Охотникъ на львовъ повѣсть

Коля готовъ былъ заплакать, но только мучительно застоналъ.

Мантыкъ! Мантыкъ съ нимъ... Да, это правда. Мантыкъ его никогда не броситъ. Но, что можетъ сдѣлать Колѣ Мантыкъ? Самъ бѣдный, самъ ничего не имущій, Вонъ онъ какой Мантыкъ! Ходить босикомъ по горамъ и долинамъ, наступить на крѣпкую, какъ сталь, колючку мимозы и хоть бы что! Не знаетъ ни страха, ни устали. Со всеми другъ — и съ абиссинскими начальниками и съ простыми ашкерами и съ черными рабами-неграми галласами. Ему все — ничего.

А Коля сдѣлалъ пѣшкомъ только одинъ переходъ и совершенно подбился. Коля обузой будетъ для Мантыка. Онъ будетъ мѣшать, а не помогать Мантыку.

Американецъ... Да, мистеръ Стайнлей, если выживетъ, найдется. У него вездѣ есть деньги, онъ не растеряется. Но выживетъ ли мистеръ Стайнлей и какую роль въ похищены клада дяди Пети игралъ онъ?

И жуткая мысль о сговорѣ Брамбля съ амер'иканцемъ заползла въ душу Колѣ и черной отравой наполнила его сердце.

А онъ-то былъ такъ откровененъ и довѣрчивъ съ мистеромъ Стайнлеемъ, шелъ къ нему съ открытою, чистою душою!

Вечерѣло. Въ отодвинутую раму, затянутую воловьего шкурою и замѣнявшую дверь хижины, было видно какъ стали длинными тѣни и розовѣли пустынныя дали. Кругомъ блеяли козы и бараны, мычали коровы, раздавались женскіе голоса, плакали дѣти. Женщины пригнали стада изъ степи и начинались ихъ хлопоты съ незатѣйливымъ ужиномъ.

У дверей появился Мантыкъ. «Забанья» не хотѣлъ его пропустить, но Мантыкъ сперва поднесъ свой темный, увѣсистый кулакъ къ черному носу часового, потомъ, шутя, охватилъ его вокругъ пояса и, какъ перышко, перебросилъ черезъ себя и поставилъ на ноги.

Черный ашкеръ смѣялся, скаля бѣлые зубы.

— Видалъминдалъ? — смѣясь, по-Русски, сказалъ часовому Мантыкъ, погрозилъ ему кулакомъ и смѣло вoшелъ въ хижину къ Колѣ.

— Ну, какъ Коля? — безпечно весело сказалъ онъ, садясь на постель рядомъ съ Колею и обнимая Колю за талію. И Коля только успѣлъ попечаловаться о пропажѣ клада, какъ Мантыкъ его перебилъ.

— Это ты, Коля, брось и думать, — сказалъ онъ, и лицо его стало серьезнымъ. — Мантыкъ твоего дѣла не оставитъ такъ. Съ «шумомъ» Минабеллы я уже переговорилъ обо всемъ, и тебя здѣсь никто не тронетъ, а я, какъ луна взойдетъ, иду въ путь-дорогу. Я твоего дѣла не оставлю. Будь спокоенъ. Я разыщу твоего англичанина, хотя на днѣ морскомъ, и я добьюсь суда праведнаго, царскаго, милостиваго суда. Не будь я Мантыкомъ, если я не вызволю тебѣ твоего клада, а тебя самого не доставлю домой. Понялъ?... Терпи и вѣрь Мантыку. Мантыкъ, братъ, тебя не обманетъ!

— А что американецъ?

— Не приходилъ въ себя. Очень много онъ видно крови потерялъ. Да еще не было бы зараженія крови? «Шумъ» послалъ за тукуръ-хакимомъ *). Будутъ лѣчить. Плохъ онъ, твой американцъ.

*) Тукуръ-хакимъ — негръ докторъ.
— Какъ думаешь, что тутъ было?

— Думаю — рѣшили англичане...

