Первая до и после я хочу умереть в столетнем возрасте, с американским флагом на спине и звездой Техаса

излечимым, но главное здесь - своевременные диагностика и хирургическое

вмешательство. Доктор Ривс был совершенно уверен, что у меня рак. Вопрос лишь в том,

насколько широко он распространился. Ривс предложил мне обратиться к Дадли Юману,

известному остинскому онкологу. Но надо было торопиться: каждый день на счету.

Доктор Ривс, наконец, закончил, но я не мог вымолвить ни слова.

- Я оставлю вас на минутку,- сказал Ривс. 10

Оставшись наедине с Риком, я положил голову на стол.

- Не могу поверить,- произнес я.

Но я должен был признаться себе в том, что на самом деле болен. Эта головная боль, этот

кровавый кашель, боль в горле, постоянная сонливость. Я действительно плохо себя

чувствовал, и началось это не вчера.

- Лэнс, послушай меня. В лечении рака произошли значительные подвижки. От него

можно вылечиться. Мы должны постараться сделать все возможное. Мы победим, чего бы

это ни стоило.

- Хорошо,- сказал я.- Согласен.

Рик вызвал доктора Ривса.

- Что я должен делать? Давайте начнем. Давайте убьем эту заразу. Во что бы то ни стало.

Я хотел приступить к лечению прямо сейчас. Не сходя с места. Я готов был лечь под нож

хирурга в тот же час. Я бы сам нацелил на себя лучевую пушку, если бы это помогло. Но

Ривс терпеливо объяснил мне план действий на утро: я приеду в больницу рано утром,

чтобы пройти целый ряд тестов и анализов и дать онкологу возможность определить

степень развития рака, после чего мне хирургическим путем удалят яичко. Я встал и

направился к выходу. Мне еще нужно было сделать множество звонков, в том числе

матери; как-никак мне предстояло сообщить ей, что ее единственный ребенок болен

раком.

Я сел в машину и поехал по извилистым улицам домой, на берег озера. Впервые в жизни я

я умру. Бог мой, у меня никогда не будет семьи. Все эти мысли путались, сменяя друг

друга. Но первой была такая: Бог мой, я никогда больше не смогу соревноваться. Я взял

телефон и позвонил Биллу Стэплтону.

- Билл, у меня плохие новости,- сказал я.

- Что такое? - встревожено спросил он.

- Я заболел. Моей карьере конец.

- Что?

жизни не будет.

Я отключил связь.

Я тащился к дому на первой передаче, не имея сил даже нажать на педаль газа и

оплакивая все, что имел: свой мир, свою профессию, свое "я". Я выехал сегодня из дома

несокрушимым и непобедимым 25-летним молодцом. Рак изменил в моей жизни все: он

не только погубил мою карьеру, но и лишил меня всего моего прежнего "я". Я начинал

свою жизнь практически с нуля. 11

Моя мать работала секретаршей в Плано, но с помощью велосипеда я кое-чего в жизни

достиг. В то время как другие дети занимались плаванием, я после школы крутил педали,

потому что именно в этом видел свой единственный шанс. Каждый завоеванный приз,

каждый заработанный доллар я оплатил литрами пота, а что мне делать теперь? Кем я

буду, если перестану быть велосипедистом мирового класса Лэнсом Армстронгом?

Больным человеком.

Я подъехал к дому. Там звонил телефон. Войдя, я бросил ключи на шкафчик. Телефон не

умолкал. Я снял трубку. Это был мой друг Скотт Макичерн, представитель фирмы "Nike",

"приписанный" ко мне.

- Эй, Лэнс, что происходит?

- Многое,- мрачно ответил я, - Многое происходит.

- Что ты имеешь в виду?

- Я, гм...

Мне еще не случалось произносить такое вслух.

- Что? - спросил Скотт.

Я открыл рот, закрыл его, открыл снова.

- У меня рак,- наконец выдавил я. И заплакал.

И в этот момент ко мне пришла еще одна мысль. Я мог потерять и жену. Не только спорт.

