Первая до и после я хочу умереть в столетнем возрасте, с американским флагом на спине и звездой Техаса

Утром я вернулся в свою обычную палату, чтобы приступить к курсу химиотерапии. Мне

предстояло пробыть в больнице еще шесть дней и получить лечение, результаты которого

будут иметь критическое значение.

Я продолжал читать литературу о раке и знал что если химиотерапия не остановит

развитие болезни, то при всей успешности хирургической операции я не смогу

выкарабкаться. Во всех книгах о моей ситуации говорилось очень лаконично. "Если

болезнь прогрессирует, несмотря на цисплатиновую терапию, прогноз неблагоприятен

при любой форме лечения",- было написано в одной из них.

Я штудировал один научный труд, посвященный раку яичек, где перечислялись

различные способы терапии и соответствующие вероятности выживания, и на полях делах

пометки и расчеты карандашом. Но все в конечном итоге сводилось к одному: "Если не

удается достичь полной ремиссии после первого курса химиотерапии, шансы на80

выживание невелики",- констатировал автор статьи. Таким образом, все было очень

просто: химиотерапия или сделает свое дело, или нет.

Мне не оставалось ничего другого, кроме как сидеть в постели и предоставить токсинам

сочиться в мое тело - и отдать себя на растерзание медсестрам с их шприцами и иглами. В

больнице ты не принадлежишь себе. Твое тело как будто и не твое вовсе - оно

принадлежит врачам и медсестрам, которые вольны колоть тебя и вводить всякую

всячину в твои вены и отверстия. Хуже всего был катетер; приклеенный к ноге, он шел к

паху, и когда его прикрепляли, а потом снимали, это было настоящей мукой. В каком-то

смысле самую ужасную часть болезни составляли эти мелкие, обыденные процедуры. По

крайней мере, во время операции я был в отключке, но все остальное время находился в

полном сознании, и мои руки, пах были исколоты. Не успевал я проснуться, как сестры

буквально съедали меня живьем.

Зашел Шапиро и сказал, что операция имела полный успех: опухоли удалены и от них не

осталось и следа. Никаких умственных нарушений нет, координация тоже в порядке.

- Теперь остается надеяться, что эта напасть не вернется,- сказал он.

Через двадцать четыре часа после операции я вышел в свет.

Как Шапиро и обещал, оправился я быстро. В тот вечер мама, Лайза, Крис и Билл помогли

мне подняться с постели и повели в расположенный неподалеку от больницы ресторан.

Шапиро ничего не говорил о том, что мне можно, а чего нельзя, поэтому я решил

придерживаться прежней диеты. Я надел кепку, чтобы прикрыть перевязанную голову, и

мы покинули больницу. Билл даже купил билеты на баскетбольный матч, но это было уже

слишком. Почти весь вечер я держался молодцом, но к десерту почувствовал себя

неважно, поэтому игрой пришлось пожертвовать, и я вернулся в постель.

На следующий день пришел Шапиро, чтобы снять повязку с моей израненной головы.

Пока он разматывал бинты и отрывал марлю от скоб, я чувствовал покалывание. Когда

повязка была снята, я посмотрел в зеркало. По скальпу двумя полукругами, словно две

застежки-молнии, шли скобы. Шапиро сказал:

- Моя миссия выполнена.

Я рассмотрел скобы в зеркале. Я уже знал, что под кожей мой череп был скреплен

титановыми винтами. Титан - это сплав, который используют в производстве некоторых

велосипедов, чтобы они меньше весили.

- Может быть, так мне будет легче подниматься в гору,- пошутил я.

Шапиро стал моим добрым другом, и он продолжал заглядывать ко мне в палату, чтобы

узнать о моем самочувствии, на протяжении всех последующих месяцев лечения. Мне

всегда было приятно видеть его, как бы ни хотелось спать и как бы меня ни выворачивало

от тошноты.