— Оба?

—Ну, конечно, оба, — овладѣть твоимъ кладомъ, а какъ достали, значить его, увидали ихъ слуги несмѣтныя богатства, перебили англичанъ и забрали твой кладъ.

Блѣдная улыбка освѣтила печальное лицо Коли.

— Э! Брось! говорю тебѣ, брось и думать, объ этомъ. Обо мнѣ уже слышали въ Аддисъ-Абебѣ. Меня знаютъ. Я до самого негуса дойду, я все узнаю, все отыщу. Ты отдохни здѣсь дня два, а потомъ, я просилъ тебя отправить къ геразмачу Банти. Тамъ Маріамъ за тобой присмотритъ. Славная Маріамъ, не правда ли?

— Да, славная Маріамъ, — печально сказалъ Коля.

— Ну, недѣля пройдетъ... Можетъ быть, — десять дней, и вотъ онъ и я самъ, своею собственной персоной. И съ кладомъ! Да еще, гляди, по дорогѣ четвертаго льва прихвачу. Дойдемъ... Нѣтъ — муловъ купимъ, — доѣдемъ до желѣзной дороги и ай-да! — поѣзжай домой! Кланяйся Натальѣ Георгіевнѣ и Галинѣ, привѣтъ нижайшій старому дѣдушкѣ, скажешь — за пятымъ львомъ уже пошелъ Мантыкъ.

— Да, хорошо, кабы такъ!

— Такъ оно, другъ мой, и будетъ. Не иначе. Не оставитъ ни твоего дѣла, ни тебя самого Мантыкъ!

Коля смотрѣлъ на своего друга. Мантыкъ снарядился въ путь. Шерстяная шама была скатана, сума набита провизіей, въ тыквенной гомбѣ булькалъ тэджъ... Длинный ножъ за малиновымъ поясомъ, — крѣпкій вышелъ поясъ, что сшилъ Мантыку Селиверстъ Селиверстовичъ, — ружье трехствольное за плечами. Бѣлые панталоны закручены, блестятъ смуглыя загорѣлыя колѣни, свѣжій шрамъ на лѣвой икрѣ, должно быть, вчера разодралъ себѣ ногу Мантыкъ.

— Что жъ, Мантыкъ, — тихо сказалъ Коля. — Съ Богомъ! Можетъ быть, ты и правъ... Но страшно мнѣ будетъ безъ тебя.

— Страшно? — поднялъ темныя густыя брови Мантыкъ, —а ты не бойся... Такъ меня дѣдушка училъ. И мнѣ никогда не страшно... Какъ же можетъ быть страшно, когда я не боюсь?

Съ луной ушелъ за горный перевалъ Мантыкъ. Коля тихо лежалъ на альгѣ. Отдыхали усталыя ноги. Все тѣло покоилось. Слушалъ, какъ затихала деревня, смолкало тонкое переливистое пѣніе женщинъ, лай собакъ и блеяніе стадъ. Угомонились люди и домашній скотъ, и тогда совсѣмъ близко, у околицы, зачакали и завизжали трусливые, вороватые шакалы. Въ затихшую деревню стали доходить таинственные страшные шумы пустыни. Что то рухнуло, ухнуло въ горахъ, эхомъ прокатилось по долинѣ.. То ли левъ рыкнулъ, настигая задремавшую антилопу, то-ли камень сорвался со скалы и съ грохотомъ полетѣлъ въ пропасть, ломая кусты.

Часовые, накрывшись шамами, лежали у входа. Не спали. Коля слышалъ, какъ они тихо переговаривались короткими фразами.

И тоскливо тянулась страшная, долгая, одинокая ночь.

Вдругъ, на другомъ концѣ деревни, залаяли, загомонили собаки, послышались людскіе голоса.

Уже не вернулся ли мистеръ Брамбль? Не добрый ли геразмачъ Банти, или Ато-Уонди поспѣшили на выручку мистеру Стайнлею и Колѣ?