Я мог потерять жизнь. 12

Глава вторая

На старт

Прошлое формирует человека, хочет он того или нет. Каждая встреча, каждый опыт

оставляет свой отпечаток и придает вам форму, подобно тому, как ветер придает форму

мескитовому дереву на равнине.

Главное, что вам следует знать о моем детстве,- то, что у меня никогда не было

настоящего отца, о чем я, впрочем, никогда не жалел. Мама родила меня в 17 лет, и с

первого дня все вокруг твердили, что мы никогда ничего в жизни не добьемся. Она

придерживалась иного мнения и прививала мне непреложное правило жизни: "Превращай

каждое препятствие в благоприятную возможность". Так мы и поступали.

Я был крупным ребенком, особенно для такой маленькой женщины. Девичья фамилия

моей матери - Мунихэм. Ее рост был 160 сантиметров, а весила она менее 50

килограммов, и я не представляю, как ей удалось выносить и родить меня - ведь при

рождении я весил 4,4 килограмма. Роды были такие трудные, что после них она целый

день пролежала в лихорадке. Из-за высокой температуры нянечки не позволяли ей брать

меня на руки.

Я никогда не знал своего так называемого отца. Он для меня просто не существовал.

Только то, что он снабдил меня своей ДНК, отнюдь не делало его моим отцом, и между

нами все эти годы не было абсолютно ничего, никакой связи. Я понятия не имел, что он за

человек, что любит, а что ненавидит. До прошлого года я даже не знал, где он живет и

работает.

И никогда не спрашивал. Мы с матерью ни разу не обмолвились о нем ни словом. Ни

единым. За 28 лет она ни разу не вспомнила о нем, и я тоже. Это может показаться

странным, но это правда. Дело в том, что меня это совершенно не волнует, и маму тоже.

Она говорит, что рассказала бы мне об отце, если бы я попросил, но, честно скажу,

просить об этом мне и в голову не приходило. Личность отца не имела для меня никакого

значения. Мать любила меня, я отвечал ей взаимностью, и нам было вполне достаточно

друг друга. Но когда я решил написать о своей жизни, то подумал, что неплохо было бы

все-таки прояснить некоторые вопросы о своем происхождении. В 1999 году одна

техасская газета отыскала следы моего биологического отца и напечатала о нем статью.

Вот что они сообщили: фамилия его Гун-Дерсон; работает он в газете "Dallas Morning

News", живет в Сидр-Крик-Лейке, штат Техас, и у него двое других детей. Далее

сообщалось, что моя мать вышла за него, когда забеременела, но они разошлись, когда

мне не исполнилось и двух лет. В газетном интервью он, правда, сказал, что гордится

своим отцовством, что двое других его детей считают меня своим братом, но эти слова не

вызывают во мне никакого доверия, и я отнюдь не горю желанием встретиться с этим

человеком.

Мама жила одна. Ее родители разошлись, и мой дед, Пол Мунихэм, ветеран вьетнамской

войны, в те годы работал на почте, жил в передвижном доме и беспробудно пил. Бабушка

же, Элизабет, как могла старалась помочь своим троим детям. Никто в семье не мог

особенно помочь матери - но они хотя бы пытались. В день моего рождения дед бросил

пить, и с тех пор, все 28 лет моей жизни, ведет трезвый образ жизни. Младший брат моей

матери, Эл, был для меня нянькой. Впоследствии он записался в армию, как это было13

принято среди мужчин нашей семьи, и сделал там неплохую карьеру, дослужившись до

чина подполковника. У него великое множество орденов и медалей и замечательный сын,

Джесси. Мы все поддерживаем очень теплые отношения и гордимся друг другом.

Я был желанным ребенком. Мама так хотела родить меня, что скрывала свою

беременность, сколько могла, чтобы никто не попытался отговорить ее рожать. После

моего рождения она часто ходила за покупками вместе с сестрой, и однажды, когда тетя

держала меня на руках, продавщицы начали заигрывать со мной. "Какой прелестный

ребенок",- сказала одна из них. Мама выступила вперед: "Это мой ребенок".