Ларри Эйнхорн, вернувшийся из Австралии, тоже навещал меня. Он был ужасно занятой

человек, но находил время для того, чтобы периодически встретиться со мной и

поучаствовать в моем лечении. Он, как и Николе с Шапиро, принадлежал к той породе

врачей, которые помогают тебе понять истинное значение слова "целитель". Мне стало

казаться, что они знают о жизни и смерти больше, чем другие, и понимают в людях нечто81

такое, чего не дано понять другим, - ведь перед ними раскрывается такой многообразный

эмоциональный ландшафт. Они видят не только то, как люди живут и умирают, но и то,

как мы справляемся с этими двумя обстоятельствами, лишенные масок, со всем нашим

иррациональным оптимизмом, ни на чем не основанными страхами и невероятным

мужеством, изо дня в день.

- Я знал многих чудесных и сильных духом людей, которым не удалось выкарабкаться,-

сказал мне доктор Эйнхорн.- А некоторые никчемные и трусливые людишки выживали,

чтобы продолжить свою серую жизнь.

Я начал получать хорошие известия. Никто из моих спонсоров не бросил меня в трудную

годину. Мы с Биллом были готовы услышать заявления об отказе от сотрудничества со

мной, но их так и не последовало. Проходили дни, а от "Nike", "Giro", "Oakley" и "MiltonBradley" мы слышали лишь слова поддержки.

Мои взаимоотношения с "Nike" восходили еще к тем временам, когда я учился в школе и

занимался бегом и триатлоном. Мне нравились их рекламные слоганы, и я считал, что

иметь эту фирму своим спонсором очень почетно. Но я не никогда и не мечтал стать

человеком "Nike", потому что состязался не на лучших стадионах страны и не на турнире

"Ролан Гаррос", а колесил по дорогам Франции, Бельгии и Испании. И все же, когда моя

карьера резко пошла вверх, я попросил Билла Стэплтона разузнать, нельзя ли заключить

сделку с "Nike", поскольку мне давно этого хотелось. В 1996 году, незадолго до того, как

мне поставили диагноз, компания "Nike" предложила мне спонсорскую поддержку при

условии, что я буду выступать в обуви и перчатках ее производства.

Мы сразу подружились со Скоттом Макичерном, представителем "Nike", отвечавшим за

велосипедный спорт, и совсем не случайно он стал одним из первых, кому я сообщил о

своей болезни. В разговоре со Скоттом, произошедшем в тот самый вечер, когда я

вернулся домой из офиса доктора Ривса, я выплеснул на него все переполнявшие меня

эмоции. Рассказывая Скотту о своей беде, о боли в паху, о том, какой шок я испытал,

узнав результаты рентгеноскопии, я разревелся. А потом я перестал плакать, и на другом

конце провода повисла пауза, после которой Скотт спокойно, почти как само собой

разумеющееся произнес:

- Насчет нас, не беспокойся. Мы с тобой.

Оставалось крошечное семя надежды; может быть, я не окончательно разорюсь и не

останусь один. Скотт остался верен своему слову: фирма "Nike" не бросила меня. В

условиях, когда мне становилось все хуже, это значило для меня очень много. Остальные

спонсоры отреагировали на мою болезнь так же. Один за другим мне выразили сочувствие

и поддержку и "Giro", и "Oakley", и " Milton - Bradley ".

Они не только не отреклись от меня, но и очень помогли. Билл отчаянно пытался решить

вопрос о моей медицинской страховке. Он выискивал всевозможные зацепки, но ничего

не получалось.

И вот однажды он позвонил Майку Парнеллу, генеральному директору "Oakley".

Объяснив ситуацию, он спросил Майка, не может ли он как-то помочь.

Майк пообещал договориться со страховщиком. Это известие внушило мне определенный

оптимизм, но страховая компания заартачилась: я заболел до начала действия страхового

полиса, и потому оплачивать мое лечение они не обязаны. 82

Майк Парнелл позвонил в страховую компанию лично и дал им понять, что, если они не

покроют мои расходы на лечение, его фирма прекратит всякое сотрудничество с ними.

- Заплатите ему,- сказал он.