Коля поднялся съ альги и подошелъ къ дверямъ.

— Нельзя! — прошепталъ часовой и, продолжая лежать, рукой показалъ Колѣ, чтобы онъ не выходилъ.

Засвѣтились свѣтильники и бумажные фонари. Къ Колиной хижинѣ приближалось человѣкъ двадцать абиссинскихъ ашкеровъ съ ружьями и копьями. Они подошли къ Колѣ. Коренастый крѣпкій человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, абиссинецъ съ негрскимъ, скуластымъ лицомъ, съ приплюснутымъ носомъ, въ шамѣ съ красною полосою, подошелъ къ Колѣ и, кладя руку на его плечо, сказалъ со спокойною твердостью.

— Я, баламбарасъ Ольде Силясъ, присланъ повелѣніемъ негуса арестовать москова Николая и, заковавъ въ цѣпи, доставить его въ Аддисъ-Абебу!

Странное безразличное ко всему спокойствіе нашло на Колю.

— Въ чемъ меня обвиняютъ? — сказалъ онъ. — Я не знаю никакой вины за собой.

— Я солдатъ, — отвѣчалъ Ольде - Силясъ. — Мнѣ не говорятъ, за что тебя арестуютъ, мнѣ только приказано заковать тебя и доставить въ Аддисъ-Абебу къ Афа-негу-су *)... А за что — то извѣстно Афа-негусу!

*) Афа-негусъ — главный прокуроръ Абиссиніи.
Твердая воля свѣтилась въ узкихъ глазахъ баламбараса. Коля понялъ, что сопротивленіе, и даже разговоры и протесты безполезны. Онъ покорно далъ сковать себя цѣпями по рукамъ и ногамъ и пошелъ подъ конвоемъ ашкеровъ.

Онъ старался ни о чемъ не думать, никого не вспоминать. Тупое безразличіе ко всему было легче мыслей и воспоминаній.

ТЮРЬМА

Мамочка и Селиверстъ Селиверстовичъ молятся въ церкви въ Парижѣ, Галина въ своемъ маленькомъ кукольномъ храмѣ, мамзель Люси въ громадномъ холодномъ соборѣ Маделэнъ... Стоятъ на колѣняхъ, крестятся, просятъ Бога о «путешествующихъ». Молятъ Всевышняго, чтобы не были они недугующими и не знаютъ они, не знаютъ, мои родные и милые, что уже надо молиться о плѣненномъ, и въ темницѣ сущемъ!

О, молитесь, молитесь! Вы, которые находитесь на свободѣ, молитесь о тѣхъ, кто этой свободы лишенъ!

А сколько ихъ... въ Россіи!

Коля часто, можно сказать, непрестанно, непрерывно думалъ о Россіи. Онъ зналъ, въ какомъ ужасномъ положеніи находятся люди подъ властью 3го интернаціонала. Коля читалъ газеты. Коля слышалъ разсказы. Коля понималъ, что не по своей волѣ мамочка съ нимъ и Галиной послѣ долгихъ мытарствъ оказались на чужбинѣ, въ Парижѣ, но никогда такъ ясно всѣ муки Русскаго народа не были имъ осознаны, какъ въ эти дни похода, какъ въ тотъ день, когда арестантомъ въ цѣпяхъ входилъ онъ въ знойнымъ солнцемъ озаренный чужой городъ, столицу Абиссиніи — Аддисъ-Абебу *).

Душа его просвѣтлѣла. Измученное тѣло еле двигалось. Лохмотьями висѣла одежда на исхудалыхъ плечахъ, и большіе глаза горѣли, какъ звѣзды. Въ эти страдные дни, какъ никогда раньше, Коля позналъ Бога и Ему ввѣрилъ свою судьбу.

Богъ былъ въ эти дни его счастіемъ. Молитва — утѣшеніемъ. Слабый тѣломъ онъ такъ окрѣпъ душою, что теперь, ему казалось, онъ и самую смерть встрѣтилъ бы спокойно.

