Первая 5 серая лавина кайзера 5 часть вторая 130 трагедия под сольдау 130 часть третья 306 отхлынувшая волна 306

КАПИТУЛЯЦИЯ ФОРТОВ

Кровавым был день 28 августа.

Бои шли почти по всему западному фронту. Армия Лангля, сбитая со своих позиций, стремилась выиграть время, чтобы обеспечить переправу через Маас и вовремя взорвать мосты. С этой целью в пограничных лесах и в долине, простирающейся от Стенэ до Шарлевилля, она оказывала упорное сопротивление, и ее артиллерия, ставшая на позицию вдоль левого берега Мааса, засыпала дороги, по которым продвигались германские колонны, смертоубийственным огнем.

Несмотря на это, авангарды герцога Вюртембергского сбили французские арьергарды и переправились на левый берег, но из лесов и трехсотметровых гор французских Арденн низринулись новые полки, отбросили германцев в реку и далеко за нее.

Три дня, с 25 по 28 августа на этом отрезе Мааса гремели орудия и не переставая перекатывался ружейный огонь. Французы стягивали к месту сражения все больше и больше батарей, все новые орудия устанавливались на вершинах Рокура, Бильзона и Нойе, все оживленнее делались атаки армии де Лангля.

28-го августа армия герцога Вюртембергского, окончательно развернувшись, предприняла решительное наступление. Армия Лангля до самой ночи оказывала ожесточенное сопротивление, и когда с наступлением темноты получила приказ к отступлению, она вовсе не чувствовала себя побежденной.

На этот раз германцы окончательно перешли Маас, заняв позиции французов, расположенные на отрогах гор. Особенно тяжелые бои произошли в средней части фронта армии. Высоты Нойе, южнее Седана, неоднократно переходили из рук в руки. XII корпус Лангля понес большие потери. II-ой и ХVII-ый начали поддаваться назад. Увы, все жертвы были напрасны, и Лангль вынужден был открыть вюртембержцам доступ к Арденнам. Следующей позицией французов должны были стать реки Энн и Вузье.

Столь же доблестно дралась южнее Лангля и III армия французов, удерживавшая напор солдат кронпринца. На Маасе V германская армия наткнулась на столь же упорное сопротивление, как и армия герцога Вюртембергского. Здесь так же, как и на участке армии Лангля, чувствовалась новая непреклонная воля французов во что бы то ни стало сдержать напор вторгшегося врага. Только с большим трудом армии кронпринца удалось преодолеть огонь французской артиллерии и оттеснить армию Сарайля на линию Гузанси — Бувеллемон.

У Монтфокона и Монтиньи образовался фронт длиной в 30 километров, имеющий целью защитить ущелья Аргон. V германская армия казалась перед лицом тяжелой задачи.

Нужно было во что бы то ни стало пробиться через Аргонские леса и, если возможно, оттеснить французов в промежуток между Верденом и Тулем, разбить их по частям и постепенно сбросить к югу. Но чем больше Верден оказывался сбоку армий кронпринца, тем серьезнее становилось положение германцев, потому что эта крепость постепенно освобождалась от опасности полной осады и, имея в своем гарнизоне значительный силы, могла свободно использовать их в операциях на западе, другими словами, угрожать армии кронпринца с тыла.

В лесистой местности между Варенн и Монфокон армия кронпринца встретила новое сопротивление. У Сэтсарж ее отбросили чернокожие войска, которые были только с большим трудом принуждены к отступлению. По необозримым, уже блекнущим, полям, засеянным овсом, черные и пестро одетые трупы сенегалов лежали сотнями, когда атака немцев остановила их волну.

Надо признать: в этот день напор германских армий был неудержим. Крепость Лонгви, осажденная 22-го августа, капитулировала. Оборона ее была героической, но в то время, как для уничтожения Намюра, германцам потребовалась артиллерия самых тяжелых калибров, Лонгви был разрушен обыкновенной полевой артиллерией кронпринца.

Комендант Лонгви, полковник-лейтенант Дарж, оказывал сопротивление до тех пор, пока не замолчало его последнее орудие и не были разрушены валы и казематы. 28-августа, в виду предстоящего штурма, он послал немцам предложение капитулировать. Капитуляция была принята на почетных условиях. Когда германцы вошли в Лонгви, Верхний Город и цитадель представляли груду обломков.

В тот же день пробил роковой час для устарелой крепости Монтмеди. Она избавилась от артиллерийского обстрела, но капитуляция ее была трагической. Комендант крепости попытался пробиться сквозь наступающие германские цепи, но, потеряв направление, попал в плен вместе с 700 солдатами. 1800 французских солдат с офицерами, которые не могли пробиться к переправе через Маас, устремились в леса Брандевилль и Мурво, где погибли под саблями преследующих их драгун.

Еще более трагичная судьба постигла форт Ле Айвель. Так как этот форт не в достаточной степени защищал стратегическую дорогу между Шарлевиллем и Доншери, комендант его распорядился вывезти крепостную артиллерию на полевые позиции. Эта позиция, однако, после первых же выстрелов германской артиллерии оказалась непригодной, в то время как сам форт больше уже не мог выпустить ни одного снаряда. Германцы расстреляли его с большого расстояния и через несколько часов от Ле Айвеля остались только обломки.

Гарнизон же этого форта пробился. Только комендант отказался покинуть вверенный ему форт и застрелился. Германские солдаты нашли его в одном из казематов и на следующий день торжественно похоронили перед разрушенным фортом.

Маленький форт Ирзонн был взорван гарнизоном, прежде чем Ланрезак подошел к Гиз и, таким образом, кроме Мобежа и Антверпена, цепь укреплений вдоль западного фронта перестала существовать. В Мобеже были осаждены 45.000 человек, в том числе полки, оторвавшиеся во время битв между Самбр и Маасом, и разбитые отряды англичан. Чтобы осадить Антверпен, у немцев не хватало сил. Для осады же Мобежа генерал Бюлов отправил части VII резервного корпуса, находившиеся под командой генерала фон Цвэль.

