицеров пошёл. При японцах сократилось число увеселительных заведений, в двадцатых годах, при расцвете КВЖД, насчитывалось шестьдесят ресторанов. Отец рассказывал: в Харбине, в самом центре, на Соборной площади, на углу Большого Проспекта и Разъезжей улицы, в доме Мееровича, был шикарный ресторан «Помпея». Под итальянскую Помпею. С живыми светильниками. Красивые девушки в лёгких одеждах времён гибели Помпеи держали светящиеся фонари. Наверху в этом доме был кинотеатр «Весь мир». В нём тоже оперетты ставились.

Я в последний раз видел харбинскую оперетту в 1944-м. В зале Железнодорожного собрания, а может, в «Модерне». «Граф Люксембургский». С примадонной Александрой Лысцовой и премьером Виктором Турчаниновым.

Оперетту я любил. Мама приучила. Запомнилось: мне лет четырнадцать, мы с ней, милой мамочкой, летом поехали в гости к её сестре в Харбин. Есть фотография – я у отца в 57-м году выпросил – она, в светлом платье, в шляпе в знойный, день стоит у Жилсоба – Железнодорожного собрания. Молодая, красивая, сильная женщина. Мы с ней вышли из оперетты, пошли по Большому проспекту, Правленской улице. Вечер тёплый, какой-то нежный. Мама в шутливом, опереточном настроении запела: «Без женщин жить нельзя на свете, нет!» Я ей: «А почему нельзя без женщин?» «Ну, как же, сын! Женщина – это красота, это грация, это вдохновение, это полёт, это вихрь, это ласковая гавань…»

Рассказывал смершевцам об универмаге Чурина на Большом проспекте. Даже известные магазины Елисеева в Москве и Петербурге, в чём я позже воочию убедился, уступали чуринскому дворцу с мраморными полами, ковровыми дорожками. Где продавалось всё. Я у Чурина всегда покупал костюмы. Хочешь из Лондона, хочешь – из Парижа. У Чурина приобрёл пальто, которое в лагере кормило целый месяц хлебом. Каждый день лишние полбулки съедал.

«Японский язык, – спрашивает полковник, – знаете?»

«Разговорный, – отвечаю. – Нахватался за десять лет, что японцы в Маньчжурии. Объясниться: твоя, моя, – это вполне...

Перед своим 85-летием переходил дорогу согласно светофору, а какой-то подлец сбил и трусливо скрылся – подыхай, дед, как знаешь. Хорошо, люди добрые «скорую» вызвали. Рука сломана, сложный перелом ноги, сотрясение мозга. Жена три месяца в больнице около меня сидела. После наркоза голова не соображает: всё с себя срываю, с кровати вскакиваю. Жена, как на амбразуру, упадёт сверху, вцепится в кровать, держит из последних сил… Одну операцию сделали, другую… Усилили кость руки титановой вставкой. На ногу ставили аппарат Илизарова. Удачно получилось, даже не хромаю. После операции хирург жену спрашивает, полушутя, но шёпотом: «Он не разведчик в прошлом? На совершенно непонятном языке кричал добрый час». Мне под наркозом на всё наплевать, ругался по-японски на врачей. Даже песню японскую пел.

Смершевский полковник не хирург, неспроста про японский спросил. Дело шил.

Офицерам говорит: «Слушайте-слушайте». Их набилось в класс под завязку. Уже ночь проходит, а я всё молочу языком.

Рассказал, как советские войска в 1929 году зашли в Хайлар.

«А вы это помните?» – спрашивает полковник.

«Нам, – говорю, – назначили в дом двух офицеров и были денщики при них».

В мае 1929 года произошёл налет китайской полиции на Генконсульство СССР в Харбине. В июле китайские власти захватили телеграфную линию КВЖД, связь советской администрации дороги с Союзом прекратилась. Дальше больше – последовал разрыв советской стороной дипотношений с Китаем. В августе чанкайшисты начали военные действия на КВЖД. Однако у озера Чжалайнор и на станции Маньчжурия быстро получили по рогам от Красной Армии и скоренько отступили на Хайлар. Грабили, мародёрничали, поджигали склады, магазины, жилые кварталы.

Советские войска вошли в Хайлар. Нацелились прямиком до Харбинá под паровозными парами лететь. Но на станции Якеши, вскоре за Хайларом, железнодорожный путь перекрыл дипломатический заслон: паровоз, вагоны, и консулы – американский, французский, английский и, кажется, голландский. С протестом к советскому командованию: почему вторглись на чужую территорию? Война или что?

На этом военная кампания завершилась. Но нас с братом советские солдаты на машинах покатали.

Покидая Хайлар, войска Красной Армии прихватили с собой много бывших русских офицеров, бежавших через границу во время революции.