Онъ не думалъ о кладѣ дяди Пети. Часто мысленно повторялъ онъ читанныя имъ въ «Ветхомъ Завѣтѣ» слова Іова: — «Богъ далъ, Богъ и взялъ, да будетъ благословенно имя Господне».

Въ эти дни страданій, — a страданія Коли были ужасны, ноги и руки были въ крови отъ кандальныхъ цѣпей,

— Коля научился цѣнить духовное выше тѣлеснаго и понялъ великое счастіе невинно страдать. И вотъ уже вѣрно: не было у него страха. Потому что, когда было страшно:

— онъ не боялся.

Послѣ восьми дней пути по горамъ и долинамъ, черезъ горные перевалы и безконечныя плоскогорья, они, незадолго до полудня, спустились по каменистой, обрывистой тропинкѣ къ неширокому потоку, текущему въ обрывистыхъ берегахъ и перешли его по колѣно въ бродъ.

Женщины абиссинки въ сѣрокоричневыхъ длинныхъ рубахахъ, въ складкахъ, сидѣли на корточкахъ надъ рѣчкою и стирали бѣлье. Голыя дѣти играли подлѣ нихъ. Онѣ замѣтили бѣлаго плѣнника.

— Али!.. Али! *) — со злобнымъ смѣхомъ стали они кричать.

*) Аддисъ-Абеба, — что значить «Бѣлый цвѣтокъ» новая столица Абиссиніи лежитъ въ долинѣ. Надъ нею на плоскогорьи старая столица — Энтото.

*) Итальянецъ... Со временъ Итало-абиссинской войны простой народъ въ Абиссиніи зоветъ вообще всѣхъ бѣлыхъ итальянцами — «итали», сокращенное «али».

Поднялись на крутой берегъ. Невдалекѣ, влѣво, было нѣсколько большихъ хижинъ, прямо узкая пыльная дорога вилась по наклонному плоскогорью, покрытому мягкими холмами. Надъ нимъ стѣною нависли горы, плоскія наверху. Въ солнечныхъ лучахъ отвѣсный край горы казался розовымъ. Надъ ея верхомъ низкимъ казалось синее небо. Тамъ чуть намѣчались бѣлыя и темныя постройки.

Баламбарасъ Ольде-Силясъ тронулъ Колю за плечо, показалъ передъ собою и сказалъ:

— Аддисъ-Абеба!

Потомъ показалъ на плоскую гору и сказалъ:

— Энтото!

Новая и старая столицы Абиссиніи были передъ Колею. Абиссинскіе Петербургъ и Москва. Послѣ Парижа, Константинополя и многихъ, многихъ другихъ европейскихъ городовъ и столицъ, видѣнныхъ Колей, Аддисъ-Абеба такъ мало производила впечатлѣніе столицы Абиссинскаго царства, что Коля не увидѣлъ ее и спросилъ: —гдѣ... гдѣ?

Онъ не могъ повѣрить, что это и есть городъ. Среди желтыхъ холмовъ, по скатамъ плоскогорья, тутъ и тамъ, небольшими группами, по пять, шесть деревьевъ зеленѣли сады. Все больше банановые. Темныя, круглыя, то большія, то маленькія хижины, окруженныя по нѣсколько штукъ, плетеными тынами, a гдѣ и каменными, грубо сложенными заборами стояли въ разброску по холмамъ, образуя какъ бы рядъ отдѣльныхъ усадебъ. Дорога шла узкая, шаговъ десять шириною, выходила на площадь, терялась въ травѣ, и съ площади уже нѣсколькими переулками шла между плетней. За тынами, хижинами, за лабиринтомъ уличекъ, подъ зелеными шапками высокихъ тамарисковъ сверкали на солнцѣ бѣлыя стѣны какихъ-то большихъ круглыхъ и прямоугольныхъ каменныхъ построекъ. Ихъ архитектура была проста. Не то амбары, не то.... маслобойни?

Ольде-Силясъ указалъ на нихъ Колѣ и съ гордостью сказалъ:

— «Гэби», дворецъ негуса!..

