Охотникъ на львовъ повѣсть

«Взвѣсь все это, оцѣни, и, когда вернешься домой, ты поймешь, что старый Русскій гимназистъ, — ибо для Россіи я только бѣглый гимназистъ Ашиновецъ, тебя не обманулъ, и ты увидишь, что не напрасно ты сдѣлалъ большое путешествіе въ дебри Африканской пустыни.

«Да хранить же тебя Господь и молись неустанно о рабѣ Божіемъ Петрѣ».

— Все, — сказалъ Коля, дочитавъ до конца это странное посланіе.

Мантыкъ снова свиснулъ и покрутилъ головою.

— Вотъ такъ исторія съ географіей. Совсѣмъ разсказъ изъ старой дѣдушкиной хрестоматіи !

Онъ былъ разочарованъ.

Мистеръ Стайнлей долго молчалъ. Онъ закурилъ свою любимую трубку и тихо посасывалъ ее. Откинувъ блѣдною рукою отросшіе волосы, онъ задумчиво смотрѣлъ черезъ открытую дверь хижины въ глубокое, бездонное небо и, казалось, ушелъ куда-то далеко въ своихъ мысляхъ.

— Коля, — тихо позвалъ онъ, — подойдите ко мнѣ. Коля опустился на землю подлѣ американца. Мистеръ

Стайнлей положилъ ему руку на голову.

— Какой мудрый былъ вашъ дядя, — медленно сказалъ американецъ. — Какъ велико и важно все то, что онъ написалъ и какъ много, много въ этомъ правды!

- Что онъ говоритъ такое? — спросилъ, насторожившись Мантыкъ. Онъ чистилъ и протиралъ свое ружье въ углу хижины. Коля перевелъ ему слова американца.

— Ему легко такъ говорить, — сказалъ Мантыкъ, прищуриваясь, и однимъ глазомъ разглядывая нижній нарѣзной стволъ. — А какъ же домой? На сто талеровъ отсюда до Парижа не доѣдешь. Дай Богъ до Джибути добраться.

Мистеръ Стайнлей вопросительно смотрѣлъ на Колю. Точно спрашивалъ, что говоритъ Мантыкъ. Коля перевелъ слова Мантыка.

— Не бойтесь, Коля, — сказалъ мистеръ Стайнлей, — я васъ не оставлю. Я телеграфирую въ мой банкъ и мнѣ сюда сейчасъ же пришлютъ деньги. Я довезу васъ до Парижа.

— A Россія? — сказалъ Мантыкъ. — Я, чаю, главный то смыслъ клада былъ помочь Россіи освободиться отъ коммз7нистовъ. А теперь — пиши: — пропалъ твой вкладъ на святое дѣло.

— Вѣрьте, мой дорогой другъ, — сказалъ мистеръ Стайнлей, выслушавъ Колинъ переводъ, — что Россіи не деньги нужны, a крѣпкіе, вѣрующіе люди. Такіе, какъ вы, такіе, какимъ будетъ теперь Коля, мой другъ, такъ много пережившій, перенесшій и повидавшій. Вы, Русская молодежь, будете строить Россію молодую и сильную. И, чѣмъ сильнѣе въ васъ будетъ вѣра въ Бога, любовь къ отечеству и смѣлая готовность за вѣру и отечество отдать все, и самую жизнь свою, тѣмъ скорѣе вы создадите великую Россію!... Деньги развиваютъ продажность, подкупность, взяточничество...Развѣ на деньгахъ создавались наши Соединенные Штаты? Великіе наши Линкольнъ и Вашингтонъ не думали о нихъ. Нашъ «бѣлый домъ» *) и сейчасъ скромная хижина по сравненію съ европейскими дворцами! А какое счастливое государство мы создали, закаливъ свою молодежь и научивъ ее бороться и побѣждать самое трудное: — мелочи жизни, научивъ ее творить и прививъ ей любовь къ творчеству. И вашъ дядя, Коля, былъ мудрый человѣкъ. Онъ, позвавъ васъ изъ своей мо

гилы, заставилъ сдѣлать этотъ трудный путь и въ немъ закалилъ ваше сердце.