ПОЛКОВНИК ХЕНЧ

Серо-голубой предвечерний сумрак медленно опускается на Кобленц. На улицах еще достаточно светло, но окна гостиницы «Монополь» уже ярко освещены. Занавеси их, однако, тщательно задернуты, и на фоне окна время от времени отчетливо вырисовывается силуэт какого-нибудь человека, затянутого в узкую прусскую форму.

В холле гостиницы, этой временной штаб-квартиры Мольтке, царит оживление. Входные двери беспрестанно вращаются, пропуская входящих и выходящих офицеров в походной или выходной форме. Некоторые из офицеров озабоченно снуют с большими портфелями в руках, остальная же часть заняла все расставленные под пальмами клубные кресла. Медленно плавающий в воздухе сизый сигарный дым делает электрический свет люстр расплывчатым, слабым.

Из-за стеклянных дверей ресторана доносятся заглушенные звуки вальса Вальдтейфеля. Оркестр состоит теперь только из женщин, сменивших музыкантов ансамбля. Они с особенным старанием выводят томные мелодии, и чувствуется, что в них еще жив дилетантизм, что они еще не пропитались рутиной ежедневного исполнения одних и тех же музыкальных вещей.

Здесь, за столами, покрытыми свежее накрахмаленными скатертями, сидят опять офицеры, но обслуживают их не лакеи, а кельнерши и вестовые, вернее те же кельнера, но сменившие фрак на походный мундир а лакированные туфли на тяжелую солдатскую обувь. На лицах их выражение удовлетворения: от войны пока удалось открутиться. Но не долго суждено им наслаждаться тыловой жизнью, так как кайзеру вскоре понадобится много, очень много свежих солдат... Генерал-инспектор армии железной метлой выгонит на фронт всех пристроившихся в теплых штабных уголках и при высокопоставленных особах.

За одним из столов сидит моложавый белобрысый офицер с погонами полковника-лейтенанта. На нем долгополый двубортный мундир с высоким тугим воротником, подпирающим упрямый подбородок. Ноги его в узких брюках на штрипках; из под серого сукна с узким лампасом виднеются тупоносые, узкие лакированные штиблеты, чуть-чуть покрытые пылью. Видно, что полковник вернулся из поездки. Он необыкновенно жадно и торопливо ест, утоляя мучающий его голод.

Этот офицер — начальник разведки западного фронта, полковник-лейтенант Хенч. Затылок его гладко выстрижен, а оставленные парикмахером белобрысые волосы зачесаны в аккуратный пробор. В круглом, немного по-детски очерченном лице таится вкрадчивость кошки и упрямство. Движения полковника тоже кошачьи, но каждый жест строго рассчитан: вначале мягок, a затем резок.

— Хэрр оберст-лейтнант!

Полковник поднимает на вытянувшегося перед ним ординарца вопросительный взгляд.

— Господин начальник штаба приказал доложить, что он вас, хэрр оберст-лейтенант, может теперь принять.

— Благодарю. Можете идти.

Полковник Хенч поспешно поднимается, заглядывает в большой желтый, перехваченный ремнями, портфель, успевая проглотить при этом несколько последних кусков жаркого. Допив залпом бокал пива и вытирая на ходу носовым платком черные усики, он спешит к устланной мягкими коврами лестнице.

Бельэтаж. Перед лакированными дверьми апартаментов — парные часовые. На узеньком диванчике, установленном в коридоре, сидит длинный ряд дежурных ординарцев, которые вскакивают и вытягиваются при появлении полковника. За дверью, — салон, в котором ждут офицеры, приехавшие для доклада Мольтке. Тут и пожилые генералы, и молодые лейтенанты в наспех обтертых сапогах и пропотевших мундирах.

Щелкают каблуки. Резко наклоняются головы и снова вздергиваются кверху. Подчеркнутая официальная вежливость и тщательно сохраняемая тишина царствует в этой обширной комнате, затянутой шелковыми обоями.

— Вас просит начальник штаба.

Поправив воротник мундира, полковник Хенч быстро доходит до порога и, едва переступив его, замирает, вытянувшись за бесшумно закрывшейся за ним дверью. Перед ним, за заваленным бумагами столом стоит пожилой генерал с лицом, изборожденным морщинами.

Мольтке.

— Экселленц, habe die Ehie...

— Здравствуйте, полковник!

— Добрый вечер, экселленц!

Мольтке протягивает руку, пожимает ладонь Хенча и жестом предлагает занять место в кресле.

— Сигару? — сухая рука протягивает через стол раскрытый портсигар.

— Нет, благодарю вас, экселленц.

— Как угодно. — Мольтке закуривает, аккуратно срезав серебряной гильотинкой кончик сигары. — Интересные новости?

Хенч предупредительно протягивает Мольтке толстую папку аккуратно сложенных бумаг.

— Последние агентурные сведения, экселленц.

— Благодарю. Расскажите вкратце.

Хенч делает маленькую паузу, словно собираясь поразить эффектной новостью, говорит:

— Жоффр вчера имел встречу с Френчем.

— Вот как? О чем же они говорили? — с напускным безразличием спрашивает Мольтке.

— Не говорили, экселленц, а спорили, если вы разрешите эту поправку, — отвечает Хенч. — Жоффр настаивал на большей согласованности действий между его армией и армией англичан.

— А Френч?

— Френч, указывал, что его дивизии совершенно обескровлены и должны быть выведены из линии фронта.

— Так... так... Чем же этот спор кончился?

— Когда Жоффр покинул Компьен, он увез с собой убеждение, что английская армия действительно небоеспособна. По крайней мере, на восемь дней.