Коля уже шелъ по пыльнымъ улицамъ и все не видѣлъ города. Не было ни уличной городской толпы, ни движенія. Прогнали передъ ними стадо пыльныхъ, сѣрыхъ, курчавыхъ барановъ; абиссинецъ, «фарассанья» *) со щитомъ на рукѣ и копьемъ на плечѣ, развѣваясь бѣлою шамою проскакалъ на сѣрой лошади, украшенной широкою пестрою сбруею и за нимъ бѣгомъ бѣжало человѣкъ восемь слугъ. У усадебныхъ воротъ стояли, кутаясь въ шамы, старики и женщины съ маленькими голыми ребятишками; во дворахъ за тынами кудахтали куры, надрывисто, точно давясь, кричалъ оселъ. Ни экипажей, ни автомобилей, ни звонко бѣгущаго трамвая, ни просто, мостовыхъ и троттуаровъ не было въ этомъ городѣ, такъ странно походившемъ на большую казачью станицу. Точно спалъ городъ, томимый полуденнымъ солнцемъ. Рѣдко, рѣдко попадались навстрѣчу пѣшеходы. Еще рѣже проѣдетъ кто-нибудь на мулѣ, закутавшись по самыя брови въ темный плащъ, и сопровождаемый пѣшими слугами, и только, когда спустились и выѣхали на широкую площадь, попали въ оживленную бѣло-сѣрую толпу. Площадь неправильной формы, съ несколькими тамарисками, росшими кое-гдѣ по ея краямъ, была полна людьми и животными. Лежали верблюды и подлѣ нихъ на плетеныхъ изъ соломы цыновкахъ были разложены привезенные ими товары: штуки полотна, готовыя «шамы» съ алыми полосами, шерстяные плащи. Стадо ословъ стѣснилось въ одномъ мѣстѣ и лежали темносѣрые мѣшки съ зерномъ «гебса» *). Передъ плоскими, круглыми, плетеными корзинами, наполненными розово-сѣрыми брусками каменной соли сидѣли старухи въ коричнево-сѣрыхъ пыльныхъ рубахахъ. Пестро-одѣтые арабы продавали бусы и ожерелья изъ цвѣтныхъ камушковъ и коралловъ, худой, какъ скелетъ полуголый данакиль принесъ страусовыя перья. Между всѣхъ этихъ товаровъ, разложенныхъ на цыновкахъ, на землѣ, ходили и ѣздили на мулахъ и лошадяхъ люди, прицѣнивались, пробовали и, громко крича, торговались.

*) «Фарассъ» по-абиссински лошадь, сфарассанья» — всадникъ. ) Ячменя.

На рынкѣ опять кричали въ слѣдъ Колѣ оскорбительно-насмѣшливое: «али, али»! и мальчишки бросали въ него камнями и грязью.

Да, видно, чѣмъ-то провинился Коля въ этой странѣ, что сталъ изъ почетнаго гостя, москова, какимъ былъ и у Ато-Уонди и у геразмача Банти, презрѣннымъ преступникомъ.

Низко опустивъ голову, шелъ, звеня цѣпями, Коля черезъ толпу на габайѣ, торопился выйдти изъ нея въ тихія улички между плетней и заборовъ.

Тюрьма... Тяжелыя деревянныя ворота замкнулись съ визгливымъ скрипомъ за Колей. Смотритель, старый негръ съ отвратительной усмѣшкой, схватилъ Колю за руку и потащилъ его въ уголъ, гдѣ бросилъ въ низкую каменную нишу въ заборѣ. Черные преступники, скованные, большею частью, по двое обступили Колю. Они смѣялись надъ нимъ и ругали его. Между ними были люди съ отрубленными по локоть лѣвыми руками — Коля зналъ, что это— за воровство, были люди со свѣтлыми слѣдами ударовъ ремнями на темно-шоколадной кожѣ, были старики, беззубые, страшные и худые, точно скелеты, обтянутые черной кожей, и были юноши, почти дѣти. Ни одного бѣлаго не было въ тюрьмѣ, и появленіе Коли въ ней обратило на него общее вниманіе.