*) Мѣсто пребыванія президента Соединенныхъ Штатовъ въ г. Вашингтон.

Мантыкъ отложилъ стволы на разосланную на землѣ шаму.

— A вѣдь твой американецъ правъ! — воскликнулъ онъ. — Молодчина твой мистеръ.

Мантыкъ бросился и горячо обнялъ американца и поцѣловалъ его въ губы.

— Скажи, Коля, ему:—отъ чистаго, молъ, сердца! По-русски! По казачьи! Гудъ! вэри гудъ! Мистеръ Стайнлей! *)

*) Хорошо! Очень хорошо!

ВЪРОВАНИЕ МАНТЫКА

Такъ и порѣшили. Коля останется при мистерѣ Стайнлеѣ. Когда врачъ найдетъ, что американецъ сможетъ перенести поѣздку по желѣзной дорогѣ, Коля отправится съ нимъ въ Парижъ.

Коля послалъ своимъ письмо. Онъ глухо написалъ о томъ, что кладъ оказался не такимъ, какъ ждали, но что онъ теперь нашелъ мѣсто у хорошаго человѣка и скоро вернется вмѣстѣ съ нимъ и привезетъ немного денегъ, чтобы помочь мамочкѣ и Галинкѣ. Грустное было письмо, но спокойное и твердое. Въ немъ уже писалъ не мальчикъ Коля, а мужчина, закаленный въ несчастіяхъ и приключеніяхъ, и мамочка должна была это почувствовать.

Коля съ Маріамъ заботливо ухаживали за американцемъ, добросовѣстно выполняя всѣ указанія «хакима-мос-кова». Рана мистера Стайнлея заживала и уже шли разговоры о возвращеніи домой.

Мантыкъ пропадалъ цѣлыми днями. Конечно, онъ разспрашивалъ про львовъ. Онъ и не скрывалъ этого.

Однажды утромъ, еще до свѣта, онъ разбудилъ Колю. Онъ былъ снаряженъ въ путь. Либэхъ и Али съ сумками съ провизіей ожидали его на дворѣ.

— Прощай, Коля, — сказалъ Мантыкъ. — Иду за четвертымъ. Въ полутораста верстахъ отсюда нашелся славный львище!

— Подожди немного, — сказалъ Коля, проворно одѣваясь. — Я провожу тебя.

Мантыкъ приказалъ слугамъ идти впередъ, а самъ остался съ Колею.

Они вышли за городъ и пошли полями. Свѣтало.

— Ну, прощай! — сказалъ Мантыкъ. — Богъ дастъ, еще увидимся... Въ Россіи.

—A здѣсь?

— Здѣсь-то врядъ ли. Вы, вѣрно, на будущей недѣлѣ потянете въ Джибути, а я пойду — въ дальнее плавание... За четвертымъ, за пятымъ, за шестымъ...

— Мантыкъ! Ты останешься здѣсь одинъ?

— Да.

Мантыкъ стоялъ на зеленѣющемъ молодою весенней травою холмѣ и смотрѣлъ на востокъ. Солнце всходило. Золотые лучи освѣщали крѣпкаго, рослаго юношу. Въ темную бронзу ударили вьющіеся подъ малиновой шапкой волосы и точно огненнымъ обводомъ былъ окруженъ Мантыкъ.

— Скучно?... Страшно?... Я этихъ словъ не знаю, Коля, — тихо сказалъ онъ. — Развѣ можетъ быть скучно, когда стоишь въ храмѣ Божіемъ?... Когда идетъ литургія и ангельскими голосами поетъ хоръ?.. A вѣдь это, — раскрывая широко объятія навстрѣчу солнцу воскликнулъ Мантыкъ, — храмъ Божій! Невиданной красоты храмъ! Ты слышишь? Въ небѣ пѣсня... Жаворонокъ или другая птица... слышишь... какъ поетъ?... А тамъ въ Аддисъ-Абе-бѣ? Прислушайся, какой концертъ подняли согнанныя на ночь стада... Это хвала Богу... Это хоръ поетъ.;. Благослови душе моя Господа! Благословенъ еси Господи!.. Земля!. Вся земля!.. Весь прекрасный Божій міръ: трава, кусты, лѣса, камни, пустыня, звѣри, птицы — вотъ мой домъ отнынѣ и до тѣхъ поръ, пока не откроетъ Господь мнѣ двери моей Родины.