Пока она заканчивала школу и подрабатывала неполный день, мы жили в убогой

однокомнатной квартирке в Оук-Клиффе, пригороде Далласа. Это один из тех районов,

где на веревках вывешивают сушиться белье, а на углу - обязательно закусочная

"Kentucky Fried". Мать в одной из таких закусочных и подрабатывала (помню, что

униформа у нее была в розовую полоску). Параллельно она работала кассиршей в

расположенном через дорогу от закусочной бакалейном магазине. Впоследствии она

получила временное место на почте, где сортировала возвращенные письма. А

одновременно пыталась закончить образование и заботилась обо мне. Зарабатывала она

400 долларов в месяц, из которых 200 уходило на оплату квартиры, да еще 25 долларов в

неделю приходилось отдавать за ясли. Но при этом она обеспечивала меня всем, в чем я

нуждался, плюс еще что-то "сверх". У нее были свои способы устроить мне маленький

праздник.

Когда я был еще совсем маленьким, она водила меня в кафе, где я пил коктейль через

соломинку. Она втягивала немного напитка в соломинку, а потом я запрокидывал голову

и сладкая прохладная жидкость стекала мне в рот. Так мать пыталась побаловать меня

лакомством на 50 центов.

Каждый вечер мама мне читала. Хотя я был еще слишком мал, чтобы понять хоть слово,

это ее не смущало. Чтение ей никогда не надоедало. "Не могу дождаться, когда ты будешь

читать мне",- часто говорила она. Неудивительно, что я уже в два года читал стихи на

память. Я все делал быстро. Пошел я в девять месяцев.

Через какое-то время мама получила место секретарши с годовым окладом в 12 тысяч

долларов, что позволило нам переехать в более приличную квартиру в северном

пригороде Далласа, Ричардсоне. Потом она перешла на работу в телекоммуникационную

компанию "Ericsson" и сделала там карьеру. Сейчас она уже не секретарша, а менеджер по

работе с клиентами, и помимо этого имеет лицензию на работу в качестве агента по

торговле недвижимостью. Вот в общем-то и все, что вам надо о ней знать. Она умна,

напориста, трудолюбива. К тому же и выглядит достаточно молодо - так, что вполне

может сойти за мою старшую сестру.

После Оук-Клиффа Ричардсон показался ей земным раем. Северные предместья Далласа

тянутся чуть ли не до самой границы с Оклахомой непрерывной цепью городков,

неотличимых друг от друга. На многие мили - одни и те же дома и торговые центры вдоль

дорог на фоне однообразного коричнево-бурого техасского пейзажа. Но есть хорошие

школы и множество открытых для всех спортивных площадок.

Через дорогу от нашей квартиры располагался небольшой велосипедный магазин со

звучным названием "Richardson Bike Mart". Владельцем его был низкорослый крепыш по

имени Джим Хойт. Джим спонсировал велогонщиков и постоянно искал детей, которые

занялись бы этим видом спорта. 14

Раз в неделю мы с мамой отправлялись в местную булочную за свежими, еще горячими

пончиками и проходили мимо этого веломагазина. Джим знал, как трудно приходилось

моей матери, но он видел, что она всегда держится молодцом, а я всегда аккуратно одет и

ухожен. Он проявил к нам интерес и уговорил мать купить мне "серьезный" велосипед.

Это был "Schwinn Mag Scrambler", и я получил его в семь лет. Он был уродливо

коричневый, с желтыми колесами, но я сразу полюбил его. Почему мальчишки так любят

велосипеды? Да потому, что велосипед олицетворяет освобождение и независимость; к

тому же это твой первый колесный транспорт. На велосипеде ты получаешь возможность

путешествовать без всяких правил и без сопровождения взрослых.