Коля забился въ уголъ каменной ниши. Отвратительная толпа преступниковъ злобно наступала на него. Появились стражи и хлесткими ударами тонкихъ, гибкихъ палокъ по головамъ отогнали отъ Коли его сотоварищей по несчастью. Кошмаръ!... Дни и ночи свились въ какой-то сплошной клубокъ времени и не зналъ и не помнилъ Коля, сколько времени онъ былъ въ тюрьмѣ.

Онъ молился. Онъ думалъ о Мантыкѣ.

Что же Мантыкъ? Или онъ ничего не знаетъ о томъ, что случилось съ Колей и ищетъ его въ Минабеллѣ и Гадабурка, не подозрѣвая, что Коля находится въ тюрьмѣ въ самой Аддисъ-Абебѣ.

Въ безсонныя холодныя жуткія ночи много передумалъ Коля. Онъ возмужалъ за эти дни и научился относиться ко всему съ равнодушнымъ спокойствіемъ, но Мантыка онъ ждалъ со все возрастающимъ нетерпѣніемъ.

Вдругъ страшная пришла ему мысль: а что если Мантыкъ тоже арестованъ и томится гдѣ-нибудь въ другой тюрьмѣ, можетъ быть, уже судимъ и казненъ?

За что?

А за что посаженъ Коля? Развѣ есть за нимъ какая-нибудь вина?

Однажды, въ такой день, когда все казалось ему чернымъ и безпросвѣтнымъ, и само яркое солнце, сіявшее съ голубого неба, было безрадостно, онъ услышалъ шумъ въ тюрьмѣ, и Мантыкъ, какъ всегда веселый, бодрый, какой-то праздничный Мантыкъ, ворвался въ тюрьму въ сопровождены двухъ слугъ, абиссинца и араба, и направился прямо къ Колѣ.

— Ну, здравствуй, Коля. Наконецъ-то, я добился разрѣшенія навѣстить тебя и поговорить о дальнѣйшемъ.

— Что говорить? — печально сказалъ Коля. — Самъ видишь.

Но Мантыкъ, или не видѣлъ, или старался не замѣчать ужаснаго состоянія, въ какомъ находился Коля. Онъ, не обращая вниманія на печаль Коли, продолжалъ быть веселымъ и радостнымъ. Точно хотѣлъ вселить свою бодрость духа, свое отличное настроеніе Колѣ и ободрить его.

— Ты посмотри, — безпечно сказалъ онъ и тряхнулъ лѣвымъ ухомъ. Въ немъ висѣли двѣ тонкія золотыя цѣпочки.

— За двухъ уже вышло... За третьяго — твоего — еще жду рѣшенія. Ну да выйдетъ и это! Меня приглашаютъ въ негусову гвардію. Тамъ нашъ Русскій офицеръ ею командуетъ.... такъ просилъ... прямо на офицерское мѣсто.... Да мнѣ, самъ знаешь, нельзя... Надо двѣнадцать львовъ убить... Я вѣдь обѣщалъ.... Мантыкъ свое слово держитъ.... И твой кладъ добуду.. Не бойся...

— Въ чемъ меня обвиняютъ? — тихо и настойчиво спросилъ Коля

Мантыкъ точно ждалъ этого вопроса и будто испугался его. Онъ сразу сталъ серьезенъ и сказалъ медленно и раздѣльно произнося слова:

— Въ убійствѣ американца.

— Въ убійствѣ мистера Стайнлея!.. — воскликнулъ Коля, выпрямляясь. — Я убилъ мистера Стайнлея! Господи, что за вздоръ!.. А ты, Мантыкъ? Что же и ты этому повѣрилъ?.. Какъ же ты не сказалъ?.. Не вступился.