Мантыкъ бросился грудью на землю и какъ бы обнялъ ее, прижимаясь лицомъ къ иголкамъ молодой травы. Такъ, молча, въ несказанномъ восторгѣ, пролежалъ онъ нѣсколько мгновеній.

Потомъ всталъ, подошелъ къ Колѣ и, пристально глядя ему въ лицо, сказалъ серьезно:

— Ты думаешь — рехнулся Мантыкъ. Я опьяненъ этимъ міромъ Божьимъ, этимъ счастьемъ свободы, этою побѣдою надъ собою.

Нѣсколько минуть оба молчали. Въ безлюдіи пустыни при пѣніи жаворонковъ медленно поднималось изъ-за розовыхъ горъ солнце.

— Ты сказалъ: — страшно... Знай, Коля, Мантыкъ здѣсь на охотѣ львиной... Э! да все равно!.. Хотя бы я ѣздилъ по-прежнему на каміонеткѣ по Парижу, — я готовлю себя къ другому... Галинѣ ты скажи: — двѣнадцать львовъ.... Это для дѣтей... Родина у меня передъ глазами. Умученная врагами Россія!.. Для нея готовлю себя, для нея закаляю и учусь у пустыни. Ты Галинѣ скажи серьезно: Мантыкъ, молъ, свое слово сдержалъ. Она знаетъ как о е. И двѣнадцать золотыхъ цѣпочекъ у меня будетъ въ ушахъ... Двѣнадцать львовъ!... А только... понимаешь... Если учую... Я-то учую!, что пора идти крушить врага, ломать замки запечатанной моей Родины, — такъ я тамъ раньше буду, чѣмъ у васъ. И, ежели будемъ съ Галиной Семеновной — такъ уже у себя: — въ Уральскѣ, или въ Петербургѣ... Понимаешь? Я тутъ за эти мѣсяцы во какъ выросъ!.. Башковатый сталъ!.. Ну! прощай! Будь здоровъ. Земной поклонъ передай отъ меня Натальѣ Георгіевнѣ... Галину поцѣлуй... Да берегите вы моего дѣдушку. Я за все разсчитаюсь....

Мантыкъ крѣпко пожалъ руку Колѣ и, не оглядываясь, сталъ спускаться съ холма.

Солнце любовно озаряло его. Длинная тѣнь скользила по травѣ. Бѣлый плащъ и рубаха, казалось, свѣтились на солнцѣ.

Коля стоялъ до тѣхъ поръ, пока Мантыкъ не скрылся въ лощинѣ. Все ждалъ, не оглянется ли Мантыкъ?

Мантыкъ не оглянулся.

ГОРЕСТИ И ЗАБОТЫ НАТАЛЬИ ГЕОРПЕВНЫ

Въ тяжелые для Натальи Георгіевны дни пришло къ ней Колино письмо. Клада она не ждала и, когда по воскресеньямъ горячо молилась въ церкви, не о кладѣ, не о богатствѣ, не о спокойной жизни просила она Господа, а о томъ только, чтобы ея Коля вернулся живой и здоровый. Но было въ извѣстіи о томъ, что кладъ оказался не денежный, что всего сто талеровъ было въ немъ найдено одно обстоятельство, которое взволновало и смутило Наталью Георгіевну. Это отношеніе къ Дарсонвилямъ. Колинъ патронъ участвовалъ въ кладѣ, шли «на пополамъ» изъ пятидесяти процентовъ. За это Дарсонвиль платилъ въ пансіонъ за Галину. Французская семья очень хорошо относилась къ дѣвочкѣ и на Рождественскіе праздники, когда у Натальи Георгіевны особенно много было работы въ ресторанѣ, Люси упросила отпустить Галину на ихъ дачу «Ля Фэйе». Рождество было теплое, солнечное. Крѣпкимъ ароматомъ увядшей листвы былъ пропитань большой лѣсъ

— 296 —

Тяжелая жизнь сдѣлала Наталью Георгіевну недовѣрчивой. «Конечно», — думала она, — «французы такъ пригрѣли Галину не изъ любви къ бѣдной русской дѣвочкѣ. Тутъ играетъ роль ихъ добросовѣстность. За половину клада они считаютъ нужнымъ чѣмъ нибудь заплатить»...

А, когда половина клада оказалась — пятьдесятъ талеровъ, менѣе двухсотъ франковъ, — совѣсть стала мучить Наталью Георгіевну и она собралась поѣхать къ Дарсонвилямъ, объясниться съ ними, и обѣщать постепенно уплатить долгъ за пансіонъ Галины.

Но тутъ заболѣлъ и получилъ разсчетъ изъ своего гаража Селиверстъ Селиверстовичъ.

Онъ и раньше не домогалъ, но какъ то при внучатомъ племянникѣ крѣпился. Изъ за Мантыка, котораго любили и уважали въ гаражѣ, терпѣли и Селиверста Селиверстовича. Но, когда прошло три мѣсяца, а Мантыкъ не вернулся и не подавалъ о себѣ вѣсточки, и Селиверстъ Селиверстовичъ еле ходилъ и засыпалъ на дежурствѣ, — его разсчитали.

— Вамъ сколько лѣтъ? — спросили его.

— Восемьдесятъ, — отвѣчалъ, подбадриваясь и выпрямляясь, старикъ.

— А мы старше шестидесяти не держимъ.

Искать новое мѣсто? Но куда онъ пойдетъ, не знающій языка? Да еще такое правило, что старше шестидесяти не берутъ! «Чѣмъ же я виноватъ, что Господь продлилъ мои годы до восьмидесяти», — думалъ несчастный старикъ.

«Охъ, умирать мнѣ пора! Никого близкихъ у меня нѣтъ. Кругомъ молодежь, не понимающая меня. Да и заняты всѣ очень. И стыдно и нехорошо какъ то просить у чужихъ людей».

Селиверстъ Селиверстовичъ зашелъ вечеромъ къ Натальѣ Георгіевнѣ. Зашелъ навѣстить и проститься. Наталья Георгіевна ужаснулась, когда увидала стараго дѣдушку.

*) Моя сестренка.

Кожа да кости, да сѣдая, отросшая борода. Руки трясутся, и самъ еле ходитъ.

— Селиверстъ Селиверстовичъ, — воскликнула она, — что съ вами!.. Вы больны?..

— Да, вишь ты, дѣло то какъ обернулось. Умирать пора старику. Да видно и помирать надо, какъ псу. Песъ — сами, поди, знаете, Наталья Георгіевна, какъ смерть учуетъ, бѣжитъ отъ хозяина, ищетъ укромное мѣсто, гдѣ бы ему никому не досадить и тамъ помираетъ. Такъ и мнѣ надоть. Да гдѣ въ Вавилонѣ то здѣшнемъ мѣсто такое найдешь? Вездѣ люди.

— Да что случилось?

— Разсчитали меня на прошлой недѣлѣ.

— Хорошо... Вы ѣли что нибудь?

— Да по Туркестански, матушка, какъ бывало въ голо дныхъ походахъ на желѣзномъ пайкѣ были: — день не ѣдимъ, два погодимъ, а тамъ и опять не ѣдимъ...

— Садитесь... Нѣтъ!.. Такъ нельзя-же!.. Я васъ устрою въ Русскій Домъ...

— Тамъ, матушка, ваканцій нѣтъ. Такихъ то стариковъ, какъ я, думаете, мало что-ли въ Парижѣ. Всѣхъ призрѣвать и мѣстъ не хватитъ. Гдъ могъ — побывалъ. Помогаютъ добрые люди... Свои туркестанцы мнѣ помогли. Да только... Не это мнѣ надо... Не франки... Одинъ я, какъ перстъ. Чужой всему и всѣмъ.

— Ну, мнѣ то вы не чужой?

И Наталья Георгіевна, сама ничего не имѣвшая, захлопотала.

Прежде всего она взяла въ ресторанѣ отпускъ на двѣ недѣли. Наняла подлѣ своей комнаты маленькую комнатушку и переселила въ нее Селиверста Селиверстовича. Она уложила его въ постель.

— Вамъ, дѣдушка, отдохнуть надо, и все пройдетъ и вы опять окрѣпнете.

— Охъ, матушка, вся бѣда то въ томъ, что мы, бѣженцы, безъ родины. Ни хворать, ни умирать права не имѣемъ. Не по средствіямъ это нашимъ.

— Не говорите, не говорите такъ, Селиверстъ Селиверстовичъ. Вы не имѣете права такъ говорить. Родины нѣтъ у насъ. Это правда. Но родные то люди остались и я буду вамъ, какъ родная.

— Умирать, видно, приходится. Да я и не прочь. Жалко Абрама не увижу. Прадѣду то его, Мантыку, пять лѣтъ понадобилось, чтобы двѣнадцать тигровъ отыскать и убить. А какъ, матушка, не слыхали вы, что, львы въ Африкѣ можетъ погуще будутъ, чѣмъ тигры въ Сыръ-Дарьинской области?

— Не умѣю вамъ сказать, дѣдушка. Постараюсь, узнаю.

— Нѣтъ, что ужъ... Не безпокойтесь, пожалуйста. Все одно — не дожить мнѣ.

— Полноте, Селиверстъ Селиверстовичъ.

— Вѣрно, матушка. Кабы не Вавилонъ этотъ автомобильный, пошелъ бы я куда нибудь въ степь, да тамъ и легъ бы подъ ракитовымъ кустомъ. Хорошо тамъ умирать подъ солнцемъ. Подъ небомъ чистымъ. На землѣ святой... Господомъ благословенной..

Селиверстъ Селиверстовичъ помолчалъ немного и сказалъ чуть слышно.

— Земля бо еси и въ землю отъидеши!

И опять замолчалъ. Долила тишина въ крошечномъ номерѣ подъ крышей отеля Селектъ. Чуть слышно потрескивала зажженная Натальей Георгіевной лампадка подъ образомъ Спасителя.

За окномъ гудѣлъ, вопилъ, трещалъ, гремѣлъ, звенѣлъ и рычалъ Парижъ. Нагло въ темныхъ тучахъ ненастнаго вечера вспыхивали огни на Эйфелевой башнѣ, загорались цвѣтными гирляндами, разсыпались вѣночками, кричали злобными буквами:

«Ситроенъ!.. Ситроенъ!»...

Вавилонъ современный.

Тихо дышалъ Селиверстъ Селиверстовичъ. Печальны были его сѣрые глаза, прикрытые прямыми рѣсницами.

Голодъ, нужда и нищета надвигались на Наталью Георгіевну.

Какъ-то вечеромъ тихо сказалъ ей Селиверстъ Селиверстовичъ, — угнетала его одна мысль.

— Земля бо еси и въ землю отъидеши... Боюсь я, матушка, что сожгутъ мое тѣло здѣсь... Подешевше это будетъ... Гдѣ, бѣдняка неимущаго хоронить!.. Эхъ, Абрамъ! Абрамъ! Не дожили мы... До Россіи, до Руси православной...

Слезы заискрились на миломъ и добромъ лицѣ Натальи Георгіевны. Сердце ея разрывалось отъ бездоннаго горя, отъ безъисходной тоски...

Послѣдніе франки уходили. За комнаты было не заплачено. Хозяинъ грозился выгнать и ее и Селиверста Селиверстовича.