Единственным, что мать привнесла в мою жизнь против моего желания, был отчим. Когда

мне исполнилось три года, она вторично вышла замуж за человека по имени Терри

Армстронг. Это был невысокий мужчина с пышными усами и привычкой преувеличивать

свои скромные успехи. Он занимался оптовой продажей продуктов питания бакалейным

магазинам и выглядел как типичный коммивояжер. Но он приносил в дом деньги и

помогал оплачивать счета. Мама тем временем продвигалась по службе и купила нам дом

в Плано, одном из самых шикарных пригородов.

Терри официально усыновил меня, дав мне свою фамилию, но я не помню, чтобы меня

это событие как-то взволновало. Знаю лишь, что мой биологический отец, Гундерсон,

официально отказался от всяких прав на меня. Чтобы усыновление произошло, Гундерсон

должен был дать на это согласие. И он без лишних слов подписал все нужные бумаги.

Терри Армстронг был христианином и пытался вмешиваться в процесс моего воспитания.

Но при всем своем желании воспитывать меня в духе христианства Терри был вспыльчив

и порол меня почем зря - за детские шалости, неопрятность и другие мелочи.

Однажды я оставил в своей комнате незакрытый шкаф, из ящика которого выглядывал

носок. Терри достал свою старую добрую трость. Она была толстая, деревянная и для

наказания маленьких детей совершенно, на мой взгляд, неприемлемая. Отчим развернул

меня и огрел ею.

Эта трость была его излюбленным средством приучения меня к дисциплине. Если я

приходил домой поздно, в дело вступала трость.

Шарах. Если я огрызался, палка снова прохаживалась по моей спине. Шарах. Это

вызывало боль не только физическую, но и эмоциональную. Поэтому Терри Армстронг

мне не нравился. Я считал его злобным мужланом и подонком, и в результате у меня с

детства сложилось впечатление, что церковь существует для идиотов.

Спортсменам не свойственно копаться в своих детских воспоминаниях, это ведь

спортивных результатов не улучшает. Когда преодолеваешь затяжной 2-километровый

подъем и у тебя на заднем колесе висят итальянцы с испанцами, о своих отроческих

переживаниях думать как-то не хочется, да и вредно. Ты должен быть сосредоточен. Но

надо понимать, что все это как раз в детстве и закладывалось. Как говорит моя мать,

"превращай любой негатив в позитив". Ничто не пропадает зря, все потом используется, и

старые раны и обиды становятся топливом для соревновательной энергии. Но тогда я был

просто обиженным ребенком, который думал: "Если я поеду на своем велосипеде по этой

дороге, и буду ехать достаточно долго, то, может быть, она выведет меня отсюда".

Плано тоже оставил на мне свой отпечаток. Это типичнейший американский пригород с

торговыми рядами, улицами, образующими идеальную сетку, и загородными клубами, в15

псевдодовоенном стиле, разбросанными среди бурых полей. Его населяют мужчины в

рубашках-поло и брюках "Sansabelt", женщины, увешанные яркой бижутерией, и

замкнутые в своем собственном мире подростки. Нет ничего старинного, ничего

настоящего. Мне этот город казался лишенным души, и, может быть, с этим связано то,

что там чрезвычайно остро стоит проблема наркомании и необычайно высок уровень

самоубийств среди молодежи. Там располагается школа Плано-Ист, одна из крупнейших

и наиболее одержимых футболом средних школ штата, современное здание, больше

похожее на правительственное учреждение, с дверями размером с заводские ворота. В эту

школу я и ходил.

В Плано, штат Техас, если ты не играешь в футбол или не относишься к верхней

прослойке среднего класса, ты - никто. Моя мать работала секретаршей, поэтому я

пытался играть в футбол. Но мне не хватало координации движений. Когда дело доходило

до боковых движений или координации рук и глаз - а это основное в футболе,- я

"проваливался".

И тогда я решил найти что-то такое, в чем все-таки мог бы преуспеть. В пятом классе я

участвовал в школьных соревнованиях по бегу и накануне вечером сказал матери: "Я

собираюсь победить". Она молча посмотрела на меня, а потом порылась в своих вещах и

протянула мне серебряный доллар 1972 года. "Эта монета приносит удачу",- сказала она.