Мольтке удобнее садится в кресло, закидывая голову и выпуская из угла рта тонкую струйку дыма. Некоторое время он пристально смотрит на лепку потолка. Затем, не отрывая взора от позолоченного орнамента, медленно, словно преодолевая лень, произносит:

— Это неудивительно. Странно было бы, если Френч сумел безболезненно перенести ту встрепку, которую оп получил под Ле Като. Могу вам сказать больше, полковник: положение левого фланга Жоффра вообще отчаянное. Клук уже осадил вырвавшийся вперед VII французский корпус: его полки наступают на каблуки англичан и, еще день, два, и наша первая армия прорвется в сделанную брешь и доберется до линии Эрейль — Санлис, вклинившись, таким образом, между Парижем и застрявшими севернее его французскими войсками. Мне кажется, полковник, что Жоффр должен разочароваться не только в боеспособности англичан, но и в выработанном им лично стратегическом плане кампании, который потерпел полное крушение.

Хенч предупредительно улыбается:

— Да, это так, экселленц, и я могу прибавить, что в Витри ле Франсуа уже поговаривают о потрясенных государственных и моральных устоях Франции.

— Уже? — глаза Мольтке радостно вспыхивают. — Однако, не на долго у французов хватило выдержки!

— Как вы увидите из бумаг, экселленц, в Витри вырабатываются операции, которые по своему характеру больше всего походят на джиу-джитцу.

— Я не совсем понимаю вас...

— Джиу-джитцу, это система японской борьбы, дающая слабому противнику возможность восторжествовать над сильным. Принцип этой борьбы базируется на физической возможности обратить развиваемую противником силу против него же самого.

— Ах, так! Какой же ваш вывод?

— Жоффр отныне будет драться, исходя из того, что наша артиллерия лучше, что наши походы стремительнее, что наша инициатива таит больше опасности.

— Что же из этого?

— Он позволит нам до поры до времени пользоваться этими преимуществами беспрепятственно.

— До каких же пор?

— Пока наше наступление не докатится до новой оборонительной линии.

— Но, дорогой полковник! Вы же не сообщаете ничего нового! О новой этой линии обороны я уже знаю давно!

Глаза Хенча хитро прищуриваются, он достает из портфеля новый лист и кладет его перед Мольтке.

— В Витри говорят уже о третьей линии сопротивления, экселленц.

— Не может быть! Ведь, французы еще не испытали прочности второй!

— Это факт, экселленц. Третья линия будет проходить у самого Парижа или, может быть, даже позади столицы.

— Mein Gott. Это довольно радикально и, я бы сказал, — с точки зрения стратегической, даже похвально. Но как смотрит на подобное перемещение фронта рядовое население Франции?

— Вот тут-то и возникают новые обстоятельства, перед которыми французский командующий может оказаться бессильным. Военные действия на третьей линии обороны глубоко затрагивают политические интересы страны, и ни один главнокомандующий, до тех пор, пока он подчинен военному министру и правительству, не может самостоятельно отдать подобный приказ. Жоффру поэтому придется потратить не мало усилий, чтобы путем компромиссов добиться от правительства согласия на столь глубокое отступление. До тех пор, пока этого согласия нет, он вынужден будет драться, опираясь на свою морально-разложившуюся армию там, где мы этого захотим.

Мольтке удовлетворенно улыбается и осторожно, чтобы не уронить пепел, кладет сигару на золотую ложечку хрустальной пепельницы. Переплетя пальцы рук, облокотившихся о стол, он спрашивает:

— Имеются ли у вас факты, подтверждающие моральное разложение французов?

— Вот донесения из Парижа, — кладя на стол новые бумаги, говорить Хенч, — Вот из Лилля, а вот, что говорил гласный лилльской думы, в присутствии Дешанеля и Клемансо. Что же касается самой армии, то существуют неопровержимые свидетельства, что французские солдаты и офицеры начинают ворчать и выражать сомнение: действительно ли главное командование находится в правильных руках? В бумагах вы найдете факты, экселленц, доказывающее, что некоторые французские корпусные командиры и даже командующие армиями не всегда правильно исполняли приказы, отданные Жоффром, а иногда намеренно поступали наоборот.

— Саботаж?

— Нет. Явное недовольство.

— Причина?

— Bo-первых, постоянные отступления, а затем состояние материальной части французской армии, которая находится далеко не на должной высоте. Тяжелой артиллерии у Жоффра не хватает, пулеметов мало, да и вообще вся техника армии мало способствует ведению наступательных операций.

Кривая улыбка снова бороздит морщины Мольтке:

— Хм... Мой противник, до сих пор, впрочем, наступательной техникой вообще не пользовался. Мне кажется, что не только оружие и снабжение, но и его генералы не вполне оправдали себя. Многие генералы и полковники Жоффра не доросли до возложенной на них задачи.

— Не будет ли этот приговор слишком строгим, экселленц? Надо принять во внимание, что резервные части французской армии весьма различны в смысле их боевых качеств. Бывает, что хорошему генералу выпадает честь командовать скверной частью.

— Не напоминайте мне об истинах. Скажите лучше, каковы ваши общие выводы относительно способности Франции продолжать сопротивление.

Полковник Хенч быстро встает. Из своего неистощимого портфеля он извлекает стопку новых бумаг разных размеров. Некоторые листы помяты, другие наспех набросаны карандашом, третьи написаны мелким почерком исключительно яркими лиловыми чернилами. Все — сводки, донесения, рапорты. Плоды трудной, опасной работы, результата предательства родины, силы денег и отчаянной храбрости незаметных в жизни людей.

— Доклад номер двадцать восемь, — произносит пунктуальный Хенч. — Общее внутреннее и внешнеполитическое положение Франции. Франция стоит перед дилеммой: продолжать ли войну или начать переговоры.

Первый лист плавно опускается перед глазами Мольтке.

— Если Франция будет войну продолжать, ей придется перенести театр военных действий далеко вглубь страны. В таком случае военное командование получит расширенные права.