Арестовали нашего соседа, он у Каппеля служил, каждый год ездил на могилу белого генерала, с войсками которого участвовал зимой 19-го года в жутком Ледовом походе и тело которого вёз из Читы в Харбин. Могилу генерала папа мне однажды показывал. У стены Иверского храма, что на Офицерской улице в Харбине. Храм был военный, на его колоннах были начертаны имена павших русских воинов. На могиле Каппеля стоял большой мраморный крест.

Эти подробности в лекции смершевцам умышленно упустил. Кстати, недавно читал: советские маршалы – Василевский и Малиновский, что были в Харбине в 1945-м, посетили могилу Каппеля и, сняв фуражки, почтили память храброго офицера.

Не сказал смершевцам и о сестре героя гражданской войны – красного кавалериста Семёна Михайловича Буденного. Как мост в городе переедешь, слева первый угловой дом – это магазин, принадлежал двум уникальным по росту братьям-китайцам – двухметровым гигантам Куан-Фа-Куй. Торговлей занимались. Мы у них брали продукты. В следующем за ними доме жил Герц. Еврей. Но кузнец. Скажи кто, что еврей кузнец – не поверил бы. Он делал подковы, ковал лошадей, ремонтировал телеги: обтягивал шинами колёса, выковывал шкворни… Всё время у огня, поддувает, рукава засучены. Мастер. Замечательные художественные вещи делал. Кованый букет из трёх роз, например. В 1935-м году, когда продали КВЖД, многие, кто был советского гражданства, выехали. Два эшелона из Хайлара ушли в Советский Союз. В 1924-м, когда Китай признал СССР и установились дипломатические отношения, встал вопрос: какое гражданство принимать? Кто брал китайское, кто – советское. Третьи выбирали статус беженца, оставались бесподданными. Советского подданства Герц уехал в Советский Союз… Дом, в котором жил кузнец, принадлежал Сёмкину, его жена и была родной сестрой маршала Будённого – командующего Первой конной армией. Отличалась отменной скандальностью! Довольно крупная особа, крикливого голоса, с соседями как сцепится, ух, трепала их! Сёмкин скрывал от японцев, что в родстве с самим Будённым, опасался санкций. Седой-седой, если японский офицер на лошади мимо него едет, Сёмкин обязательно почтительно поклонится. А японец доволен…

Пока я читал лекцию одним смершевцам про КВЖД и Харбин, другие вели аресты. Соседние комнаты наполнялись хайларцами, и мужчинами из деревень Трёхречья, с ними потом в лагерь угодил.

Под утро полковник распорядился прекращать «слушания» и отдыхать.

Так прошла моя первая ночь заключения.

В последующие дни начались допросы. Допрашивали и девчонок. Валя Подкорытова на нашей улице жила. Единственная в Хайларе платиновая блондинка. Как американская артистка. Её задержали, допросили и выпустили, но поручили: будешь кормить, разносить еду арестованным. Точнее – задержанным. Нам так говорили…

Мою напарницу по радио, Аню Артёмову – женский голос, диктор радиовещания – тоже СМЕРШ дёргал… И тоже разносила еду арестованным… В 1955 году она приехала в Советский Союз, удачно вышла замуж за офицера подводного флота и запилась. Кто его знает, может, из-за меня. Человек была совестливый, девчонка совсем, а её вынудили оговорить меня, своего товарища... Хотя всё одно отправили бы этого «товарища» в лагерь. Говори она что-то, не говори… Раз схватили, значит виновен… Рассказывали: она всё время терзалась потом от содеянного, носила этот камень в душе… Вёл я себя с ней на радио очень корректно, вежливо, называл исключительно на вы. Не оказывал знаков повышенного внимания, как парень девушке, но в остальном… Открыть дверь, пропустить вперёд, помочь в чём-то… Меня так воспитывали…

В 90-е годы я подал на суд, адвокат запросил дела. Для знакомства с ними вместе с адвокатом пригласили в интересное здание архива. Заходишь, одни двери – охрана, двое с пистолетами, другие двери, снова вооружённые охранники. Идём дальше, сидит дежурный офицер, по его указанию завели в отельную комнату без окон: «Ждите». Минут через двадцать-тридцать приносит женщина дела, две толстенные папки, что в Хайларе на меня завели.

Я полистал одну папку, вторую, разволновался – не могу читать… Потом на крыльце адвокат спросил: «А вы видели, что показала на вас Артёмова?» «Нет, а что?» – пусть, думаю, перескажет. «Ну, и не стоит, – ушёл от ответа, – давнее ворошить». Лишь обронил: наговорила, что я вёл агитацию против Советского Союза.

Одна хайларская землячка сказала, что Артёмова в Москве запилась. Человеком она была всё же порядочным…

При аресте у меня отобрали очень дорогой перстень, часы золотые. Пообещали вернуть при освобождении. Но в деле изъятие не зафиксировано. Забрали и присвоили. И кто преступник? Мало того, что раскручивали дела на пустом месте, зарабатывая звёздочки, ещё и грабили.

Я им говорю: «Это не оружие, зачем забирать?»

«Не положено! Потом вернём».

И положено было в чей-то карман…