Страховщик продолжал сопротивляться.

- Может быть, вы не поняли, что я сказал? - настаивал Парнелл.

Они заплатили.

Я до конца своих дней останусь признателен своим спонсорам и буду оставаться

спортсменом "Oakley", "Nike" и "Giro", пока живу. Они оплатили то, что причиталось мне

по контрактам, сполна - хотя каждый из них имел полное право разорвать договор,- и

никто даже не спрашивал при этом, когда я намерен вернуться в велоспорт. Более того,

когда я пришел к ним и сказал: "Я основал фонд борьбы с раком, и мне нужны деньги для

организации благотворительной велогонки", каждый с готовностью вызвался помочь. Так

что не говорите мне о бездушном мире бизнеса. Рак научил меня глубже понимать людей

и отбросить свои прежние предрассудки и упрощенный взгляд на вещи.

Хорошие новости продолжали поступать всю неделю. После двух дней химиотерапии

улучшился анализ крови. Уровень маркеров крови снижался а это означало, что рак

реагирует на вводимые препараты. Но путь оставалось пройти еще очень большой, и,

кроме того, начали сказываться побочные эффекты, о которых предупреждал меня

Николе. К концу недели, когда эйфория от удачной операции и других хороших новостей

прошла, начали проявляться тошнотворные эффекты ифосфамида. Я находился в

состоянии перманентного отравления и ослаб настолько, что уже ничего не хотел, только

лежать, уставившись в стенку или спать. И это только начало. Впереди было еще два

цикла. Через семь дней после операции на мозге я вернулся домой. Ненадолго - скоро мне

предстояло вернуться в больницу. Но, по крайней мере, я уже мог вести разговоры не

только о Раке. 83

Глава шестая

"Химия"

превратилась в одну сплошную капельницу, тошнотворную рутину: если ничего не

болело, то тошнило; если не тошнило, то думалось о пережитом; если думалось не о

пережитом, то о том, когда все это закончится. Вот что такое химиотерапия.

Болезнь проявлялась в деталях, в отвратительных побочных эффектах лечения. Сам по

себе рак вызывал лишь смутное чувство неблагополучия, но вот его лечение являло собой

непрекращающуюся пытку, поэтому я даже начал думать, что терапия ничуть не лучше,

если не хуже, болезни, которую она призвана лечить. То, что человек непосвященный

связывает с проявлениями рака - облысение, болезненная бледность, истощение,- на

самом деле является следствием химиотерапии. Химиотерапия - это когда огнем горят

вены и все тело - вплоть до ресниц - медленно пожирается изнутри все истребляющей

рекой ядовитых химикатов. Химиотерапия - это постоянный кашель с отхаркиваемыми из

глубины груди черными комочками таинственного похожего на смолу вещества.

Химиотерапия - это постоянное желание сходить в туалет.

Чтобы психологически справиться с ней, я представлял себе, что это отхаркиваются

сожженные химией раковые клетки. Я воображал, как препараты набрасываются на

опухоль, выжигают ее, а потом выводят из моего организма. Справляя нужду и морщась

от жжения в паху, я убеждал себя, что это выходят мертвые раковые клетки. "Ведь так и

должно быть",- полагал я. Им же нужно куда-то выходить, не так ли? Таким образом, я

выкашливал рак, мочился им, избавлялся от него всеми доступными способами.

Вся моя жизнь стала химиотерапией. Ни на что другое не оставалось ни сил, ни времени.

Все праздники той осенью и зимой я либо проходил химиотерапию, либо отходил от нее.

Хэллоуин я провел под капельницей, угощая медсестер пакетиками с леденцами. В День

благодарения был дома, отлеживаясь на диване, пока мама пыталась уговорить меня

съесть хоть кусочек индейки. Спал я по 10 – 12 часов в сутки, а когда просыпался, то

чувствовал примерно то же, что после авиаперелета и похмелья.