Мольтке перехватывает второй лист и пробегает глазами первые строки.

— Ах так, — говорит он. — Протест правительства? Как же отнесся к этому предложению Жоффр?

— Это уже в прошлом, экселленц. Жоффр хотел отказаться от командования, обратившись к тому правительству, под которым уже колебалась почва. Но правительство это уже больше не существует. Теперь положение совершенно иное.

— Укрепилось или же ... ?

— Укрепилось.

— А неизвестно ли о каких-либо других причинах, кроме конфликта с правительством, по которым решился было отказаться от командования Жоффр?

— Известно, экселленц. Жоффр чувствовал, что другие генералы его плохо понимают, что военное министерство отшатнулось от него и валит всю вину на неудачи на фронте исключительно на ставку.

— Понимаю: значит Жоффр сказал правительству «или — или»? Другими словами, он свалил правительство? Добился большей власти?

— Нет, экселленц. В падении французского правительства повинна Англия. В конфликт решительно вмешался Доунинг стрит. Поражение корпуса Френча, потеря Бельгии и непрерывный победный марш наших войск встряхнули господ из Доунинг стрита. Им уже мерещилась англо-французская армия, отрезанная нашими войсками от Ла Манша. Им стало понятно, что на полях Франции развивается война, в которой Англия не участвует, как простой жандарм морей, как поставщик и ростовщик. Их армия перестала существовать. Созданная с большими трудами коалиция начала давать трещины. И в то же время выяснилось, что отступления нет... Наши храбрые солдаты уже твердо укрепились на одном из европейских форпостов Англии — Бельгии, угрожая крушением ее мирового могущества.

— Дальше?

— Серьезность положения пробудила в англичанах небывалое упорство и силу воли. Все, от мала до велика, пошли на помощь Китченеру. Необъятные владения этой империи предоставили свои ресурсы в распоряжение военного министерства, а дипломаты решительным вмешательством обязали Францию к координированной борьбе за общее дело.

— Результат?

— Правительство подало в отставку.

— Это вы уже говорили. Я имею в виду, что за люди стали во главе Франции?

— Из новых, наиболее значительные — Мильеран, принявший портфель военного министра, и Делькассэ — министр иностранных дел, Вивиани остался премьером. Они назвали свой кабинет правительством Национальной защиты и сразу же согласились заключить с Англией крепкий договор. Отныне Франция обязывается вести войну сообща с прочими союзниками и не заключать сепаратного мира. То же обещают со своей стороны и союзники.

Мольтке снова берет сигару и, заметив, что она потухла, начинает внимательно рассматривать пепел, словно рассуждая, нельзя ли зажечь сигару без того, чтобы пепел упал. На сухих губах его змеится ехидная усмешка и еще не высказанная мысль заставляет слегка покачиваться морщинистую голову. Чиркнув спичкой и держа ее на отлете, Мольтке говорит:

— Договоры — глупости. Когда галлы станут на колени, им будет не до пустых бумажек.

— Надеюсь, что мы будем вскоре иметь подтверждение вашим словам, экселленц? — внимательно и напряженно вглядываясь в лицо начальника штаба, говорит Хенч. Глаза его медленно суживаются. Какая-то загадочная искра вспыхивает под его насупившимися бровями. — Надо только идти вперед, все вперед...

— Да, именно, — оживляется Мольтке. — Ни минуты передышки. Вперед! Вы правильно заметили это, г-н полковник.

Хенч опускает ресницы и начинает укладывать оставшиеся в его руках бумаги в портфель.

— Что у вас там еще есть? — раскуривая, сигару, спрашивает Мольтке.

— Второстепенное, экселленц, — безразличным тоном отвечает Хенч. — Воззвание Вивиани к французам. Пламенное воззвание...

Да, оно было пламенное и сумело зажечь сердца уже отчаивавшихся французов. Вивиани сумел объяснить, что немцы, только немцы, хотели войны, решив раздавить и поработить Францию. Французы эти слова приняли близко к сердцу. Мощная волна патриотизма начала подниматься среди гражданского населения, оказывая, таким образом, моральную поддержку армии. Хенч, однако, считал это явление второстепенным и утаил его от Мольтке. Начальник генерального штаба лишился возможности учесть в большой игре все козыри противника, и в его памяти твердо засела только одна мысль:

«Вперед, только вперед, только не терять инициативы!»

Добивался ли этого впечатления Хенч, — неизвестно. Но кронпринц, позже, в своих воспоминаниях, прямо указывает на то, что Мольтке находился под каким-то гипнотическим влиянием своего начальника разведки и, в сущности, мало знал о том, что делается на фронте и во Франции.

А между тем, во Франции в этот день произошел психологический перелом, и страна вернулась к войне с чувством самосохранения, со стремлением отбить, во что бы то ни стало, от врага потерянные земли.

Мольтке встает. Доклад окончен. Палец начальника генерального штаба нажимает кнопку звонка, предлагая следующему посетителю явиться.

— Хенч быстро застегивает ремни портфеля, затем крепко берете его в руки и, вытянувшись по-солдатски, спрашиваете:

— Разрешите идти, экселленц?

— ’tnabend, Herr Oberst-Leutnant!

Перед щелкнувшим каблуками резко повернувшимся начальником разведки беззвучно распахивается белая полированная дверь.

29 АВГУСТА

В ранние утренние часы 29 августа Париж начал волноваться. Если декларация Мильерана накануне этого дня внесла некоторое успокоение, а декреты правительства и комментарии прессы еще больше способствовали умиротворению умов, то сцены, которые пришлось наблюдать населенно на улицах в это утро, оказывали обратное действие.