Я выиграл гонку.

Несколько месяцев спустя я записался в секцию плавания в местном клубе. Поначалу это

было для меня еще одним средством сблизиться с детьми из местного "высшего

общества". Но на первом же занятии я проявил себя таким неспособным к плаванию, что

меня перевели в группу к семилеткам. Оглядевшись, я увидел там младшую сестру одного

из моих друзей. Мне стало неловко. В футболе я оказался слабаком, а теперь не смог

проявить себя еще и в плавании.

Но я старался. Если для овладения техникой плавания мне нужно было заниматься в

младшей группе, я был готов заниматься. Мама до сих пор волнуется, когда вспоминает

тот день, когда я бросился вперед головой в воду и, размахивая руками так словно

пытался выплескать всю воду из бассейна, проплыл по дорожке туда и обратно. "Ты так

старался",- говорит она. Довольно скоро меня перевели в старшую группу.

Плавание вообще трудный вид спорта для 12-летнего подростка, а уж в городском

плавательном клубе Плано нагрузка была чрезвычайной. Моим тренером был Крис

Маккерди, которого я и сейчас считаю одним из лучших тренеров за всю свою карьеру.

Крису удалось за один год совершенно преобразить меня. На дистанции 1500 метров

вольным стилем я стал четвертым в штате. Он занимался с нашей командой очень

серьезно: мы тренировались каждое утро с 5:30 до 7:00. Став постарше, я параллельно

начал более серьезно практиковаться в велоспорте, проезжая в предутреннем полумраке

по улицам 16 километров, отделявших наш дом от клуба, на велосипеде. В бассейне я

проплывал 4000 метров перед школой, а потом еще 6000 метров вечером. Это составляло

10 километров в день в воде и 32 километра на велосипеде. Мать не возражала против

этого по двум причинам: она не могла сама отвозить меня на плавание и в школу, потому

что работала. Кроме того, она знала, что моему темпераменту это необходимо.

Когда мне исполнилось тринадцать, околачиваясь однажды вечером возле велосипедного

магазина, я увидел объявление, приглашавшее всех желающих на юношеские

соревнования по триатлону, включавшему в себя велогонку, плавание и бег. 16

Раньше я никогда о триатлоне не слышал, но туда входили все те дисциплины, в которых

я был достаточно силен, поэтому я решил попробовать. Мама купила мне специальную

форму: тренировочные шорты и майку из быстросохнущего материала,- чтобы я мог

пройти все этапы соревнования, не переодеваясь. Тогда же она купила мне и первый

гоночный велосипед. Это был элегантный "Mercier" для шоссейных гонок.

Я выиграл в том состязании, причем с большим отрывом, даже без каких-либо

специальных тренировок. Вскоре я принял участие в другом соревновании по триатлону,

проходившем в Хьюстоне, и тоже победил. Домой из Хьюстона я возвращался уже вполне

уверенный в своих силах. Если в плавании я был одним из лучших (но я никогда не был

самым лучшим), то в триатлоне со мной никто не мог сравниться не то что в Плано, но и

во всем штате. И это было приятно.

Великим спортсмена делает способность не бояться возможных неудач, не жалуясь

терпеть лишения. Я обнаружил, что, когда для победы нужно было лишь стиснуть зубы и,

не заботясь о том, как ты выглядишь со стороны, терпеть боль дольше других, я

выигрывал. И было неважно, о каком виде спорта идет речь: в состязании на

выносливость, когда нужно просто двигаться вперед, превозмогая боль, я мог победить

любого.

Я побеждал там, где нужно было много стойкости и выносливости.

Трость Терри Армстронга я бы еще стерпел, но случилось то, чего я вынести уже не мог.

Когда мне было четырнадцать, маме сделали операцию и удалили матку. Это тяжелая

травма для любой женщины - как в физическом, так и эмоциональном плане, тем более

что мать в то время была еще достаточно молодой женщиной. Когда она лежала в

больнице, восстанавливаясь после операции, мне нужно было ехать в Сан-Антонио на

соревнования по плаванию. Терри взялся проводить меня. Я не хотел этого: мне не

нравилось, когда он надевал на себя личину отца-покровителя; я считал, что ему лучше

оставаться при матери в больнице. Но он настоял на своем.

Мы сидели в аэропорту в ожидании рейса, а я смотрел на Терри и думал: "Зачем ты

здесь?" Вдруг он начал что-то записывать в блокнот. Написав несколько строк, он вырвал

листок, скомкал его и бросил в мусорный бак. Потом он принимался писать снова. И

снова вырывал лист и выбрасывал. И так несколько раз. Мне это показалось странным.

Когда Терри отлучился в туалет, я подошел к мусорному баку, извлек оттуда скомканные

листы и сунул их себе в сумку. Позже, оставшись один, я достал эти листки из сумки и

развернул их. Это были наброски письма женщине. Я прочел их. Мой отчим писал другой

женщине, в то время как его жена лежала в больнице после перенесенной гистерэктомии.

Я сохранил эти листки и привез их с собой в Даллас. Переступив порог дома, я прошел в

свою комнату и снял с полки "Книгу рекордов Гиннеса". Потом взял ножницы и вырезал

сердцевину книги. Спрятав туда черновики письма, я поставил книгу обратно на полку. Я

хотел сохранить эти письма, сам не зная почему. Для страховки, может быть; такой

компромат на отчима мне мог пригодиться. Например, если он снова возьмет в руки

трость.

никаких чувств. Он утратил в моих глазах всякий авторитет, и я перестал его хоть

сколько-нибудь уважать. 17

Если раньше я был сорванцом, то теперь стал вообще отчаянным мальчишкой. Как-то я

изобрел игру, которую назвал "огненный мяч". Она заключалась в том, чтобы вымочить

теннисный мяч в бензине, поджечь его, а потом бросать и ловить, пользуясь садовыми

рукавицами.

Наполнив бензином пластмассовый бочонок, я высыпал туда теннисные мячи и оставил

их там намокать. По мере надобности я вылавливал один мячик, поджигал его спичкой, и

после этого мы с моим лучшим другом Стивом Льюисом перебрасывались пылающим

мячом, пока наши рукавицы не начинали дымиться. Только представьте: двое мальчишек

стоят на жарком техасском ветру и перебрасываются огненным шаром. Иногда рукавицы

вспыхивали и мы хлопали ими по джинсам, распространяя вокруг себя яркие искры,

разлетавшиеся подобно светлячкам.

Однажды я случайно попал горящим мячом на крышу дома. Часть дранки загорелась, и

мне пришлось лезть наверх и затаптывать огонь, пока он не охватил всю крышу и не

перекинулся на соседние дома. Еще был случай, когда горящий мяч упал прямо в бочонок

с бензином и все это загорелось. Увидев поднявшийся, казалось, к самому небу столб огня

и черного дыма, я в панике подбежал и пнул бочонок, надеясь сбить огонь, но бочонок не

перевернулся, а на моих глазах расплавился.

Во многом мое поведение объяснялось тем, что я знал, как несчастлива моя мать. Я не мог

понять, почему она продолжает жить с Терри,- ведь их отношения были хуже некуда. Но,

быть может, ей казалось, что жить с ним все-таки лучше, чем воспитывать сына одной и

прозябать в нищете.

Через несколько месяцев после моей поездки в Сан-Антонио их брак все-таки распался.

Однажды вечером я, собираясь задержаться, позвонил матери, чтобы предупредить ее.

- Сынок, приезжай скорей домой,- сказала она.

- Что случилось?

- Нам нужно поговорить.

Я вскочил на велосипед и помчался домой. Мама сидела в гостиной.

- Я сказала Терри, чтобы он уходил,- сказала она, - Я собираюсь подать на развод.