Ну и пусть гонитъ! Куда?.. Умирать съ Селиверстомъ Селиверстовичемъ въ туннелѣ метро?

Вавилонъ современный?!

Селиверстъ Селиверстовичъ вздохнулъ:

— Матушка! — прошепталъ онъ. — Почитайте мнѣ евангеліе.

Трясется святая книга въ рукахъ у Натальи Георгіевны. Путаются страницы, когда листаетъ она ихъ. Беретъ открывшееся ей мѣсто и смотритъ на буквы... Въ глазахъ темно отъ слезъ. Радужные лучи ложатся на пожелтѣвшіе листы. Дрожитъ ея голосъ, когда читаетъ она:

«Никто не можетъ придти ко Мнѣ, если не привлечетъ его Отецъ, пославшій Меня, и Я воскрешу его въ послѣдній день».. .*)

«О, Господи!» — думаетъ Наталья Георгіевна, — да что же это я? Заупокойное евангеліе попалось».

Селиверстъ Селиверстовичъ съ глубокою вѣрою, крестясь, говорить:

— «И я воскрешу его въ послѣдній день»... Наталья Георгіевна листаетъ назадъ и читаетъ проникновенно, сквозь слезы:

— Въ домѣ Отца Моего обителей много; а если бы не такъ, Я сказалъ бы вамъ: Я иду приготовить мѣсто вамъ». .*)

*) Ев. отъ Іоанна, Гл. 6, ст. 44. *) Отъ Іоанна, Гл. 14, ст. 2.

— Гдѣ уже мнѣ на мѣсто тамъ разсчитывать, такъ, абы приняли только, — вздыхаетъ Селиверстъ Селиверстовичъ.

Наталья Георгіевна роняетъ книгу. Поднимаетъ ее и читаетъ, гдѣ раскрылась она, упадая.

— «Придите ко Мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные, и я успокою васъ; возьмите иго Мое на себя и научитесь отъ Меня, ибо Я кротокъ и смиренъ сердцемъ, и найдете покой душамъ вашимъ; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко*)».

*) Отъ Матфея, Гл. 12, ст. 28, 29 и 30.
Она прерываетъ чтеніе. Страшной кажется ей тишина въ комнатѣ. Совсѣмъ не слышно дыханія Селиверста Селиверстовича.

Шумитъ, гудитъ, стрѣляетъ мотоциклетками, ржаво скрипитъ тяжелыми тормозами автобусовъ, дребезжитъ каміонетками, вопитъ гудками такси неугомонный Парижъ. Горятъ слова на Эйфелевой башнѣ — '«Ситроенъ, Ситроенъ»! Давятъ, жгутъ! Все чужое и чуждое. Все мимо нужды и горя, угнѣздившихся здѣсь подъ крышей одинокаго отеля Селектъ.

Вавилонъ современный?!. Навожденіе огненное!..
XXXIII

НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА

Уже все было готово у мистера Стайнлея и Коли, чтобы ѣхать домой. Получены вещи, остававшіяся въ караванѣ мистера Брамбля, банкъ перевелъ деньги. Оставалось получить разрѣшеніе на выѣздъ и ѣхать. Врачи находили мистера Стайнлея настолько окрѣпшимъ, что не препятствовали его отъѣзду. Задержка была за бумагами для Коли.

И вдругъ утромъ, часовъ въ одинадцать, усадебный дворъ наполнился абиссинскими ашкерами, съ ними пришелъ старикъ переводчикъ Маркъ, привели богато убраннаго, посѣдланнаго абиссинскимъ сѣдломъ, въ роскошной сбруѣ рослаго мула для Коли.

Негусъ требовалъ москова Николая къ себѣ во дворецъ — Гэби.

Совсѣмъ по иному въѣзжалъ теперь Коля во дворъ негусова дворца. Не входилъ, какъ двѣ недѣли тому назадъ презрѣннымъ арестантомъ, въ оковахъ, «али», преступникомъ, ожидающимъ казни. Онъ въѣзжалъ теперь, какъ какой то знатный путешественникъ на парадномъ мулѣ въ зеленой съ краснымъ юфтовой сбруѣ, украшенной мѣдными бляхами и шелковыми кистями и за нимъ молчаливо шелъ почетный конвой негусовой гвардіи.

Высокій стройный баламбарасъ съ темношоколаднымъ лицомъ съ тонкими чертами, при ружьѣ и саблѣ, указалъ Колѣ ѣхать не къ главному, круглому зданію, гдѣ его судили, <а къ одной изъ широкихъ, прямоугольныхъ, двухэтажныхъ построекъ, стоявшихъ по сторонамъ круглаго дворца.

Это былъ малый дворецъ, гдѣ когда-то жила царица Таиту. Суровая, солдатская простота убранства поразила Колю. Простая, некрашенная деревянная лѣстница вела наверхъ. Каменныя стѣны были побѣлены известкой. По нимъ висѣли желтыя шкуры львовъ. Конвой остался внизу. Колю передали въ распоряженіе босого старика, закутаннаго въ бѣлую съ красной полосою шаму.

Старикъ провелъ Колю въ большую прямоугольную, въ два свѣта залу съ деревянными полами. По сторонамъ ея въ безпорядкѣ стояли разныя вещи европейскаго издѣлія. Трехколесный большой велосипедъ съ громаднымъ переднимъ колесомъ — такіе велосипеды Коля видѣлъ только на старыхъ картинкахъ, большой запыленный земной глобусъ, мѣдная подзорная труба на треногѣ, домашній кинематографъ, волшебный фонарь, модель паровоза, колекція минераловъ въ дубовомъ ящикѣ, книги въ пестрыхъ красивыхъ переплетахъ, большія фотографіи — все когда то подаренное пріѣзжими европейцами, посольствами и частными людьми, было составлено здѣсь и пылилось, ненужное, какъ игрушки у выросшихъ дѣтей.

Старикъ просилъ обождать здѣсь Колю и самъ остался съ нимъ." Онъ говорилъ по русски.

— Вотъ, — сказалъ онъ, — дарили... Особенно много дарили покойному негусу Менелику И. Да что! Не дѣти мы, чтобы въ эти игрушки играть... Такъ... пылятся... Одинъ вашъ негусъ, Джонъ-Хой Николай II зналъ, что подарить, и дарилъ не то, что ему доставляло удовольствіе подарить, а то, что было нужно подарить и что такъ радовало нашего негуса. Отъ того то такъ крѣпко всѣ мы, абиссинцы, любимъ васъ — москововъ. Вотъ и тебя негусъ не пожелалъ отпустить, не повидавшись съ тобою въ прощальной аудіенціи.

— Что же дарили Русскіе государи негусу?

— Наше знакомство съ Россіей началось случайно. Къ намъ пріѣхалъ русскій — Леонтьевъ. Время было тяжелое. Война надвигалась на Абиссинію. Никогда мы не воевали съ европейцами и боялись ихъ. Это было еще тогда, когда у васъ былъ императоромъ Александръ III. Леонтьевъ подарилъ негусу Менелику II мудрые совѣты, онъ помогъ нашей побѣдѣ надъ итальянцами подъ Адуей, онъ научилъ насъ стрѣлять изъ пушекъ... А потомъ онъ доставилъ намъ ваши прекрасныя ружья и патроны... А, когда вся страна была полна ранеными и больными, и наши хакимы ничего не могли съ ними сдѣлать, вашъ Государь прислалъ къ намъ своего генерала Шведова со многими врачами, и они устроили лазареты и госпитали и вылѣчили многія тысячи людей. Это былъ такой подарокъ! такой подарокъ, какого другіе намъ не дѣлали. Мы никогда этого не забудемъ. Послѣ Шведова пріѣхалъ вашъ посланникъ Власовъ. И опять съ нимъ пріѣхали врачи со своими большими знаніями, со своими прекрасными лекарствами. Тогда такое было настроеніе, что нашъ негусъ просилъ вашего Джонъ-Хоя принять всю Абиссинію подъ свое управленіе и было бы два христіанскихъ государства, какъ два брата — старшій и младшій. Власовъ привезъ много подарковъ отъ вашего Государя, но то были не эти игрушки. Онъ привезъ драгоцѣнный лемптъ, сдѣланный совсѣмъ по абиссински, но такъ великолѣпно расшитый и украшенный, какъ у насъ не умѣютъ дѣлать. Привезъ круглый щитъ, весь изъ серебра, въ самоцвѣтныхъ камняхъ и съ эмалевымъ Русскимъ двуглавымъ орломъ. Онъ привезъ еще трехъствольное ружье съ золочеными стволами и еще много прекрасныхъ, дорогихъ и нужныхъ вещей. Среди нихъ были серебряные сосуды для омовенья, сдѣланные по нашимъ образцам. Царицѣ Таиту были привезены: уборъ изъ парчи, какой, разсказывали намъ, носили Русскія царицы, еще для нея же...