В это утро до столицы Франции докатилась первая волна неорганизованных беженцев. Это не были люди, приехавшие в город на собственных автомобилях или в вагонах первого класса. Нет, это были жалкие владельцы жалкого скарба, которые везли все свое имущество на крестьянских телегах или же несли его в больших узлах. Десятки тысяч людей из различных департаментов подошли к Парижу и начали заливать его роскошные бульвары. С рассвета потянулись также телеги в одиночку и колоннами, a полиция, имевшая инструкции зорко следит за тем, чтобы порядок нигде не нарушался и ничто не способствовало возбуждению умов, задерживала эти волны людей, и вежливо, но настойчиво сгоняла к вокзалам. Там их грузили в поезда, шедшие на Марсель, Бордо и Лион, быстро сплавляя массы в распоряжение мэров этих городов.

Хуже обстояло с беженцами, которые имели родственников в самом Париже. Эти люди сеяли всюду страх и панику, несли с собой нужду, сообщали полные трагедий рассказы очевидцев. Зернышко страха, заброшенное в квартиры, быстро принимало формы паники: людская молва рисовала события на фронте и во Франции в самом черном свете, — чернее, чем это было в действительности.

Париж задумался:

Действительно ли дело обстояло так, как об этом рассказывали газеты и правительство? Может быть главное и самое опасное замалчивалось?

В душу парижан закрадывалось сомнение.

У Елисейского дворца время от времени собирались толпы беженцев. Они желали говорить с президентом. Лично рассказать ему, как далеко вглубь страны проник враг. Однако, полиция была на чеку. Какие-то люди быстро окружали толпу, давали пояснения, делали предложения, засыпали советами и обещаниями, и толпа, не дождавшись президента, направлялась на вокзал, где всех усаживали в товарные вагоны и везли либо на юг, либо на запад.

Только лица с положением могли добиться свидания с Пуанкарэ. К ним принадлежал и мосье Турон, сенатор одного из северных департаментов. Он бежал при приближении немцев, задерживался во многих попутных городах и думал, что все видел и все узнал.

Вопли сенатора были громкими. Он кричал, что правительство и командование обманывают президента, что левое крыло французской армии давно обойдено, и немцы стоят уже за Ла-Фером.

Президент пытается получить соединение с Жоффром, но главнокомандующий при войсках. Президент смущен, сбит с толку, не в состоянии представить себе действительной картины.

И в этот момент появляется другое сановное лицо, депутат Маньодэ, вносящий еще больший сумбур.

Является он из своего округа, с берегов Эна. В дорожном костюме, с значком парламентария в петлице.

Но главное, самое главное, — он опоясан шарфом, трехцветным шарфом республики, и опоясан так, как это делали в дни великой революции комиссары конвента!

Пуанкарэ это не нравится. Неужели этот господин является вестником грядущих событий? Каково же должно быть настроение в самом департаменте?

Маньодэ повествует о бездействии генералов, дает советы, делает предупреждения, рисует картину небывалой разрухи, беспорядка и катастрофы. Когда он уходит, Пуанкарэ остается в атмосфере неподдельного беспокойства. Он не знает уже, — верить ли словам своих официальных помощников или экзальтированным фразам сбежавшихся отовсюду, тоже в конце кондов официальных, лиц?

Сотни, нет, тысячи писем прибывают ежедневно в Елисейский дворец. Граждане пишут президенту, умоляют его вмешаться в ведение военных операций. Многие письма указывают на то, что происходящее с Францией является ничем иным, как возмездием Всевышнего, ниспосланным на страну, потерявшую веру в Бога.

Кому верить? Мильерану, привезшему из Витри успокоительные сведения? Или письмам верующих католиков? Пуанкарэ давно не знал такого ощущения неуверенности, таких колебаний и сомнений...

СПАСАЙТЕ БАНК ДЕ ФРАНС!

Паника в Париже с каждым часом все растет. Никто больше не верит в то, что армия удержит немецкую лавину. В городе рубят уже пятидесятилетние платаны, строят баррикады, вскапывают мостовые. По асфальту гонят десятки тысяч голов рогатого скота, — запас живого мяса на случай осады города. По широким аллеям Булонского леса тянутся бесконечные колонны возов с сеном и соломой — пища и подстилка для этого скота. На ипподромах Лоншан и Отей склады фуража, овечьи загоны и белые халаты ветеринаров. Школьники слоняются без дела, смотрят как рабочие и солдаты лихорадочно расчищают крепостные рвы, устраивают засеки, опутывают город колючей проволокой, тянут полевые телефоны.

Официальные сферы считаются с возможностью временной оккупации Парижа немцами. Надо поспешить со спасением денег. Ни сантима не должно попасть в руки врага! Уже несколько дней подряд из Парижа на юг уходят вагоны под охраной вооруженных жандармов и чиновников. Вот уже несколько дней, как из кладовых Банка Франции незаметно, под покровом тайны, утекает золото, вывозимое на юг.

Спасено за это время много: 36 миллионов франков в серебряных монетах, 4 миллиарда в золотых и 8.000 мешков крупных банкнот, в спешке даже не считанных. Для одних только бумажных денег понадобилось 49 товарных вагонов!

Большая часть ресурсов Франции в безопасности. Но возникает новая забота, о которой раньше никто не подумал. Оккупировав Париж, враг не замедлил бы захватить немедленно здание Банка Франции, а там прессы, машины, формы, клише — коротко говоря, все, в чем нуждается страна для изготовления бумажных денег. Враг получит возможность печатать такое количество настоящих банкнот, что сорвать курс франка будет сущим пустяком.

A разве это не будет новой катастрофой?

И вот директор «Банк де Франс» спешит в Дом Инвалидов, где разбил свой лагерь штаб генерала Гальени. Там царит нервная, лихорадочная деятельность. Директора, — такую высокопоставленную особу, — заставляют ждать. Генерал Гальени занят, очень занять, ему приходится решать не меньшие по важности вопросы.

Директор в волнении прохаживается по мрачным полутемным коридорам казенного здания, где все дышит кровавой военной историей Франции. Здесь, в этой милитаристической обстановке, ему кажется очень трудным растолковать, почему нужно эвакуировать прессы и машины, почему немцы не должны узнать секрета изготовления бумажных франков.