— Мантыкъ свое слово скажетъ на судѣ. Самому негусу. Мантыкъ уже многаго добился. Тебя судить будетъ негусъ. Негусъ справедливъ. Онъ не обвинить невиннаго.

— Кто же меня обвиняетъ?

— Твой другой англичанинъ.

— Мистеръ Брамбль!.. Да, я такъ и думалъ! Такъ и должно было быть! Не иначе... Охъ, сильны англичане, а за насъ, Русскихъ безъ Родины, кто заступится? Англія — сила.

— Не въ силѣ Богъ, а въ правдѣ!

Мантыкъ сказалъ эти слова тихимъ голосомъ, но такая страшная сила вѣры была въ нихъ, что Коля встрепенулся, поднялъ голову и внимательно посмотрѣлъ на Мантыка.

— А мистеръ Стайнлей? — спросилъ Коля.

— Подумалъ я и о мистерѣ Стайнлеѣ, если онъ живъ. Добился я свиданья съ тобой. Правда, тянули долго, и вотъ принесъ тебѣ хорошее платье. Наши Русскіе насбирали его для тебя. Славные, братъ, все люди... Такъ ты не безпокойся. Судъ будетъ правильный. Въ обиду тебя не дадимъ. Ты правъ — капиталъ это сила, да правда-то посильнѣе капитала. Не всѣхъ ты деньгами закупишь. А потому, Коля, бодрись.

— Когда же судъ?

— Завтра.

— Завтра судъ. Вотъ до чего я дожилъ... Судъ... Завтра... Ну что же, Мантыкъ, не смотри на меня, что я сегодня такой.... не твердый... Завтра я буду молодцомъ.... буду вѣрить, какъ ты: — не въ силѣ Богъ, а въ правдѣ!

НЕ ВЪ СИЛЪ БОГЪ, А ВЪ ПРАВДѢ

'Яркій солнечный день, — завтра, — наступилъ такой же солнечный, яркій и блистающій. Онъ не принесъ перемѣны въ положеніи Коли.

Коля пріодѣлся въ чистое бѣлье и хорошее европейское платье — бѣлую пиджаму, бѣлые штаны и хорошіе башмаки и ждалъ. Но пришло время обѣда — за нимъ не приходили. И только послѣ полудня пришла стража, человѣкъ двадцать абиссинскихъ ашкеровъ, предъявили бумагу смотрителю тюрьмы и Колю, въ оковахъ, повели черезъ городъ.

День сіялъ яркій. Солнце ослѣпительнымъ блескомъ покрыло длинныя двухъэтажныя постройки, стоявшія по сторонамъ дворца негуса. Оно горѣло на бѣлыми камнями мощеномъ дворѣ и тѣни раскидистыхъ тамарисковъ и большихъ банановъ казались густыми и синими.

Дворъ былъ полонъ абиссинцами въ бѣлыхъ чистыхъ шамахъ. Люди поднимались и спускались по крутизнѣ, ведшей къ главной круглой постройкѣ и оканчивавшейся несколькими каменными ступенями. Тамъ темнѣло широкое отверстіе настежъ раскрытыхъ дверей. Едва вошелъ въ нихъ Коля, прохладная свѣжесть закрытаго отъ солнца громаднаго круглаго зала заставила его вздрогнуть. Тонкіе деревянные столбы поддерживали высокую деревянную крышу, конусомъ уходившую вверхъ. Внутри было темно. Коля со свѣта сначала мало что видѣлъ. Онъ замѣтилъ подъ ногами тонкія, соломенныя скользкія цыновки. Залъ гудѣлъ людскимъ гомономъ. Люди бѣлой толпой наполняли его. Одни сидѣли, другіе стояли. Говорили тихо, сдержанно, какъ говорятъ въ храмѣ. Колю провели черезъ залъ и подвели къ возвышенію, на которое вели ступени. Тамъ была опущена темно-лиловая завѣса.

На ступеняхъ стояли, сидѣли и полулежали старые и, должно быть, знатные абиссинцы. Коля увидалъ тутъ вѣнчики изъ львиной гривы на темныхъ головахъ, золотые, серебряные и пестрые лемпты на плечахъ, львиныя и леопардовыя шкуры и мѣхъ черныхъ пантеръ, золотомъ и серебромъ украшенные щиты, копья, сабли и ружья — все въ полумракѣ казалось величественнымъ и грознымъ. Здѣсь было молчаніе. Эти старые люди, придворные негуса, его расы, геразмачи и кеньазмачи, правители провинцій и военачальники точно застыли, изображая какую-то живую картину.

Колю поставили слѣва отъ широкаго прохода, отгороженнаго между наполнявшими залъ людьми. Протйвъ себя, по правую сторону прохода, Коля увидалъ сидѣвшихъ въ креслахъ и на стульяхъ европейцевъ въ бѣлыхъ одеждахъ и между ними, такъ хорошо знакомую ему фигуру Брамбля, въ большихъ очкахъ. Онъ сидѣлъ на низкомъ креслѣ, небрежно развалясь, и поглаживалъ свою толстую короткую ногу. Сзади мистера Брамбля толпились его слуги, и между ними Фара. Они бросали на Колю насмѣшливо-злобные взгляды.

Коля понялъ, что его привели въ судъ и что тамъ собрались его обвинители. Онъ оглянулся вокругъ, ища защитниковъ. Никого знакомаго, никого Русскаго не было подлѣ. Коля искалъ Мантыка. Онъ его никогда бы не нашелъ, если бы Мантыкъ не окликнулъ Колю.

— Коля!... А, Коля!... — услышалъ Коля голосъ Мантыка впереди себя, изъ группы абиссинской знати, бывшей на ступеняхъ возвышенія.

Коля вздрогнулъ и приглядѣлся.

Онъ увидалъ Мантыка полулежащаго у ногъ стараго абиссинца. Мантыкъ былъ въ малиновой чалмѣ, перевитой золотымъ шнуромъ, въ ослѣпительно бѣлой рубашкѣ, перетянутой поясомъ, босой, въ бѣлыхъ штанахъ и со своимъ драгоцѣннымъ штуцеромъ въ рукахъ. Старикъ, сидѣвшій надъ нимъ былъ въ львиномъ вѣнчикѣ и расшитомъ золотомъ малиновомъ лемптѣ и въ немъ Коля сейчасъ же призналъ геразмача Банти.

Такъ вотъ куда забрался Мантыкъ — истребитель львовъ! На ступени негусова трона, сѣлъ между расами и геразмачами, какъ равный!

Коля сталъ спокойнѣе. Пожалуй, и правда — не выдастъ Мантыкъ... Да, — показалось Колѣ, — и геразмачъ Банти смотрѣлъ на него съ дружеской улыбкой.

Такъ прошло около часа. Напряженно застыли старые сановники впереди, храня глубокое молчаніе и бормотала и гомонила сдержанными говорами громадная толпа абиссинцевъ сзади.

Вдругъ одинъ изъ стариковъ, сидѣвшихъ на самомъ верху, Есталъ и медленно спустился къ серединѣ прохода. Львиная грива дрожала надъ его сѣдой головою. Золотой лемптъ закрывалъ плечи и падалъ на грудь. Большой Русскій орденъ св. Анны висѣлъ у него на шеѣ поверхъ лемпта. Изъ-за богато расшитаго пояса торчала сабля въ красныхъ кожаныхъ ножнахъ. Круглый щитъ въ золотыхъ бляхахъ былъ на лѣвой рукѣ.

Въ правой онъ держалъ тонкую длинную жердь. Онъ постучалъ ею о полъ.

Тишина стала водворяться среди абиссинской толпы. Тамъ бѣгали ашкеры и тонкими тростями били по чемъ попало, по головамъ, по спинамъ и по плечамъ тѣхъ, кто продолжалъ говорить.

— Абьетъ... абьетъ... *), — раздались вскрики тутъ и тамъ и наступила полная, торжественная, волнующая тишина.