Но тутъ раскрылась дверь во внутренніе покои и полный человѣкъ съ сѣдой бородою по пухлымъ фіолетовымъ щекамъ сдѣлалъ знакъ старому придворному.

— Негусъ просятъ тебя, — сказалъ старикъ и широкимъ жестомъ показалъ на дверь.

Коля вошелъ въ небольшую чистую комнату. Въ глубинѣ на стулѣ съ высокой спинкой и налокотниками сидѣлъ негусъ.

Въ дневномъ освѣщеніи, безъ окруженія пестро и парадно одѣтой свитой, негусъ казался простымъ и скромнымъ. Лиловый, расшитый по краю узкимъ золоченымъ узоромъ плащъ красивыми складками драпировалъ его стройное, худощавое тѣло. Большіе темные глаза смотрѣли на Колю съ ласковою привѣтливостью. При немъ былъ одинъ старый геразмачъ и дряхлый старикъ въ черной шерстяной шамѣ. Переводчикъ Маркъ сталъ въ сторонѣ, у окна.

Коля отвѣсилъ низкій поклонъ и остановился въ трехъ шагахъ отъ негуса.

— Я радъ видѣть тебя, московъ Николай, въ другомъ положеніи и не въ качествѣ обвиняемаго, — тихо сказалъ негусъ. Онъ говорилъ такъ отчетливо, что Коля понималъ его безъ переводчика. — Я радъ, что ты въ добромъ здравіи, и я пригласилъ тебя, чтобы пожелать тебѣ счастливаго пути.

Коля, молча, поклонился.

— Я разсмотрѣлъ ту бумагу, что находилась въ ящикѣ клада, зарытаго нашимъ другомъ, московомъ Петросомъ, и что адресована была на наше имя. Петросъ пишетъ намъ, что, если кладъ будетъ вырыт московомъ, который привезетъ съ собой «уракатъ» на его орденъ звѣзды Эфіопіи 3-й степени, пожалованный ему его величествомъ Менеликомъ II, то чтобы ему передать деньги, положенныя имъ на храненіе въ наше казначейство. Я сдѣлалъ распоряженіе, чтобы мой казначей и хранитель сокровищъ Даджа-Бальчи, передалъ тебѣ эти деньги.
Дряхлый старикъ въ черной шамѣ подошелъ къ Колѣ.

Негусъ нагнулъ голову, давая понять мальчику, что

аудіенція окончена. Коля опять низко поклонился негусу.

— Да хранитъ Богъ Московію и да пошлетъ ей опять мудраго христіанскаго Джонъ-Хоя, — сказалъ, улыбаясь привѣтливой улыбкой, негусъ.

Коля вышелъ за старикомъ въ черной шамѣ.

Старикъ повелъ его какими то каменными переходами внизъ, и тамъ, въ подвалѣ съ арками, передалъ ему мѣшокъ золотыхъ французскихъ двадцати-франковыхъ монетъ и попросилъ его расписаться въ полученіи по нынѣшнему курсу стадесяти тысячъ французскихъ франковъ.