Внезапно в дали коридора появляется одетый в походную форму Клоц, бывший министр финансов, до последних дней мира депутат. Директор бросается к нему. Рукопожатия. Клоц оказывается прикомандированным к штабу Гальени. Он приглашает обрадованного директора в свою комнату. Просит выйти оттуда посторонних.

Несколько слов информации, и Клоц, понимая, кивает головой, берет трубку телефона. Еще несколько скупых слов — предложение:

— Пойдемте к Гальени!

Но разговор в кабинете военного губернатора Парижа носит совсем не тот характер, как это предполагал директор «Банка де Франс». У Гальени очень много работы, в финансовых комбинациях он, честно признаваясь, мало разбирается, — пусть подвернувшийся Клоц, знаток дела, возьмет его на себя.

Краткое удостоверение, — и Клоц становится офицером связи между банком Франции и комендатурой Парижа.

— Мы еще не вступили в полосу крайней опасности, — говорит на прощание Гальени, протягивая руку, но не вставая. — Поэтому не слишком торопитесь, и не принимайте истерических мер. Помните, что всякая огласка и всякое заметное движение внутри Банка вызовет лишнее смущение в кругах населения. Прощайте!

Клоц с головой уходит в знакомое ему дело. Несколькими минутами позже он в роскошном кабинете директора Банка, где налицо все малочисленные пайщики дореформенного банка Франции. Директор нервничает, торопится, ведет заседание диктаторскими приемами. Он не допускает никаких прений. Можно только голосовать, но и в этом случае результат голосования не обязателен для Клоца. Он может принять желания пайщиков ко вниманию, но и только.

Через час резолюция готова, протокол заседания подписан, и директор выпроваживает необходимых, но нежелательных гостей, плотно прикрывая за ними двери. Начинается самая ответственная часть заседания, — выработка мер эвакуации банка.

Сигнал должен последовать из Дома Инвалидов. Говорить будет сам Клоц.

— Атансьон — внимание — значит: «мобилизовать весь персонал».

— Шаржэ — грузите, — «грузите не эвакуированные еще суммы на автомобили».

— Партэ — уезжайте!

— По сигналу «брюлэ, — жгите», — уничтожаются все бумаги и архивы, которые вывезти было бы невозможно.

— Но, — спрашивает директор, — что будет с печатными станками и машинами? Некоторые машины так тяжелы, что вообще не поддаются перевозке. Чтобы доставить их на улицу придется ломать стены! Как же быть, когда прозвучите слово «брюлэ»?

После долгих совещаний Клоц и директор вызывают эксперта, пожилого химика, профессора с мировым именем.

— Уничтожить сталь, чугун, медь и латунь немедленно?

— Да, но только конечно не путем взрыва. Такой взрыв не только всполошит весь Париж, но и разнесет все дома на три километра в окружности.

— Гм!... Имеются конечно кислоты... различные составы... Господа: ваш вопрос почти не разрешим. Мы можем испортить клише и матрицы, но литые части машин...

Клоц решает: профессор берете на себя ответственность за своевременное уничтожение клише и тонких механизмов. Со станинами же машин в последнюю минуту разделаются его подрывники. В конце концов безразлично, будет ли в Париже одним взрывом больше или меньше, раз в город вступаете враг.

ТРАГЕДИЯ АРМИИ ЛАНРЕЗАКА

Вечер 29 августа застает нас в штаб-квартире генерала Ланрезака в Лаоне. События тяжелого боевого дня заставили генерала позабыть усталость, удержать его у многочисленных исчерченных карандашами и заставленных фишками карте.

Положение невыносимое. Все, что Ланрезак предсказывал, осуществилось. Пока его корпуса производили фланговый маневр на Сен-Кантен, Бюлов смял и опрокинул заслон, обрушившись на марширующее на отлете полки. Мало того. К своему отчаянию, Ланрезак узнал, что англичане вовсе не поступили так, как обещал Жоффр. Вместо того, чтобы наступать, они, наоборот, отошли еще больше к западу.

Но это еще не все. Когда Ланрезак вызвал к телефону Монури, оказалось, что тот не в состоянии исполнить приказа Жоффра. В Витри ле Франсуа предполагали, что Монури получил уже все войска из Лотарингии и Эльзаса, на практике же оказалось, что добрая половина эшелонов находится еще в пути.

В полдень, не имея связи со ставкой, Ланрезак на свою ответственность поворачивает всю массу своей армии. Он прекращает продвижение к северо-западу, движется на северо-восток и нападает на Бюлова.

Неожиданный маневр имеет столь же неожиданный эффект. Немцы бегут, — бегут в первый раз. Армия Ланрезака оказывается в состояли не только отбросить их, но и приступить к энергичному преследование!

Несмотря на успех, положение Ланрезака, однако, оказывается критическим. Бюлов может подтянуть войска и перейти в контрнаступление, Клук в это же время…

Да, Клук. Что предпримет новый противник Ланрезака?

Об этом пока знают только небеса…

Вечером Ланрезаку удается связаться с Витри де Франсуа, но Жоффра нет. Он еще не вернулся с фронта. У телефона генерал Белэн.

Ланрезак докладывает о положении:

— Мое левое крыло буквально в воздухе. Куда девались англичане, я не знаю. Каждое мгновение я ожидаю появления авангардов Клука.

Затем, после некоторой паузы, он с уничтожающей иронией прибавляете:

— Что прикажет ставка главнокомандующего? Прикажете ли она продолжать наступление с тем, чтобы оказаться в плену, или же разрешит задержаться, если не отступить?

Генерал Белэн, стоящий на другом конце провода, говорит:

— Что за абсурдные вещи говорите вы, генерал!

Ланрезак, спокойно, с той же иронией:

— Я просил вас не о критике моих слов, а о приказах.