Химиотерапия имела кумулятивный эффект. На протяжении трех месяцев я прошел

четыре цикла, и токсины в моем организме после каждого цикла накапливались. Поначалу

самочувствие еще было ничего, но к концу второго цикла терапии я уже не чувствовал

ничего, кроме постоянной тошноты и сонливости. В Индианаполис я прилетал в

понедельник и в течение пяти часов пять дней подряд, по пятницу включительно, лежал

под капельницей, получая химикаты. Когда наступал перерыв в лечении, я все равно

круглые сутки был привязан к капельнице, подававшей в мой организм физиологический

раствор и вещество, призванное максимально защитить мою иммунную систему от

токсического воздействия ифосфамида, который особенно опасен для почек и костного

мозга.

такого приступа казалось, что все мои внутренние органы выворачиваются наизнанку.

Когда же начался четвертый цикл - а это максимальное число, прописываемое больным

раком, и только в самых тяжелых случаях,- я уже и не ползал, а только лежал в позе

зародыша и непрестанно блевал. 84

Доктор Николс предложил мне проходить сеансы химиотерапии амбулаторно в Остине.

- Вы можете лечиться дома, а мы будем давать консультации,- сказал он.

Но я предпочел проходить лечение в Индианаполисе, чтобы быть под постоянным

наблюдением.

- Если мне станет хуже,- сказал я,- я хочу, чтобы вы это видели. А если мне станет лучше,

то же хочется, чтобы вы на это посмотрели.

Химиотерапия не похожа ни на что другое. Трудно было поверить, чтобы столь опасные

вещества могли выглядеть так безобидно. Подававшиеся с капельницы химикаты

содержались в трех пластиковых пакетах емкостью в пол-литра, снабженных ярлычками с

указанием моего имени, даты, дозы вещества и объема жидкости. Прозрачную жидкость

без какого-либо осадка, которая наполняла эти пакеты, вполне можно было принять за

сахарную воду. Впечатление портили лишь толстые резиновые перчатки, в которых

работали с этими пакетами медсестры, и предостерегающий штамп "Опасные материалы"

на каждом из них. Сестра вставляла в каждый из пакетов трубку, эти трубки затем

сходились и через еще одну трубку соединялись с катетером - так эти химиопрепараты

попадали в мою кровь. Одного пакета хватало на час, второго - на 90 минут, а третьего -

на полчаса.

Эти жидкости были настолько ядовиты, что могли уничтожить всю мою кровь. Возникало

ощущение опустошения вен. Медицинским объяснением этого ощущения был эффект

миелосупрессии - наиболее частый и серьезный побочный эффект химиотерапии,

заключающийся в подавлении производства и созревания эритроцитов. Химиотерапия

разжижает кровь. В течение третьего цикла гематокрит (доля эритроцитов в общем

объеме крови) у меня сократился до 25 процентов (нормальный уровень - 46 процентов).

Мне прописали препарат, ускоряющий производство красных кровяных клеток,- эпоген.

Вот уж ирония судьбы. В любой другой ситуации прием эпогена вызвал бы у меня

большие осложнения в отношениях с Международным союзом велоспорта и

Международным олимпийским комитетом, поскольку он считается запрещенным

стимулятором. В данном же случае эпоген едва ли был таковым. Он служил мне не для

улучшения спортивных показателей, а для сохранения жизни.

Химиотерапия убивает не только раковые, но и здоровые клетки. Вводимые химикаты

атакуют костный мозг, мышцы, зубы, слизистую оболочку гортани и желудка, оставляя

человека беззащитным перед разного рода инфекциями. У меня кровоточили десны,

появились язвы во рту. И конечно, я потерял аппетит, что тоже было чревато серьезными

проблемами. Не получая достаточного количества белков с пищей, мой организм не мог

восстанавливать ткани, вплоть до волос и ногтей, пораженные химиотерапией.

Хуже всего было по утрам. Терапия заканчивалась ближе к вечеру, перед самым ужином,

после чего я пытался что-нибудь съесть, а потом ложился в постель и смотрел телевизор

или общался с друзьями. За ночь введенные препараты проникали во все ткани организма,

а утром я просыпался и меня буквально выворачивало наизнанку. Из еды я мог терпеть

только один продукт: пирожки с яблочным повидлом, которые подавали в больничном

буфете. Как ни странно, эти хрустящие пирожки, посыпанные сахаром и наполненные

повидлом, ласкали мой язык и желудок. 85

Каждое утро Джим Очович приносил целую коробку этих пирожков. Он садился у

изножья кровати, и мы ели их вместе. Оч угощал меня ими изо дня день, и в конце концов

они мне так приелись, что я далее смотреть на них не мог.

Химиотерапия - это одиночество. Мама после перенесенной мною операции на мозге

уехала домой в Плано; время оплачиваемого отпуска у нее кончилось, а неоплачиваемый

она себе позволить не могла. Ей очень не хотелось уезжать; ей казалось, что, просто

оставаясь рядом со мной, она может изменить положение к лучшему.

Когда я еще учился в школе, она привыкла считать, что, если она будет хотя бы просто

наблюдать за мной, ничего плохого случиться не может. Когда наступали холода и улицы

Плано покрывались снегом и гололедом, мы с приятелями любили привязывать к машине

санки и катать друг друга. Мама в таких случаях ехала на своей машине следом и

наблюдала за нами. "Мне кажется, когда я рядом, я могу уберечь тебя от беды",- говорила

она. То же самое она чувствовала и в отношении химиотерапии, но у нее не было выбора.

Ее место занял Оч, мой второй отец и моя самая верная сиделка. Он приезжал на каждый

цикл лечения из далекого Висконсина и оставался со мной день за днем. Оч хорошо

понимал, как негативно воздействует химиотерапия на мое душевное состояние, потому

что сам потерял отца, умершего от рака. Он знал, как это лечение деморализует человека

и какие тяготы мне приходится преодолевать, поэтому всеми силами старался отвлечь

меня. Оч научил меня играть в "черви", и мы резались в карты часами, пригласив для

комплекта Билла и ЛаЙзу. Он читал мне газеты и почту, когда мне было слишком плохо,

чтобы читать самому.

Оч гулял со мной вокруг больницы, толкая перед собой тележку с капельницей, и мы

разговаривали |на самые разные темы - от велогонок до торговли ценными бумагами через

интернет. Однажды, сидя ша скамейке на территории медицинского центра и греясь на

солнышке, мы заговорили о смерти.

- Оч, я не готов умереть,- сказал я.- Мне кажется, я еще не отжил свое. Я не боюсь смерти,

брели она неизбежна. Но я все еще верю, что справлюсь с этой бедой.

Но химиотерапия превращает тебя в живой труп. Я лежал в забытьи, теряя счет времени,

не зная даже, день сейчас или ночь,- и мне это не нравилось. Это дезориентировало и

порождало чувство, что все вокруг рассыпается в пух и прах, что все больше теряю связь с

окружающим миром. Оч помогал мне следить за ходом времени. Он приносил на завтрак

яблочные пирожки и болтал со мной, пока я не засыпал на середине фразы. Тогда Оч на

точках покидал палату. Несколько часов спустя он возвращался с блюдом овощей на ланч

или бутербродом. После ланча мы играли в карты, пока, не засыпал снова, уже посреди

партии, кивая готовой и закрывая глаза. Оч осторожно вынимал карты из моей руки и

клал их на стол, а сам опять тихонько уходил.

Билл и Лайза тоже были со мной на протяжении каждого цикла, постоянно приезжали и

другие друзья и спонсоры. Оч, Билл и Лайза составляли основную группу поддержки.

Каждый вечер они приносили мне ужин, а если я чувствовал себя достаточно хорошо, то

шел с ними в кафе, волоча за собой капельницу. Не то чтобы мне хотелось есть - просто

для разнообразия, чтобы развеять монотонность своего существования. Потом мы

смотрели телевизор, пока я не начинал засыпать, тогда они оставляли меня до 7 часов

утра, так что на ночь я оставался один. 86

Стало своеобразным ритуалом - проводить вечера вместе, прихватив за компанию других

приезжавших ко мне посетителей вроде Криса Кармайкла или Скотта Макичерна.

Расставшись со мной, они шли ужинать в бистро "Palomino Euro" или чудесный ресторан

под названием "St. Elmo", а потом отправлялись в бар отеля "Canterbury" и курили сигары.

Я был бы рад составить им компанию, но не позволяло плохое самочувствие. Когда они

уходили, я завистливо говорил им на прощанье: "Опять пьянствовать собрались?"

Когда Латрис заходила зарядить капельницу очередной порцией химиопрепаратов, я

приподнимался на койке и внимательно наблюдал.

- Что приготовили на этот раз? - спрашивал я.- Какую смесь?

К тому времени я разбирал рентгенограммы не хуже любого врача, знал все названия и

дозировки противорвотных препаратов. Я не давал Латрис прохода, втолковывая ей, от

каких препаратов мне становится лучше или хуже с точки зрения тошноты и рвоты. Я

предлагал ей попробовать давать мне немножко меньше этого или немножко больше того.

Я не был послушным пациентом. Я был строптив, агрессивен и надоедлив. Я

персонифицировал свою болезнь, называя ее "ублюдком". Я считал ее своим личным

врагом, бросившим мне вызов. Когда Латрис велела мне выпивать пять стаканов воды за

день, я выпивал пятнадцать, осушая их один за другим.

Химиотерапия угрожала лишить меня моей независимости и возможности самому

распоряжаться своей судьбой, и это раздражало. Я был привязан к капельнице 24 часа в

сутки, и мне было очень трудно согласиться перепоручить контроль над своей жизнью

сестрам и врачам. Я настойчиво пытался вести себя как полноправный участник своего

собственного лечения. Я внимательно изучал результаты анализа крови и рентгеноскопии

и изводил Латрис вопросами, как настоящий Великий Инквизитор: "Латрис, кто из сестер

сегодня дежурит?", "Латрис, как называется это лекарство?", "Латрис, а это зачем?"

Я задавал вопросы непрестанно, словно был ее начальником и проверял ее

компетентность. Латрис выполняла лишь часть работы, делясь обязанностями с другими

медсестрами: она ведала моим режимом дня, вводила противорвотные лекарства и

наблюдала за моими симптомами. Я же следил за всем. Я точно знал, что и когда мне

должны дать, и замечал любые изменения в привычном режиме.

Латрис проявляла со мной безграничное терпение. Вот типичные примеры моих вопросов

на протяжении дня: "Латрис, какую дозу я получаю?","А на чем это основывается?", "Это

то же, что мне давали вчера?", "А почему сегодня другое?" "Латрис, во сколько

начинаем?", "Латрис, когда сегодня заканчиваем? ".

Определение времени окончания сеанса терапии стало для меня настоящей игрой. Я

смотрел на свои наручные часы, а потом, глядя на пакеты с препаратами, капавшими по

трубкам в мое тело пытался рассчитать скорость капания и когда упадет последняя капля.

- Когда будет последняя капля, Латрис? Только точно!

Со временем между нами сложились шутливые, отношения. Я обвинял ее в том, что из

жестокости: она не дает мне противорвотные средства. Они помогали мне хоть как-то

терпеть побочные эффекты химиотерапии. Но я мог получать лишь строго определенную

дозу в день и уговаривал Латрис дать еще. 87

- Я не имею права,- говорила она.- Вы получали препарат 3 часа назад. Так что до

следующей порции остался всего час.

- Да будет вам, Латрис. Что вы здесь цирк устраиваете? Вы лее прекрасно знаете, что

можете дать мне все, что захотите. Другое дело, что вы не хотите.

Каждый раз после этого меня начинало рвать с такой силой, что, казалось, я умираю.

- Ну вот, теперь мне намного лучше,- саркастически говорил я Латрис, придя в себя.

Иногда приступ рвоты начинался при виде еды, особенно на завтрак. В конце концов я