Белэн:

— Главнокомандующего нет, а в его отсутствие я не имею права отдавать приказы целым армиям.

Ланрезак, раздражаясь:

— В таком случае я останавливаюсь на достигнутых позициях и ожидаю ваших приказов. Вся ответственность падает на вас.

И трубка рассерженного Ланрезака падает на ящик, в микрофоне Белэна гудите только ток и слышны индуктивные шепоты побочных разговоров.

Несколькими минутами позже налаживается связь с Жоффром. Белэн и Вертело сообщают о вызовах Парижа, о докладе Ланрезака, дают общий обзор положения. Теперь Жоффр знает, что задуманный им план уничтожения армии Клука невозможно провести в жизнь. Армии Монури еще не существует, а англичане по-прежнему своевольничают и поклоняются своему эгоистическому сэфти — фэрст!

ДВА ПОЛКОВОДЦА

По забитым военными фургонами, артиллерией, обозами и пехотой шоссе, по ужасным проселочным дорогам, автомобиль Жоффра несется, как вихрь, в Компьен. Резко звучит рожок, с треском трепыхает на правом крыле автомобиля значок главнокомандующего. Обгоняемая пехота шарахается в канавы, колонны грузовиков жмутся к придорожным столбам.

Гонка поистине головоломная. Через неполных четыре часа Жоффр уже в Компьене и входит в штаб квартиру маршала Френча. Оба главнокомандующие обмениваются сухими приветствиями. Жоффр апеллирует к чувству боевого товарища, указывает, что армия Ланрезака предприняла наступление по его указанию и в надежде на поддержку дивизий Френча, но из-за англичан, она вынуждена была изменить план и теперь находится в опасности.

— Левый фланг Ланрезака, — говорит Жоффр через переводчика, — висит в воздухе и каждую минуту может быть окружен. Гибель нависнет над этой армией, маршал, если вы не откажетесь от применявшейся до сих пор вами тактики и не перейдете в наступление.

В комнате, где происходит разговор, находятся трое: маршал Френч, Жоффр и начальник штаба английской армии генерал Мюррэй. Френч быстро оценивает создавшуюся обстановку, но колебания его очевидны. Он склоняется над картой, внимательно изучает каждую извилину фронта, каждый пробел между союзными и германскими армиями. Наконец он говорит:

— Мои войска утомлены.

Жоффр начинает с пылом отстаивать свои требования. Наконец Френч соглашается на уговоры Жоффра. Последний видит, как маршал все чаще и чаще склоняется над картой, как его рука машинально начинает переставлять фишки, обозначающие английские дивизии, как эти фишки выдвигаются все больше и больше вперед, к востоку. Сомнения нет. Нерешительность Френча сломлена. Жоффр хочет уже с облегчением вздохнуть, как в то же мгновение замечает, что генерал Мюррэй осторожно, боясь быть замеченным, тянет за рукав мундира Френча.

Рука маршала отдергивается от фишек, словно те накалены. В течение сотой доли секунды он успевает обменяться немым взглядом со своим начальником штаба и сжимает губы.

— Нет, генерал, — говорит он. — Мне очень жаль, но мои войска нуждаются в сорока восьмичасовом отдыхе. После этого срока, — пожалуйста, — они в вашем распоряжении. Можете делать с ними что хотите, но раньше этого срока — ничего!

Жоффр, закусив губы, молча смотрит на маршала. Человека не узнать. Когда Френч прибыл во Францию, это был бодрый, немного кокетливо одетый генерал, создатель форменного мундира, получившего всемирное распространение. Теперь перед ним стоит седоусый старик, смятый и окончательно сломленный событиями последних двух недель.

Молчит и Френч. Он вспоминает, как еще в течение вчерашнего дня объезжал свои войска, как Мюррэй тихо, сквозь зубы, но с плохо скрываемым раздражением процедил:

— Когда мы прибыли во Францию, маршал, вы командовали войском молодых, здоровых и хорошо тренированных людей. Где они? А прошло-то всего 14 дней!

Френч продолжает эти воспоминания вслух:

— Я видел роты, генерал, где из 125 человек осталось десять. Наши потери колоссальны. Если это будет продолжаться дальше, я вернусь в Англию один, и меня спросят: «где ваша армия?» — Что я смогу сказать? Я смогу тогда, может быть, показать на пару калек, опирающихся о стены домов, и это будет все. Нет, генерал, повторяю вам, мои войска нуждаются в отдыхе, и я их никуда не пошлю.

Жоффр молчит. Разве мыслимо произнести вслух те мысли, которые с бешеной быстротой сменяются в его голове? Разве остался бы тогда Френч во Франции? Ведь, может быть, может быть, он все-таки... когда-нибудь...

И Жоффр продолжает молчать. Френч, желая смягчить эффект последних своих слов, добавляет:

— Было бы гораздо лучше, генерал, вместо того, чтобы наступать, отойти назад, значительно больше назад, чем вы в настоящее время предполагаете. Неприятель тем самым еще больше удалится от своих баз, и мы приобретем возможность удачного флангового охвата. Тогда все будет в порядке.

Но подобное предложение Френча в данный момент не может быть даже обсуждено. Ланрезак, несмотря на победу, на границе гибели. Две армии угрожают его флангам, двойной удар может последовать каждую минуту, а потерять одну армию из шести, одну шестую часть северного фронта... о, это больше, чем катастрофа. Это генеральное поражение!

И Жоффр сухо откланивается. Пусть с Френчем расправляются дипломаты. Он, Жоффр, слишком солдат, чтобы тратить время на уговоры. Англичане не хотят? Не могут?

Ладно.

Французы попытаются найти выход сами.

ОЧИСТИТЬ ВИТРИ ЛЕ ФРАНСУА!

На обратном пути Жоффр слышит сильную канонаду.

Что мог предпринять Ланрезак?

Ехать к нему? Ознакомиться с обстановкой на месте?

Невозможно! Ведь положение и у остальных армий не многим лучше, чем у войск Ланрезака.

Скорей в Витри Ле Франсуа.

И автомобиль командующего несется, как молния, поднимая тучу пыли, яростно давая сигналы гудком, разгоняя обозы, колонны и батареи.

Опять четыре часа пути — и перед Жоффром Бертело.

— Как с Ланрезаком?

— Он звонил часа два тому назад. Требовал приказов.

— Как его настроение?

— Ужасное. Он прямо издевался над нами. Белэн вне себя. Требуя приказов, Ланрезак грозил не двинуться с места даже в том случае, если ему будет угрожать гибель.

— Я понимаю его, Бертело... Отдайте немедленно телеграфный приказ отступить... И... вы, конечно согласны, что успех Ланрезака не облегчил положения фронта?..

— К сожалению это так, экселанс.

— Да... В таком случае... В таком случае, Бертело, ставке придется тоже «отступить». Что вы предложите?

Бертело отвечает незамедлительно. Он, ведь, начальник штаба.

— Экселанс, диспозиция мною уже разработана. Кажется, что Бар сюр Об будет самым подходящим местом для ставки главнокомандующего.

— Хорошо. — Голос Жоффра надломлен. — Распорядитесь, чтобы квартирьеры выехали туда немедленно. Бар сюр Об... Прекрасно. Имя, как имя. Но, — я вам одно могу сказать, генерал: в Бар сюр Об мы войны не кончим. Пусть немцы на это не надеются! Я буду драться, даже если меня загонят на побережье Атлантического океана.

Жоффр впервые за все время войны потерял самообладание. Впервые его нервы, нервы человека, повелевающего миллионной армией, сдали. Он устало опускается в кресло, закрываете глаза рукой.

Сегодня суббота. На колокольне церкви Божьей Матери монотонно звонит колокол. Вечереет. Площадь перед школьным домиком тиха, заполнившие ее автомобили словно дремлют, убаюкивая свернувшихся в них шоферов. Мир и тишина царствуют в городке, это впечатление подчеркивается легким ароматом ладана, который доносится ветром из открытых дверей скупо освещенной церкви.

Внезапно внутри школьного домика нарушается тишина. Правда, Жоффр отдал квартирьерам строгое приказание хранить глубочайшее молчание, но о том, что ставка переезжает в Бар сюр Об, знают уже все. Поднимается суматоха, жужжанье возбужденных голосов, перешептывания, сплетни. О работе больше никто не думает. Повсюду видны группы офицеров, совещающихся, высказывающих всякого рода предположения, смущающих друг друга.

Генерал Эрбийон, офицер связи между правительством и ставкой, входит в одну из комнат, где собралась особенно многочисленная группа офицеров с полковником Александером во главе. В момент, когда Эрбион прикрывает за собой дверь, один из офицеров говорит:

— Да, но где теперь Жоффр найдет новую линию, такую удобную для сооружения укреплений?

Один офицер авторитетно заявляет «Марна». Другой: Марна? Нет. Сена!

Протестует третий. Ни Марна, ни Сена. Йонна.

Четвертый: Плато Сентраль.

Линия обороны волей фантазии офицеров отодвигается все больше на восток и, когда это доходит до абсурда, из угла раздается иронический голос Эрбийона:

— Господа офицеры. Вы забыли Пиренеи!

— Что такое?

— Пиренеи, говорю я. Если вы, господа, будете заниматься пустой болтовней вместо того, чтобы работать, мы, действительно, докатимся до Пиренеев.

Но чтобы эта фраза не звучала оскорбительно, полковник улыбнувшись обращает все в шутку:

— Марш по местам, новое отступление разрабатывать!

Вмешательство Эрбийона самое своевременное. Три фразы, брошенный во время, тушат зародившиеся искры растерянности. Офицеры невольно смеются над своими рассуждениями, еще пять минуть тому назад казавшимися такими важными, а теперь смешными. Они занимают места у своих столов. Через минуту в комнате водворяется тишина, нарушаемая только шуршаньем карт и бумаг, скрипением рейсфедеров и редкими гудками полевых телефонов.

Такая же тишина и в комнате Жоффра. Главнокомандующий сидит, уйдя глубоко в кресло и задумчиво смотря в пространство. Планы один смелее другого сменяются в его мозгу, но ни один не заставляет сосредоточиться. Жоффр переживает такой момент, когда разум человека рождает внезапное, инстинктивное вдохновение, из которого кристаллизуется непоколебимое решение.

Уже почти полночь, а Жоффр все еще в своем кресле. Теперь он ждет вызова из Парижа. Мильеран предупредил, что будет разговаривать ровно в 24 часа.

— Да, это я. Добрый вечер, г-н министр.

Жофр докладывает Мильерану, что ставка вынуждена эвакуироваться. Указывает на то, что Париж отныне оказывается в зоне непосредственной опасности. Повторяет свое желание, чтобы правительство немедленно покинуло столицу.

— Неужели же нет никакой надежды, генерал? — спрашивает Мильеран.

— Есть, конечно, но эта надежда за 2.000 километров отсюда, и я не знаю еще, как справились русские со своей смелой задачей.

— Будем надеяться...

Жоффр кладет трубку. Он чувствует страшную усталость, потягивается и решает отдохнуть.

В коридоре, по которому он идет размеренными шагами, его догоняет офицер радио связи.

— Мон женераль...

— В чем дело?

— Мы только что перехватили радиограмму бошей...

Жофр берет исписанный чернильным карандашом листок.

«Всем, всем, всем! — читает он. — Вторая русская армия силою в три корпуса была окружена и полностью уничтожена. Всем, всем всем! Вторая русская армия...»

Жестом отчаяния Жоффр сует листок обратно в руки офицера, кашляет, и, резко повернувшись, быстрыми шагами достигает своей спальни.

жүктеу/скачать 3.01 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: